Роддом. Сериал. Кадры 14–26

Татьяна Соломатина, 2012

«Просто в этот век поголовного инфантилизма уже забыли, что такое мужик в двадцать пять!» – под таким лозунгом живет и работает умная, красивая и ироничная (палец в рот не клади!) Татьяна Мальцева, талантливый врач и отчаянный жизнелюб, настоящий Дон Жуан в юбке. Работая в роддоме и чудом спасая молодых мам и новорожденных, Мальцева успевает и в собственной жизни закрутить роман, которому позавидует Голливуд! «Роддом. Сериал. Кадры 14–26» – продолжение новой серии романов от автора книги «Акушер-ХА!».

Кадр семнадцатый

Крепкий продолжительный медикаментозный сон

В девять вечера около приёмного отделения припарковался милицейский «бобик». Два плотных дяденьки в серых форменных бушлатах выволокли из зарешёченной части машины еле стоящую на ногах тощенькую бабёнку и под руки затащили её в родильный дом.

— Принимайте обдолбанную девку, это по вашей части! — сказали плотные дяденьки стройненькой молоденькой акушерке, открывшей им двери, воткнули синюю вонючую бабёнку в стул, и быстренько испарились. Только колёса «бобика» по снегу скрипнули.

— Пшла на хуй! — изрекла «фея».

— Что вы себе…

— Пшла на хуй, я сказала! — повторило диво дивное, и голова её склонилась на плечо.

— Зинаида Тимофеевна! — крикнула растерявшаяся акушерка. И тут же схватилась за телефон.

— Татьяна Георгиевна, тут явно к вам… Милиция привезла и уехала. А санитарка ушла в главный корпус за бельём. А я её боюсь!

— Кого ты боишься? — уточнила трубка.

— Да тут женщину привезли…

— Пшла на хуй! — снова ожила «женщина».

— Приходите быстрее! — взвизгнула акушерка и бросила трубку. Хотя она и остерегалась Мальцевой, но этой, на стуле, она боялась гораздо больше. Особенно, когда рядом нет Зинаиды Тимофеевны. У той такие ручищи, что любой культурист позавидует. И разговор короткий и чёткий.

Но долг есть долг. Акушерка достала из ящика стола чистый бланк истории родов. И ручку. И, набравшись смелости, спросила:

— Как вас зовут? У вас паспорт есть?

— Бляа-а-а-а-адь! — заорала бабёнка в ответ на такие, казалось бы, невинные вопросы.

— Да что же такое! — бедная испуганная юная акушерка подскочила со стула и прижалась к стене.

— Бляа-а-а-адь! — истошно заголосила бабёнка, неистово забилась в корчах, сверзилась со стула и скрутилась колесом. — Бляа-а-а-адь, еба-а-а-ать как бо-о-о-о-ольно!

Тут, слава богу, в приёмный покой пришла Мальцева. Да не одна, а со своим интерном. Крепкий мужик тут явно не помешает. Акушерка мысленно перекрестилась и отлипла от стеночки.

— Вот, Татьяна Георгиевна, — сказала она Мальцевой, немедленно бросившейся к валяющейся на кафельном полу бабе, — милиция привезла, ничего толком не сказала и уехала.

— Чему вас учат?! Надо было уточнить, какое отделение, где нашли!

— Они сказали только: «Принимайте обдолбанную девку, это по вашей части!» — и уехали. Как я буду милицию задерживать?

— Ну ты дубина! — рявкнула Мальцева на акушерку, уже нащупав пульс на сонной артерии и теперь пристально осматривая руки бабёнки. — Надо было выскочить и номера машины запомнить. Вызывай для начала анестезиолога. Менты правы. Баба совершенно обдолбанная. Свежеобдолбанная. И она рожает. Кто сегодня в обсервации дежурит, Линьков? Его тоже вызывайте!

— Татьяна Георгиевна, Линьков уехал. Сказал на пару часов. Сына из школы забрать. Всё равно, — сказал, — Мальцева здесь! — чуть не плача, выговорила акушерка.

— Не родильный дом, а бордель какой-то! Завтра же докладную начмеду и на хер этого пенсионера, пусть своим малолетним отпрыском занимается…

— Бля-а-а-адская же ж бляа-а-адь, сука, бо-о-о-льно! — перебила возмущённую Татьяну Георгиевну дама «с паркета». У неё, по-видимому, снова началась схватка.

— Александр Вячеславович, что стоите остолопом?! Помогите мне это поднять и уложить на кушетку!

Акушерка тоже бросилась на помощь. Впрочем, это было совершенно лишним. Интерн легко поднял «обдолбанную девку».

— Да она весит всего килограммов сорок, — констатировал он. — Не трогайте её, Татьяна Георгиевна, она сильно воняет.

— Привыкайте, мой дорогой, в акушерстве, бывает, ещё не так, как вы выразились, воняет. Почему у неё под дозой схватки болезненные? И где, чёрт возьми, Аркадий Петрович?!

— Я тут, мой ангел! — из «приземлившегося» лифта вышел Святогорский вместе с Зинаидой Тимофеевной. — Поскольку ургентный звонок не трубил, я позволил себе по дороге сюда подобрать нашу славную санитарку в подвале. А то сколько она там будет мёрзнуть, бедолажечка, с гружёной каталкой, если тётка Зинаида у нас нынче и за лифтёра в связи с урезанным бюджетом? Ну что у нас тут? Ломка?

— Да нет, не ломка. Тьфу ты! Не абстиненция! Похоже, свежепринявшая. Менты привезли и бросили, а акушерка юная, голова чугунная, ментов не задержала, зараза!

— А что, менты оказывали сопротивление при задержании? Ах как нехорошо, голубушка, что вы не обучены приёмам задержания ментов, оказывающих сопротивление! — укоризненно проговорил он в сторону акушерки приёмного, щупая тем временем пульс и на крупных сосудах, и на периферических. — Так, измеряй давление! Это-то ты умеешь?

Акушерка бросилась трясущимися руками наматывать манжету.

— А ты что стоишь?! — рявкнул он на свою анестезистку. — Видишь, дитя неразумное пытается своим раздолбанным тонометром давление карандаша измерить. Доставай наш аппарат… Я сам! Набирай пока лошадиные дозы глюкозы и аскорбинки. Закатаем… Ну вот, давление восемьдесят на сорок. До коллапса рукой подать. Доставайте, Татьяна Георгиевна, кортикостероиды из шкафа.

— У тебя в чемодане есть, не жмотничай!

— Ё-о-о… — снова подало голос создание.

— Женщина! Женщина! Как вас зовут, милая моя?! — заорал Аркадий Петрович и пошлёпал бабёнку по щекам.

— О-о-о-…

— Оля?

— К… на хуй О-о-о…

— Неужели Коля?! — сделал большие глаза анестезиолог.

Татьяна Георгиевна мимо воли хихикнула.

— Перчатку!.. Аркадий Петрович, подвинься, дай я её посмотрю. — Мальцева надела поданную акушеркой перчатку и присела на кушетку. — Саша, раздвиньте ей ноги и держите, чтобы она меня тут не уе… не ударила, блин.

Тем временем анестезистка уже вводила в вену «живительный» коктейль, акушерка приёмного пыталась создать «кожную складку» на истощённом плечике, чтобы ввести преднизолон. Роженица тем временем оглашала пространство приёмного покоя жутким матом-перематом.

— Аркаша, даже у меня уши вянут, — сказала Татьяна Георгиевна и извлекла правую руку из исследуемых недр.

— «Даже у тебя» — не показатель, дорогая моя младшая подруга. А вот то, что они вянут даже у меня — это да! Прямо хочется схватиться за блокнот и немедля записать весь этот неповторимый городской фольклор! Чтобы потом поражать воображение сантехников и вызывать восхищение таксистов.

— Не слишком она рожает, кстати. Шейка едва-едва пропускает палец. Мой. Головка низко, схватки не такие уж и интенсивные. В общем, не знаю, почему ей так больно.

— К тому же она под кайфом. То есть в данном случае прямо скажем — под анестезией. Странно… Тётка с парадоксальными реакциями? — задумчиво протянул Святогорский.

— На разрыв матки не тянет, тьфу-тьфу-тьфу! А вот на первичную слабость родовой деятельности…

— Типун вам на язык в обоих случаях, Татьяна Георгиевна!

— Да какой там типун… Хотя в первом случае — да! А вот насчёт слабости — боюсь, я не ошибаюсь. Не будь я заведующей отделением!.. Акушерка! Я так и буду тут в грязной перчатке сидеть или, может быть, вы соизволите подать мне стекло?!

Несчастная юная дева метнулась, загремела биксами^[12] и подала под пальцы Мальцевой предметное стекло для вагинального мазка.

— Благодарю. Оформляйте. Переводите в родильный зал. В изолятор.

— Меня Оксана зовут! — вдруг с трудом, но уже вполне осознанно, прохрипела бабёнка. Возвращающий к жизни надпочечники преднизолон вкупе с живительными для организма сахарно-витаминными коктейлями исправно делал своё дело. — Чё ты, блядь, вены колоть не умеешь?! — тут же вдогонку вызверилась она на анестезистку.

— Вы бы помолчали, гражданочка! — обиженно огрызнулась та.

— Я чё в «обезьяннике», какая я тебе «гражданочка»?

— Фамилия у вас есть, Оксана?

— Есть, что я вам, собака, что у меня фамилии нет? Егорова моя фамилия. Как я тут ваще оказалась-то? Вы кто, люди?

— Вы, Оксана Егорова, в родильном доме! — строго сказал Аркадий Петрович. — И вы, Оксана Егорова, рожаете!

— Чё заладил «Оксана Егорова, Оксана Егорова»?! Для тебя Ксюха.

— Очень приятно. Аркадий Петрович.

— Уй, бля… Опять начинается!!!

— Так, Александр Вячеславович, зовите сюда нашу бригаду, пусть переводят её в родзал. В изолятор, разумеется.

— Я понял с первого раза, Татьяна Георгиевна.

— А если поняли, чего ещё тут прохлаждаетесь?!

Интерн подошёл к внутреннему телефону и набрал родзал.

— Вера Антоновна, пришлите сюда санитарку и каталку. И вторую акушерку.

— Учись! — кивнул на интерна Аркадий Петрович, обратившись к акушерке приёма. — Это, вообще-то, твоя работа. Просто Татьяне Георгиевне приятнее орать на Александра Вячеславовича, чем на тебя.

— Ни на кого я не ору. А вы, Оксана, что, совсем не помните, как тут оказались?

— Помню. Не про как здесь, но кое-что помню. Мы сидели у Лидки, потом я с Тохой поругалась и куда-то пошла… Дальше помню, что меня эта жопорукая, — она скривилась в сторону анестезистки, — в вену, бляха, колет.

— Ой, да в ваши вены попасть…

— Без тебя отлично попадаю, курва!

— Да как вы смеете!

— Девочки, не ссорьтесь! — миролюбиво резюмировал Святогорский. — Татьяна Георгиевна, полагаю, что я вам сегодня буду необходим, да?

Пригромыхала родзальная санитарка с каталкой. Интерн легко перекинул Оксану Егорову с кушетки на «транспортное средство».

— Ой, ну чисто, блядь, королевишна. Мужик на руках носит с койки на мотор, гы! — осклабилась кариозными зубами бабёнка. И даже состроила Александру Вячеславовичу мутные глазки. — Тоха бы тебя урыл, парень. Понял?! Он у меня ревнивый — пиздец!

— Помойте её! — крикнула Мальцева.

— Чё меня мыть, я чистая! Вы тока так сделайте, чтобы мне не больно было! Ой бля, а Тоха-то и не знает, что я рожаю! Вот ему чиста сюрприз будет!

— Да уж… Сюрприз так сюрприз. Тоха у нас кто? Счастливый отец?

— Ну да, бля, отец — на дуде игрец! Доктор, вы мне больше всех тут понравились. Вы, видно, хорошая баба. Вы уж меня не бросайте, ладно? Я вам благодарна буду.

— Танька, — шепнул Святогорский, — она, по ходу, тут только с тобой на «вы». Ты попала!

— Аркадий Петрович, я вас прошу! Хоть вы без «походов»!.. Не брошу, Егорова. Куда я от вас денусь. ВИЧ у вас позитивный или как?

— Обижаете, доктор! Я только одноразовыми! Если только Тоха, говнюк, чем наградил. Да не, он ничего хуже трипака не принесёт, проверено!

— Александр Вячеславович, наберите у Оксаны кровь на РВ, ВИЧ и всё, что положено. «Тройку»^[13], коагулограмму^[14]. И сделайте, пожалуйста, кардиотокограмму. Ещё неплохо бы вызвать Анатолия Витальевича с портативным УЗИ. Он сегодня в патологии дежурит, так что на месте. Три фона ей. И считайте схватки. Воды у неё не изливались. Всё пока. И — да! — Аркадий Петрович, вы мне сегодня будете необходимы. Вы, Егорова, не материтесь в родзале. Будете материться — брошу. И тогда вами займётся дежурный доктор. Если он вернётся…

— А чё у вас, дежурные доктора с работы съёбывают?.. Пардон, линяют?

— Всякое бывает у нас. И доктора с дежурств линяют. И менты обдолбанных девок в родах доставляют…

— Та ну чё вы, доктор! Я вам не тля какая-то подзаборная. Просто с Тохой поругалась, а продукт — свежак! Это ж не лёжа торчать-валяться, кайф ловить. Это ж ножками прошла, пивасика с водкой у, кажись, Томки в подъезде глотнула, вот по крови и разогналось, сука!

— Оксана!

— Всё, доктор! Не буду, не буду!.. Ой, баля-а-а-адь!..

— Увозите её в изолятор, к едрене фене!

— Тань, пошли со мной наверх, — шепнул Мальцевой Святогорский. — У меня шампанского море! Тут пока и без тебя разберутся. А не разберутся — вызовут. Идём.

— Я на пятом этаже! — крикнула Татьяна Георгиевна вслед каталке. — Если что — звоните.

В ординаторской у анестезиологов на полу стоял ящик шампанского.

— Благодарная пациентка?

— Ага, щаз! С этими контрактами вообще хер чего дождёшься! Разве что свинину по-милански кто не дожрёт.

— Так откуда такая роскошь?

— Сёма проставился за рождение внучки.

— Вот подлюка! Вам он, значит, проставился, а моему отделению — шиш! Его эта трещотка Катя у меня, между прочим, пока ещё лежит.

— Не заводись. Вам завтра выставит. Он, может, вообще на тебя зуб имеет. И вовсе не Марго мне, кстати, рассказала про интерна. Зря ты на подругу гнала. Меня Сэмэн в кабинет вызвал и давай плакаться и твои истории пересказывать. И, разумеется, требовать от меня подтверждения того, что ты всё это выдумала.

— Подтвердил?

— Как с добрым утром. Сказал, что это у тебя уже старческие климактерические фантазии от полового бессилия. И, возможно, уже даже шизофрения!

Татьяна Георгиевна ткнула Аркадия Петровича ладошкой в грудь и расхохоталась.

— Вот старые козлы. А ещё говорят, что бабы сплетницы!

— Да ну что ты! Бабы и рядом не стояли!

— Всё равно Сёма — кусок говна. Он же не мне не выставил — он отделению не выставил. Узнают, что вам проставился, а нам нет — не простят.

— Может, и передал Маргоше. Она сегодня что-то пораньше слиняла.

— Ладно, фиг с ним… Только я, Аркаша, шампанское как-то не очень!

— А и не надо! У меня и деликатный женский напиток имеется!

Святогорский достал из холодильника запотевшую бутылку «Абсолюта».

— Слегка початая, не побрезгуешь? — он налил Татьяне Георгиевне в кофейную чашечку. Чуть не до краёв.

— Аркадий Петрович, если я сейчас это залпом грохну, то тут у тебя так и останусь на койке лежать.

— А и лежи себе спокойненько, отдыхай, пока не позвонили. Я безопасный. Трахаться, как интерн, уже не могу, а любви и ласки, как Сэмэну, мне уже тоже давно не надо.

— Да ладно тебе! И, кстати, не обижай Панина. Он, разумеется, мерзавец, но в постели ещё очень даже ничего… для дедушки, — Татьяна Георгиевна хихикнула.

— Ой, где мой диктофон, а? Да Сэмэн мне за трансляцию вот этого твоего «в постели ещё очень даже ничего» ставку поднимет до максимально разрешённой, да ещё и сверху премиальных накинет!

— Хорош ржать, Аркадий Петрович! Без закуски пить не буду. Шоколадные конфеты не предлагать!

— Ну кто ж не знает, королева, что вы шоколад не употребляете! У меня тут есть слегка подсушенный мандарин. С Нового года завалялся. Практически уже сухофрукт. Пойдёт?

— Давай!

— Ну а я, с вашего позволения, шампусика. Я ж официально на работе. Это вы тут благотворительностью сверхурочно занимаетесь, Татьяна Георгиевна. Даже наркотически опьянённые девки сразу проникаются к вам любовью и доверием. Так что вы пейте водочку на здоровье, а я эту газированную муру употреблю, что нам Семён Ильич от щедрот откинул.

— Классное шампанское, между прочим.

— Вот заодно и приобщусь! А откуда ты знаешь, что оно классное, если ты его вообще никогда не пьёшь?

— Пить не пью, а цену знаю.

— Да? Ну никто и не сомневался, что Панин — мужик щедрый. Кстати, почему ты не пьёшь шампанское? Я как-то внимания не обращал. Впрочем, кто и когда из нас шампанское пил на свои?.. Ну, вздрогнули, за здоровье новорождённой Варвары Паниной.

Друзья чокнулись и выпили.

— Вот уж не думала, что буду когда-нибудь поздним вечером пить с анестезиологом в ординаторской за здоровье Варвары Паниной.

— Всегда что-то впервые. Так чего шампанское-то не пьёшь?

— А у меня на него, Аркадий Петрович, совершенно парадоксальная реакция. Один бокал — и в голове фейерверки. Ровно как эта Ксюха становлюсь в мгновение ока. Тоже могу не помнить, куда и как попала. С кем и по каким подъездам и что пила.

— А Сэмэн знает?

— А как же!

— Так вот, значит, почему он вашему отделению шампанским не проставился. Поди, ящик водяры завтра притаранит. Ну что, между первой и второй колибри не пискнет?

— Святогорский, не гони коней! У меня, между прочим, ответственная роженица в изоляторе. Да и ты тут один на весь родильный дом. А ну как привезут что-то ургентное?

— Так я же шампусик! А ты следующую чашечку залпом не глуши. Растягивай. Мандарин-то крупный, хоть и засушенный.

Аркадий Петрович разлил, и друзья снова выпили. И снова — за здоровье новоявленной Варвары Паниной.

— Понимаешь, подаренное по конкретному случаю только за этот случай и надо употреблять! — извинился Святогорский.

— Водку тебе тоже Панин подогнал?

— Будешь смеяться — да. Сказал, чтобы я с тобой выпил сегодня. Немного! И выведал, на самом ли деле ты спала с интерном или всё придумала.

— Детский сад какой-то!

— Ну не зря же говорят: старый, что малый.

— А мне вчера, Аркадий Петрович, кто-то букет из двадцати одной белой розы подогнал. Прямо на дом. Вот они там сейчас и живут в одиночестве, в моей квартире. А я тут, роды у наркоманки принимаю. Романтика! Ну, давай за Варвару Панину!

— Момент! Я себе обновлю! Классная газировка, кстати, чисто «Буратино»! Сколько, говоришь, стоит?

— Я не говорила. Но стоит двести долларов бутылка.

— Бляха-муха! Лучше бы он деньгами подогнал. Хотя… «Буратину» за двести долларов бутылка я ещё не пил!

— «Буратино» не склоняется.

— Яйца курицу не учат, Татьяна Георгиевна. Я знаю правила.

— Да-да, ты у нас самый умный! — хихикнула Мальцева, прикладываясь к чашечке.

— Мы сейчас не об этом! — изобразил Святогорский Буркова из фильма всех времён и народов. — Мы о том, что я — выше правил!.. Так о чём мы?

— О том, что Панин подогнал тебе бутылку водки, чтобы ты выведал…

— Точно! Он же сказал мне, что тебя от шампанского рубит так, что в соседней койке надо ловить, и подогнал бутылку «Абсолюта». Я днём слегка причастился. Короче, выведываю у тебя, Татиана! Истину говори, спала с интерном?

— Ну, я бы не назвала всё с нами происходившее сном, но некоторое время мы спали, да. В обнимку, между прочим!

Татьяна Георгиевна страшно развеселилась. Развеселилась и даже расчувствовалась. Какой он всё-таки милый, этот Святогорский. И, между прочим, действительно самый умный. Ну, не считая доцента Матвеева. Но Святогорский добрый, это немаловажно! И нет практически ничего, ни одной темы, по какой бы он не был в курсе. И совершенно не важно, о чём идёт речь — о глухонемых, о культуре обрезания клитора в африканских племенах, о живописи импрессионистов или о поэзии символистов — Аркаша знает всё. Энциклопедически образованный человечище. Надёжный, с чувством юмора…

— Не вздумай, Мальцева, меня соблазнять! — подозрительно посмотрел на неё Аркадий Петрович. — Мыслей таких даже в подсознании не имей. Ты роскошная баба. И будь у меня бабки на неразумные поступки вроде ящика жутко дорогущей газировки — я каждый день подгонял бы тебе по букету роз прямо на дом. Причём лично. Но я, признаюсь тебе честно, Танька, давным-давно предпочитаю бабам футбол. Не потому что я футболист, а потому что я — импотент. Все импотенты любят футбол. Так они сублимируют. Так что не вздумай, потому как не получится. И у тебя разовьётся комплекс неполноценности, хотя ты тут совершенно ни при чём! Это всё я.

— Тьфу ты, нужен ты мне сто лет! — расхохоталась Мальцева. — Можно я покурю в окошко?

— Да бога ради! Чтобы я старому другу не разрешил покурить в окошко? А о чём ты сейчас думала, а?

Татьяна Георгиевна открыла фрамугу, и в ординаторскую анестезиологов ворвался свежий морозный воздух. Это было очень кстати. Всё-таки две полные чашечки водки в желудок, где после утреннего плющенного овса с кусочками сухофруктов ничего и не было, это… Кстати, сколько в тех кофейных чашечках? Пятьдесят миллилитров? А если до краёв?

— Я, Аркаша, думала о том, что ты очень хороший. И Панин, если разобраться, тоже очень хороший…

— И ты, Татьяна Георгиевна, очень хорошая…

— Да уж, все мы хороши! — Мальцева глубоко затянулась.

— Да, мы все хорошие, но как-то так получается, что все мы — хороши! Те ещё…

Зазвонил внутренний телефон.

— Общество хорошистов слушает! — прогудел в трубку Святогорский. — Татьяна Георгиевна, вас!

— Татьяна Георгиевна! — заголосила в ухо Вера Антоновна. — Измучила нас всех тут эта Егорова. Матом ругается так, что дед мой покойный, царствие ему небесное, в гробу от зависти ворочается, а он, прости его господи, вертухаем в зоне был. Орёт как оглашенная. Динамики никакой. Схватки то потухнут, то погаснут. Может, окситоцинчику ей подключить?

— Да погоди ты! Чуть больше часа прошло, а она уже со своим окситоцинчиком. Вы её отмыли?

— Мыла ей дали, воду включили. Что её, из шланга обдавать? Ой, попомните моё слово, Татьяна Георгиевна, измотает она всех слабостью родовой деятельности, а закончится всё операционной. Потому что и сама она измотается.

— Типун тебе на язык, Вера! Что ты вечно волну гонишь?!

— Да чувствую я…

— А ты не чувствуй. Ты исполняй. Как три фона проколем, так и думать будем. Ясно?

— Ясно! — вздохнула Вера Антоновна. Эта удивительная дама умела так вздыхать, что всем и всё сразу становилось предельно ясно. Вот сейчас Татьяне Георгиевне стало понятно, что эта пьеска в один вздох, означает не иначе как: «И не говорите потом, что я не предупреждала!»

— Сердцебиение плода нормальное?

— Пока да.

— Снимайте КТГ каждые полчаса. Валерий Иванович пришёл?

— Нет пока.

— Так разыщите!

— Александр Вячеславович его трижды по телефону звал, а сейчас вот лично на четвёртый этаж пошёл.

— Вот и прекрасно! Если что — если действительно что — немедленно звоните. Я пока тут.

Два часа Татьяна Георгиевна и Святогорский языками чесали. О чём? Да разве друзьям с немалым жизненным опытом за плечами не найдётся о чём поговорить какие-то смешные два часа?

Нет, чтобы покемарить, пока не началось…

Через два часа Вера перезвонила. Схватки у роженицы в изоляторе монотонные. Не усиливаются. Егорова всех извела. Слава богу, в родзале, кроме неё, никого. Пока… Хотя она, конечно, вроде как в изоляторе, но верещит как… В общем, сегодняшняя глухонемая с её мычаниями — ангельская музыка… Сердцебиение плода не слишком страдает, но эпизоды на КТГ есть уже такие, что… Гипоксия, в общем, начинается. УЗИ нормальное. Кроме гипотрофии плода, что, само собой разумеется при таком мамашином габитусе и образе жизни неудивительно, ничего не выявило… Линьков? Нет, Валерий Иванович не появился. Да, на мобильный ему звонили. Сказал, что у сынишки температура. А потом и вовсе мобильный отключил. Домашний тоже не отвечает… Что? Писать докладную, что дежурного доктора не было на дежурстве? А чего сразу я?.. Хорошо, хорошо, Татьяна Георгиевна. Напишу. Что я, не понимаю, что ли?!

— Эх, Аркадий Петрович. Всем насрать на мои одинокие розы. Почему бы мне не насрать на температуру сынишки Валерия Ивановича? Из уважения к его сединам?

— К сединам сынишки? — заржал Святогорский. — Ты знаешь, — тут же понизил он голос до заговорщического шёпота, — говорят, что Линьков своему отпрыску жопу вытирал собственноручно до восьмилетнего возраста.

— Я не понимаю, хоть убей, разве нужно сидеть при четырнадцатилетнем лосе всю ночь, даже если у него температура? У него что, сыпной тиф? Малярия? Нет, я должна уволить Наезжина, Линькова и Маковенко!

— Маковенко-то за что?

— За то, что дура!

— Ой, ну за это, Танька, не увольняют. Ты её ревнуешь к интерну, да?

— Аркаша, ты долбанулся? От «Буратино» одеревенел? Кто мне такой интерн? К тому же на нашу Светлану Борисовну он не обращает никакого внимания, несмотря на все её мартышкины ужимки. Вежлив, почтителен — как и полагается интерну, и всё. Маковенко просто дура. И дура с претензиями. Это гораздо хуже дуры обыкновенной. Мне в отделении такие не нужны.

— И с кем ты останешься?

— Дежурантов бы тоже повыкосить неплохо… Ну есть же где-то отличные ребята, грамотные, исполнительные, в чистых халатах, ежедневно моющие волосы… А Линькова завтра же на хер. А пока мне надо думать головой, что делать с этой Егоровой. Окситоцин капать я запретила. У неё уже биохимическая утомлённость…

— Да, по жизни! — перебил Святогорский.

–…утомлённость маточной мускулатуры. Динамики нет, шейка матки за три часа ни черта не раскрылась. Схватки короткие, но сильно болезненные…

— Я знаю, что делать!!! — вскочил с дивана Аркадий Петрович и, прихватив две бутылки шампанского, пошёл к двери. — Идём! Идём к тебе!!!

У лифта он всунул бутылки Татьяне Георгиевне:

— Подержи! Я мигом! — И унёсся в предбанник операционной пятого этажа. — Вызывай лифт, через секунду буду! Только тихо! Не надо девок будить, мне анестезистка не нужна, пусть спит!

— Аркаша, ты думаешь о том же, о чём и я, да? — прищурилась на него Мальцева, когда он действительно очень быстро вернулся.

— Ну разумеется! Мы сейчас устроим нашей милой обдолбанной девке Оксане Егоровой медикаментозный сон! В некоторой моей авторской модификации.

В отделении было тихо. А вот в родильном зале… Из изолятора раздавались вопли, стоны и маты.

— Тань, — шепнула Вера Антоновна. — Я боюсь, как бы у неё абстиненции не началось.

— Никакой ломки мы не допустим! — важно надув щёки, доверительно сообщил первой акушерке Святогорский.

— А где интерн?

— Он в изоляторе, Татьяна Георгиевна. Эта дрянь при нём ещё хоть как-то более-менее себя ведёт. И отмылась, мне кажется, только ради него. Хотя этим наркоманкам конченым… Все они нелюди, потерявшие человеческий облик.

— Вера Антоновна, ты у нас что, общественный судья? Просто делай своё дело.

— Да всю душу вымотала! Прокуренная, хрипит, сипит… А вы бы видели, Татьяна Георгиевна, как она этого несчастного Александра Вячеславовича трясёт.

— Я тоже у нас прокуренная. А интерну ничего не сделается. Крепкий.

— Что вы сравниваете!.. Крепкий-то крепкий, да она его уже даже расцарапала!

— Вы хоть экспресс-тест на ВИЧ ей сделали? А его хлоргексидином промыли?

— А как же! Экспресс — отрицательный.

— И на этом спасибо.

— Татьяна Георгиевна, тут девочку со второго этажа в предродовую перевели только-только. Будете смотреть?

— Разумеется. Только для начала с Егоровой разберёмся.

— Да! Да!!! — ожил присевший, было, на стульчик Святогорский. Он так и не выпускал из рук шампанское, отобранное у Мальцевой в лифте. — Давайте разберёмся с Егоровой. Быстро тащите её сюда.

Санитарка побежала в изолятор и оттуда, повиснув на Александре Вячеславовиче, выплыла тощая, как облезлая кошка, несчастная роженица Егорова. С синяками под глазами и исколотыми ручками-веточками.

— Ну чисто жертва гестапо… В паху свища нет? — строго воззрился на неё Аркадий Петрович.

— Обижаете! Что я, конченая?

— Нет? Ну ладно… Отпустите молодого доктора, Егорова, и присаживайтесь на стульчик. Знаете ли вы, Ксюха, что такое гамма-оксимасляная кислота, она же ГОМК, она же — оксибутират натрия?

— А то мне тёзку не знать! — криво усмехнулась наркоманка.

— Почему тёзку? — удивилась Вера Антоновна.

— Ты, Верусик, не в курсе, но у нашей чудесной гамма-оксимасляной кислоты много прекрасных имён. Например, «Буратино»! — Святогорский воздел руки с бутылками шампанского по двести долларов бутылка. — Санитарка! Санитарка!!! Тащи бокалы!

— Что? Где? Ой! — вынеслась санитарка из недр родзальных помещений. — Нет бокалов, Аркадий Петрович.

— Чашки тащи, голова соломенная. Нет чашек — стаканы с буфета!

— Ага, чтобы меня баба Гала прямо там и порешила?

— Вы что тут, даже чай-кофе не пьёте?

— Маргарита Андреевна запретила чаи-кофея в родзале гонять.

— У меня есть одноразовые пластиковые стаканчики, — робко проблеяла молоденькая девочка из предродовой. — Извините.

— Да за что же извинять тебя, спасительница?! — победоносно затрубил анестезиолог. — Давай! И тебе нальём! Как звать?

— Елена Александровна! — пискнула девица.

— Ты что, учительницей работаешь?

— А как вы угадали? Вы в мою историю посмотрели, да?

— О нет, дорогая моя Елена Александровна! Я в вашу историю не смотрел. И дай вам бог, чтобы я так и не посмотрел в вашу историю. Впрочем, если вы захотите эпидуралку…

— Нет-нет, я сама! Я всё хочу сама и только сама! Чтобы всё естественно!

— Ага, понятно! Ну, поговорим тогда часиков эдак через пять, Елена Александровна. А то, что вы учительница, я догадался просто потому, что по имени-отчеству в нашей стране всё ещё представляются недобитые долбоё… недобитая интеллигенция вроде учителей и врачей. Все остальные уже давно просто Лены, Кати, Тани и Валерики. Менеджеры разнообразных звеньев играют в общение по горизонтали. А мы с вами, врачи и учителя, всё ещё плюём на всех с высокой горы своего собственного нищебродского превосходства! Потому что для детишек и пациентов мы кто? Мы, несмотря ни на что, для них — главные. Вот то-то и оно!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Бикс — металлическая коробка для стерилизации инструментов и белья.

13

«Тройка» — количество гемоглобина, эритроцитов и лейкоцитов. Быстровыполнимый и весьма показательный анализ крови.

14

Коагулограмма, или гемостазиограмма — один из видов анализа крови. Его проводят с целью изучения её свёртывающей способности.