Неразбериха

Татьяна Стекольникова

«Неразбериха» – четвертый роман о приключениях волшебницы Нины. В Энске зима. Все готовятся встречать Новый год. Но Нине не до праздников. Сначала пропала ее любимая кукла Перепетуя, та самая, старинная, ростом с пятилетнюю девочку… Потом исчезла студентка Катя. Затем как сквозь землю провалился ресторатор Шпиндель. Зато неизвестно откуда взялся хромой пес. Неразбериха! И если бы только во внешнем мире! Во внутреннем мире Нины тоже путаница. Но внутренний мир может и подождать, сейчас главное – найти убийцу, даже если для этого придется прогуляться в гости к прабабушке. Прошлое ведь никуда не исчезает, оно рядом. Стоит лишь нажать на волшебную синюю кнопку – и ты в 1913 году!

Часть 1. Все запутывается

День первый

1. Первое звено в цепи потерь

— Интересно, — сказал Громов, по обыкновению подняв левую бровь, — и где она может быть?

Она — это моя кукла по имени Перепетуя. Перепетуе сто лет, и она ростом с пятилетнюю девочку. Фарфоровая головка куклы украшена россыпью черных кудрей. Мне Перепетуя досталась по наследству — как и разнообразные магические умения. Я — это выяснилось совсем недавно — умею много чего волшебного, например, заставляю людей делать то, что мне нужно. Или читаю чужие мысли. Это для меня вообще раз плюнуть! Стоит лишь вообразить, что нажимаю на большую синюю кнопку, — и понеслось! Но я еще не до конца разобралась, каким арсеналом паранормальных трюков обладаю. Вот совсем недавно узнала, что усилием мысли могу остановить лифт…

— Ну и?… — Громов смотрел на меня, и его задранная бровь недвусмысленно говорила о подозрении: он уверен, где-то кроется подвох. Я его понимаю: если жена — маг (и, заметьте, маг крутой, круче некуда, тридцать поколений волшебников копили свои колдовские силы, чтобы все это досталось мне), хочешь не хочешь, а будешь подозревать, что супруга попытается испытать на тебе незаурядные колдовские способности. Но, честное слово, с Громовым я этого не проделываю, дала себе такое обещание, а к исчезновению Перепетуи отношения не имею, только сегодня утром обнаружила, что она пропала.

— Гр-р, это не я! Правда-правда!

Гр-р, так я называю Громова с того самого момента, как прочитала вывеску его детективного бюро «Гром». Григорий Романович Громов… Конечно, Гр-р! А уж когда я увидела его самого, почти двухметрового сероглазого гераклоподобного брюнета, практически лысого, два миллиметра волос не считается, да еще произносящего «р» как «р-р-р», он для меня только Гр-р. Конечно, я зову его так лишь в мыслях. Или наедине, вот как сейчас, когда мы с ним пялимся на шпинделевский диван, где должна была сидеть Перепетуя.

Наверное, надо рассказать про шпинделевский диван, вдруг кто-то не знает…

Диван мы нашли на чердаке у Вовки Шпинделя. Вовка — это потому, что я вечно с ним в контрах, а вообще-то он Владимир Леонидович, уважаемый житель нашего города и выдающийся ресторатор, которому принадлежит самый шикарный в Энске ресторан. Да что в Энске! Мало где найдешь такое заведение — чтобы сразу и вкусно, и разнообразно, и стильно, и для эстетов… Энск — маленький сибирский городок, окруженный со всех сторон лесами. В Энске я поселилась не так давно, приехав сюда по зову моей внезапно обнаружившейся двоюродной бабушки. Эта весьма преклонных лет дама и изменила мою жизнь, завещав мне а) те самые магические силы, б) двести квадратных метров в старом доме Ивана Павловича Закревского, губернатора Энска, коему, как выяснилось, я прихожусь правнучкой, и в) счет в банке, позволивший мне бросить работу литредактора и переехать в Энск из одной азиатской республики, где я родилась и прожила всю жизнь. В Энске и начались те события, которые в конце концов привели к тому, что я выскочила за Громова замуж, отчаянно в него влюбившись, хотя давно потеряла надежду полюбить кого-нибудь. А что за брак без любви? В моем-то возрасте, когда мне давно «за»?… Сыну скоро двадцать семь стукнет, вот и считайте… Как учила меня моя тетушка, в брак, не любя потенциального супруга или хотя бы не увлекшись им, должна вступать лишь младая дева, твердо решившая выгодно продать свою юную плоть. Всем остальным представительницам слабого пола замужество без любви противопоказано, так как может привести к печальным последствиям — женскому алкоголизму или мужененавистничеству. Со мной ни того, ни другого, к счастью, не произошло, потому что своего первого мужа когда-то любила — до тех пор, пока у того не случилось проявления пресловутой закономерности «седина в бороду — бес в ребро», и он не превратился в банального бабника. Пережив после развода несколько вялотекущих романов, я уже совсем свыклась с ролью свободной во всех отношениях дамы, и тут на тебе — Энск. И Громов…

А еще и путешествие в 1909 год — как следствие моего нового статуса мага. Там-то, в Петербурге тыща девятьсот девятого года, я впервые и услышала фамилию Шпинделя. Носил ее Вовкин прадедушка. Но когда я встретила Шпинделя-старшего, тот был еще достаточно молод, лишь подумывал жениться и вовсю волочился за моей прабабушкой Анной, в теле которой я и разгуливала по дому госпожи Марии Петровны Назарьевой, моей, соответственно, прапрабабушки. Анна Назарьева была та еще штучка, как говорит Громов, и наверное он прав, потому что прабабка моя умудрилась вскружить голову не только Вовкиному предку, но и прадедушке самого Гр-р — Арсению Сурмину, а также и моему собственному прадедушке, тому самому губернатору Закревскому, в чьем доме живем мы с Громовым. Теперь дом целиком наш. Здесь находится и Гришкино сыскное бюро «Гром», и мой арт-салон «Модерн». Больше всего Громову нравится то, что он работает там же, где живет, а теперь и я оценила преимущества жизни «на рабочем месте»: понятие «дорога на работу» вообще отсутствует, и времени экономится уйма. И шуба не нужна — несмотря на снег и мороз за окном. Ну разве что в ресторан к Шпинделю смотаться или к кому-нибудь в гости…

Но вернемся к шпинделевскому дивану. Когда Ольга, моя правая рука в салоне, мой учитель рисования, талантливый художник, возлюбленная Сереги Устюжанина, друга и одноклассника Гришки, но, главное, моя лучшая подруга, сказала, что неплохо было бы организовать выставку вещей, принадлежавших жителям Энска накануне Первой мировой войны, чтобы показать их (жителей, конечно) быт, этот диван мы откопали на чердаке Вовкиного особняка. Где-то к Рождеству, чтобы отметить закрытие выставки, мы решили устроить аукцион и распродать часть экспонатов с согласия владельцев. Вовкин диван — трехметровый шестиногий ампирный монстр из красного дерева, с сиденьем, обитым полосатым сине-желтым шелком, который мы специально выписали из известной реставрационной мебельной мастерской в Париже, — был одним из самых завидных лотов. Хотя на мою Перепетую обращали внимание все посетители выставки, продавать ее я вовсе не собиралась, поэтому на кукле даже ценника не было. А если бы и был, разве можно сравнить стоимость куклы с тем, что изображено на ярлыке, пришпиленном к полосатому дивану? Я это к тому, что в зале имелось еще много чего более дорогого и менее громоздкого, чем метровая кукла, и было непонятно, почему свистнули именно ее.

Громов продолжал смотреть на меня, задрав бровь. Какого лешего?

— Сказала же, это не я! — я разозлилась, поэтому не разревелась. Я никогда не плачу, если злюсь.

— Куда она могла деться? Это кто-то из своих… пошутил, наверное… — Гр-р обнимает меня за плечи, почувствовав, как я напряглась. — Как ее могли вынести, если всюду камеры? Ни в какую сумку эту куклу не спрячешь — здоровенная такая… Не расколотили же ее, чтобы удобней было спрятать?

Я с содроганием представила фарфоровую Перепетую, разбитую на куски. Выкатившийся стеклянный глаз. Розовые пальчики — каждый сам по себе. Фарфоровая пыль…

— Нет, что ты! Даже если бы ей просто оторвали голову, было бы много следов. Например опилки из туловища. Не с пылесосом же похититель явился!

— Ну, тогда пойдем, кино посмотрим.

Кино — это запись с камер слежения, которые, действительно, чуть не в каждом углу нашего арт-салона. Исключение — мой кабинет. Но я-то знала, что Перепетуи нет в доме. Я же все-таки маг — посмотрела в зеркало в надежде увидеть, кто ее похитил и где ее прячут, а зеркало явило мне один туман. Какого лешего? С зеркалом надо бы еще поработать, но Гр-р неумолимо тащил меня под лестницу, в дежурку, обитель охранников. Он заставил дремавшего там Пашу Шустова прокрутить все записи с камер — с того момента, когда я видела Перепетую в последний раз — вчера утром.

Здоровяк Паша — один из громовских сыскарей, по очереди несущих вахту за мониторами. Громов все тянет с набором охраны в арт-салон, но, сдается мне, он просто дает подзаработать своим ребятам, потому что не такое наш Энск место, чтобы услуги частных детективов требовались каждый день, и для расследования текущих преступлений хватает подполковника Юрия Петровича Скворцова и его команды.

Я даже вознамерилась Петровичу позвонить и привлечь его к поискам Перепетуи. Все-таки бывший сослуживец Громова, без конца Гришку зовет на помощь, если расследования в отделе подполковника заходят в тупик. Но вспомнив, что Скворцов не оставил надежды «завалить» меня, то есть трахнуть (его собственная мысль, в его собственной редакции, неоднократно мной прочтенная), я решила, что хлопот с ним будет больше, чем от него пользы. К тому же он имеет обыкновение надираться по поводу и без повода, так что пусть лучше продолжает спокойно ловить воришек на вокзале.

Мониторов куча, куда смотреть, не знаю.

— Выводи на большой, если кто-то будет, — сказал Громов, будто прочитав мои мысли. Интуиция у него. Чуйка, как сказал бы Скворцов…

Мы с Гр-р уселись перед самым большим экраном.

Посетителей в арт-салоне мало: во-первых, вчера был вторник, а в начале недели всегда почему-то народу не густо; во-вторых, чуть больше недели до Нового года, и люди предпочитают болтаться по магазинам и парикмахерским, а не по арт-салонам.

— Девять ноль-ноль, — Пашка ткнул толстым пальцем в клавиатуру. — Видите, Ольга Степановна бежит…

Мы посмотрели, как Лелька неслась к лестнице на второй этаж мимо витрин с веерами и чернильницами времен Модерна, на ходу стягивая шубку из стриженой серебристой норки. Шубка — подарок Устюжанина, у которого своя звероферма и небольшой кожевенный заводик под Закарском, совсем рядом с Энском. Звук наши камеры не пишут, и стука Ольгиных каблучков мы поэтому не слышали. С некоторых пор Лелька круто поменяла свой гардероб, и теперь без каблуков ее можно застать разве что за мольбертом. А все потому, что Устюжанин однажды заявил, будто женские ноги, с утра до вечера обутые в кроссовки, ничем не отличаются от коровьих — копыта и копыта.

— А на пикник тоже на шпильках? — обиделась я тогда. — Сами бы попробовали сутками на каблуках!

— Я же не сказал, что на каблуках надо всегда! Но не в кроссовках же целый день! Или в угах — таких противных сапогах, на валенки похожи, совсем без каблуков, — деликатный Серега моментально дал задний ход и был готов взять обратно свое сравнение женских ног с коровьими копытами. Я уже радовалась легкой победе, как в Ольгиных глазах вдруг обозначилось намерение во что бы то ни стало взгромоздиться на каблуки. И я не стала продолжать полемику. Пиррова победа: ну признается Устюжанин, что с копытами погорячился, так Лелька же все равно будет днем и ночью на каблуках разгуливать, чтобы Сергей не заподозрил ее в сходстве с коровой. И кому достанутся лавры победителя, спрошу я вас?

–…и до десяти никого не было, — Паша снова нажал на какую-то клавишу. — Вот, смотрите, первые посетители появились. А на часах у нас… так… десять минут одиннадцатого.

На мониторах было видно, как по залу бродят плоские серые фигуры без лиц.

— Дай западный угол! — потребовал Громов, и Паша опять набросился на клавиатуру.

Видно, что Перепетуя смирно сидит на шпинделевском диване, и возле нее никого.

— Нина, к кукле никто не приближался до двенадцати, — Гр-р постучал по монитору. — Потом вот эта женщина подошла… Паша, сделай поближе!

Пашка, которому оставалось дежурить час, обреченно скривил рот, мысленно взвыл (это ужасающее Ы-А-А-А-А!!! я увидела у Пашки над головой — неоново-зеленые колеблющиеся буквы) и забарабанил по клавиатуре. Женское лицо на экране слегка вытянулось, увеличиваясь.

— Не знаю ее, — пробормотал Громов.

— И я… — вздохнула я.

— И я! — почему-то хихикнул Пашка. — А че она сделала?

— Возможно, и ничего, — протянул Громов.

— Конечно, ничего, — встряла я. — Вот же, уходит! Ее Перепетуя и не интересовала, тетка диван щупала. Даже зачем-то под диван заглянула.

— Купить, может, хочет? — предположил Паша.

— Ага, купить, — хмыкнул Громов. — Пенсионерка-то… Ты посмотри, во что она одета! Платьишко допотопное!

— А то ты не знаешь, что именно вот в таких платьишках и бывают богатенькие пенсионерки? Всю жизнь экономят, по копейке откладывают, а как помрут, у них в матрасе или в подполе и находят миллион, — и Паша приложился к кнопкам всей пятерней.

— Нет, те, которые по копейке собирают, не покупают дорогих вещей, всю жизнь впроголодь… Какой антиквариат! Эта вообще на училку похожа, интеллигентная, — возразил Громов, — и интерес у нее, наверное, какой-нибудь… просветительский…

— Ладно, — вздохнула я, — давай, Паша, дальше показывай.

Мы все еще торчали в дежурке, изучая посетителей, когда сменить Пашу пришел Денис Углов, Дэн. Я почти спокойно рассказала ему о пропаже, мы принялись смотреть на мониторы уже вчетвером, и Дэн, самый молодой из громовских сотрудников, все кричал «Не верю!» и «Быть не может!», пока Громов вдруг не завопил «Стоп!»

Паша с Дэном от неожиданности чуть не попадали со своих стульев, а я по своему обыкновению превратилась в девушку с веслом — застыла, как скульптура в парке советских времен. Обычная моя реакция на спонтанные выпады окружающих…

— Стоп! — уже спокойнее повторил Гр-р. — А куда делись десять минут?

Все камеры дружно показывали «снег» с 14.49 до 15.01. Два часа, сорок восемь минут — Перепетуя на диване. Три часа, ноль три минуты — диван без Перепетуи. За те десять минут, что камеры не работали, кто-то вынес мою куклу из салона.

— Паша, ты что, систему слежения отключал? Вместе с сигнализацией? — и Громов посмотрел на Пашу, как, я знаю, он смотрит на подозреваемых в убийстве.

— Шеф, — пробормотал побелевший Паша, — не было этого… Я и выходил из дежурки — раз покурить, и еще раз — снег с наружной камеры убрать. Какой-то му… то есть кретин в объектив снега напихал. Это в полвторого наверное было. Плюс-минус десять минут… Да, еще раз — в туалет.

Сдвинув брови, Гр-р повернулся ко мне:

— Ну? Что?

— Ничего не слышу, — я провела пальцами по Гришкиным бровям, чтобы придать им обычное положение. — Расслабься…

Я посмотрела на охранников, и мне вдруг стало смешно, несмотря на драматизм ситуации. Дэн и Пашка, здоровенные мужики, сейчас смахивали на двух луговых собачек. Есть такие мелкие грызуны из семейства беличьих, водятся в Северной Америке. Наши луговые собачки дружно сложили лапки на животе и синхронно вертели головами, глядя то на меня, то на своего шефа, чтобы понять, что происходит, совсем как их североамериканские сородичи, оставленные на шухере у норы. Никто из них и не догадывался, что Громов хотел узнать, не врет ли Паша! Гр-р знает, что я слышу комариный писк, когда кто-то говорит неправду. С Пашей все было в порядке, никакого вранья.

— Ну, допустим, — вздохнул Громов, — ты, Паша, камеры не вырубал. И сигнализацию… А тогда кто?

— Пашка, может, кто-то в дежурку забрался, когда ты выходил? Десять минут — это как раз сигарету выкурить, — Дэн кашлянул, вежливо прикрывшись ладонью. Он поглядывал на меня в надежде прояснить ситуацию, и перспективы его не радовали: шеф вроде и сменил гнев на милость, но расслабляться не следовало.

— Я ж дежурку запирал на ключ, когда выходил! И отпирал, когда возвращался! — Цвет лица у Паши стал прежним, светло-кирпичным.

— Значит, кто-то заранее готовился! Наружную камеру снегом залепил… Явно не хотел, чтобы видели, как он входил. Следил за передвижением сотрудников, подбирал ключи или… — Громов замолчал и понесся к двери.

— Нет, не похоже, чтобы орудовали отмычкой, — заявил он, осмотрев замок. — Ключ у него был! И наверняка сообщник… И, может, не один…

Я подумала, если Громов начнет выяснять, как и когда ключ от дежурки мог попасть к злоумышленникам, то наше расследование затянется. Я уже открыла рот, чтобы выложить мужикам свои соображения, как Гр-р сказал:

— Дэн, заступай на дежурство, раз твоя вахта. Ты, Паша, опросишь всех, кто имел доступ к ключам. Доложишь мне, как закончишь, и можешь отправляться домой. А мы, Нина, еще посмотрим записи. До 14.49 камеры не выключались, и с большой долей вероятности похититель где-то засветился. Будем искать того, кто исчез сразу после трех часов.

2. Второе звено в цепи потерь

Вечером на нашей кухне собралось внушительное общество: Лелька с круглыми от возмущения глазами, Устюжанин, который заехал за ней и, естественно, остался, искусствовед Лиза Уварова, Паша, не спавший уже вторые сутки, но отказывающийся уходить, потому что поиски Перепетуи считал делом чести, и Вера Захаровна Ручкина, экономка и кухарка в одном лице. Сама Захаровна называла себя заслуженным деятелем швабры, умудряясь держать в чистоте весь наш большой дом. Со мной у нее сложные отношения: она признавала во мне хозяйку только потому, что я жена Громова, но при каждом удобном случае намекала Гришке, что он сделал ошибку, женившись на такой «странной мадаме». Я, конечно, могла бы нажать на свою синюю кнопку и наколдовать Захаровне какое-нибудь раболепие, угодничество, подхалимство и подобострастие или вообще вечную любовь ко мне, но зачем? Гр-р и без того не обращает внимания на происки нашей экономки, потому что одинокая Захаровна любит его как сына и заботится о нем соответствующе, но мало есть на свете мамаш, довольных выбором своих сыновей.

— Что-то у нас тихо, — пробурчал Гр-р. — А где наш шустрый господин Шпиндель? Что, и Жайка не появлялась? И не звонила?

Жайка — подруга Шпинделя и одновременно сотрудник энского исторического музея. В музее ее знают как Жанну Олеговну и пока Свиридову, но Шпиндель зовет ее Жайкой, этакий гибрид Жанны и зайки, что как нельзя лучше подходит Жайкиным кудряшкам и бело-розовому личику, совсем как у моей Перепетуи.

Я отрицательно покачала головой и посмотрела на Ольгу. Подруга пожала плечами:

— Я как с утра засела с отчетом, так из своего кабинета и не выходила, даже телефоны отключила, чтобы не мешали. Я и про куклу узнала только вечером.

— Ну, значит, без Вовки начнем, потом ему покажу, — Громов почему-то нахмурился и стал смотреть в окно, хотя в просвет штор ничего не было видно кроме мельтешащихся хлопьев снега на фоне вечернего неба.

У меня во рту появился вдруг противный привкус — будто за щекой медная монета. Предчувствие, японский городовой, будь оно неладно! У всех людей предчувствие как предчувствие, сердце сжимается, или головокружение, или из рук все падает. А меня мутить начинает. И чем хуже предстоящее событие, тем тошнота сильнее, еще и вывернуть может принародно. Решив, что на этот раз предчувствие опоздало, — куклу-то уже свистнули! — я тоже стала смотреть в окно. На подоконнике как всегда торчала Морковка — необыкновенно рыжая, почти красная, кошка. Когда-то она была только моей кошкой, но стоило появиться Громову, как Морковка признала его своим повелителем, тем самым умудрилась его поработить и теперь вьет из него веревки, чего даже мне не удается, несмотря на все мои магические умения. К хвосту Морковки приклеилась мохнатая рукавица. Это Тюня, наш с Громовым домовой, вернее, домовая, потому что Тюня барышня. Домовые, оказывается, не только бородатые старички, встречаются и девицы. Когда-то она была горничной моей прапрабабушки, потом тенью моей двоюродной бабушки, теперь же Тюня — лохматое крошечное существо с малюсеньким личиком и миниатюрными ручками-ножками. Она умеет летать и меняет цвет своей шерстки в зависимости от настроения. Сейчас она серо-сиреневая, потому что ей жалко Перепетуи. Тюню никто кроме меня не видит, что совершенно правильно. Неизвестно, что делали бы люди, появись перед их носом домовой. Но зато нашу домовушку можно слышать — я наделила ее речью, и она щебечет, как птичка, когда хочет поговорить, правда, понимаю ее чириканье только я.

— Ну, — произнес наконец Громов и сдвинул тарелки, — вот что мы имеем…

Захаровна тут же подскочила, чтобы собрать со стола посуду после ужина.

— А ты сиди уже, — проворчала она, не очень вежливо надавив мне на плечо. — Набегалась, поди-ка, пока всех накормила.

Я не стала спорить и осталась на своем стуле — и набегалась, и наволновалась, и неизвестно, что впереди.

Гр-р разложил на столе распечатки изображений всех посетителей арт-салона.

— Это, — Громов помахал распечатками, — те, кто был в салоне до 14.49. А это, — и Гр-р шлепнул по столу другой пачкой листов, — те, кого камеры срисовали после 15.01.

— И мы должны найти того, кто исчез за эти десять минут, — с энтузиазмом произнес Устюжанин.

У Ольга восхищение в круглых глазах: ее Сереге ничего не нужно объяснять дважды, не то что некоторым… Устюжанин лучезарно улыбнулся подруге, тряхнув роскошным седым чубом. Даже странно, подумала я, Сергей, обладатель такой оригинальной внешности, не стал до сих пор персонажем Лелькиных полотен, существовали только наброски. Надо бы узнать у нее, в чем тут дело…

— Ну, давайте, — вздохнул Гр-р. — Давайте, давайте, въезжайте, а то я эти рожи уже видеть не могу!

— Да ладно тебе, рожи… — фыркнула Оля. — Тетки как тетки. Интересно, а мужики есть?

— Были и мужики, я видел, — вместо Громова ответил Паша.

— Видел он… — огрызнулся Громов, — знаем мы, как ты, Павел, видел…

И я на секунду превратилась в девушку с веслом: слишком много связано у меня с этим именем. Паша — это Паша, Пашка, вот он сидит, чешет свой затылок, плавно переходящий в широченные плечи… А Павел, Павличек — это… Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вылезти из вороха воспоминаний. Я думала, все кончилось, а оказывается, нет, не улеглось и не рассосалось… Время лечит, время лечит! Что-то плоховато оно лечит, если меня от одного имени в дрожь бросает… И я живо представила себе Павличека, чешского кузена Гриши, с которым они похожи почти как близнецы. Конечно, при ближайшем рассмотрении сходство не такое явное, а характеры вообще совершенно разные, и есть еще обстоятельство…

Я помотала головой, чтобы отогнать Павличека, почти материализовавшегося рядом со мной, и покосилась на Громова — вдруг он заметил мою реакцию на имя кузена? Но Гр-р руководил процессом сортировки портретов и на меня, слава богу, не смотрел.

— Сережа, эту туда клади, где все, — с азартом трясла листком Оля, — вот же еще она, только ракурс другой!

— А эту женщину я знаю, — Лиза протянула мне листок, — соседка моя, библиотекарь. Она в той библиотеке, что возле музея, работает.

Конечно, то, что мы на принтере распечатали, мало походило на фотографию, но разглядеть можно: лет сорока дама, может, чуть моложе, совсем не красавица, и выражение высокомерного интереса на сильно накрашенном лице не делает это лицо приятней.

— Фу, какая надутая, — Оля рассматривала женщину, держа лист в вытянутой руке. — Смотрите, вот еще она же… Значит, тоже не виновата, раз и в четыре пятнадцать есть…

Ольга бросила библиотекаршу в кучу тех, кто не вызывал подозрений, и никакое предчувствие не подсказало мне, что мы зря так легко расстались с этой дамой. Никаких медных изделий во рту, чтобы я начала что-то подозревать… Некрасивая, да, недоброжелательная, завистливая… Но такие качества — не повод считать ее причастной к краже: женщина оставалась в салоне и после пропажи Перепетуи. Лелька уже размахивала очередной парой портретов, и через десять минут несимпатичного библиотекаря погребли под кучей других персон.

Скоро выяснилось, что после трех часов не появились перед камерами слежения двое — мужчина и дама. Еще минут пять мы выхватывали друг у друга распечатки, пытаясь распознать каких-нибудь своих знакомых. Громов при этом смотрел на меня, подняв левую бровь. Он что, думает, я могу рассказать о человеке по его изображению? Так он знает, что у меня почему-то это не выходит. Вот если бы какой-нибудь предмет… Подержав его в руке, я бы сразу сказала, жив или мертв владелец вещи, а если жив, то что делает в данный момент. И тут Гр-р хлопнул себя по лбу:

— Как я мог забыть! Нашел сегодня возле раздевалки. Кто скажет, это что? — и Громов положил на стол часть клямерной кнопки — кольцо диаметром сантиметра два, из металла, похожего на красную бронзу. Я накрыла кольцо ладонью. Возникла картинка: сугроб — высотой с человека, и человек — ростом с сугроб. Человек мешковатый и скособоченный. В коричневой куртке. На синей вязаной шапке снег, как белый помпон.

— Ой, дай мне! — Ольга схватила кольцо, и я даже не успела понять, на ком эта шапка со снежным помпоном — на мужиковатой бабе или на бабского вида мужике. Куртка, спортивные штаны, шапка колпаком — это на ком угодно может быть.

— Я знаю, я знаю! — продолжала галдеть Лелька. — Это от куртки! Такие кнопки бывают, с дыркой, ну, с отверстием для ткани. Этот ободок и есть верхняя часть кнопки.

— Ну, что-то для кнопки великовато… — засомневалась Захаровна.

— Так, может, от мужской куртки! — не сдавалась Оля. — Давайте поищем на картинках…

— Если это от верхней одежды, — заметил Гриша, — надо узнать у Катерины.

Катя работает у нас гардеробщицей. И я вдруг вспомнила, что не видела ее сегодня с самого утра. Видимо, эта же мысль пришла в голову и Лельке. Мы с ней растерянно переглянулись и спросили хором:

— А где Катя?

Катерина появилась в салоне совсем недавно — когда в Энске начались дожди, и посетителям понадобилась гардеробная. Вообще-то все это в «Модерне» предусмотрено — вешалки, номерки… Сразу налево от входа, за небольшой стойкой. Без гардеробщицы. Расточительно нанимать гардеробщицу летом. Но уже в октябре я пристала к Захаровне, чтобы она нашла нам какую-нибудь крепкую старушку — сидеть в раздевалке осень и зиму. «А зачем тебе старушка, пусть и крепкая?» — спросила меня тогда Жайка. «Да, зачем? — повторила она. — Ведь можно найти симпатичную молодую и крепкую девушку. Возьми мою Катьку, ну, ту, племянницу…»

И мы взяли Катьку Свиридову — студентку-заочницу, красавицу и… нет, не спортсменку и комсомолку, а большую любительницу разнообразных социальных сетей. На работу Катя приходила с ноутбуком, моментально усаживалась за стойкой прямо на пол, пристраивала комп на коленках и залезала в интернет. Стоило кому-то подойти к стойке, как Катька вырастала за ней, будто из-под земли. В конце концов все привыкли не видеть Катерину на рабочем месте, но знать, что она там всегда. Вот поэтому за целый день ее никто и не хватился.

— А ты? — повернулся Громов к несчастному Пашке, которому сегодня выпала нелегкая доля козла отпущения. — Ты же должен был узнать у Кати про ключи?

— А там, в раздевалке, Захаровна была… — пробасил Паша. — Я спросил, где Катька, Захаровна не знала, сказала, сама с утра тут стоит…

— Ага, — рассердилась Захаровна. — Ты, Гриша, еще спроси, почему это твоей мадаме не доложили, что Катьки нет… Так Нине Сергеевне не до того было! Этот… как его… ЭКСПЕНАТ пропал! Я как увидела, что одежу некому принимать, так и пошла в гардероб… И целый день там толклась, только в пять вышла… А вы с утра со своим ЭКСПЕНАТОМ разбирались, сначала бегали как угорелые, потом в дежурке закрылись! Не сунешься! А ключей ваших я не беру — убираюсь, когда открыто…

— Ладно, Вера, не кипятись, — миролюбиво произнес Громов. — Ну и где эта Катерина? — и Гр-р повернулся ко мне.

Тут мне снова стало плохо. Затошнило так, как не тошнило, даже когда у меня был токсикоз первого триместра беременности. Я зажала рот рукой и вынеслась из кухни. Громов догнал меня уже в ванной:

— Нина, ты как? Лучше?

Я уткнулась Громову в плечо и чуть не разревелась. Что я за маг, если не могу узнать, кто спер мою куклу! И предчувствие — так поздно проявилось, что ничего не исправишь!

Когда зазвонил наш домашний телефон, я уже знала, что услышу. Жанна… Я включила громкую связь:

— Нина, Катюшу ночью нашли возле ее дома, прямо у подъезда, — всхлипывает Жайка. — Ударили чем-то тяжелым по голове, бросили на снегу умирать… Убили! Мы с Володей дома у нее…

Надо было ехать к Кате. Держа трубку возле уха, я посмотрела на Громова. Конечно, брови у переносицы…

— Ну, блин, началось в деревне утро! — Громов уже натягивал куртку. — Серый, вези Лелю к Катиным родителям. Ждите нас там. Паша, доставишь Лизу и Захаровну домой. И сам спать! А мы с тобой, Нина, за Скворцовым…

3. Я смотрю на снег. И на ум приходит хокку Дзосё (был в Японии четыре сотни лет назад такой поэт): И поля и горы — Снег тихонько все украл… Сразу стало пусто

— Странно, что Петрович раньше не появился, — сказал Громов, усаживая меня в свой джип. — Набери-ка ты его…

Зимы в Энске снежные. Этой зимой снега столько, что льда на реке не видно, русло от берега до берега занесло. Снег и сейчас падает — медленно, хлопьями. Летит откуда-то из темно-синего неба и неспешно опускается — на крыши, на деревья, на дорогу. Такая красота! А у нас…

— У нас такой геморрой! — со вздохом произнес Громов, заканчивая мою мысль.

И кто из нас умеет читать мысли?

Я посмотрела на белые сугробы вдоль дороги, тоже вздохнула, достала из сумки сотку и нашла Петровича в меню.

— Интересно, как он у тебя записан? — покосился на телефон ревнивый Гр-р. — Небось, Юрочка? Или Юрасик?

— Не угадал! У меня он значится как майор. Все никак на подполковника не переделаю…

— Да? А вот я ему скажу…

Но мне не суждено было узнать, как собирался закладывать меня Громов, потому что Петрович уже радостно орал из моей трубы:

— Ниночка, как я счастлив! Я так соскучился! Надеюсь, Гришка далеко? Я намерен в очередной раз объясниться тебе в любви!

Обычный балаган, устраиваемый Скворцовым, стоит ему меня услышать или увидеть.

— Подполковник, — остановила я Петровича, — послушай, у нас проблемы. Одна наша сотрудница убита.

Петрович крякнул, помолчал и сказал сочувственно:

— Так это ваша девица? А я все гадал, чего это вас не слышно? Думал, ничего у вас не происходит, раз не звоните. Сглазил, выходит… Вы когда узнали?

— Только что. Жанна позвонила. Поедешь с нами?

— Вы, значит, сейчас к семье? Конечно, и меня возьмите. Я там уже был, но второй раз не помешает.

Возле управления я пересела на заднее сидение Гришкиного джипа, чтобы Скворцов ехал на переднем. Так удобнее читать мысли подполковника. А читать их нужно, потому что Петрович, хоть и признается мне в любви и имеет на меня виды, но когда речь идет о деле, не очень-то посвящает нас в свои планы и вечно что-нибудь да утаивает.

— Ее отец нашел. Беспокоился, что долго не идет, на звонки не отвечает, вот и вышел встречать. Ну и увидел… Голову ей проломили, а не взяли ничего, кроме сумки с ноутбуком — ни сотовый, ни кошелек, ни побрякушки золотые, — подполковник похлопал себя по карманам. — Черт, сигареты забыл! А у тебя, Гришка, конечно, нет?

— Уже подъезжаем, там магазинчик круглосуточный в торце дома, купишь, — Громов крутанул руль, и мы оказались в знакомом мне дворе. Прошлым летом я побывала в Катином доме, только не в ее квартире, а этажом ниже. Провела там ночь, прикованная к батарее, как Прометей к скале. Шпиндель, между прочим, спас.

В магазинчик мы зашли вместе. Петрович купил себе сигареты, а мне — здоровенную шоколадку. Самую большую из имеющихся.

— Ниночка, я знаю, ты черный шоколад уважаешь, а твой муж тебе его не покупает.

И Петрович подмигнул мне. Вот откуда он знает про шоколад? Тайный обыск устраивал? Искал что-нибудь интимное на память? Фетишист чертов… Действительно, Громов никогда не покупает мне шоколад. Я сама себе его покупаю, и плитка с отломанным уголком всегда лежит не только в ящике моего стола в кабинете, но и возле компьютера в мансарде, и в тумбочке в спальне, и даже среди рисовальных принадлежностей. Это вовсе не означает, что я объедаюсь шоколадом с утра до вечера. Просто я должна знать, что он у меня есть, стоит только протянуть руку. Громов считает, я делаю шоколадные заначки потому, что у меня было одинокое детство, книжки вместо друзей. Может, он и прав…

— Ладно, благодетель, — пробурчал Громов, выходя из магазина, — скажи лучше, ты почему нам не позвонил, знал же, что Катя наша?

— Даже в мыслях не было, что она у Нины работает! — Петрович сунул в рот сигарету. — Я, конечно, эту Катю узнал, видел же у вас на вернисаже. Так мало ли кого я тогда видел! Я же не в курсе, что Ниночка ее к себе в салон взяла! И родители не сказали, что Катя где-то работала, сообщили лишь, что студентка. Мы только начали расследование, всего не знаем. А вот когда Ниночка позвонила, я два и два сложил…

— Не изнасиловали?

— Нет. Девчонку сзади ударили. Так череп раскроили! Мгновенно умерла… Зачем надо было убивать? Сумку выдернул, толкнул, убежал — и все дела. Совсем народ озверел! Ну, пришли, — Петрович щелчком забросил недокуренную сигарету в снег.

Третий этаж. Дверь не заперта. Нас встретили Жанна с Володей, провели в комнату. В уголке тихонько всхлипывает Ольга, Устюжанин оставляет ее, чтобы поздороваться с Петровичем. Вокруг стола сидит вся семья: Катин отец, брат Жанны, постарше ее и очень на Жайку похож, мать, безмолвная и каменная, как изваяние, и высокий парень лет двадцати, недавно вернувшийся домой дембель. У Свиридовых было двое детей — сын и дочь. Теперь остался один сын…

Мы с Гришей произнесли все положенные в такой ситуации слова, я обняла изваяние и вышла в коридор. Если бы они рыдали, проклинали убийцу или крушили все вокруг, им было бы легче. Горе без жестов, слов и слез — горше нет. Ольга с Сергеем вышли следом за мной, и в небольшой прихожей, где уже одевались Жанна и Володя, сразу стало тесно. Из-за чьего-то плеча я смотрела, как Громов что-то тихо спрашивал у Катиного отца.

— Нинка, найди этого выродка, — говорит мне вполголоса Шпиндель, помогая Жанне засунуть руку в рукав. — Я знаю, ты можешь. Рассчитывай на меня, если что нужно!

Я смотрю, как ресторатор уводит Жайку. Тут бы и случиться моему предчувствию… Но момент упущен — никакого медного привкуса. Хотя, как показали дальнейшие события, было самое время. Я, правда, пока не научилась слету расшифровывать послания в виде медных монет во рту, а без практики вообще вряд ли научусь, но главный вывод сделала: есть ли предчувствие, нет ли его, чему быть — того не миновать.

— Мы тоже поедем, — Лелька поднимает воротник своей шубки. — Серый завтра в Закарск отбывает песцов проведать, и у нас ранний подъем. Все равно сейчас здесь никто не нужен, пусть переночуют со своим горем…

Не успела я закрыть за подругой дверь, как в прихожую протиснулись Громов и Скворцов.

— Пока ничего нового, — махнул рукой Петрович. — Давайте во двор выйдем, может, там что-нибудь в голову придет.

Скворцов остановился на крыльце покурить, с ним остался Громов, а я подошла к джипу. Не стряхивая с себя снег, жевала шоколад, дожидаясь мужчин, и думала, что слишком часто приходится мне бывать на здешнем кладбище. Уж сколько людей я проводила в этом городе в последний путь, хотя в Энске живу чуть больше года! Наверное, это потому, что город маленький, и все друг друга знают. Тесный круг. И если что-то с кем-то случается, то этот «кто-то» твой знакомый. Или знакомый знакомого… Или родственник знакомого. Или знакомый родственника знакомого… Можно комбинировать до бесконечности, и поэтому здесь за каждым покойником идет толпа, а поминки устраивают человек на пятьсот.

Я еще раз посмотрела в черное небо, из которого на Энск сыпалась очередная тонна снега, и помахала шоколадной оберткой мужчинам. Они дружно отсалютовали мне в ответ, но продолжали торчать у подъезда, что-то обсуждая. Ах так? Секреты от меня? И я нажала на свою волшебную кнопку, чтобы лучше слышать. Гришка рассказывал Петровичу историю с исчезновением Перепетуи.

— Ты думаешь, есть связь? — подполковник стряхнул пепел с сигареты.

— Катя могла видеть того, кто вынес куклу, и девушку убрали как свидетеля, — ответил Громов.

На почти лысую голову Гр-р падал снег, но Громов только встряхивал головой, как взнузданный мустанг, забыв, что у куртки имеется капюшон.

— Тогда понятно, почему убийца только комп взял — для виду. По ложному следу пустить. Типа ограбление. Хорошо, примем в качестве рабочей версии, что весь сыр-бор из-за куклы. Что, она действительно единственная в своем роде? — Петрович наконец выбросил свой окурок и поглубже натянул на голову шапку. — Почему именно кукла? На этой вашей выставке добра всякого на лимон баксов! Ничего больше не пропало? Сколько вообще стоит эта Перепетуя?

— Это Нина знает.

Громов все-таки поднял капюшон, и мужчины зашагали в мою сторону. Не очень-то я продвинулась в шпионаже — ничего нового не узнала. А что Катю убили, потому что она видела похитителя, об этом я и сама догадалась, без этих зазнаек. Нет, рано уходить. Еще кое-что надо сделать. Я рванула навстречу мужикам, крича, чтобы они остановились.

— Нина, что случилось? — забеспокоился Гришка.

— Ничего, просто хочу найти, где Катя упала.

— Так я покажу, — вылез вперед Петрович.

— Нет! — рявкнула я, и мужики застыли как вкопанные. Вот и пусть стоят…

Я потопталась на ступеньках, рассматривая снежную пелену вокруг. Наши следы уже замело, будто мы здесь и не проходили. И тем более не видно ни углубления, ни сугробика, которые могли бы обозначить место Катиной гибели. Я нажимала и нажимала на свою синюю кнопку, пока метрах в трех от подъезда, там, где торчал весь в клочьях снега куст бузины, не увидела лежащую Катю. Я надеялась обнаружить Катин призрак, побеседовать с ним и все узнать, но нашла лишь слабый энергетический след, почти прозрачный абрис Катиного тела. Что-то не попадаются мне в Энске призраки, не то что в Праге… А след и есть след — с ним не поговоришь.

— Петрович, а почему Катя лежит лицом вверх, если ее ударили по голове сзади? — я не отрываясь смотрела, как снег падает не на Катю, а сквозь нее.

— Гришка, Нина действительно нашла место, где девушку убили! Как ей удалось? Ну и чуйка у твоей супруги! — восхищенный Скворцов подошел ко мне. — Ниночка, ты права, если удар сзади, и сильный, то человек падает лицом вперед. Я думаю, убийца свою жертву перевернул, чтобы убедиться, что она мертва.

— Понятно, убедился и не стал бить еще раз. А чем ударил, нашли?

— Нет, конечно, занесло же все.

— Вот, можешь забрать, — и я носком ботинка разворотила снежную кочку, обнажив камень.

Подполковник, конечно, сомневался, что это тот самый камень, орудие убийства, но все-таки вытащил из кармана полиэтиленовый пакет и исключительно из уважения ко мне засунул в него находку, даже не камень, а кусок цемента пополам с гравием. Надо же: вокруг снега по пояс, а убийца умудрился подходящий обломок разыскать! Или все-таки в руке тащил, заранее припас? Тогда убийство, точно, умышленное.

4. Как сказал кто-то великий, действия не всегда приносят счастье, но не бывает счастья без действия. Кое-что из сказанного — о нас с Громовым

Гр-р сосредоточенно молчал, не отрывая глаз от дороги, и вел свой джип сквозь снег, как мужественные капитаны — корабли по бушующим океанам. Петрович же, развернувшись в мою сторону, расспрашивал о Перепетуе: как давно она у меня, да как ко мне попала, да где была раньше, да сколько стоит. По напряженной спине Громова, которую я имела счастье рассматривать в свое удовольствие с заднего сидения, я поняла, что отвечать на безобидные вопросы Скворцова надо осмотрительно, и поэтому ничего не рассказала подполковнику об огромном бриллианте, найденном мной по весне в опилках, которыми была набита Перепетуя.

Высадив Скворцова возле входа в управление, Громов наконец-то посмотрел на меня:

— Как ты поняла, что не надо говорить Петровичу про бриллиант?

— Мы же с тобой это еще не обсуждали. Если причина похищения — желание покопаться в опилках Перепетуи и нечто там найти, то спер куклу один из наших, и Петровичу знать об этом не обязательно, сами разберемся.

— Ну, допустим. Тогда Катю наши же и убили, так получается?

— Нет, не получается! Наши не могли Катерину вот так, по затылку… И не по затылку тоже не могли!

Я лихорадочно пыталась вспомнить, кто знал о Царе Ночи. Так этот бриллиант назывался. Я его случайно нашла, и был он нами сразу продан — из соображений безопасности, а деньги мы со Шпинделем поделили: бриллиант-то принадлежал его прабабке, но Вовка решил, что несправедливо владеть им единолично, он же, Шпиндель, родственник мне, только дальний, у нас с ним прапрабабушка общая, и Царь Ночи сначала ее был. Ни я, ни Громов о бриллианте никому не говорили. Оставался Вовка. Но, скорее всего, молчал и он, и о камне не знала даже Жайка, хотя ресторатор собирался на ней жениться. Вообще-то Вовка болтун и сплетник, и никакие секреты ему доверять нельзя — продаст. Но на финансовые вопросы это не распространяется. Если речь идет о денежках, тут Вовка кремень, иначе из него предпринимателя бы не получилось. А Шпиндель еще какой предприниматель, у него и до Царя Ночи все в ажуре было.

Тут воображение сыграло со мной злую шутку: я живенько представила, что о бриллианте в кукле каким-то образом стало известно всей нашей компании, Перепетую уперли, чтобы без помех в ней покопаться, Катя видела — кто, и вот за Катей, один за другим, шагая след в след и размахивая кусками бетона, крадутся Захаровна, Лелька, Устюжанин, Жайка, Шпиндель, Павличек и его мамаша — престарелая Маркета Марлерж… Замыкает колонну Громов. Увиденное меня так потрясло, что я по своему обыкновению превратилась в парковую скульптуру, и только голос Гр-р вернул меня в реальность:

— Ты же не думаешь, что это был я?

— А как ты узнал, что я это думала?

Громов засмеялся:

— Дурочка моя, да у тебя все на лице написано, а еще колдунья — эмоции свои прятать не умеешь!

«Дурочка моя» Гр-р говорит только от избытка чувств-с, а не в смысле ругательства, как вы могли бы подумать, поэтому я счастлива, когда слышу от него «дурочка».

— Гриша, но без бриллианта же не обошлось?

— Не обошлось, я тоже так думаю. Об этом мы еще с тобой поразмыслим.

От машины до дома пришлось брести по колено в снегу. Под дверью в подъезд намело приличный сугроб. Гр-р дернул дверь, но та до конца не открылась. Образовалась щель, в которую было не пролезть. Громов чертыхнулся и рванул дверь сильнее. Раздался визг, сугроб у двери стек со ступенек, как лава по склону вулкана, а на гребне снежной лавины к моим ногам съехал косматый черный ком, вереща и выставив вперед четыре лапы. Псина…

— Собака хренова, — выругался Громов. — Нашла место, где спрятаться! Вот пришли бы на час позже… И что с ней было бы? Не оставлять же теперь на морозе! В подъезд пустим?

Но собака уже устремилась в подъезд, не дожидаясь, когда ей разрешат это сделать.

— Смотри-ка, — изумился Гр-р, — соображает!

Мы дружно потопали ногами, стряхивая с обуви снег, а потом поднялись на второй этаж. Сообразительное существо уже лежало у порога.

— Наглость — второе счастье, — заявил Громов. — Эй ты, собака, а тебя кто звал? Как ты вообще поняла, что мы сюда идем, а не на первый этаж?

Псина заскулила, вильнула хвостом и ткнулась носом в дверь.

— Нет, ну я не могу ее прогнать, — засмеялся Гришка. — Шибко умная, однако! Давай возьмем!

— А Морковка? — спросила я, ничего не имея против «шибко умной собаки». — Кошка нашего гуманного порыва может не оценить. И характер у нее неуживчивый…

— Я с ней договорюсь! И потом, у нас же есть домовой, поможет, — хмыкнул Громов и открыл дверь. Пес отодвинулся, давая нам дорогу, подождал, пока мы войдем в квартиру, и только потом перешагнул порог.

— Гринь, смотри, животное демонстрирует готовность подчиняться, собака не стала ломиться в дверь первой, — удивилась я.

— Может, она дрессированная, знает, что хозяин сначала заходит, — возразил Гр-р. — Тоже неплохо, проблем меньше. Но, по-моему, она просто умная, дворняга же, а это самые здравомыслящие собаки.

И мы стали рассматривать дворнягу. Она почти обсохла. Вернее, он, потому что «шибко умная собака» имела все, что положено иметь кобелю.

— Не зря я тебя впустил, пес, — обрадовался Громов. — Теперь нас будет два мужика, а то в этом доме я один в куче баб!

Морковка, по своему обыкновению сидя на плече Громова, напряженно таращилась на пришельца. Она уже имела счастье видеть подобных зверей, так называемых собак, и знала, как себя с ними вести. Но те собаки были не больше нее, а этот… Этот мог запросто оттяпать кошке хвост, потому что вымахал ростом с любимый табурет хозяина и вид имел нахальный. Морковка предпочла рассматривать пса с безопасного расстояния — с Громова. Кобель же лишь раз взглянул на рыжую кошку и, казалось, напрочь забыл о ее существовании. Удар по Морковкиному самолюбию… Тюня зеленой мухой вилась над псом. Из чириканья домовушки я поняла, что она вполне одобряет наш собаколюбивый поступок.

— Этих бы гадов, что собаку выгнали, заставить самих на снегу ночевать! И не кормить их! — жужжала возмущенная Тюня. — А мы его приютим, песика! Черненький такой, лохматенький! А хвост, смотрите, бубликом! Нет, не бублик, а хризантема!

Обладатель хризантемы поднял одно ухо и повертел головой, чтобы определить источник звука. О! Тюню увидел! Аж челюсть отвисла — если так можно сказать о собаках. Где ж тебя держали, что ты домового никогда не встречал, подумала я. Кошки и собаки умеют видеть призраков, домовых и прочих обитателей параллельных миров. Что ж это за дом был — без домового? Тем временем Тюня провела ревизию собачьей шерсти:

— Мыть! Мыть немедленно! — защебетала она. — А потом чесать!

— Мыть будем завтра, — сказала я вслух, — сейчас его накормить надо.

Пес, действительно, отличался сообразительностью, потому что при слове «накормить» потрусил на кухню. Но шел он как-то странно…

— Эй, парень, — присвистнул Громов, — да ты у нас хромой!

Правую переднюю лапу пес явно щадил, старался на нее не наступать, и остальные его лапы цокали по полу в ритме вальса: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

— Не собака, а дактиль какой-то, — пробормотала я, но Громов услышал:

— Что есть дактиль?

— Стихотворный размер. Трехсложный. С ударением на первый слог. Мы в институте когда учились, чтобы этот размер распознать, одну мнемоническую фразу произносили: «Вырыта дактилем яма глубокая».

— А, понял! Это же как вальс!

И Гр-р запел: «В парке старинном деревья шумят листвой…»

А я вдруг вспомнила, как отец напевал этот вальс, кружа меня и подбрасывая к потолку. И мне не больше двух лет… Наверное это самое раннее мое воспоминание.

— Гринь, а ты откуда этот вальс знаешь? Я его сто лет не слышала, никто уже не поет.

— У меня учительница музыки была, и это ее любимый вальс, из какой-то оперетты. В четыре руки мы с ней играли, а она еще и пела и меня петь заставляла. Но мне тогда не понять было, в чем там кайф. Подумаешь, «руку твою, как счастье, осторожно зажал я в руке». Ну, зажал… И что? Это теперь я знаю, ЧТО…

Тут пес вклинился между нами и вежливо повилял хвостом.

— Он напоминает о твоем намерении его накормить, — засмеялся Громов.

Пес еще усердней замахал хвостом и заулыбался. Вы когда-нибудь видели, как собаки улыбаются? Во всю пасть. Я даже смогла рассмотреть собачьи зубы — давно не молочные. Года три псу, не меньше. Жизненный опыт уже приобрел…

Я покопалась в буфете, нашла подходящую миску, накрошила в нее хлеба и залила подогретым бульоном:

— Иди, собака. Пока это ешь, а завтра куплю тебе настоящей собачьей еды. Как тебя звать-то будем?

— Может, Асмодей? — спросил Громов, снимая с плеча Морковку и усаживая ее на подоконник.

Тюня немедленно пристроилась рядом с кошкой и стала оранжевой — от удовольствия, что пса оставили.

Я поняла идею Гр-р: Асмодей, Хромой бес, герой романа Рене Лесажа. Как там у Лесажа? Самый деятельный из всех чертей преисподней, изобретатель каруселей, танцев, музыки, комедии и всех новейших мод…

— Длинно для собаки, хотя, наверное, он по своей сути Хромой бес и есть — не в меру хитрый и пронырливый…

— Тогда пусть будет просто Бес! — и Гришка посмотрел на пса. Новоиспеченный Бес никак не отреагировал, продолжая поглощать еду.

— Бес! Бес! Бес! — на разные лады повторял Гр-р, но пес упорно не желал обращать внимание на призывы Громова.

— Нет, — наконец произнес Гриша и повернулся ко мне. — Не нравится ему.

— Может, у него уже есть кличка, он явно с людьми жил, — мне не хотелось нажимать на свою синюю кнопку, чтобы узнать, как звали собаку. Тогда я сразу бы поняла, где он жил и, возможно, чей он. Начались бы проблемы с возвращением… А я видела, что Громову хочется оставить собаку у нас.

— Давай попробуем угадать, — предложила я.

И мы принялись перечислять собачьи клички, наблюдая за реакцией пса. Но этот Хромой бес даже ухом не вел, когда мы наперебой выкрикивали: «Кузя! Шарик! Валет! Туз! Пистон! Черныш! Атос! Полкан! Флюгер! Раздолбай!»

Первым сдался Громов:

— Я пас. Сама придумывай. Да ты уже придумала! Как ты сказала? Дактиль? Пусть будет Дактиль. Нормальное собачье имя!

Пес завилял хвостом, не отрываясь от миски.

— Ну вот! Наконец-то! — обрадовался Громов и потрепал собаку по холке. — Значит, Дактиль! Сейчас принесу тебе ошейник, и пойдем прошвырнемся перед сном.

Свеженазванный Дактиль уже на три раза вылизал миску и сидел, уставившись на дверь. Одно его треугольное ухо вопросительно торчало, а другое висело и почти закрывало глаз.

— Надо было тебя Пиратом назвать, — вздохнула я, рассматривая Дактиля, похожего на всех дворняг сразу, и думая, откуда у Громова ошейник. Когда я познакомилась с Гр-р, никаких собак у него не было. Привет из прошлого. Еще одно доказательство чувствительности его натуры — верен романтическим воспоминаниям. Никогда не рылась в его вещах, подозреваю, запросто можно напороться на какой-нибудь засушенный цветочек — память о незабываемом свидании. И тогда муки ревности мне обеспечены, потому что я подозрительная идиотка, умеющая превращать в пищу для ревности все, что вижу. Даже элемент гербария… Буду себе всякие вопросы задавать, я же мало о Гришкином прошлом знаю. С другой стороны, а мне надо знать Гришкино прошлое? Как сказал когда-то Сомерсет Моэм, знать прошлое неприятно, знать еще и будущее — просто невыносимо. Поэтому мне достаточно настоящего.

— Вот, — Громов показал мне ошейник. — Когда-то у меня была собака. Гром… Брали со Скворцовым одного бандита, и Гром погиб — бандит его застрелил. А должен был меня… Спас меня тогда пес. Поэтому и агентство свое я в его честь назвал — «Гром».

— Гринь, а я думала, контора так называется, потому что ты Громов. От твоей фамилии… — и я обняла Гр-р, не хотела, чтобы он с головой ушел в печальное прошлое. Хватит того, что у нас печальное настоящее.

— Гулять! — скомандовал Громов, застегнув на собаке ошейник, и Дактиль гордо похромал к входной двери.

— Это ты тоже понял, — констатировал Громов. — Кто ж тебя учил? Чересчур много знаешь для бродяжки!

И Дактиль снова улыбнулся — весьма самодовольно.

Интересно, что завтра скажет о собаке Захаровна? И как отреагирует Дактиль на ее швабру?

День второй

1. Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер. Это заметил еще Бальзак. Приходится согласиться

Громов поднялся ни свет ни заря — выгуливать собаку, хотя Дактиль вовсе не демонстрировал желания покидать дом с какой бы то ни было целью. Пес дрых в прихожей, вчера он сам выбрал себе место — у входной двери, отказавшись от матрасика, который я наскоро ему наколдовала. Я три раза меняла подстилку, предлагая то кошму, то коврик, то модное овальное ложе, которое положено иметь всем привилегированным псам, но Хромой бес предпочел голый пол.

— Оставь его, пусть спит как хочет. Похоже, он лучше нас знает, что ему надо, — и Гр-р повел меня в спальню. — У меня идея…

Я-то думала, что Гришкина ночная идея — о том, как узнать, кто убил Катю, а оказалось, — любовь. Ничего не имею против… Как говорит Громов, отсутствие удовольствия порождает неудовольствие. А может ли удовольствие быть несвоевременным?

От приятных воспоминаний следовало вернуться к завтраку. Я выбрала кастрюлю побольше — кашу придется варить на троих, и, помешивая овсянку, смотрела в синее, еще ночное окно, как Громов возился в снегу с Дактилем. Пес прыгал довольно высоко на задних лапах, норовя лизнуть Гр-р в лицо. Эти двое были вполне довольны друг другом. У каждого человека должна быть собака, а у каждой собаки — человек, подумала я, только в жизни так не получается…

— Правильно, что мы этого пса взяли, — сказал Громов, уплетая овсянку. — Столько положительных эмоций!

— Еще вопрос, кто кого взял. По-моему, это он нас выбрал, — и я положила в миску Дактиля добавки.

Хромой бес хитро посмотрел на меня и расплылся в улыбке. Сто пудов — это не благодарность за сытный завтрак, это нечто иное. Мне показалось, Дактиль дал понять, что знает о нас гораздо больше, чем собака, находящаяся в доме меньше суток.

Морковке не нравилось, что у Громова новый любимец, и она устроила безобразную сцену ревности: шипя и плюясь, надавала Дактилю пощечин. Пес стерпел, даже не огрызнулся, только отворачивал от кошачьих когтей ухмыляющуюся морду, чем заслужил массу комплиментов от хозяина и очередную порцию каши от меня. Гр-р усадил кошку на подоконник и принялся читать ей длиннющую нудную нотацию, растолковывая правила мирного сосуществования:

— Надеюсь, кошка, ты осознала свою ошибку. Ошибиться может каждый. Но! Признать ошибку может лишь умный. Ты же у нас умная?

Дактиль слушал Громова, сидя на собственном хвосте и наклоняя голову то вправо, то влево. Цирк просто! А кое-кто похож на клоуна…

И я стала думать о том, что ревность — это разновидность чувства собственности. И что тоже не потерпела бы, если бы какая-нибудь брюнетка, в улыбке демонстрирующая коренные зубы, завладела пятьюдесятью процентами внимания клоуна… э-э-э, пардон… Громова… Даже двадцатью… Хотя если честно, то и десяти процентов хватило бы, чтобы я впала в ярость… Даже одного…

— Нина, ты что, меня не слушаешь? — вопит Гр-р.

Уж и задуматься человеку нельзя!

— Прости, я тут с собакой…

— Я говорю, надо выяснить, кто мог знать, что Перепетуя — тайник. Если поймем это, найдем убийцу Кати. У Вовки я спрашивал. Он клянется, что никому ни о кукле, ни о бриллианте не говорил.

— И когда ты успел Шпинделя опросить?

— Вчера еще, у Кати дома.

— Я тоже никому ничего не говорила. Даже сыну… Даже Лельке… А представитель австрийского аукционного дома сам приехал за бриллиантом. И он о Перепетуе даже не подозревал, ему камень в банковской ячейке показали.

— Но кто-то же Перепетую украл! И украл не потому, что она ему понравилась! Если бы это было так, вор нашел бы способ выкрасть ее раньше — три месяца ваша экспозиция открыта, и столько же времени кукла на Вовкином диване сидит. Есть, конечно, крошечный шанс, что мы имеем дело с сумасшедшим любителем кукол, но тогда Катю убил не тот, кто куклу унес. Не получается! Сумасшедший схватил бы твою Перепетую, едва увидев, и был бы немедленно пойман. Нет, этот «кто-то» знал, что в кукле спрятано сокровище, и охотился за ним. Сколотил шайку, потому что одному человеку это похищение не провернуть… Вор был уже внутри, а помощник снаружи закидывал объектив камеры снегом. И вор надеялся, что ты, владелица куклы, не знаешь, что у нее внутри, иначе Перепетую не было смысла красть. Кому нужен пустой тайник? Похититель осведомлен о тебе, но ты о нем даже не подозреваешь.

Я поежилась… В моем воображении возникла крошечная одинокая фигурка — я, бредущая по заснеженной улице. Ночь. Фонари не горят, зато светит какая-то чрезмерная луна. Позади меня плетется длиннющая черная тень — моя тень… И вдруг я замечаю еще одну тень. Это за мной крадется убийца, готовый сразить меня ударом огромного булыжника. Он перескакивает от сугроба к сугробу и залегает в снегу, если я вдруг оборачиваюсь. Он все ближе и ближе… Фу, бред! Поздравь себя, Нина, ты пополнила ряды параноиков!

— Громов, не пугай меня! Хочешь, чтобы твоя жена страдала манией преследования?

— Тебе не грозит — ты же дочь мента. Не отвлекайся! Ты когда-то говорила мне, что Перепетуя у тебя давно.

— Да, моя бабушка Аглая куклу так любила, что, когда с инженером-путейцем из дому убегала — это тридцатые годы были, — с собой унесла. Ничего не взяла, только ее. С тех пор Перепетуя в нашей семье. Но бабушка и не подозревала, что в кукле бриллиант, иначе бы давно его достала. И тетя моя — а она славилась умением проникать во всякие семейные тайны — ничего не знала.

— Получается, начало истории надо искать в событиях столетней давности. Нужно выяснить, кто вообще о существовании бриллианта знал. Ты в каком году камень этот видела?

— В тыща девятьсот девятом. В декабре. Сначала в футляре, а потом — на Полине, будущей прабабушке Вовки Шпинделя. Она за его прадедушку тогда замуж собралась. Хотя он…

— Да, ты говорила, он твою прабабушку любил. И кого ты в квартире Назарьевых, кроме Антона Шпинделя, видела?

— Мою прапрабабушку Марию Петровну Назарьеву, ее младшую дочь Полину, старую Аделину Францевну Терентьеву, урожденную Ламсдорф, твоего прадедушку Арсения Сурмина, моего прадедушку Закревского. Тюню еще видела — в образе девицы с косой. А вот внука Аделины, Мишу Терентьева, студента, в декабре не застала, потому что его к тому времени отдали под суд за убийство.

— Теоретически все эти люди, даже студент, могли о бриллианте знать — видели у княгини, или у Анны, или у Полины.

— Нет, видевших бриллиант гораздо больше! Едва не половина Питера имела возможность заметить бриллиант на груди у Полины, на том самом балу, ну, я тебе рассказывала…

Зазвонил телефон, и Громов взял трубку. С минуту он слушал, сдвинув брови у переносицы, а потом сказал:

— Да, конечно, но я сам на нее взгляну. Спущусь через десять минут. С Ниной, разумеется…

Я молча ждала, когда Гришка расскажет мне, на что это мы должны взглянуть, но Гр-р невозмутимо поедал овсянку и ничего объяснять мне не собирался. Были у меня в жизни такие ситуации, может пару раз всего, но были, когда все вокруг, кроме меня, знали, что я должна делать. Ни с чем не сравнимое удовольствие — офонарело стоять посреди народа и читать на всех лицах: «Ну, ну, давай-давай, шевелись, начинай! Ждем-с!» А я — ни сном, ни духом! Однажды я так влетела на редколлегию, и вся редакция, включая приходящего фотографа, заорала: «Ну вот она, Нина Сергеевна, она сейчас все и объяснит!» Главный навис надо мной, как Сцилла и Харибда над путешествующим Одиссеем. Но так как я хитроумием этого греческого мужа не обладаю, мне оставалось только втянуть голову в плечи. У меня не было в запасе шестерых матросов, чтобы скормить их Сцилле, а пока она наедается, миновать Харибду, как это сделал Одиссей у Гомера. «Где правка?» — заорала вдруг Сцилла. «Да! Где правка? Кому отдали?» — подхватила Харибда. Первая моя мысль: «Все, кранты… Уволит…» Потом поняла, что и мне интересно, кому отдали, если я только что с самолета… Короче, все зря кивали на меня и указующе тыкали перстами. Главный даже принес извинения…

— Громов!

— М-м-м?

— В чем дело?

— М-м-м-м???

— Как тресну тебя! На что смотреть-то?

— Так я думал, ты и сама знаешь, экстрасенс же! Не на ЧТО, а на КОГО! Захаровна гардеробщицу привела!

И Гр-р удовлетворенно заржал.

2. Лучше эскимо без палочки, чем палочка без эскимо. Старая истина

Я показала Гришке кулак и пошла переодеваться. Громов последовал за мной, устроился на подоконнике и, будто никакой паузы не случилось, продолжил обсуждение кандидатов в похитители бриллианта.

— Я думаю, круг подозреваемых не так широк, и присутствовавшие на балу не в теме. Будем считать, что это все-таки кто-то из близкого окружения. Теперь исключим тех, кто не мог камень в куклу засунуть. Ни твой прадед, ни мой, думаю, этого не делали — по причине благородства и высоких моральных принципов. Кандидатуру Антона Шпинделя я тоже отбрасываю. Добыв камень, он бы сразу с ним смылся, и никакого Вовки, скорее всего, на свете вообще бы не было. А не могла твоя прабабушка Анна бриллиант у сестрицы свистнуть и в свою куклу зашить?

— Ага, губернаторша — и камешек умыкнула? Зачем? Иван Павлович Закревский, когда Анна за него выходила, далеко не бедный был… И если бы она камень спрятала, то так просто моя бабушка куклу бы не унесла — догнали бы, кто ж согласится лишаться таких денег?

— Анна на всякие авантюры способна, в этом мы убедились…

— Бриллиант спереть — нет…

— А из озорства? А потом забыла? Или война началась — и не до камня?

— Это же целое состояние — как можно забыть?

— А если месть?

— Мстить Полине за то, что она за Антона Шпинделя вышла? Нет, Анна же потом их ребенка воспитывала… Если бы ненавидела, мальчишку бы куда-нибудь дела…

У гардеробной мы обнаружили Веру Захаровну в компании крупной рыхлой девицы. Вид у барышни был совсем не городской. И даже не деревенский, потому что и в сельской местности девушки сейчас выглядят, как в городе, — телевидение, а также интернет есть и в деревнях, что позволяет прекрасной половине человечества и в самой глубокой провинции следить за модными тенденциями. Но эту дылду будто извлекли из киношного прошлого. Вот в фильме о строителях светлого социализма она была бы к месту, взять хотя бы ее две косички, связанные сзади старой, когда-то голубой атласной ленточкой… Брови Громова полезли вверх, пока он рассматривал девицыно пальто в талию (из бордового драпа на вате и с черным цигейковым воротником) и серые гамаши в широкий рубчик. Обута девушка была в настоящие кирзовые сапоги, какие когда-то носили солдаты, на нас с Гр-р не смотрела, а изучала стену позади себя, то и дело обмахиваясь краем толстенной шали.

— Ну вот, — Вера Захаровна критически оглядела деву, будто это она, Захаровна, а не мы, увидела ее впервые. — Это Любаня… Прыгункова…

Дородная Любаня Прыгункова продолжала рассматривать подробности стенового покрытия.

— Любаня, — скомандовала наша экономка, — ты уже как-то вперед-то выйди, чтобы Григорий Романович на тебя посмотрел. И Нина Сергеевна, — спохватившись, добавила Захаровна.

Вообще-то надо было начинать с меня, все-таки я хозяйка салона, а не Громов. И если от кого и зависит, будет ли Любаня гардеробщицей, то только от меня. Вера, конечно, эти тонкости понимает, но ничего с собой поделать не может, потому что стоит ей меня увидеть, как начинает думать, что зря на мне Гриша женился.

Любаня отклеила глаза от стены и воззрилась на Громова. Я быстренько нажала на свою синюю кнопку. Над бесцветными косицами девицы еле тащились такие же бесцветные мысли: «А не возьмут меня… Ну и ладно… Но лучше бы тут остаться… Тут тихо… Публика культурная… Работа легкая… Дремать можно…»

— Любаня, — Громов вполне миролюбиво обратился к барышне, — расскажите нам о себе.

— Ну, о себе… О себе чего… Да ничего… Я с бабкой живу. Вот наш дом, а вот — Веры Захаровны… — и девица рубанула шалью по полу, показывая, в какой стороне от ее жилища дом Захаровны.

— Да ты скажи, сколько тебе лет, где училась, что умеешь! — рассердилась Вера. — А то люди подумают, что ты недоразвитая!

— Чего это — недоразвитая? Я нормально развитая! — в блекло-голубых, почти бесцветных глазах девушки колыхнулась обида, и я увидела белесый хвостик гневной мысли: «Вот подожди, тетька Верка, выйдем, покажу тебе, кто недоразвитый!»

Любаня мне не нравилась. С другой стороны, одежду повесить на крючок, а взамен номерок выдать, она сможет. Ну, и наоборот — номерок взять, а нужную вещь найти. А у нас цейтнот, гардеробщица нужна, не все же на Захаровну сваливать! Искать некогда, и еще неизвестно, кого найдешь…

— Ну так что, расскажешь? — подгоняет Любаню Вера.

— А то! Ну вот… Лет мне двадцать пять, на прошлой неделе исполнилось. Год я без работы сижу. А училась я на повара.

— Хорошая профессия, — Гр-р даже оживился. — А чего поваром не работаете? По-моему, можно вакансию найти.

— Поваром не хочу, — Любаня отвернулась к стене. — Опять там объедаться от скуки начну!

— Ну, здесь, в раздевалке, тоже не особо весело, — улыбнулся Громов.

— Не скажите, тут, я видела, и мужчины есть, а мне замуж пора, — Любаня кидает осторожный взгляд в сторону дежурки, а среди ее выцветших мыслей появляется изображение Дениса Углова, довольно яркое, потому что окрашено надеждой.

Успела, значит, на Дэна посмотреть…

Громов невежливо кхэкнул, сдерживая смех, но Любаня этого не заметила, погрузившись в мечты о Дэне.

— Она девка хорошая, работящая, — Вера дернула Любаню за рукав, чтобы та отвернулась наконец от стены. — По хозяйству все сама — бабушка-то у нее больная, хоть и молодая, моложе меня. Так Любаня и огород вскопать, и дров нарубить — все может.

— Тут дрова рубить не придется, — я продолжала читать барышнины мысли, — а надо будет вежливо посетителей обслуживать.

— Это она сможет! — вступилась за девицу Захаровна. — Уж я ей наказывала, что главное тут — по карманам не шуруборить… Слушаться… Не задираться… Да внимательно смотреть, кому польта выдаешь, чтоб не тому не отдать! Сможешь?

— Ага… Только завтра! А то я платье замараю, — вздохнула Любаня. — У вас тут и халата черного нету, так я принесу.

— Завтра придете, будет вам спецодежда, — я подумала, что наколдую Любане какой-нибудь приличный комбинезон, кроссовки, ну и что там понадобится. Может, перестанет быть похожей на комсомолку первых пятилеток. — Завтра и оформим все, только документы принесите. Возьму вас с испытательным сроком… Пока на месяц… А там посмотрим.

— Спасибочки, — буркнула Любаня. На самом деле она уже открыла рот, чтобы сказать, что испытательный срок — это лишнее, и без него ясно, лучше нам не найти, но Захаровна снова потянула девицу за руку, и Прыгункова поняла, что безопаснее не открывать рот.

— К девяти я приду, — заявила дева, глянула в сторону закрытой двери в дежурку и выплыла из салона.

— Захаровна, ты в какой мерзлоте этого мамонта откопала? Ручаешься, что протеже твоя адекватная, ну, без закидонов? — Громов пришел в веселое расположение духа, представив, что будут говорить его ребята о новенькой. Он, конечно, догадывается, что девушка не так проста, как кажется на первый взгляд, и за себя постоять сумеет. Уж смеяться над собой, точно, не даст. Но желание позубоскалить вслед Любане возникнет у всякого мало-мальски нормального мужика…

Придется контролировать ситуацию, иначе наломает бывший повар дров — в прямом смысле. Стукнет сгоряча — мало не будет…

Вера Захаровна зажужжала что-то Гришке в ухо, и Гр-р остался перекинуться с экономкой парой слов, а я поднялась к Оле. Подруга все еще воевала с отчетом. У меня тоже масса дел в салоне, но когда я ими займусь? Неведомо когда… Я вернулась на кухню. И, как оказалось, вовремя: следом за мной туда явился Громов.

— Радость моя, я бы чего-нибудь съел! А то мне в контору…

И я занялась сооружением второго завтрака. Или раннего обеда… Или сразу ужина, потому что Громова надо будет ждать к столу не раньше полуночи. И пока я решала, чем кормить мужа, Гр-р снова вернулся к рассуждениям о возможном похитителе бриллианта.

— А прапрабабушка твоя могла камень… э-э-э-э… слимонить?

— Мария Петровна Назарьева — княгиня! В девятнадцатом веке родилась. Манеры, дворянские понятия, условности, ненарушимый кодекс чести и все такое прочее. Достоинство и порядочность в крови… Красть? Фи!

— Ладно. А эта, как ее? Аделина?

— Аделина тоже титулованная особа. Она уже такая старенькая была в том тыща девятьсот девятом! У моей прапрабабки жила за просто так. Но ты не забывай, Аделина колдунья. Легко могла бриллиант стибрить и, заметь, в любое время! Только ей зачем? Аделине и без бриллианта хорошо было — на всем готовом, в тепле и сытости. Вот ее внук, этот Терентьев… Он, что называется, порочная натура, мог на бриллиант глаз положить и что-нибудь замыслить. Но этот Миша уже в тюрьме сидел, когда я бриллиант на Полине видела.

— Интересно, сколько этому Терентьеву могли припаять за убийство? Лет семь каторги? Восемь? Значит, до шестнадцатого года, как минимум, с бубновым тузом на спине. А было ли тогда УДО, чтобы он раньше мог выйти, я не знаю. Вор, конечно, из этого Миши мог запросто получиться. Студент-убийца… А еще кто там был? Горничные всякие? Приживалки?

— Эти все, конечно, подслушивали, шпионили, кое-что знали и, да, воровали, наверное, помаленьку. Но если бы решились на крупную кражу, так уперли бы все, до чего могли дотянуться, и смылись.

— Тюньку надо спросить, она…

Но договорить Гр-р не успел. Тюня, которую никакие силы не могли заставить покинуть уютную кофемолку до обеда, даже скандал, устроенный Морковкой, вдруг вылетела из своего гнезда и заметалась над головой Громова с гиканьем и посвистом, больше похожим на уханье Соловья-разбойника, чем на нежные трели, заменяющие домовушке речь.

— Я честная девушка! — стрекотала возмущенная Тюня. — Барыня мне всегда доверяла, а я копейки без спросу не брала — ни у нее, ни у Анны, ни у Луизы! Мало ли что там другие делали! Я не такая!

— Ты слышишь то же, что и я? — спросил Громов, прикрывая голову руками, потому что оранжевая Тюня носилась вокруг Гришкиной лысины, разбрасывая искры, как китайская петарда, и тарахтела ему в уши.

Тут к гвалту Тюньки присоединился смачный собачий лай: «Р-р-р-ав! Р-р-р-ав!» А я-то думала, что пес у нас не только хромой, но и немой! Но оказывается, Дактиль лает — и лает совершенно в тональности Гр-р: хорошим баритоном, да еще и с раскатистым «р-р-р», совсем как у Громова. Домовушка удивилась не меньше моего, перестала трещать и рухнула в масленку, подобно волосатому апельсину.

— Тебя никто ни в чем не обвиняет, — назидательно сказала я Тюне, выковыривая ее из масленки. — Просто Гриша хотел узнать, что тебе известно о бриллианте и Перепетуе.

— Что-что… Ну сидела Перепетуя у Анны Федоровны в спальне. У тебя заметила — сразу поняла, эта та самая кукла и есть. И камень я видела у Полины, но что он в кукле был, не знала, пока ты его там сама не нашла. Зато я однажды слышала, как барыня Полину спрашивала, почему она ожерелье с бриллиантом не надевает, не продал ли его Антон, а Полина противно так засмеялась и сказала, что не видать ему бриллианта, как своих ушей, она, мол, камень спрятала месяц назад. А барыня на то: ну, как знаешь, а я даже спрашивать не буду, где твой тайник.

— И когда этот разговор случился?

— Когда-когда… Не помню! Но уже здесь, в Энске. Беременная была Полина тогда, тяжело носила…

— Пошла я мыться, — вдруг прочирикала Тюня без всякого перехода, — а то летать не могу из-за вашего масла! Воду мне открой… в ванной! И тепленькую сделай!

— Тюнька, — возмутилась я мысленно, — ты, между прочим, могла бы и раньше рассказать, что знаешь! А то мы тут столько времени убили на предположения, а ты бессовестно храпела в своей кофемолке! Вот пожалуюсь на тебя Луизе!

На самом деле, я не собиралась жаловаться Луизе, последней хозяйке Тюни, превратившей ее сначала в свою тень, а потом в домового. Во-первых, я не знала, как связаться с Луизой, зеркало с ней не работало. Во-вторых, мое железное правило: возникшие между индивидуумами трения следует устранять без привлечения третьих лиц, в своем узком кругу. Сами разберемся! Но Тюньку следовало приструнить — совсем разболталась.

— Надо было давно у меня спросить, если так интересно, — чириканье домовушки больше напоминало скрежет лезвия по стеклу, чем птичью трель. Злится существо, даже пятнами пошло: синее, в коричневую крапинку…

Я посмотрела, как домовушка шлепает по полу, оставляя за собой жирные мазки. За Тюней — раз-два-три, раз-два-три, в темпе вальса — устремился Дактиль, успевая слизывать масло. Я оставила домового плескаться под душем и обдумывать свое поведение. На кухню мы вернулись с Дактилем.

— Полина сообщила Марии Петровне, что спрятала бриллиант. — Я налила Громову кофе. — Еще Тюня сказала, что тогда Полина была беременна.

— Вот это всё… — Гр-р покрутил рукой над головой, — это Тюня была? Интересно вы общаетесь! Получается, уже в Энске Полина камень спрятала. И кто мог об этом знать? И откуда?

— Можно старые фотографии посмотреть, письма. Дневник Анны, кстати, я так и не дочитала…

— И что это нам даст?

— С окружением Полины познакомимся. Может, оттуда ноги растут?

— Тогда уж в зеркало свое посмотри — вдруг чего и увидишь!

В интонации Гр-р я уловила сарказм. Громов не в силах смириться с тем, что я могу то, чего он не может. Поэтому надо посмеяться над моими колдовскими умениями — чтобы не одному ему обидно было! Но я-то в зеркало посмотрю… А поймает ли он без моей помощи убийцу Кати? Это вопрос…

— Гриша, а я хозяина той кнопки видела, что ты нашел.

— И?…

— На бомжа похож. Или похожа… Не поняла, баба или мужик. Кто-то в коричневой куртке. И шапка вязаная…

— Уже кое-что. Ну ладно, я в контору, а ты — с письмами…

И Громов, проглотив очередной пирожок с капустой, оставил меня выяснять отношения с двумя четвероногими и мокрым домовым.

3. Робинзон Крузо, сидя в одиночестве на своем острове, от нечего делать сочинял афоризмы. Например: «Самая высокая степень мудрости — это умение приспособиться к обстоятельствам и сохранять спокойствие вопреки внешним грозам». Этого бы Робинзона да к нам в Энск! Посмотрю я на его спокойствие…

Часы на кухне показывали два, когда я привезла Дактиля домой из ветеринарной клиники. Ездили мы туда с дядей Федей на его стареньком, с бряцающей дверью, «Форде». Этот дядя Федор Приходько знаком мне уже больше года, с самых первых часов моего пребывания в Энске. Теперь он вроде моего личного шофера, я призываю его, когда надо прошвырнуться по городу, а Громов занят. Увидев собаку, Федор Иванович сказал:

— Ну и черен! И космат! На ньюфаундленда похож… У меня был ньюф — здоровенный, а этот мелковат. Или щенок? На прививку везете?

Дактиль навострил одно ухо, уперся и согласился залезть в машину только после того, как я пообещала, что прививка — это не больно, но надо, без прививки на кухню не пускают, а еще лапу доктор посмотрит — и назад, домой. Оказалось, с лапой проблемы: старый перелом, срослось неправильно, хромоты не исправить.

— Чудный пес, здоровый, жизнерадостный! — весело сказала врачиха, почесав Дактиля за ухом. — Прививаться будем?

Привитый, отмытый, расчесанный и накормленный Дактиль спал в прихожей. Нежно-сиреневая Тюня витала над ним, восхищаясь белой звездочкой у собаки на лбу, обнаруженной в процессе мытья. Прямо как тилака у индусов, точка в проекции третьего глаза, подумала я, сидя на тигриной шкуре возле камина среди вороха пожелтевших писем, фотографий, старых тетрадок и вырезок из газет столетней давности. Битых два часа тут торчу, злясь на то, что тружусь без помощника. Даже Лельку не могу подключить! Как ей объяснить, что надо искать, если о бриллианте говорить нельзя!

— Архив в порядок приводишь? — спросила Оля, открыв дверь, ведущую из салона, и обнаружив меня на шкуре. — А я пришла рассказать, как Захаровна лихо в раздевалке командует.

— А Вера Захаровна везде лихо командует. Пойдем, что покажу! — обрадовалась я перерыву и повела Лельку вниз, в прихожую.

Мы немного потискали Дактиля, который, как мне показалось, старательно изображал радость при нашем появлении, но на самом деле был страшно недоволен тем, что его разбудили, хотя и позволил Лельке почесать ему пузо. Потом я позвонила Жайке.

— Плачем. Горюем, — всхлипнула Жанна.

Но было в ее голосе еще что-то, какая-то напряженность. Я передала трубку Ольге, и она сделала круглые глаза — заметила, что с Жанной что-то происходит. Лелька спросила:

— Жайка, а ты сама как? Что у тебя?

— Нет… Ни… ни… ничего… — пробормотала Жанна.

Короткие гудки…

— Вот странная! — Оля отдала мне телефон. — Сказала бы, все равно же узнаем. Ладно, пойду, отчет ждет. Да, Устюжанин звонил: из своего Закарска прямо сюда едет. Твой Громов где?

— Собирался в контору, а где сейчас, не знаю.

— Ну, это надолго! Как раз Серега вернется…

Мы снова поднялись в мансарду, посидели на шкуре у камина и всплакнули, вспомнив Катю.

— К нам иногда приходят ангелы, но мы узнаём об этом, когда они нас покидают… — опечаленно произнесла подруга и отправилась заканчивать отчет.

Я удивилась: так красиво формулировать — это не Лелькино. Вот Жайка — та могла бы… Я снова принялась перебирать старые бумаги. Для начала их пришлось рассортировать: письма — по адресатам, дневники — по авторам, фотографии — по лицам. Приличную кучу можно было не смотреть — не то время, не те люди. То, что оставалось, тоже было немаленьким и выглядело, как термитник — высоченное, несимметричное и неопрятное сооружение, к которому страшно подойти. Я вздохнула и запустила в термитник руку. Вынулся дневник моей прабабушки, тот самый, который я не дочитала. Открыла наугад:

…и взяли ее кормилицей маленькому Глебу. Я хотела найти другую женщину, но Иван настоял. Боится, что Е. устроит какую-нибудь каверзу? И правда, от этого негодяя всего можно ожидать! Давно его знаю, и какой он Е., тоже знаю… Я все время вспоминаю Полину, как нехорошо мы с ней жили, а теперь исправить ничего нельзя. Maman в страшном горе. Не выпускает Глеба из рук. Отдает только Нюре — кормить, Антона видеть не хочет, говорит, он виноват, что Полина умерла. А разве он виноват? Роды трудные были, вот и… Чувствую, и мой срок скоро, доктор сказал, конец июля, значит, недолго ждать. После Полины мне страшно…

28 июля 1914 г.

Антон приходил прощаться, потом поднялся к сыну, объяснялся там с Maman. Иван сказал, Шпиндель на фронт хочет, чтобы погибнуть. Неужели и Арсений уходит на войну, чтобы погибнуть — из-за меня?

29 июля.

Полина из головы не идет. Начала читать ее дневник. Как она меня ненавидела! Если бы я прочла все это раньше! Я же видела этот ее дневник, она часто его бросала — то на подоконнике, то на бильярде, толстая тетрадь, в сиреневой бумажной обложке, которую Поля разрисовала розами. Так и вижу Полину: сидит на подоконнике и водит пером по этой тетради, рисует розы. Розы, розы, розы… А я смеялась, мол, что, только их и умеешь?

29 июля, вечер.

Кто-то украл дневник Полины! Я читала его в мансарде, вышла посмотреть, как играет Аглая, вернулась, а его нет! Хотела перевернуть весь дом, найти, у кого — Иван не дал. Сказал, тебе, в твоем положении, нельзя волноваться, найдется тетрадь и без тебя… Все делали вид, что ищут. Конечно, не нашли. И… О, Господи, началось…

Так, понятно, моя прабабушка родила мою двоюродную бабушку Луизу Закревскую… Что это за Нюра, которую не хотела моя прабабушка? И кто такой «Е»? И почему мой прадедушка, губернатор Закревский, такого плохого мнения об этом «Е»?

Я полистала дневник, но не встретила больше никаких неизвестных имен и инициалов. Хотя Громову может показаться интересной такая запись Анны:

7 сентября 1914 г.

Как жаль, что из-за войны прекратились наши собрания! Распался наш кружок, кончилось разом всё: и тайна, и азарт, и страсть, и маленькие обманы, и тонкий флирт, без которого не могу… Ах, будет ли еще когда-нибудь все это! Если будет — то пусть без Е., а Полина уже помешать не сможет, как тогда… Зато Е. — каждый день о нем слышу. Да что слышу — вижу! Без конца в комнатах мелькает. И в кружок как-то проник, бездарность…

Снова «Е»?

Дрова в камине догорели. Пару минут я смотрела, как одинокая искра пробирается от одного тлеющего уголька к другому каким-то замысловатым маршрутом. Мне в голову лезли лишенные оптимизма мысли. Я думала, что невозможно из нашего времени узнать, кто скрывается под литерой «Е». И вообще, связан ли этот «Е» с похищением Перепетуи? Предположим, ему в четырнадцатом году было столько же, сколько моей прабабушке, лет тридцать… Значит, сейчас должно быть сто тридцать! Или даже больше, если он старше Анны! Выходит, это не «Е» спер куклу, а какой-нибудь его потомок. И фамилия у него, вероятно, другая. Буква «Е», между прочим, вообще к фамилии может отношения не иметь. Анна вместо имени часто только первую букву писала, я сама видела: «А» означало «Арсений». Затем меня посетила уж совсем унылая мысль: похищение Перепетуи никак не связано с прошлым, и у меня нет ни единой ниточки, чтобы начать разматывать этот клубок. Зато в двух шагах есть зеркало, приободрилась я и сняла со стеллажа Вовкино антикварное зеркало, с которым так и не рассталась с прошлой осени.

Конец ознакомительного фрагмента.