Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

Татьяна Сергеева, 2023

Этот роман повествует о русском периоде жизни французского ваятеля Этьена Мориса Фальконе, создавшего монумент Петру Великому, о муках его творчества, о повседневной жизни Петербурга второй половины восемнадцатого столетия, в котором он провёл долгих двенадцать лет. Это вечная история о том, что рядом с выдающимся художником всегда появляются некие личности, без всякого стеснения приписывающие себе достижения чужого таланта и, подобно Герострату, оставляют навсегда в истории своё имя.

Эта старинная история началась прекрасным днём лета 1766 года. Тот день был такой прекрасный, что, казалось, весь город сиял улыбкой под высоким солнцем, грелся под ним и мурлыкал весёлую добрую песню. А солнце, солнце вовсе забыло, где оно светит так долго и ярко, словно не над пасмурной северной столицей, а где-нибудь над далёкой загадочной Грецией обнимало оно влажным теплом берега какого-нибудь острова Кефалония…

И в это самое время через наплавной мост с Васильевского острова к Адмиралтейству направлялся молодой человек. Был он строен, ловок и красив, только удлинённый нос да большие чёрные глаза выдавали в нём иноземца. Но в те далёкие времена иноземцев в Петербурге было видимо-невидимо, и потому внимания к себе он совершенно не привлекал. С собой у него был только один увесистый саквояж, который он иногда перекидывал из одной уставшей руки в другую. По одежде его трудно было определить, к какому сословию принадлежал её владелец. Сукно кафтана было недёшево, но парик поседел от старости, и башмаки давно не чистились от пыли. Судя по всему, это был какой-то приезжий: он удивлённо и радостно оглядывался по сторонам, незамеченный мужиком, перевозившим кирпич, заскочил в его телегу, и часть пути по мосту проехал прямо за его спиной. Затем иноземец долго шёл красивыми прямыми улицами, с восторгом рассматривал сияющие купола церквей, богатые дворцы и фасады новых трёхэтажных домов. Постоял недолго подле гранитчиков, трудившихся над Невскими набережными, и направился прямиком через Царицын луг…

— Пади, пади, берегись!

И молодой иноземец едва успел отскочить в сторону. Мимо него торжественным цугом проехала дорогая расписная карета. Верховые, сопровождавшие её, «вершники» на передних парах лошадей и лакеи на запятках — все были в ливреях, обшитых золотом по всем швам. Молодой человек успел хорошо разглядеть холёное лицо вельможи за раскрытыми занавесками. Вельможа этот только слегка скользнул рассеянным взглядом по его лицу и тут же вновь углубился в свои мысли. Карета проследовала ко дворцу на берегу Невы подле Летнего сада и остановилась. Слуги выскочили из дома навстречу своему господину. Вельможу сопроводили до дверей, и все исчезли вместе с хозяином, только кучер, задержался, поправляя в карете сбившийся бархатный ножной коврик.

Молодой человек подошёл к нему.

— Скажи мне, любезный, как имя твоего хозяина?

По-русски говорил он прескверно, в короткую фразу успел ввернуть несколько французских слов, но кого в те времена можно было удивить дурной русской речью? А кучер, изрядно поднаторевший на подобной абракадабре среди гостей и родственников своего хозяина, только пожал плечами.

— Ну, сразу видать — Вы не здешний, сударь… Барин мой после императрицы, можно сказать, один из первых будет… Звать его Иван Иваныч Бецкой…

— Что он богат и знатен, то я и без тебя вижу. — Продолжал иноземец. — А можешь ты мне сказать, чем он при дворе царском ведает? За что перед императрицей отвечает?

Кучеру эти расспросы не понравились, тем паче, что имел он на этот счёт строгие предупреждения.

— Чего ты пристал, сударь, как слепой к тесту? Шёл бы своей дорогой… В дела барские мы не лезем, наше дело — сторона… Отвёзём, куды барин велит, и домой чин-чином доставим…

— А куда барин ехать велит? — не дрогнул парень.

— Да на кудыкины горы, вот привязался, Господи прости,… Где мы за день только не бываем — и во Дворце, и в Конторе строений, и в Институте благородных девиц, что в Смольном монастыре сейчас, и в Воспитательном доме, и в Академии Художеств на Васильевском… Про Царское село и не говорю… Да мало ли дел у нашего благодетеля, всего не перечислишь… А ты ступай, ступай, а то ненароком Фёдор-дворник выйдет, тот без всякого разговору — зашибёт и всё…

И хотя такая перспектива мало привлекала молодого иноземца, он всё-таки успел ещё спросить мужика, где найти ближайший французский пансион, и быстро зашагал в указанную сторону, вполне удовлетворённый рассказом кучера.

Как и положено в природе, весёлое и быстрое лето сменила унылая и затяжная осень. Короткие пасмурные дни становились всё тоскливее. Беспрестанно моросил холодный Петербургский дождь, в домах рано зажигались свечи, а фонарщики на улицах начинали суетиться сразу после обеда. Но жизнь в северной столице била ключом даже в самые ненастные дни. В этом городе всё было молодым — сам Петербург, его жители, императрица…

Но наступал вечер, и в столице заканчивался присутственный день. Постепенно затихала жизнь и возле Почтамта: уходил на Москву последний почтовый дилижанс, и только несколько ямских троек оставались у подъезда… Один за другим покидали присутствие почтовые чиновники. За ними перлюстраторы, копиисты и архивариусы из самого «Чёрного кабинета», поёживаясь, ныряли с крыльца прямо в хлюпающую под ногами осеннюю грязь.

Только один чиновник частенько задерживался на своём месте за длинным конторским столом, на котором возвышалась тяжёлая стопка дипломатических писем — последнюю почту приносили поздно.

Вот и сегодня ему пришлось остаться: во-первых, оставалось много неразобранных писем, а во-вторых — поступило распоряжение ожидать позднего гостя, частенько посещавшего «Чёрный кабинет», — самого Ивана Иваныча Бецкого, доверенным лицом которого он считался с очень давних пор…

Перекрестившись, чиновник взял в руки очередное письмо и приступил к священнодействию. Опытными тренированными пальцами он аккуратно сломал сургучную печать и специальным костяным ножом вскрыл конверт. Почти не раздвигая его, он вытащил тонкие листки письма и разложил на столе. Мерцающее пламя свечи плохо освещало написанное, чиновник встал и зажёг ещё одну. Потом внимательно прочитал письмо, придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся переписывать чужое послание, тщательно сверяя с оригиналом каждое слово. Закончив писать, он точным движением факира вложил письмо обратно в конверт и очень долго выбирал среди множества разных печатей на полке в глубине комнаты ту единственную, которая была нужна. Здесь же в углу жарко топилась печь, на ней в специальной плошке плавился сургуч, распространяя по всей конторе свой вязкий горьковатый запах. Теперь оставалось только капнуть этой коричневой смолы на конверт и приложить печать. С первым письмом было покончено.

Чиновник протянул было руку за следующим, но вдруг требовательно и звонко зазвонил колокольчик. Он засуетился, схватил свечу, и толкнул плечом дверцу одного из больших шкафов, стоявших вдоль стен. Шкаф оказался вовсе не шкафом, а потайной дверцей, которая легко и беззвучно открылась.

Вернулся он скоро, высоко держа перед собой ярко горящую свечу. За ним шёл никто иной, как Иван Иваныч Бецкой.

— Сюда извольте, Ваше высокопревосходительство…

— Я хоть и редко к вам захаживаю, но дорогу пока не забыл…

Бецкой был сегодня в добром расположении духа: слава Богу, разрешилась эта бесконечная канитель с выбором создателя монумента Петру Великому. Императрица, наконец, приняла решение: в Петербург выехал известный во Франции ваятель Этьен Морис Фальконет, руководитель скульптурной мастерской Севрской мануфактуры, создатель знаменитых «Милона Кротонского», «Купальщицы» и «Амура», наделавших шуму даже в Петербурге, тот самый Фальконет, которому в своё время покровительствовала сама маркиза Помпадур. Рекомендовал его государыне не кто-нибудь, а сам Дидерот, переговорами занимался русский посланник в Париже князь Дмитрий Алексеевич Голицын, вкусу которого вполне можно было доверять. Все условия договора были приняты обеими сторонами, и для Ивана Иваныча как директора Конторы строений это означало, что начинается большая интересная работа во славу императрицы и дорогого Отечества.

— Присесть изволите, Ваше высокопревосходительство? Сюда, пожалуйте, это кресло у нас для самых почётных гостей…

— Ну, довольно Лукич! Пока мы вдвоём, в приватной беседе называй меня просто по имени-отчеству, без церемоний… Всё трудишься, я вижу?

— А как иначе-то, Иван Иваныч… Переписки дипломатической ныне вона сколько! Скоро двадцать лет в «Чёрном кабинете» тружусь — никогда прежде столько не писали. Пока всё перечтёшь, да все экстракты сделаешь — другой раз и заполночь домой уйдёшь…

Бецкой свободно расположился в предложенном кресле. Всмотрелся внимательно в полумрак кабинета и совсем другим тоном сказал, слегка понизив голос.

— За усердие хвалю. И начальнику твоему велю тебя отметить… Только речь сейчас не про то… Я к тебе так поздно не зря пожаловал: поручение у меня от императрицы есть, государственной важности дело… Должен ты мне через вашу картотеку человечка нужного найти…

Чиновник с готовностью наклонился к нему.

— Человечка? Какого человечка? Из каких он будет?

Иван Иваныч вздохнул.

— Этого я тебе сказать не могу, поскольку и сам пока не знаю… Ваша Секретная экспедиция, много пользы делу государственному принесла, авось, и ныне Отечеству нашему послужит… Ты мне вашу картотеку предъяви, мы там нужного человечка и сыщем…

Чиновник, совсем было растерявшись, засуетился.

— У нас, Иван Иваныч, картотеки разные, и каждая сама по себе весьма важная… С которой начать-то не знаю… — Он подошёл к ряду длинных шкафов, тянувшихся вдоль стен. — Здесь вот — « Главная». В ней поименованы все персоны, кои встречаются в перлюстрированных нами письмах… Желаете познакомиться?

— Уволь, уволь… Далее что?

Лукич с упоением посвящал Иван Иваныча в святая святых «Чёрного кабинета». Он пел, словно соловей на ветке, и сам наслаждался своим пением. Впрочем, для Бецкого песни эти были не внове. Знал он и про другие картотеки, о которых говорил сейчас Лукич, например, про ту, что разбита по странам, королевствам, империям, султанатам, то есть по всем государствам, куда пишут русские люди и откуда получают письма… Знал, что именно за стенами этой конторы перлюстрируются письма самых важных персон государства, генерал-губернаторов, губернаторов, сенаторов…

— А вот здесь, — продолжал Лукич, — здесь, Ваше высокопревосходительство, люди сами по себе малоинтересные, но для охраны и интересов государственных весьма важные. У нас в « Чёрном кабинете» эту картотеку называют «Групповой». Здесь всё, касаемое до преступных групп, будь то какие-нибудь заговорщики, фальшивомонетчики или карточные шулера…

Бецкой устало махнул рукой.

— Вот эта картотека мне и нужна… Слушай, Лукич, ищу я человека простого звания, лучше иностранца, ни с кем из важных персон несвязанного, это надо специально проверить, не оплошай… Пусть он будет беден, но ловок и смышлён… Найдёшь такого — через меня императрице весьма угодишь, а за моею благодарностию дело не станет…

Чиновник склонился в поясном поклоне.

— Я всегда готов служить государыне нашей, а Вам, Иван Иваныч — особенно, всею своею душой… — Он вытащил ящик с карточками и начал быстро просматривать их. — Этот? Нет, не пойдёт… У этого — ума маловато… Этот — всем хорош, прохвост, каких свет не видывал, да сын побочный весьма важной персоны… И этот не годится… Разве что вот… Грек…

— Отчего же и не грек? — протянул руку за карточкой Иван Иваныч.

Внимательно изучив всё, что имелось в картотеке про того самого грека, Бецкой засобирался домой, но проходя в тесную дверь, маскированную под шкаф, вдруг замешкался и как-то неловко спросил:

— А скажи-ка, Михал Лукич, на меня что ли, тоже карточка есть?

Чиновник смутился, растерялся, не зная, что ответить.

— Не извольте гневаться, Ваше высокопревосходительство…

Бецкой вздохнул.

— Есть значит… И все мои тайны, до моего дома относящиеся… Впрочем, мне скрывать нечего, всю жизнь старался во славу Отечества служить…

Утром следующего дня он пришёл с докладом к императрице. Словно навёрстывая потерянное в молодости, Екатерина, казалось, искала повода посмеяться. Вот и сейчас хохотала так, будто отводила душу. Бецкой едва улыбался, но был доволен настроением императрицы.

— Ну, насмешил, Иван Иваныч… Не помню, когда так много смеялась… Значит, наш «засланный казачок» — беглый грек?

— По сведениям «Чёрного кабинета» три года назад был он бакалейщиком на острове Кефалония, да бежал оттуда от полиции… Что натворил — неведомо… Как в Россию попал и где до сей поры болтался неизвестно, но родных и знакомых ни в Петербурге, ни в России нет… Хитёр, умён, ловок и беден…

Екатерина хлопнула в ладоши.

— Довольно. Зови!

Бецкой дёрнул бархатную сонетку. Тотчас в кабинете императрицы появился тот самый молодой иноземец, что так настойчиво приставал с расспросами к кучеру Бецкого. Поклонился низко, да так и застыл в поклоне.

Екатерина поморщилась.

— Распрямись-ка, парень! В таком поклоне и спину сломать недолго. — Сказала она ему по-русски.

Но грек стоял, низко опустив голову. Императрица обошла его кругом, рассматривая словно статую. Удовлетворённо взглянула на Бецкого, кивнула.

— Ну, что ж… Погляди-ка на меня!

— Не смею, Ваше Величество! — Ответил он ей тоже по-русски.

Императрица усмехнулась.

— Отчего же так? Неужто и предо мною провиниться успел?

— Ни помыслами, ни делами, Ваше Величество…

— В таком разе голову подними. Я люблю, чтобы мой собеседник мне прямо в глаза смотрел. А что, Иван Иваныч? Гляди-ка: взгляд ясный, что у ребёнка, и нос — орлиный, как у истинного грека. И фигура… Что ж… Хорошо сложён, ничего не скажешь… Так чем изволишь заниматься в Петербурге нашем?

— Учителем французского нынче… В пансионе…

— Неужто? — Екатерина опять засмеялась, спросила ядовито, повернувшись к Бецкому. — Что же ты, генерал, не похвастаешься, что недорослей твоих столь завидные учителя иностранному языку обучают? Или то есть часть плана твоего просветительского?

Бецкой не обиделся. Только вздохнул.

— Ах, матушка, — сколько лет всё учим, учим, а своих учителей так и не хватает.

— Да, да… — Отозвалась государыня серьёзно, продолжая давний спор. — Про то я немало слышала… У тебя инспектором классов в кадетском корпусе бывший камердинер моей покойной матушки назначен, а директором — бывший суфлёр французского театра… — И снова повернулась к греку. — Значит, на французском говоришь… Слушай внимательно, парень… Улыбнулась тебе нынче фортуна. Знаешь, как мы русские говорим: «Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал»… Понял ты слова мои или на французский перевести?

— Понял, Ваше Величество…

Императрица удовлетворённо кивнула.

— Беру я тебя на службу к себе. Знаешь ли ты сего важного мужа?

Грек впервые поднял голову и, взглянув вскользь на Бецкого, заговорил скороговоркой, путая русские слова с французскими…

— Кто не знает Ивана Иваныча Бецкого? Генерального директора Конторы строений, президента императорской Академии художеств, главного попечителя императорского Воспитательного дома, главного директора Шляхетного корпуса, Главного попечителя Общества благородных девиц….

Императрица замахала руками.

— Довольно, довольно! Хитёр, всё узнал… С сегодняшнего дня Иван Иваныч для тебя и начальник, и отец родной… — Здесь она намеренно перешла на французский язык, чтобы грек совершенно точно понял то, что ему предназначено сделать в будущем. — А нужен ты мне вот зачем. Жду я к зиме ваятеля знаменитого из Франции, будет он по заказу моему в Санкт-Петербурге монумент Петру Великому сооружать. Едет он сюда надолго, дело его трудное, хлопотное… Отвечает за сей проект Иван Иваныч, и ты промеж ним и ваятелем тем, Фальконетом его звать, будешь, как бы это сказать… В общем, должен генерал про все дела его сведения иметь… Любое слово его, любой поступок, кому написал, с кем поссорился, с кем дружбу водит — всё доподлинно должно быть Иван Иванычу известно. Фальконет, говорят, — человек резкий, много лишнего говорит, он француз… А французы — известные вольнодумцы, мне и своих баламутов хватает… Понял ты меня?

В глазах иноземца вдруг вспыхнул огонь. Весело и восторженно он упал на колени перед императрицей.

— Понял, Ваше Величество!

— Ну, и слава Богу, что понял. Отныне, будешь ты себя называть «шевалье де Ласкари»… Чтобы люди наши тебя узнали, поначалу послужишь несколько в полевых войсках в чине капитана… Немалый чин, между прочим, поскольку у нас в армии порой капитаны состоят в этом чине с последней прусской войны… А после ты, Иван Иваныч, его к себе в адъютанты возьми… И приставь его к своим механикам академическим, пусть его своему делу поучат… Должен он и руками кое-чего уметь…

Бецкой понятливо закивал.

— Приставлю, Ваше Величество… Есть у меня в мастерских парень один, воспитанник полковника Мелиссино Петра Иваныча… Вот уж воистину — голова и руки из чистого золота… Он и в Придворных театрах механиком служит, всякие провалы и превращения придумывает…

— Значит, приставишь к нему шевалье нашего, а сам проверяй почаще, многому ли научился механик твой новый… — И продолжила, обращаясь к Ласкари, словно и не видела, что он по-прежнему стоит перед ней на коленях. — Жалованье будешь согласно чину своему получать. Хорошо будешь служить — чин быстро расти будет, я своих людей не обижаю. Ну, а пока у тебя в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается, сыщу тебе невесту из богатой семьи купеческой. Сама тебя просватаю — мне не откажут… Коли будешь исправен и ловок — всё хорошо будет. Ну, а провинишься чем, али сболтнёшь чего лишнего — пеняй на себя.

— Понял, Ваше Величество.

У него даже голос срывался от счастья.

Неприхотливый и неизбалованный французский ваятель Этьен Морис Фальконет собирался в Россию недолго. Он только очень боялся забыть что-нибудь нужное или потерять что-то по дороге. Мари Анн, его весёлая юная помощница, посмеивалась над его страхами, но внимательно следила за сборами, сама бережно упаковывала и мелкую скульптуру учителя, и его рисунки, и даже личные вещи. Получилось немало — целых двадцать пять ящиков. Впереди была неведомая страна, незнакомые люди, чужой язык, и — необычная работа, ведь Фальконет до сих пор занимался только декоративной и камерной скульптурой. Да и само путешествие в Россию было делом нешуточным. Ехали долго, очень долго, но рано или поздно любая дальняя дорога подходит к концу.

Две дорожные кареты — мужчины впереди, женщины следом, а позади повозка, доверху гружённая ящиками и сундуками, — это и был поезд Фальконета.

Поздняя осень уступать дорогу зиме не хотела: мокрый снег, падая на землю, тотчас же таял. Разбитая дорога не позволяла ехать быстро, колёса то одной кареты, то другой увязали в грязи, кучера объединяли усилия, а попутчики терпеливо дожидались друг друга, чтобы снова двинуться в путь.

В первой карете ехал сам Фальконет. И хотя он был возбуждён, ожидая окончания долгого пути, всё же с опаской поглядывал в окно, отодвинув тяжёлую занавеску. По обеим сторонам дороги тянулся густой хвойный лес, у подножия которого сцепился голыми ветвями непролазный кустарник, дорожная колея тянулась на запад, а впереди опускалось к земле большое осеннее солнце.

Из лесу вышел огромный лось, он стоял у самой дороги и спокойно смотрел на проезжавший поезд.

Первым заметил его Фальконет.

— Поглядите, друзья мои! До чего красив, не правда ли?

Но его помощник, скульптор — резчик Фонтен, вскоре по приезде бесследно исчезнувший из Петербурга, тихо пробормотал себе под нос:

— Хорошо — лось… А ведь тут сколько медведей да волков водятся… А коли выскочат — куда денемся?

Второй попутчик ваятеля усмехнулся и успокоил обоих иноземцев:

— Я думаю, господа, самое страшное уже позади… Мы вот — вот доедем до Риги, там таможня, а от неё до Петербурга — рукой подать…

Вторым попутчиком Фальконета был никто другой, как известный русский актёр Иван Афанасьевич Дмитревской. Он возвращался из Парижа, где обучался актёрскому искусству, был прекрасным остроумным собеседником и обаятельным человеком, к тому же русским, и Фальконет был необыкновенно счастлив, получив его в спутники.

В другой карете, следовавшей за первой, сидела юная любознательная особа, которая также не отрывала взгляда от окна. Это была ученица Фальконета мадемуазель Мари Анн Колло. Она тоже увидела застывшего лося, и, схватив карандаш и листок бумаги, заполненный какими-то рисунками, которые она делала на всём протяжении пути, тут же легкой рукой набросала портрет лесного красавца.

Её пожилая компаньонка, сидя напротив, спала, то всхрапывая, то сопя с присвистом. Мадемуазель Колло взглянула на неё, тихо засмеялась, и тут же стала рисовать её портрет, слегка утрируя черты лица, придавая им ещё большее комическое выражение…

А со стороны Петербурга по пустынной разбитой дороге навстречу ваятелю ехал верхом шевалье де Ласкари. Он ловко сидел в седле, красная лента офицерского шарфа стягивала его тонкую талию, и новенький мундир капитана очень шёл ему. Он был в прекрасном расположении духа и полон радужных надежд. Не портили ему настроения даже комья грязи, которые частенько вылетали из-под копыт его коня и порой попадали ему в лицо. Всего-то несколько месяцев прошло с тех пор, как стоял он, испуганный, на коленях перед императрицей. Бог мой! Как сказочно изменилась его жизнь! «Шевалье де Ласкари»? А почему бы и нет?! Он оказался прекрасным учеником: учился всему с готовностью, рьяно постигал придворную жизнь и этикет, научился делать реверансы и ловко манипулировать шляпой — на поле треуголки спереди надо было положить два пальца сверху, а три прочих прижать снизу, и тогда можно её легко снимать и свободно держать в руке… Подумаешь, велика наука! Гораздо труднее было запоминать все столичные сплетни и пытаться понять что-либо в дворцовых интригах… Ласкари исправил свой скверный французский, потом долго искал, у кого бы взять за образец умение изъясняться по-русски. Ему посоветовали поучиться у молодого Фон-Визина, секретаря самого Ивана Перфильича Елагина. Человек услужливый и любезный, Денис Иваныч, слывший в Петербурге опытным литератором, не отказал во внимании человеку, о котором так хлопотал сам Иван Иваныч Бецкой. Грек был умён, трудолюбив и прилежен, и молодому Фон-Визину даже лестно было, что он обратился за помощью именно к нему. Не забывал новоиспечённый шевалье и о своём прямом назначении — быть помощником французскому ваятелю. Он часами просиживал в мастерской подле Андрея-самоучки, перенимая прямо с рук его сноровку и опыт… Правда, Андрей оказался человеком непростым, наблюдательным и острым на язык, кое-что он в Ласкари понял, а чего не понял, о том догадывался, в общем, отношения у них складывались сложные, но шевалье готов был стерпеть не только насмешки мастера… Как старался он во всём услужить Бецкому, как внимательно прислушивался к его беседам с придворными и чиновниками, скромно стоя где-нибудь в тёмном углу кабинета! Он был у него не только адъютантом, но и чем-то вроде мальчика на посылках, не гнушался ролью простого курьера и почтальона и, в конце концов, как-то совсем незаметно стал генералу совершенно необходим… В общем, Ласкари вполне преуспел, преуспел настолько, что именно ему, адъютанту Бецкого, капитану было поручено встретить Фальконета с обозом на Рижской границе. Императрица в ту пору была в Москве, Бецкой неотлучно находился при ней, и шевалье была предоставлена полная свобода действий. Но у ловкого удачливого грека был ещё один интерес в этом путешествии. Он хорошо помнил обещание императрицы женить его при случае, чтобы вытащить из нищеты. Но женитьба на купеческой дочке, которую имела в виду государыня, мало прельщала его. Почувствовав вкус придворной жизни, он посчитал, что достоин лучшей доли, начал выспрашивать, разведывать, узнавать про богатых петербургских невест дворянской крови, и нашёл… Господи! Какое же сокровище он нашёл! Впрочем, об этом позднее…

Он выехал на встречу с Фальконетом в сопровождении трёх солдат, которые скакали за ним след в след, разбрызгивая комья грязи во все стороны. Миновали Петербургские окраины, затем всё реже и реже стали попадаться барские дачи и мызы… Но у поворота к одной из последних усадеб он остановил коня и спросил у солдата, гарцевавшего за его спиной.

— Чья усадьба, знаешь ли?

— Так это дом полковника Мелиссино…

Ласкари кивнул и поскакал дальше, вполне удовлетворённый ответом.

Доехав к утру до таможни, он велел стряпухе накормить солдат, и после короткого отдыха, отправил их назад в Петербург, дав необходимые наставления, куда явиться и кому доложить о своём возвращении. Сам же, растянувшись, не раздеваясь, на постели в чистенькой светёлке для приезжих, стал ждать. Но вокруг стояла тишина, усталость с дороги давала себя знать, настроение было великолепное, и Ласкари не заметил, как уснул, с блаженной улыбкой на лице…

Перед старым зданием таможни дорогу перегораживала рогатина, и кареты путешественников остановились. Офицер, выскочивший навстречу поезду, приоткрыл дверь первого экипажа.

— Таможня, господа… Кто едет?

— Ваятель Фальконе из Франции со своими помощником, а также со своей ученицей и её компаньонкой… — возбуждённо ответил художник.

Дмитревской добавил из глубины кареты.

— Я — артист Иван Дмитревской, возвращаюсь из Парижа после обучения там актёрскому ремеслу…

Офицер почтительно поклонился.

— Вам всем придётся выйти, господа… Необходимо произвести кое-какие формальности, записать подорожную Вашу, багаж досмотреть… Но вам у нас скучно не будет: шевалье из Петербурга вас тут вторые сутки дожидается.

Фальконет обрадовался.

— Вот так новость! Какая приятная неожиданность!

— Егоров, — крикнул офицер солдату, — позови капитана!

Почти тотчас же на крыльце таможни появился Ласкари. Фальконет, утопая в грязи, поспешил ему навстречу.

— Я — Морис Этьен Фальконе…

Ласкари поклонился почтительно, как его успели научить.

— Моё имя — шевалье де Ласкари, я — адъютант генерала Бецкого, директора Конторы строений её императорского величества домов и садов. Мне поручена почётная миссия сопровождать Вас и Ваших спутников до Петербурга…

Фальконет просиял.

— Весьма рад… Это так любезно со стороны генерала Бецкого… Я очень тронут…

— Мсье Фальконет, — обратился к нему офицер, — я советовал бы Вашим спутникам пройти в дом, там они найдут всё необходимое для отдыха, в том числе и горячий самовар… Шевалье, быть может, Вы возьмёте на себя заботу о дамах? Мсьё Фальконет присоединится к вам позднее… Мы проведём некоторое время возле Вашего багажа, мсьё Фальконет… Вас не затруднит дать мне некоторые пояснения…

— Конечно, конечно, — с готовностью ответил ваятель, и зашлёпал по грязи обратно к карете.

Ласкари с удовольствием подал руку весёлой мадемуазель Колло, помог выйти из кареты и её спутнице с несколько помятым после сна лицом. Помощник Фальконе и Дмитревской тоже поспешили в дом вслед за дамами, с трудом передвигая затёкшие от долгого сидения ноги…

А Фальконе и офицер толкались в липкой грязи вокруг груженой подводы.

— Здесь нет ничего, что могло бы вызвать Вашу тревогу, господин офицер… Всего двадцать пять ящиков, в них личные вещи, а также всё, что мне необходимо для работы… Вот здесь книги, тут мои небольшие скульптуры, боюсь, что часть из них не выдержала дороги и разбилась… А вот здесь…

Он долго и подробно рассказывал, что лежит в его ящиках и коробках, где его личные вещи, а где вещи мадмуазель Колло и его помощника.

Теперь, когда встреча с Фальконе состоялась, Ласкари, стал думать о другом. Он передал приезжих на попечение стряпухе, которая тут же начала хлопотать о молодой девице и мадам. На длинном деревенском столе в гостиной пыхтел самовар, стояли живописной кучкой простые чашки. Стряпуха и гости шумно переговаривались, каждый на своём языке, смеясь и пытаясь понять друг друга. Ласкари незаметно выскользнул за дверь.

Выйдя на крыльцо, он убедился, что офицер и Фальконет заняты беседой и ходят вокруг телеги, груженной ящиками, а кучера, оживлённо переговариваясь, пошли к дверям, ведущим в людскую. Лошади с хрустом жевали сено из мешков, повешенных на их морды, и от удовольствия прикрывали умные большие глаза.

Ласкари пошарил под кучерскими козлами, достал какую-то поддёвку и бросил её в грязь под карету. Придерживая двумя руками треуголку, боясь запачкать парик, он забрался под экипаж, улёгся на эту кучерскую поддёвку и начал что-то мудрить с колёсами. Колёса были на пазах, и конструкцию имели весьма примитивную. Работа была сделана быстро, и шевалье собрался вылезать из-под кареты, но вдруг услышал чьи-то чавкающие по грязи шаги и замер. Это был солдат. Он подошёл совсем близко к карете, потоптался, и вдруг прямо на шляпу Ласкари потекла длинная жёлтая струя.

Шевалье боялся пошевельнуться, но жёлтая жидкость стекала по загнутым полям треуголки и слегка брызгала ему в лицо. Он крепко зажмурился, беззвучно шепча проклятия. Наконец, солдат ушёл, и Ласкари выбрался из-под кареты. Он долго и брезгливо встряхивал шляпу, с омерзением попытался надеть её на голову, но потом передумал, взял подмышку и вошёл в дом. Солдат уже мирно сидел под образами в углу и прихлёбывал горячий чай. Шевалье с ненавистью посмотрел на него и направился было к рукомойнику, но едва он повернулся спиной к сидевшим за столом, мадемуазель Колло громко расхохоталась: как ни старался он аккуратно лежать на поддёвке, всё, что было ниже спины, представляло собой ужасное зрелище.

— Бог мой, шевалье, что с Вами случилось?

Ласкари разозлился.

— Ничего такого, над чем можно было бы смеяться, мадемуазель… Я поскользнулся и упал в грязь…

Колло никак не могла сдержать смех. С этого мгновения Ласкари проникся к ней откровенной неприязнью. Мари Анн кроме чисто женской интуиции обладала также чутьём художника и безошибочно угадывала в Ласкари человека неискреннего, себе на уме. Но в тот момент она просто радовалась, что дальняя дорога осталась позади, а впереди ждала новая жизнь в незнакомой таинственной стране. Непонятным образом запачканная одежда капитана её, и в самом деле, очень рассмешила.

— Ах, простите, шевалье! Я не хотела Вас обидеть! Я думаю, у наших мужчин найдётся лишняя одежда для Вас, чтобы Вы могли переодеться…

В этот момент в дом вошёл Фальконет и услышал конец её фразы.

— Я охотно предложу Вам что-нибудь своё, не расстраивайтесь, капитан… Конечно, Вы не сможете в моей одежде ехать верхом, но у нас есть место в карете, я, думаю, мы прекрасно устроимся…

Когда вновь отправились в путь, начало смеркаться. В мужской карете стало на одного пассажира больше. Ласкари рассказывал, а Фальконет и его помощники внимательно слушали.

— Нынче в Петербурге конкурс объявлен на выбор лучшего места для монумента, пока что решения нет… Квартиру Вам сняли у Вашего соотечественника купца Мишеля. Дом его подле бывшего дворца государыни Елизаветы Петровны… Дворец давеча разобрали, а на его месте строят для Вас Портретолитейный дом… О прочих условиях тоже не извольте беспокоиться: стол Вам заказан на три серебряных куверта два раза в день, две бутылки бургонского и красного бордо ежедневно, дров, восковых и сальных свечей — всего будет достаточно… И, конечно, кухарка будет, а также экипаж с ливрейным кучером… Мною Вы можете располагать круглые сутки — я промеж Вами и генералом Бецким связным человеком определён, готов хоть сейчас к своим обязанностям приступить…

— Мне для работы много чего надобно: инструменты, глина, маска, снятая с усопшего Петра… — беспокоился Фальконет.

К концу следующего короткого осеннего дня поезд Фальконета, наконец, приблизился к окраинам Петербурга.

Ласкари, продолжая беседу, в тоже время пристально смотрел в окно кареты. Лес внезапно кончился, вдали показалась усадьба полковника Мелиссино, к которой вела хорошо накатанная дорога. Незаметно приоткрыв дверцу экипажа, Ласкари просунул руку под ступеньку и что-то там нащупал. Но голос его нисколько не изменился, он говорил ровно, повернувшись к Фальконету, лицо которого едва угадывалось в сумерках.

Наконец, незаметным для других, но резким движением Ласкари что-то оторвал под ступенькой и с облегчением вздохнул. Он плотно прикрыл дверцу кареты, она проехала ещё немного и, сделав пару беспорядочных толчков, наклонилась вперёд и встала.

Французы заволновались.

— Вот неприятность-то какая!

Шевалье вышел из экипажа, заглянул под ступеньку, повернулся к кучеру.

— Ну-ка взгляни, Ванька, чего там у тебя стряслось?

Кучер, кряхтя, встал на колени прямо в грязь, полез под карету.

— Я тут не при чём, барин… — Скоро вылез он обратно. — Мы в такой путь не собираемся, чтобы всё как есть не проверить… Это такая штука… она сама, ну, никак сломаться не могла… Так разделать её только руками можно…

Ласкари сердито замахнулся на него.

— Пошёл вон!

Кучер, обидевшись, покачал головой.

— Зря ты, барин… Мы тут не виноватые… Это нарочно кто-то вредительство сделал…

Подъехала женская карета, за ней повозка с ящиками. Мадемуазель Колло выглянула в окно.

— Что случилось, профессор Фальконе?

Три возницы стояли рядом с зарывшейся в топкую землю каретой и что-то бубнили, обсуждая происшествие. Ласкари воодушевился.

— Господа! Есть только один выход, господа… — Пока всё шло по задуманному им плану. — Вон там, видите? — Он показал рукой на усадьбу, в окнах которой понемногу загорался свет. — Это мыза полковника Мелиссино. Он человек радушный и гостеприимный… Думаю, что Вас, профессор Фальконет, он с радостью приютит на ночь… Я Вас к нему сопровождать буду… А дамам потесниться придётся, чтобы вместе с помощником Вашим благополучно до Петербурга добраться. Я думаю, господин Дмитревской не откажет в любезности сопроводить Вас в Петербурге до самого Вашего дома…

Фальконет, расстроенный происшествием в самом конце пути, совсем растерялся.

— Не знаю, что сказать, шевалье… Мы полностью Вам себя вверяем… Распоряжайтесь нами, как считаете нужным…

Иван Афанасьевич Дмитревской с готовностью согласился сопровождать именитых иноземцев до самого указанного адреса. Ласкари заторопился, вполне удовлетворённый таким ответом.

— Тогда не будем тянуть время, господа… Я помогу вам переместиться в дамскую карету… Ты, Ванька, здесь останешься и в своей карете заночуешь, утром я пришлю сюда людей… В путь, в путь, господа… Думаю, на сей раз вы без приключений до ночи достигнете Петербурга… Прощайте, господа…

Карета, а за ней повозка с ящиками и вещами вскоре исчезла в сумерках. Кучер стоял у сломанной кареты и что-то ворчал. Фальконет растерянно стоял возле Ласкари, который не мог скрыть своего удовольствия. Первый акт задуманного им представления благополучно завершился, теперь надо было переходить ко второму.

— Вперёд, профессор Фальконет… Здесь не более полутора вёрст, мы дойдём быстро, Вы даже не успеете устать…

Фальконет испуганно оглянулся.

— Стыдно признаться, шевалье, но я ужасно боюсь медведей…

Ласкари громко рассмеялся.

— Думаете, я их не боюсь? Только возле усадьбы они давно не водятся. Пётр Иваныч Мелиссино — артиллерист, он не только из пушек стреляет, но и выплавляет их также и в этом лесу испытания им проводит. И всех медведей здесь он перестрелял… А если и не перестрелял, то распугал… Идёмте, профессор Фальконет… Идёмте, вот и луна вышла, дорога, как на ладони…

Он торопливо сорвался с места и ушёл было вперёд, но Фальконет, сделав за ним несколько шагов, вдруг закричал.

— Бог мой, шевалье! Я провалился в грязь!

Ласкари, думая о своём, даже не оглянулся, только бросил через плечо.

— Ну, так что из того? Выбирайтесь на сухое место…

— Я стою на сухом… — Жалобно заныл Фальконет. — Только… У меня всего один башмак… Второго нет…

Ласкари, наконец, остановился.

— Этого только не хватало! — Пробормотал он и крикнул ваятелю. — Стойте на месте, я сейчас…

Он вернулся к Фальконету, который виновато стоял посреди дороги на одной ноге, поджимая вторую, испачканную насквозь в грязи…

Шевалье вздохнул, понимая нелепость случившегося и проклиная бестолковость Фальконета. Поразмыслив немного, он махнул рукой.

— Делать нечего… Кареты я Вам предложить не могу. Могу предложить Вам только свою спину…

— Ни в коем случае! — замахал руками Фальконет.

Ласкари обозлился.

— Профессор Фальконет, Вы хотите ночевать в грязи на дороге?!

— О, нет… Простите меня, шевалье, я такой неловкий…

Фальконет влез на спину Ласкари и тот, насколько возможно быстро, пошёл с ним по дороге. Окна усадьбы светились впереди ярко и приветливо. Ласкари был человеком неслабым, а Фальконет — негрузным, от того они продвигались довольно быстро. Фальконет даже задремал было, замученный дорогой. Но вдруг он открыл глаза и закричал.

— Медведь!

Ласкари вздрогнул от неожиданности и едва не сбросил своего седока. Фальконет сполз с его спины и стоял на земле на одной ноге, как цапля.

— Вы оглушили меня, профессор Фальконет… Я мог уронить Вас…

— Там… Там медведь!

— Где? Это дерево упало… Хотите посмотреть? — Он еле сдерживал раздражение.

— Нет, нет… В другой раз…

— Нам осталось немного. Садитесь.

Он снова посадил Фальконета себе на спину, но ваятель больше не хотел спать. Он задавал вопросы, а Ласкари односложно отвечал, понемногу начиная уставать. Но, чтобы не показаться знаменитому гостю совсем уж неучтивым, он задал какой-то случайный вопрос по поводу монумента, и тут же пожалел об этом.

Фальконет ожил, заговорил вдруг громко и воодушевлённо.

— Знаете, шевалье, я решил — мой монумент будет совсем простым… Пётр Великий — сам себе сюжет и атрибут, его остаётся только показать… Мой царь не будет держать никакого жезла, он будет простирать свою благодетельную руку…

Фальконет, увлёкшись, решил показать, как будет выглядеть эта благодетельная рука, и отпустил шею того благодетеля, который тащил его на себе. Они опять чуть не упали.

— Профессор Фальконет, — Ласкари заметно устал и с трудом перевёл дух. — Не могли бы Вы оставить свои рассуждения о будущем монументе для более подходящего общества? Я мало понимаю в Вашем деле, я всего только помощник Ваш по технической части…

Он сердито подбросил своего седока повыше на свою спину и решительно зашагал вперёд.

Усадьба была совсем близко. Фальконет, извинившись, замолчал, и до ступеней барского дома они добрались без приключений.

Дарья Дмитриевна была сегодня счастлива. Правда, счастлива она была и вчера, и позавчера, и вообще ей трудно было припомнить день, который бы вызвал её неудовольствие, но сегодня она была счастлива особенно. Во-первых, самую большую радость причинил ей обожаемый дядюшка Пётр Иваныч, который приехал третьего дня из действующей армии, не уведомив её предварительно. Правда, приехал он всего-навсего на неделю, но и того было достаточно, чтобы Дарья Дмитриевна бегала по всему дому, по его комнатам и лестницам с различными строгими распоряжениями, оглушая прислугу своим звонким голосом и появляясь в самых неожиданных местах от кухни до дворницкой. Так уж случилось, что столь же любимая ею тётушка в те дни ещё не вернулась из Малороссии, где вместе с малолетним сыном гостила в имении своей матушки. И всё хозяйство огромного дома лежало на узких плечиках её племянницы, которая жила в доме полковника Мелиссино с малолетства, поскольку осиротела на первом году жизни. Конечно, если сказать правду, хозяйством Дарья Дмитриевна интересовалась мало, и без того целый день был заполнен множеством полезных и нужных занятий. С утра сразу после завтрака в доме один за другим появлялись учителя, и прилежная ученица усердно занималась сначала французским, затем немецким, а после, хоть и поверхностно, но итальянским языком. А потом доходила очередь и до русского… Учили Дарью Дмитриевну истории и географии, кое-чему из математики и даже астрономии… Полдня с перерывом на чай пролетали незаметно. Затем бывал обед и дневной краткий сон, а вот после… после начиналось самое интересное. Дарья Дмитриевна обучалась у лучших мастеров Петербурга танцам, пению и музыке, и на этом самом поприще достигла небывалых успехов. Дядюшка Пётр Иваныч домой приезжал редко, но когда приезжал, неизменно устраивал самые серьёзные испытания знаниям своей племянницы. Сам он был человеком весьма образованным, свободно говорил на русском, французском, итальянском языках, а греческий особенно любил, поскольку батюшка его, служивший лейб-медиком при Петре Великом, был потомком древнего греческого рода, жившего когда-то на далёком острове Кефалония… Учителей для самых изящных дамских наук — пения, музыки и танцев дядюшка тоже сам определил, поскольку в тонкостях этих искусств весьма основательно разбирался.

А что до хозяйства, то в отсутствии господ им серьёзно и обстоятельно занимался воспитанник Петра Ивановича Андрей, которого Мелиссино ещё в отроческом возрасте присмотрел в мастерских Академии художеств. Паренёк оказался таким толковым и сообразительным, а голова его так была напичкана всякими техническими фантазиями, что полковник Мелиссино, весьма охочий до всяких механических фокусов и алхимии, тут же забрал его к себе в дом и после ни разу не пожалел об этом. В глубине усадьбы Мелиссино, за огромными липами, скрытая густым кустарником находилась большая мастерская со всеми нужными мастеровому человеку вещами. Рядом с ней была кузня и здесь же небольшая плавильная печь. Пётр Иваныч был большим выдумщиком и фантазёром. Чем только не занимались они с Андреем! И химией, и металлургией, сами изобрели совершенно новый состав бронзы, Мелиссино передал его в Арсенал, где по этому составу долгие годы отливали пушки для артиллерии. На фейерверки, кои они вдвоём устраивали на Рождество на поляне подле барского дома, съезжался поглазеть весь Петербург. Андрей был круглым сиротой, и потому особенно сильно привязался и к своему воспитателю, и к его домочадцам, а в отсутствии хозяина умело содержал в порядке и дом, и усадьбу…

Так что Дарья Дмитриевна хозяйством вообще-то не занималась, но сегодня день был особенный: нынче стукнуло ей немного-немало пятнадцать лет. И дядюшка приехал без предупреждения, чтобы обрадовать её, и тётушка должна к выходным вернуться, вместе с маленьким кузеном Алёшенькой, а в воскресенье в честь сего радостного события приглашены были гости, и будут танцы. Ещё не минуло и года, как дядюшка на Рождественском куртаге представил её императрице. Государыня Дарью Дмитриевну приласкала и потом непременно отмечала её участие в балетах и спектаклях, которые давались в разных известных домах… А ещё сегодня в дом Мелиссино приехал никто иной, как Денис Иваныч Фон-Визин. Дарья Дмитриевна не могла и припомнить, сколько лет знала его: Денис Иваныч был воспитанником гимназии при Московской Академии наук, коей директором служил родной брат её дядюшки Иван Иваныч Мелиссино. Иваном Иванычем он был и представлен в их доме как любимый ученик и весьма положительный человек. Дарья Дмитриевна и Фон-Визина полюбила крепко, ну, как было не полюбить такого смешного и толстого щеголя и модника, обожавшего кружева и манжеты, сытную и жирную еду, и таявшего от блаженства, при поглощении неимоверного количества всяких сладостей и десертов! А сколько новостей Денис Иваныч приносил в их дом! Как остроумен и весел он был, как без натуги смешил её до упаду, изображая в лицах всякие комические истории, случившиеся при дворе! Его ехидные и колкие стишки носились по Петербургу и Москве, и обратной дорогой залетали в дом Мелиссино, и очень веселили всех домочадцев. Служил он секретарём при Иване Перфильиче Елагине в Кабинете « при собственных его величества делах, у принятия челобитен». Ну, а как назначен был Иван Перфильич директором императорских театров и музыки (чиновников у государыни было не столь много, и все они соединяли в себе деяния министров различных ведомств в самых неожиданных сочетаниях), то Денис Иваныч настолько этим делом заинтересовался, что и Дарью Дмитриевну заразил, и Андрея в театр привлёк, чтобы на сцене всякие превращения и провалы делать.

И приехал он сегодня не с пустыми руками: Денис Иваныч привёз, наконец, черновик своей пьесы « Бригадир». Дарья Дмитриевна давно его просила об этом, да Фон-Визин всё отшучивался, да отговаривался, а сегодня вот в честь её рождения принёс. Она сидела на софе в гостиной и слушала его, почти перестав дышать. Вошёл Пётр Иваныч, за ним, словно тень, Андрей. Дарья Дмитриевна вскочила, потащила за руку, усадила дядюшку рядом с собой.

— Вы только послушайте! Рассказывайте, Денис Иванович! Ну, пожалуйста!

— Извольте… — послушно продолжал Фон-Визин. — У того Бригадира и Бригадирши сынок есть. Тем и знаменит, что в Париже побывал… Но славны бубны за горами, а кто своих ресурсов не имеет, тот и в Париже проживёт, как в Угличе… И приезжает семейство это в гости к Советнику с Советницей, да не просто так, а сватать Сына своего за дочь Советникову… Помилуйте, Дарья Дмитриевна, ничего глупее нет, чем свои пиесы пересказывать! Давайте лучше представим дядюшке Вашему те сцены, что уже написаны, хотите?

— Конечно, хочу! Сейчас мы быстро всё устроим… — Дарья Дмитриевна вскочила, закружилась вихрем по комнате. — Только Вы, дядюшка, в это кресло садитесь, мы с Денисом Иванычем тут встанем… А ты, Андрей, рядом с дядюшкой устраивайся, тут каждое слово ловить надобно, в каждом свой смысл имеется… А сейчас мы так сделаем… Я буду, женские роли представлять, Советницу да Бригадиршу, а Вы, Денис Иваныч, — мужские…

Фон-Визин в знак покорности приложил руки к своему сердцу.

Ах, как любила Дарья Дмитриевна эти представления! В балетах и спектаклях, что она устраивала для родных, разве что мыши, которые в изобилии водились в домашних чуланах, не участвовали… Другой раз она и всех дворовых тащила в гостиную, которая превращалась ею в театральную сцену. Дядюшка не препятствовал ей в этом, вспоминая и свои спектакли в Шляхетном корпусе, которые давались воспитанниками для увеселения императрицы Елизаветы Петровны. Он и в театре знал толк, а племянница его в деле этом так преуспела, что её и в другие дома стали приглашать при постановках всяких представлений, коими тешила себя столичная знать, изображая на импровизированной сцене жизнь греческих героев или всяческие моралите…

Еле сдерживая смех, Дарья Дмитриевна читала за Советницу.

— Не правда ли, душа моя, что во Франции живут по большей части французы?

Фон-Визин отвечал в тон за Бригадирского Сына.

— У Вас необычайный дар отгадывать! Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в их число затем, что он уже стал больше француз, нежели русский.

— Скажи мне, жизнь моя, можно ли тем, кто был в Париже, забыть совершенно то, что они русские?

— Совсем нельзя. Это не такое малое несчастье, которое скоро в мыслях могло быть заглажено…

Представление довольно быстро закончилось — Денис Иваныч набело написал только первое действие.

Пётр Иваныч всё ещё громко хохотал.

— Ну, молодёжь… Уморили Вы меня!

— Как жаль, Денис Иваныч, — вздохнула Дарья Дмитриевна, — что Вы только одно действие написали! А дальше-то, что будет?

— А вот не скажу! — Отмахнулся Фон-Визин.

— А отчего же не скажете?

— А оттого, что и сам пока не знаю.

— Бог мой! — Вздохнула Дарья Дмитриевна. — До чего же это счастье — на сцене представлять!

К тому времени в гостиной стало совсем темно. Мелиссино хлопнул в ладоши, тотчас же в зале появился лакей и торопливо начал зажигать свечи в дорогих медных канделябрах и жерондолях, расставленных по всем углам.

А как только заиграли свечи в окнах гостиной, во дворе усадьбы началось оживление. Несколько мужиков, прихватив лестницы, стали зажигать один за другим масляные фонари на витых чугунных столбах, которые тесным хороводом окружили барский дом и тянулись по накатанной дороге к воротам господской усадьбы. Два мужика с лестницей, продвигаясь от фонаря к фонарю, всё дальше и дальше подступали к воротам, как вдруг тот, что был наверху, увидел весьма странную фигуру с какой-то непонятной поклажей на спине.

— Гляди-ка, Васька, идёт кто-то… — Сказал он сверху, вглядываясь в темноту.

— Померещилось тебе, — отмахнулся его товарищ снизу. — Кто в такую пору по дороге может шастать? Разбойников тут отродясь было не видать…

— Так ей-же-ей! Еле плетётся, ноги узлом завязывает…

Верхний слез с лестницы, и оба мужика застыли в ожидании, глядя на дорогу. Луна светила ярко, странник приближался к воротам усадьбы, вскоре его можно было рассмотреть, как следует. Один из мужиков присвистнул.

— Глядь-ка! Он ведь на себе другого тащит! Случилось поди что, несчастье какое… Ну-ка, пойдём, подмогнём…

И оба заторопились навстречу распаренному от трудов Ласкари, на спине которого трясся от холода вконец заледеневший Фальконет.

А в гостиной было тепло.

–Ну-ка, Андрей, — повернулся хозяин дома к своему воспитаннику. — Узнай-ка на кухне, отчего нам до сих пор ужин не подают? — Мелиссино взглянул на тёмное окно, которое лакей задёргивал шторой. — Вот и осень на дворе… Вы, Денис Иваныч, и не думайте домой собираться — ни за что не отпущу! Кучер у Вас новый, неровён час заплутаете. А останетесь до утра — вечер длинный, авось ещё с Дарьей Дмитриевной чем-нибудь меня посмешите…

Проходя через большой вестибюль с огромными во всю стенами зеркалами, Андрей усмехнулся, заметив старого швейцара, дремавшего у дверей. Отдав необходимые распоряжения насчёт ужина, он направился было обратно. Швейцар по-прежнему посапывал и похрапывал у входа, как вдруг кто-то так громко забарабанил в широкие дубовые двери, что он встрепенулся и вскочил. Андрей удивлённо остановился.

–Что за новости такие?.. Ну-ка, Кузьмич, отвори…

Швейцар отодвинул тяжёлые засовы, выглянул за дверь, за ней загалдели мужики, что-то ему объясняя и растолковывая. Андрей подождал немного, окликнул.

— Что там стряслось, Кузьмич?

Швейцар посторонился, пропуская шевалье, Фальконета на руках внёс один из фонарщиков. Швейцар ловко подставил стул, а мужик тут же исчез за дверью. Узнав Ласкари, Андрей присвистнул.

— Какими судьбами, шевалье? И кто это с Вами?

Делая вид, что не замечает его ехидной усмешки, Ласкари скоро рассказал о дорожных приключениях. Андрей заспешил, выражая самое большое участие Фальконету. Вокруг ваятеля закружились лакеи и горничные, его тут же отвели в комнату, переодели и обули, не остался без внимания и Ласкари — он вновь был в чужой одежде. Но на этот раз она сидела на нём исправно и ловко.

— Ужин готов, — доложил Андрей, через некоторое время вернувшись в гостиную. — Но к Вам гости, Пётр Иваныч…

— Гости? — Поразился Мелиссино. — В такой час? Кто такие? Я никого не жду.

— Шевалье де Ласкари, адъютант генерала Бецкого, ну, тот самый, что ко мне на обучение в мастерских академических был приставлен, а с ним ваятель французский, профессор Этьен Морис Фальконет.

— Этьен Морис Фальконет… — Обрадовался Фон-Визин. — Вот так удача! В Европе он весьма известен и рекомендован государыне самим Дидеротом…

— Какими ветрами их занесло сюда?

— У них оказия случилась, Пётр Иваныч… — Пояснил Андрей. — Карета по дороге сломалась, они пешком две версты шли… Профессор Фальконет в грязи увяз, башмак потерял… Ласкари всю дорогу его на себе тащил… Ему-то жарко было, а Фальконет совсем озяб…

Дарья Дмитриевна, не сдержавшись, фыркнула. Ласкари был ей хорошо знаком. Он появлялся на всех званных вечерах, куда она бывала приглашена с дядюшкой и тётушкой, он садился по возможности близко у сцены, если она участвовала в домашних спектаклях, преданно ловил её взгляд, пытался завести разговор или без стеснения вмешивался в её беседу с приятельницей или каким-нибудь кавалером — в общем, он был так назойлив, что скоро начал вызвать у Дарьи Дмитриевны раздражение и досаду. Впрочем, некоторым дамам молодой красивый шевалье пришёлся по вкусу, они вовсю кокетничали с ним, пытались привлечь его внимание, но он неотступно следовал за Дарьей Дмитриевной, проникая вслед за своим патроном генералом Бецким даже на придворные куртаги. Конечно, здесь Ласкари вёл себя осторожнее и никогда не забывался. Иногда он ловил на себе холодный пронизывающий взгляд императрицы, от которого хотелось поёжиться, но если на куртаге была Дарья Дмитриевна, то она была для него единственной целью: охота за деньгами неожиданно превратилась для него в… Вряд ли теперь он мог определить, чем стала для него Дарья Дмитриевна!

— Так чего ты стоишь, Андрей? — Спохватился хозяин дома. — Зови!

Андрей вышел, и тут же вернулся с гостями.

— Проходите, проходите, господа! — Пётр Иваныч радушно встретил их на пороге. — Рад видеть Вас в своём доме, шевалье. Нынче при дворе только и разговору, про то, что Вы отправились в Ригу для встречи знаменитости французской… Весьма рад знакомству, профессор Фальконет… Да Вы, я вижу, не согреетесь никак… Прошу к огню поближе… — Он развернул кресло к камину. — У нас тут так весело было, что мы и не слышали, как Вы позвонили…

— Мы от Риги ехали без приключений, — скромно потупившись, пояснил Ласкари. — Но у самого поворота к Вашей усадьбе не выдержала иностранная карета дороги Российской — развалилась… Слава Богу, другая карета цела осталась. Спутники профессора Фальконета далее в ней поехали, а мы вот к Вам, нежданными гостями.

— Ну, не ночевать же на дороге! — Откликнулся радушный хозяин. — Сейчас ужин подадут, винца французского выпьем, враз согреетесь!

Он склонился к перепуганному и всё ещё застывшему Фальконету и продолжал успокаивать его теперь уже по-французски, Дарья Дмитриевна и Фон-Визин дружно вторили ему.

— Удобно ли Вам, профессор Фальконет? Грейтесь, грейтесь… Может, велеть принести шубы? У меня есть великолепные медвежьи шубы, завернём Вас по уши — тотчас тепло станет!

— Медвежьи? — Откликнулся Фальконет и засмеялся. — Нет, нет, благодарю Вас, мсьё… Мне пока ещё трудно произносить русские отчества… Вы мне позволите пока называть Вас просто мсьё? Вы не обидитесь?

— Какие могут быть обиды! Ничего, поживёте в России, научитесь и отчества произносить. Но отчего Вас так насмешили мои шубы?

— Дело в том, любезный Пётр Иваныч, — вмешался в разговор Ласкари, — что профессор Фальконет, отправляясь в Петербург, премного наслышан о дикости и варварстве России, его просто запугали волками да медведями, что бродят по улицам столицы. Пока мы те полторы версты одолели, наш гость каждую вторую кочку и каждый третий пень за медведя принимал и до смерти пугался…

— Шевалье смешно, а мне и правда, страшно было, — Смущенно улыбнулся Фальконет.

— Врать — не устать… Было бы кому слушать… — Склонившись к Ласкари, сквозь зубы прошептал Андрей. — Так-таки карета и развалилась?

Ласкари ответил также тихо.

— А тебе-то что?

— Так выходит плохо Вы обучились делу нашему, коли с каретой справиться не могли.

— Меня нынче твоё мнение мало интересует. Фальконет приехал — я теперь при нём неотлучно буду. А коли для создания монумента понадобиться умение механиков Академических, стану тебе главным начальником…

— А мне-то что? — Парировал Андрей. — Я своё дело знаю. Мне, что Вы — начальник, что кто — то другой, всё одно…

— Андрей! Ужин-то где же?

Андрей дёрнул сонетку.

Заскрежетали, заскрипели механизмы, раскрылись металлические створки на полу и снизу стал подниматься накрытый стол. Сверху на цепях спустился самовар, какая-то столовая посуда.

Мелиссино гордо взглянул на гостей.

— Удивляетесь, господа? Я всегда считал, что, чем меньше прислуги болтается промеж господами, тем лучше.

— Как ловко придумано! — Восторженно произнёс Фальконет.

— Наши механики для государыни таких столов несколько сделали, ну, и мне Андрей решил такой же соорудить… Он у нас в Конторе строений первым умельцем слывёт… Разберётся Андрей с каретой Вашей. Как рассветёт, возьмёт помощников из людей моих, да починит, не извольте сомневаться… А пока — к столу, к столу, господа! Час поздний, да у вас дорога с приключениями… Поедим, да на боковую… Утро вечера мудренее… Так у нас говорят.

Усадив гостей и каждому определив своё место, дядюшка притворно строго прикрикнул на Дарью Дмитриевну.

— Ты это что, дорогая племянница, встала руки в боки, глаза в потолоки? Потчуй гостей!

Дарья Дмитриевна засуетилась вновь.

— Я тотчас исправлюсь, дядюшка… Не хотите ли попробовать расстегай, мсьё Фальконет? А это вот грибки маринованные, в нашем русском лесу собранные…

Фальконет совсем отогрелся и был растроган столь радушным приёмом.

— Сижу я меж вами, господа, и кажется мне, что я давным-давно в России! Меня здесь ждали, я здесь известен… — Он благодарно взглянул на Мелиссино. — Как погляжу на Вас, мсьё, и чудится мне, что это сам Пётр Великий за столом рядом с нами сидит — высокий, громогласный…

Не только Фальконету показалось, что Пётр Иваныч похож на императора, о том не умолкали голоса в Петербурге. Был полковник Мелиссино могучего телосложения, широк в плечах и громогласен. А что до внешности его — то древние старушки крестились, ненароком увидя его в церкви.

А Фальконет тем временем продолжал.

— Я сейчас о Петре денно и нощно думаю, а после вина, тепла и сытной еды мне кажется, что Вы, мсьё, и есть Пётр Великий…

Он с трудом договорил длинную фразу и замолк на полуслове. Тяжёлая дрёма, навалившаяся на него после дальней дороги, доброго вина и тепла от камина, сморила его наповал.

— Дядюшка! — Понизила голос до шёпота Дарья Дмитриевна — Профессор Фальконет совсем спит… Его надо положить в кровать… Позвать Степана?

— Пусть пока здесь будет. Принеси-ка, Андрей, мою медвежью шубу, да укрой его. А Степану вели подле остаться. Коли проснётся, проводит пусть в угловую комнату, там ему хорошо будет… Да и нам спать пора. Денис Иваныч, Ваша комната, как всегда, наверху. Иван поможет Вам ко сну отойти. В соседней комнате пусть шевалье расположится, И ты, матушка, ступай к себе. Пора всем на покой. Доброй ночи, господа! Андрей, гаси свечи…

Андрей занялся жирандолью. Денис Иваныч, от чрезмерной сытости едва оторвавшись от стула, побрёл к лестнице, ведущей на другой этаж. Там наверху уже стоял лакей, держа в руках большой канделябр, свечи которого ярко освещали ступени. К себе в комнату направилась было и Дарья Дмитриевна, но тут Ласкари крепко схватил её за локоток.

— Где я смогу иметь счастие видеть Вас снова, Дарья Дмитриевна?

Дарья Дмитриевна возмущённо вырвала свою руку. Андрей, услышав какую-то возню за своей спиной, оглянулся было, но тут же обжёг пальцы о пламя свечи и вновь повернулся к светильнику. Но теперь ему казалось, что у него на спине выросли уши.

— Вы слишком смелы, шевалье!

Но Ласкари был настойчив до наглости.

— А коли у меня другой минуты не будет? Думаете легко было карету Фальконетову незаметно развалить? Да две версты на себе ваятеля тащить, только бы к Вам в дом попасть!?

— Так Вы это нарочно?!

— Уж это верно — нарочно! — Он заторопился, боясь, что ему не дадут договорить. — Я буду и впредь искать встречи с Вами… Жаль, Ваш дядюшка открытый стол не держит, я бы на каждый обед приезжал в надежде с Вами повидаться…

Дарья Дмитриевна, наконец, пришла в себя от неожиданности. К ней вернулось её умение говорить колкости неприятным людям.

— А какая для Вас экономия была бы, только подумать! Но мне это всё равно. А если Вы мне сейчас не дадите пройти, я дядюшку позову… Или вон Андрея кликну. — Прошипела она.

Возможно, увалень Фон-Визин тоже кое-что услышал, потому что сверху из темноты послышался его сонный голос.

— Где Вы, шевалье? Я жду Вас! Вы без меня комнаты не найдёте…

Ласкари и Дарья Дмитриевна разошлись в стороны и стали подниматься наверх по разным лестницам. Андрей оставил на всю гостиную только одну свечу, что-то прошептал на ухо вошедшему Степану, тот согласно покивал головой и сел на стуле в углу у камина. Дом погрузился в темноту. А Фальконет, укрытый шубой, сладко спал у горящего камина…

Прошло совсем немного времени после прибытия французского ваятеля в Петербург, а в Портретолитейном доме во всю закипела работа. Ласкари был весь в трудах. Он был представлен инженерам Конторы строений генералом Бецким как первый помощник Фальконета. Было отдано распоряжение по первому его требованию отпускать для Портретолитейного дома всё, что будет надобно ваятелю. Ласкари был чрезвычайно горд своей ролью, он умело прикрывал своё незнание и профессиональное невежество нарочитой уверенностью, развязностью и даже грубостью с теми людьми, кои должны были подчиняться ему. И вместе с тем, он смертельно боялся допустить какую-нибудь оплошность и одним махом потерять всё, что получил даром от Господа Бога. Он очень старался. А поскольку был он человеком от природы смышлёным и ловким, а может быть, даже талантливым, то обучение его происходило очень быстро и достаточно гладко. Кое-что он успел перенять и в мастерских Академии художеств от Андрея и других мастеровых. Руки его были лёгкими, память цепкой и долгой, его окружали люди талантливые и умелые, и хитроумный шевалье хорошо понимал, что только его сметливость и разворотливость позволят ему пойти вверх по ступеням той благодатной лестницы, о которой он возмечтал. Он присматривался и прислушивался к Фальконету, изучал его непростой характер, подыгрывал капризам художника, не гнушался исполнения его мелочных и пустяшных поручений, нащупывал его слабости и промахи, пока ещё не очень понимая, зачем это всё ему будет нужно, зачем понадобится, но, догадываясь, что понадобится обязательно — в общем, Ласкари во всю готовил себе будущее. Достаточно быстро он стал необходим ваятелю так же, как был нужен Бецкому.

Фальконет, проехав на его спине две с лишком версты, проникся к нему благодарностью и расположением, что для его характера, вспыльчивого и неуживчивого, было более чем странно. Ему только что исполнилось пятьдесят, он был зрелым, известным мастером и мало умел считаться с сильными мира сего. Зато он умел неистово работать, был совершенно неприхотливым в быту, относился с глубоким уважением к таланту своей ученицы Мари Анн Колло, которую воспитал не только, как художника, но и как человека: она появилась в его мастерской почти ребёнком — чего же боле?

Сначала надо было выполнить Малую модель памятника и представить её императрице. Работа шла споро, уже понятна была поза императора, и ваятель тщательно трудился над головой коня…

Постучавшись, вошёл Ласкари, положил письма на край конторского стола в углу мастерской.

— Я привёз Вам почту, мсьё Фальконет… Здесь письмо от сына Вашего, это от Дидерота, это — от самой императрицы…

Фальконет обрадовался, отложил инструмент. Подошёл к рукомойнику, не сразу отмыл руки от въевшейся глины.

— Благодарю Вас, шевалье, Вы столь любезны, что иногда и в должности почтмейстера для меня не отказываетесь быть… Пусть не обижаются близкие мне люди, но начну я с письма Её Величества.

Ласкари усмехнулся.

— Если я Вам сейчас не нужен, профессор Фальконет, я отбуду в Контору строений… Вы мне нынче много поручений дали… А оттуда отправлюсь к генералу Бецкому, он прибыл из Москвы всего на два дня, надо успеть у него все наши бумаги подписать… И не забудьте, Бога ради, что Вам тоже назначено… Его высокопревосходительство — человек непростой, капризный…

Но Фальконет не слышал его, он торопливо распечатывал письмо императрицы.

— Постоянное одобрение государыни согревает меня… Я не хочу прослыть неблагодарным… — Он сжал плечо шевалье. — Да, да, мой друг… Я отпускаю Вас… И в Контору строений, и к Бецкому… Подписывайте все бумаги, требуйте необходимое, начинается настоящая работа…

Ласкари поклонился и ушёл.

Который час придворный художник писал портрет генерала. Бецкой в мундире и орденах позировал охотно, но сказывался возраст, он устал. Ласкари был уже здесь, почтительно стоял в некотором отдалении.

— Ваше высокопревосходительство, извольте плечико на меня развернуть… — Попросил художник.

— Так ли? — Несколько подвинулся Бецкой.

— Точно так…

— Я слушаю далее, шевалье… — Продолжая прерванную беседу, взглянул Бецкой на Ласкари. — Итак, Фальконет приступил к изготовлению Малой модели… Сколь успешна работа сия?

Ласкари подробно доложил обо всём, что случилось с Фальконетом за эти несколько недель. Он ничего не забыл и рассказал обо всём: как устроился ваятель на новом месте, что ест и что пьёт, не умолчал об его недостатках, о вспыльчивости француза и профессиональной самоуверенности… Единственное, о чём он не обмолвился ни словом, так это о том, какими ветрами занесло их в дом полковника Мелиссино, который к этому времени благополучно отбыл в действующую армию.

— Понял ли ты, каковы отношения Фальконета с мадемуазель Колло? Императрица её балует, приняла радушно и засыпала заказами…

— Ничего предосудительного я не заметил, Ваше высокопревосходительство… Они часто обедают вместе, но рассуждают всё более о глине да о мраморе… Правда, давеча мсьё Фальконет простудился слегка, мадемуазель Колло была к нему внимательна чрезвычайно, и чай, и грелки сама изволила приготовить…

Зазвенели карманные часы, Бецкой вытащил брегет, открыл крышку, взглянул.

— Профессор Фальконет не утруждает себя точностию. Придётся Вам, шевалье, и эту миссию на себя взять — обучить ваятеля нашего в назначенное время для доклада являться… — Он повернулся к портретисту. — Замучил ты меня нынче, Василий Степаныч… Пожалуй, на сегодня мы закончим с портретом. Вот вернётся двор из Москвы, сам тебя призову. А нынче много дел неотложных накопилось, императрица меня не более чем на два дня в Петербург отпустила…

Доложили о приходе Фальконета. Художник собрал мольберт, выходя, столкнулся с ним, оба уважительно раскланялись друг с другом — работы французского ваятеля были известны в Российской Академии художеств, с некоторыми русскими живописцами он успел познакомиться по приезде в Петербург.

Фальконет вошёл возбуждённый, радостный, взмахнул рукой, приветствуя Ласкари, который за спиной патрона делал ему предупреждающие знаки.

— Я должен просить прощения за опоздание, будьте великодушны, генерал… Меня посетило вдохновение, и я с трудом оторвал себя от работы…

Никакой фамильярности Бецкой допустить не мог. Даже для французского ваятеля, коего выбрала сама императрица, (а может быть, именно потому, ведь с ним не посоветовались!). Он не мог допустить приятельства даже для друга Дидерота. Иван Иваныч Бецкой был вельможей Екатерининского двора, а перед ним был, пусть и французский, но простой ремесленник, даже не дворянин…

— По табели о рангах, профессор Фальконет, — сказал он медленно, подбирая слова, чтобы сразу поставить ваятеля на место, — введённого ещё Петром Великим, по должности моей и положению ко мне следует обращаться « Ваше высокопревосходительство», тогда как Вас определено называть « Выше высокоблагородие»…

— Я постараюсь ничего не перепутать, Ваше высокопревосходительство. — Несколько потускнел Фальконет, путаясь в сложных русских словах, но всё ещё пытаясь найти верный тон. — Замечу, что ко мне более точно и обратиться нельзя — я родился весьма высоко…

И вдруг заливисто и непосредственно засмеялся собственной шутке, не обращая внимания на выразительные жесты Ласкари.

Бецкой даже не улыбнулся.

— Не понял я Вашего смеха, профессор Фальконет…

— Здесь нет большого секрета, генерал. Я давеча и шевалье рассказывал. Я родился на чердаке…

Бецкой поперхнулся.

— Что такое?

Фальконет легкомысленно пожал плечами, объяснил.

— Я — сын столяра и внук башмачника, и родился на чердаке… Что же здесь удивительного?

Бецкой откинулся на спинку огромного кресла, смерил взглядом небольшого малоприметного французика, поразительно уверенного в себе, что стоял сейчас перед ним. Ему страстно захотелось заставить этого парижского выскочку почтительно затрепетать перед собой, указать ему то место, которое было для него определено им, Иваном Иванычем Бецким, генеральным директором Конторы строений. Он заговорил медленно, весомо, словно забивая гвозди каждым своим словом.

— Всякий человек, ремеслом владеющий и пользу обществу приносящий, уважения достоин. Но всё-таки при дворе государыни нашей лучше Вам слыть другом Дидерота и Вольтера, чем оповещать всех в Эрмитаже о месте Вашего рождения. Шевалье, — обратился он к Ласкари. — Там на столе заготовлен лист с указаниями моими профессору Фальконету… Да, это тот самый… Передайте сюда, сделайте милость… Здесь, профессор Фальконет, Вы найдёте все мои распоряжения к созданию монумента Петру Великому. Я прожил в Европе больше половины своей жизни, немало изучил всё созданное гениями человечества… Государыней нашей Екатериной Алексеевной мне доверено соорудить монумент Петру Великому такой важности, чтобы в Европе подобного не нашлось. Здесь, в записках моих есть всё, что ваятелю сего монумента в голове своей держать надобно…

Конец ознакомительного фрагмента.