Похождения светлой блудницы

Татьяна Чекасина, 2022

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Истории

Восстание рабов

История одной любви

«Упал, очнулся, Склиф…» Анекдот накануне… А в пять утра звонок. Из Склифа. Ну, будто продолжение шутки!

Выехав из двора на улицу, гонит: машин мало. Но Садовое и в такую рань не спит.

Больница, диковинный корабль в море темноты, горит многими окнами.

Травматология. А это — ваш брат Николай. Как видите, без сознания; может, и не вернётся оно никогда. Портмоне, ключи от автомобиля БМВ, который на стоянке. Авария в три пятнадцать. Что он делал на Ярославском шоссе в такое время? Куда ехал?

Чёрные брови. Тут могут и не знать, какие у Николлино глаза. Не тёмные, ожидаемые, а стальные. Доктора велят далеко не уходить. Предполагают вариант, при котором Ник не откроет своих неожиданных глаз. Нога брата. Детская, вялая. Погладить? Укрывает краем одеяла.

В автомобиле голову на руль, но нет: задремлет, надавит клаксон… Откидывает спинку…

…Мосты. На огромных дугах опор. Он, то внизу, и тогда мосты выглядят жутковато, то где-то вверху. На дне — поляна. Откос облицован камнями. Роман ухватывает Ника под коленками. Тот вцепляется ему в плечи. Путь крут, ноша нелегка. Остановка нереальна. «Я тебя дотащу…» Так вынес он брата на поляну или нет?..

Уно-уно, дуе-дуе, пронто-пронто-модерато… Мобильный:

«Господин Андреянов, подойдите на пост номер три для сдачи крови». Э-э, беда, Ник гибнет…

Так вот к чему сон о мостах^[1]!

«Я больше не люблю его!» Но кто ныне кого-то любит? А, тем более, сестёр, матерей, отцов, братьев? Любит тот, у кого нет дела и денег. Когда есть и то и другое, любовь не нужна. Тем более, к близким родственникам. К этим наиболее далёким от тебя людям. Так вообще. В обществе. И у него — в частности. И, — выходит, — не о чем горевать ему, бугаю в неплохой машине неподалёку от Садового Кольца…

Но эта ступня… Удивились бы врачи, если бы дотронулся. Наверное, припечатали бы: гомик! Один так и подумал…

* * *

В том, юном времени, на окраину в Медведково добирался с монтировкой в кармане. А новый друг (они в одной группе в МФТИ) — каратист. Будут вдвоём ходить в секцию. Но, мало того, у друга философия «Ухода». Главное, выбрать время и способ. И Роман намерен «уйти», когда решит сам. Как тренировать тело и дух, этот гуру учит. И они: Роман, Николлино, Ася (период Аси) полны внимания. Потом Роман обоих доводит до метро.

— Твоя Ася, открыв рот, — говорит Ник, и философия теряет очарование.

А друг: «Откуда вывод? А, понятно. Забавный у тебя брат. Но ты как-то чересчур ему веришь. Ромик, ты гомик?» С тех пор у него нет этого домашнего имени. Другой, и опять умный… «Он к нам ходит даром пить кофе». И вновь начало дружбы — на остриё Николлининых глаз. Глянет, как тавро вырежет. И друг делается недругом, а глаза брата не стальными, а довольными. Пока вне дома, всё нормально. Но пару раз приведёт и — конец. Будто яд в напиток. И так регулярно… В итоге — «напиток» один, Николлино. Какая-то тайна. Но кто думает о неприятных тайнах родственника, которого любит с детства?

После института Романа берёт ведущая в отрасли лаборатория. «Андреянов — гений!» Дома бывает мало, жизнь кипит. Иногда на его орбиту долетают с Земли оклики (мама, папа):

— Николлино грустит один!

— Мог бы взять брата на люди.

— Он глядит в окно…

— А ты являешься, когда он спит…

Обрадовался Ник: идут с Ромкой в лабораторию!

Для других — ординарная корпоративная выпивка. Но не для Романа. Там влиятельный человек, от которого зависит напрямую, поедет ли он в Германию. В длительную командировку. Мечта многих. И он, молодой кандидат наук, готов к отъезду.

Завлаб Дмитрий Регистрович Гузов не против определения в руководимом им коллективе: «Андреянов — гений». Но с условием, что он, Гузов, гениальней. Как Ломоносов пришёл в Москву в МГУ имени Ломоносова.

Роман мельком инструктирует брата: у них на работе ни на каких пьянках не болтают о титулованных предках. Другое дело, о «самородках» в лаптях (в сандалетах) из дальних губерний…

Но Николлино, как младенец, глаголет тоненьким голосочком:

— Мой брат Роман образованней многих. Да, и умом выше. А какова причина такого ума? — вопрошает публику, по его мнению, (согласно его любимой поговорке) «не стоящую ни одного рублика»: — Гены. В роду отца — академик. А от мамы — другая кровь…

Публика напугана.

Гузов евреев не любит. Глядят на чёрные брови Ника так, будто когда-то Генеральный секретарь не имел таковых.

Роман — рубаха-парень, никогда ни единым намёком не мнит себя выше Гузова Дмитрия Регистровича. «Дед мой неграмотный любил словечки с загогулиной, вот и нарёк отца Регистром…» Вывод: не откровенен Андреянов, интеллигенты в роду… Да и эти, с «другой кровью»… Эффективнее навредить невозможно! Кто на работу приводит родных и близких?! Да таких, как Николлино!

Не едет в Германию. Да и уходит в другой институт. Откладывает работу над докторской. И в это время они с Ником. Малограмотно, но в чём-то прозорливо, крушит:

— Плебеи! Никаких родственников-академиков ни у кого. Сталинисты! Правильно я им, Ромка, этому Гузову… А ты гений…

Но теперь думает так только он один.

Период Маши (Ася обернулась колючим ретро). С Машей он мотается на новой работе в глубинку, в среднеазиатские командировки. О докторской, так и не написанной, некогда думать. Не до науки. Вкалывает… А дома — о квартире… Мала. Другую ждать неоткуда. Только с Ромкиной работы. Фирма иногда помогает сотрудникам (об этом говорит дома), но добавляет: ему рановато идти к руководству.

Из очередной нелёгкой командировки к директору с докладом. Перехватывает референт: «Был ваш братик…» Тайком! И на весь офис речугу о ценности кадра Романа Андреянова! Таким надо квартиры даром давать! Выходит, науськал братца. Пришлось уйти. И опять общение с Ником, его поддержка в беде.

Беда недолго. Работу находит. Но трудится не для науки. Для денег. И начинает платить взносы. Квартира ближе к центру. Улица Королёва. Останкинский ретранслятор ну, прямо во дворе. Ту, которая на окраине, продают, добавив. Деньги непомерные для них. Родители пенсионеры, Николлино и вообще… Но у Романа премия! На радостях он оформляет новую квартиру целиком на маму. Благородно. Хотя немного опрометчиво. Да и не живёт он тут. Период Насти. Они с Настей отдельно от его родителей и брата (период Маши в ещё более колючем прошлом, чем период Аси). Второй раунд покупки квадратных метров. Но — развод, — и он в Медведково. Будто откинут обратно чьей-то неумолимой рукой. Рукой судьбы? У Лизы другое мнение. Теперь он с Лизой.

— Роман Денисович, прямое переливание когда-нибудь делали?

— Нет.

И во время этой процедуры Ник не открывает особых глаз, хотя медики говорят: пациент в сознании. Ну, потеря крови, конечно… У Романа крамольная догадка: и вызов в больницу, и прямое переливание, — дело рук Николлино. Он манипулирует людьми.

Медсестра даёт выпить тёмного сока, рекомендует «Каберне»… Когда сможет выйти…

* * *

На койке в коридоре института имени Склифосовского Роман видит, как реальную, Асю. Они гуляют центром на Большой Дорогомиловской, где живёт она с богатыми родителями. Они довольны: найден для их не умной, но великолепной дочери умный кандидат (обыгрывает в шахматы папашу эксгроссмейстера). А сын в Америке, и на медовый месяц Роман и Ася готовы ехать к нему в Калифорнию! Но… Она жалостлива. Доброта и жалость — понятия не одинаковые. Первое — великое, второе — мелкое. Вид Николлино её доводит до слёз.

Как-то приходит Роман, а они играют в шахматы…

На проигрывателе винил:

«Если к другому уходит невеста,

то неизвестно, кому повезло.

Эх, рула, ты, рула…»

Что это за «рула», чёрт побери?!

Он доводит Асю до метро, и её прелестный облик уплывает от него навек.

Маша не прелестная, и она не плачет. У неё ни жалости, ни доброты. Она кокетлива, к себе — зеркала, любит своё личико деревенской львицы. Это трудное время в хрущёвке… У Маши в отличие от Аси, девушки из элитного дома, никакого дома, изба под Новгородом. Мама и папа уйдут в комнату, и они на маленькой кухне. Ник (не выгонишь же его) удивляет девицу откровенной болтовнёй.

Как-то не они с Машей ждут, когда, наконец, Николлино уйдёт спать, а наоборот, Маша с Ником ждут отбытия Романа на кушетку в кладовую, чтобы отбыть в комнату, которую братья делят на двоих. «Рула, ты, рула…» Что ж это за «рула» опять? Маша умоляет простить «этот амок». Он прекращает с ней командировки. А тут и увольнение с фирмы — итог выходки Ника с воззванием «давать квартиры даром».

Период Насти. Нет, с ней никакой «рулы». Оформив брак, на частной квартире. Немного обидно: он коренной москвич, а, будто приезжий. Родители и Николлино — в доме, из окон которого Останкинская телебашня на расстоянии вытянутой руки.

У Ника период Веры. С этой Верой, верующей христианкой, он то и дело катается в Павлов Посад. И с Настей у Романа нормально. Она, родив Емелю, одетая в тёмную юбку и белую майку, напоминает бочку. Родив Ольгу, не набирает, но и не делается изящней.

Командировки от новой, денежной фирмы и в Финляндию, и в Германию, и в Австрию…

Настя не любит его родных. Она любит Емельяна и Ольгу, да и Романа. А вот он, — мнение Насти, — любит их мало. Мог бы в Финляндию с Емельяном (хозяин фирмы берёт ребёнка в Лондон). В Австрию мог бы с ней и Оленькой на её материнских руках. А в Прагу к добрым чехам на целый месяц. И финны, и австрийцы, и чехи добрые, когда пьют водку у них дома, а на родине они жмоты. Но ей бы хотелось вывозить детей в другие страны, которых не видела она, дочь техников с Подмосковной оборонки. Вроде, убедил. Но когда его премируют Италией…

В то время он бывает редко у родных, мама и папа умоляют: «Ник горюет, а тебя нет!» Да и Веры нет, она моет полы в церкви.

Уно-уно, дуе-дуе, пронто-пронто, модерато…

— Ромка, мы мечтали — в Италию!..

Настя не могла выдержать тотальной нелюбви. Ведь Емельян настроился на Венецию, на Рим… Но отец предаёт умного Емельяна, так на себя похожего, да и Ольга в отца… Вопль Насти: «О, почему ты не любишь нас!»

В тургруппе к Роману с почтением. И только итальянец, водитель автобуса, напоминает Николлино: «Ваш слюга, сеньор…» Такие трудные перегоны (Милан — Флоренция — Рим), а картинные галереи: Ватикан, длинные коридоры Уффици…

О, Николлино, Николлино… Чиполлино, Чиполлино.

Они у витрины в Риме. Тепло. А недавно в Венеции снег. Ярлык на корзинке с луком. Хохот. Имя мальчика из сказки, а также шутливое ещё одно имя Ника, данное ему братом, — это просто лук по-итальянски!

Мамина легенда. Её предок, богатый русский купец, вывез из Сорренто бедную девушку, «и вот наш род обрёл другую кровь».

— Вы были в Сорренто?

— Нет.

Как он утомлён Италией! И обслуживанием Николлино… Да и развод с Настей впереди…

— Мне никогда не нравилась твоя Настя.

— А отчего она должна нравиться тебе, ведь она — моя жена, а не твоя.

Ник приподнимает Челинтановские брови:

— Ты, Ромка, того?

Понятно, — Настя жена Романа… Понятно? Как бы не так! Ася — чья была? А Маша? Но — святое! Не гуманно (мнение родителей) напоминать об ерунде. Оба активные атеисты, но заповедь о второй щёке…

* * *

Когда Роман отдельно от родных, к нему возвращаются друзья. С Костей Дяковым говорят о том, как много дряни. Например, по телевизору в роли нормальных больные, выдают пошлости. Одна бабка-калека (так говорит Дяков, и это коробит Романа) открыто насаждает разврат, мол, это толерантность. Вернуть бы мораль, как в советское время. Коммунист Дяков во фракции, его кабинет в здании Думы на Охотном ряду. Денежная фирма обанкротилась, у Романа не лучшие времена, а тут нужен технарь. Денег немного, зато почёт…

Дома радует больную маму: будет думать в Думе! А мама не рада:

— Ты забыл о брате, Роман!

Брат делает политическую карьеру (удивительно, но факт!!) на «Светлячке» (название предприятия), лидер «Движения за права…» Вот кому работать в Думе!

Припарковав машину в Георгиевском переулке, идут в застеклённый холл, через кабину металлоискателя… Двое братьев Андреяновых. Аудиенция удалась. Ника знакомит Роман с молодым коммунистом, сам оглядывает будущее место работы.

Работает. Им довольны. И непонятный звонок Дякова. Они в пяти метрах.

— Вот, — Костя поворачивает монитор.

На экране какой-то кворум. К трибуне идёт Ник… Тонкий твёрдый голосок. Ругает коммунистов, хвалит оппозицию. Да он и на «Светлячке» именно такой деятель! Зря Роман не уточнил направление деятельности протеже. Не менее откровенно, чем упомянутая «калека-бабка», глаголет о «свободных интимных отношениях». Не между полами. Тут и так дальше некуда.…«однополыми людьми, как это принято на Западе». Роман горит от стыда. Как тогда с квартирой… Уйдя из Думы, думает дома.

* * *

— Твои родители, имея одного больного ребёнка, и второго делали больным, — вывод Лизы.

–…и сделали…

— Думаю, нет. Но ответь на такой вопрос: отчего ты добрый?

— Ник…

— Не правильный ответ. Инвалид тут не при чём. Твоя доброта тебе дана от Бога, как и другие твои таланты. Напротив, не было бы Ника, ты был бы успешней, защита докторской могла быть не на этой неделе, а девять лет назад.

Вот так говорит Лиза успешная…

Вернулся к науке, но платят мало. Он в пятиэтажке. Полчища тараканов имеют план заселить и его отремонтированную квартиру. Дойдя до меловой черты дезинфицирующего средства, будто споткнувшись, удирают, не входя. И в его жизни черта, которую не переходит.

Лиза уговаривает к ней. Кстати, дом близко от больницы, в переулке на той стороне Садового Кольца… «Упал, очнулся, Склиф…»

— Ты его боишься? — Лиза психолог.

— Да.

— Эффект собаки. Пёс большой, хозяин против него хлипковат, но считает себя маленьким щенком. Ты любил его в детстве?

— Нет.

— Не правильный ответ. Ты любишь всех. А этого, тем более. Ты — ценный кадр, Роман Денисович. Ты не способен ненавидеть.

— Вечная мука: «Ромик, будь с Николлино». «Куда ты, а Ник?» Свободы глоток, когда они с мамой в Евпатории. Меня не берут: на двоих детей денег нет.

Убегает он играть в компании ребят… Но иногда не убежать. «А ты скоро вернёшься?» — тоскливый взгляд Ника.

— Иногда его взгляд отравлял мне игру.

— Не удалось тебе убежать от него. Когда же ты прекратил убегать?

Об этом он помнит всегда.

* * *

…Ученик Ромка Андреянов рисует портрет учительницы литературы… голой. Кто-то вырывает из рук… и картинка — по рукам…

Роман, не только в точных науках молодец. Играет на гитаре. Бойко на английском. Не удивительно для богатенького ребёнка из английской или музыкальной школ. Но удивительно для бедняка. Рисует на пять. По черчению — призы: «Золотая линейка», «Серебряный циркуль»…

Учительница выглядит культурно, как Венера. Этот шедевр никто не оценил. О, бедные мама и папа! И мама учитель, вишнёво краснеющая итальянским лицом. Отец: «Выпорю!» Никогда никого не бьёт, сыновей, тем более.

Педсовет. Ромка в центре директорского кабинета ни жив, ни мёртв. Директриса Белла Исаевна (Биссектриса, она же Белая Крыса)… Классный руководитель — дама строгих правил… Одетая, как монахиня, председатель родительского комитета. Заплаканная литераторша, она же невольная натурщица… Зарёванная мама мия… «О, мама мия!» Папа, сжимая в кулаке виртуальный ремень… Исключить! Оставить… Нет, выгнать!

И вдруг: тук-тук-тук-тук. Как он проник?! Но идёт кабинетом. Тук-тук-тук! — Тишина, и только это: — Тук-тук-тук! (Ромка приделал на трость свинцовый наконечник).

— Мой брат не виноват! Алла Леонидовна, как певица из группы «Ричи-повари», а Ромка — талантливый.

И опять: тук-тук-тук!

Ледяной туман тает на лицах… Никаких «исключить».

Они гуляют у дома вокруг пруда, вспоминая явление Ника в директорском кабинете, будто выход главного актёра в театре или защитника в суде. И Николлино мечтает о карьере великого адвоката. А лучше — великим, как… Рузвельт.

Брат Ника делает уроки Нику. Сочинения (грамотно); алгебру, геометрию, физику (у Ромки сходится с ответами). Долбят английский. Николлино не то, чтобы «Girl» «под Джона Леннона», гуд бай не выговаривает с первой попытки. В школе его тянут на трояки. Он знает два иностранных слова. В Италии шёпотом: «Я беру у портье ключ от номера! — И важным голоском: — Дуе-уно-дуе». Роман болтает на итальянском. Язык лёгкий, как родной. Уно-уно-дуе-дуе, пронто, пронто, модерато. Грацио, бонжорми. Брат уверенно: «Этот я бы выучил!» Никакой и никогда. Как и русский… На вступительных экзаменах в МГУ тридцать три орфографических ошибки! И одна дорога — «Светлячок».

Но как радуется Николлино, когда они вдвоём гуляют у пруда! С тех пор он любит мелкие и крупные неприятности брата Ромы. Чтоб опять: тук-тук-тук… С палки («канадской») со временем отлетит свинцовый наконечник, нацепят нормальный, купленный в аптеке.

Они хотели меня выгнать, а ты меня спас, мой маленький Николлино-Чиполлино!

— Эй, Чиполло! Чипа ты этакий! Чипешник! Чиполлучче! Чипоносик! Чипольник! (автор и этих имён Ромка). Эй, Чиполлино!

«Чиполлино (два евро)».

— Как ты любишь младшего братика, — говорят на скамейке у подъезда.

Николлино старше на пять лет.

Мы безвольны! Являемся в этот мир, не имея выбора места, времени и… родных. Первые моменты… Он на ковре. Рядом, но на подушках, над ним, маленьким, огромный Ник. Огромный и… грозный. Мама вбегает на его зов. Мама, над которой Ромка ещё не шутит: «Мама мия!» Она рабыня этого влиятельного господина, этого начальника! Папа с Ником на равных! Но иногда и папа — навытяжку, а Николлино величественно глядит со стула, для него изготовленного, напоминающего трон. Родители вокруг этого существа и до рождения Ромы. Указания ему, самому маленькому в их фирме-семье, возглавляемой Николлино: «Отнеси Нику!» «Помоги Нику!» И он мчится…

«Ваш слюга, сеньор…»

Ромка у ног брата, вернее, у его беленьких ножек… Одна — котёнок, вторая, немного другая, — собачка. Играет ими, будто тряпочными игрушками, сжимая их руками, они такие мягкие!

Рузвельта из Ника не вышло. Но ещё не вечер.

После того педсовета его выбирают, он лидер. Старше одноклассников (учится с двенадцати лет), но выглядит, как их одногодок. «За мной, канальи!» Впереди всех, но медленнее всех (тук-тук-тук!) бочком, скачком. Это многих умиляет.

Мама мия:

— Какое горе этот паралич!

Вырвалось. В целом, другое: «Николлино — наша радость!»

Плохо, что Ник обидел Веру. Она, верная, не могла далее терпеть. В храме проповедь. Вдруг зловещее громким голоском: «Это басни! Бога нет!» И: тук-тук-тук… «Я не могу там быть. Я презираю церковь и христиан». Папа: «И не ходи. Точные науки отрицают…» «На черта тебе этот “боженька”», — передразнивает Веру мама.

А Лиза:

— Вам, Николай Денисович, надо ходить в церковь…

«Не любит меня твоя Элизабет»…

— А никто и не должен ИХ любить. В деревне с НИМИ как? В деревне русской мудрость: калека в доме — наказание. Не били. Но любовь — к перспективным для рода…

Калека! Хромой! Эти термины в их семье не употребляют! Впервые не исправил. Она хрупкая красавица. Он метр девяносто, приёмы каратэ… В Лизе его защита. Непонятно, но факт.

— Как твоя Элизабет? — Усмехается Николлино.

«Элизабет»! В паспорте: Елизавета Антоновна. Это тебе не Ася, которую ты разжалобил. Это тебе не Машка любопытная: только ли ноги на детском этапе. Обе потом валяются в ногах, но у Романа. Валяние телефонное. Их манипуляции с паралитиком, — и у него к ним никакого влечения. Ник уверен: женщины брата и его женщины. Как игрушки (не только ступни Ника): «Конструктор», «Монополия»… Нет монополии на отдельного Зайца, Буратино, Чиполлино… И когда Роман приходит с девушкой, Ник видит в ней их общую игрушку. Поиграл, дай поиграть брату…

«Ты здоровый, ты сильный… Береги Николлино». Так говорят родители, живя. Так говорят, умирая.

Какая-то избирательная слепота. Когда видишь только один предмет.

…Грохот Садового Кольца…

Его машина в конце Коптельского переулка (ближе парковки нет). На часах — ого! А пол под его крепкими ногами плывёт, как во сне в каком-то овраге с Николлино на закорках. Тот, наверное, в реанимационной палате.

Ромку родители не хвалили вообще. А приключение с «голой литераторшей» — клеймо. Из школы не выгнан благодаря Нику! Это: тук-тук-тук-тук свинцовым наконечником… Мама мия! Не видела ты другого ребёнка, талантливого и не уродливого! И перед смертью: «Не оставь Николлино», как будто он хоть раз оставил этого гнома, оседлавшего богатыря! Будто он мало делал для этого Чиполлино… Кем бы был Чиполлино без Романа? У него без брата не было бы жизни, а «Светлячок» да «Светлячок»… Убогий цех. Длинный конвейер и длинная шеренга убогих с паяльниками. Они паяют до гроба одну и ту же схему одного и того же реле.

«Церибральники — не смышлёные. Инцефалитники — неловкие. А паралитики, — умильно говорит мама, — они такие умные и такие милые! Как наш Ник!»

Неподалёку от Ленинградского шоссе их участок, завещанный папой обоим сыновьям в равных долях. Хотя и тут неприятная идея: пропалывать клубнику, любимую Николлино, будет его брат Роман. А в детстве неподалёку от этого коллективного сада была свалка. С какого-то завода целый ржавый конвейер. Они, ребята, осваивают оборудование. Ромка думает, как этот металлолом оживить. Ник умоляет взять его на заманчивый объект, но там нелегко и на здоровых ногах.

— Будь моей второй тростью! Вперёд, канальи! — И личико, стального цвета глазки под чёрными бровями горят лихостью.

Как устоять и не дать другому эту лихость, эту радость и эту любовь! Держись за руку, а лучше — давай на спину, я тебя повезу… Я буду твоей лошадью…

«Ваш слюга, сеньор…»

Николлино легко превращает в рабов. Он так и выкрикивает в шутку: «Рабы, ко мне! Несите короля! Кричите рабы: “Король, виват!”» И они (Ромка и его друзья) несут «короля». Но чаще роль рабов этого короля исполняет один.

Доезжая вдвоём на автобусе до Шереметьево-два, в буфете, казавшемся им, детям из бедной семьи, эдакой западной цивилизацией, пьют кофе, играя в тех, кто летит в дальние страны…

Они полетят…

— Я так хочу в Италию!

Уно-уно, дуе-дуе, пронто…

— Пронто! Лиза, у меня кровь взяли для Ника. Он попал в аварию. Я в Склифе…

Измерив давление, медсестра делает укол. Он закрывает глаза.

* * *

…Он едет на велосипеде купаться на Сходню. Ник, вцепившись в него навеки, обхватив руками… Палка примотана к раме проволокой. Народ — в стороны, когда он тащит его в воду, учит плавать. Гиблое дело… Убогое тельце! Грудь плохо развита, торс юноши, так и не ставшего взрослым. «Роман, он не мужчина. Он, мне такое предложил…» — Откровения Маши.

А ножонки эти и теперь — котёнок, собачка, — но крепкие пятки… Ник довольно мобилен. До управления автомашиной, ездил и на метро, и в другом транспорте, входя с неспешностью скалолаза. Распихнёт локтями, которыми умеет работать, — и укоризненно напротив кого-нибудь. Жертва увидит, добровольная сдача в рабство. «Как ты один в электричке! Дождись папу!» — не отпускает мать. Ответ Ника: «Рабы найдутся». Его обслуживают. Люди с психологией добрых самаритян.

Роман обслужил по полной программе. А тот принял не как доброе дело, и, тем более, не как подаяние, что было бы наиболее верным, а, — будто господин от рабов.

Мама каялась: «Под влиянием минуты. Прости меня, Роман… Николлино с нотариусом…» И отдаёт она жилплощадь с рук на руки: с умирающих на руки (здоровые и цепкие) сына Николая. «Он мне сказал, что ты в командировке». Теперь Роман с тараканами… Кроме как с насекомыми, жить в этом углу не с кем. Лиза там не ночует. Ну, а Ник — хозяин квартиры в пяти минутах от метро ВДНХ.

Родителей надо было хоронить… У Романа плохо с деньгами, но не так, как у Николлино. Тот только начал подниматься на олимп политкарьеры, где возглавит «Партию…» В «Светлячке» гроши. Не хватает ему на похороны, на Италию, на БМВ…

Долго тянет Роман с этими переговорами. Наконец, отважился. Они в гостиной, где добротная мебель куплена им в его денежные времена. Пьют чай с водкой и с той едой, которую он привёз на метро (его авто под открытым небом, наркоманы ночью сняли боковые зеркала). У подъезда Ника гараж, купленный ему братом. «Пробивал» трудно, хоть и льготы. «Ты бы для нас что-нибудь так пробил!» — вопль Насти. У него в Мэрии друг детства. А с автомашиной для Ника — другой друг, торгует иномарками (мольбы папы и мамы)…

Говорят о том, о сём… А о главном? О главном так и не говорит!

Уходит оврагом. Такой на улице Королёва. Дождь, а ноги обуты в летние кроссовки с перфорированным верхом. Вроде, район не окраинный. Где памятник Циолковскому. Надо там идти с головой, а то непременно с мокрыми носками, не говоря об обуви. Сбегает в овраг: «Я больше его не люблю, он мне неприятен…» Ну, и — прямо в грязь…

Нет! Он не раскаивается в том, что так много делает для него. Но, вот какая история — не взаимно!

Совет Лизы:

— Скажи братцу, мол, давай оформим имущество на двоих, а то тебя одного бандиты вычислят. Таких одиноких могут…

Лиза недооценивает этого работника Думы государственной, работающего под её крылом на развал государства. Он уже депутат. У него охранник («Ваш слюга, сеньор»).

И вот их разговор (телефонный). Не напрямую: если ты женишься, да умрёшь, то квартира и прочее имущество отойдут чужакам. Не напоминает, что это его квартира, да и всё в ней. «Ты что, Ромка, я оформлю долю на кого-нибудь, чтоб за мной был уход»…

Такая наивность! Он глуповат бедный Чипполло…

А какой рискованный водитель! Права ему добыл (опять-таки!) расторопный брат, у которого друг не только в Думе и в Мэрии, но и в ГАИ. Мама и папа: «Николлино ездит без прав!» Ныне на Садовом вспомнил. Они могли вляпаться тут в аварию при не работавшем светофоре (наконец, отменён левый поворот в Коптельский). Ник за рулём: «Ну, и что — правый бок, я еду!» Вовремя Роман перехватывает руль. В мелких ДТП тот регулярно.

— Ваш брат готов забрать вещи.

Да, да, выданы на рассвете, будто вручена судьба другого. Концентрируется: довезти его до автомобиля, может быть, и не разбитого… Но слабость, прямо выкачали кровь… А из палаты Ник. И не подходит, а куда-то вбок: тук-тук-тук, — и нет его.

— Ну, как ты?

Над ним Лиза.

— Нику помочь…

— Чего ему помогать… Ты на себя взгляни… Бледный… Рекомендуют красное вино, сок смородиновый…

— Ник…

— Ну, Ром!! Я иду сюда, а он прыгает на углу, поймал такси… Ты ему не нужен! Дай ключи, подгоню к воротам…

Они разворачиваются на Самотёке, покупают соку, вина…

Правда, конец? У Ника всё отлично! У него даже карьера. Глава «Партии инвалидов с детства». Наконец-то, Роман свободен, здоров, любим умной женщиной! Сон… Будто он у ГУМа. От Тверской — какие-то колонны. Так бывает на параде. Но не танки, а коляски. Огромный вал. Гремят булыжником. Уронили церковь, прут на Красную площадь! Армия инвалидов! Впереди — Ник — тук-тук: «За мной, канальи!»

Роман улыбается:

— Что это гремит?

Квартира Лизы окнами во двор.

— Машины. Со стороны Садового Кольца…

Маня, Манечка, не плачь!

Ах, как страшно мне, мамаша,

что я жулика люблю…

(из частушки)

Риэлтерская история

Да, квартиру продаёт, да, покупает другую (маленькую). А «сдача» в пятнадцать тысяч долларов — прибавка к зарплате! Верный план у Манюни! Так её звал муж Костя (он женился на мулатке и уехал в Денвер, штат Колорадо).

— Тебя убьют, — не одобряет план родной брат Сёма.

Двоюродные Ирина и Натка дуэтом:

— Обманут! Деньги отберут!

У тёти Люды гипертония, но и она:

— Ни денег, ни жилплощади не будет!

— Квартиры дала советская власть, а эти и два метра не дадут, — напоминает дядя Толя.

— Убить могут, — не унимается Сёма.

— Убить не убьют, а покалечат, — авторитетное мнение его супруги-юриста.

Ладно, тётя с дядей, но эти довольно молодые…

— Взяла бы на квартиру студентку, — рекомендует тётя Люда.

–…или студента, — хихикает Натка (у кого что болит…)

Бурная реакция на Манин план! Ей нелегко, душа «тургеневской» девушки. Эту архаику ликвидирует. Никаких уз и никакой любви! Путь нелёгок, но другого нет.

Утром она правит компьютерный набор Егора Дондуратова. Сынок владельца фирмы только из Англии, русский побоку.

— Маня, «кирпич»! — даёт флэшку редактор Зоя.

«Художественные шедевры», когда-то государственное издательство, где они работают, куплено с потрохами, с ними, с редакторами, фирмой «Полиграфыч и компания». Лавина, бурный поток далеко не шедевров: «Убийцы, звери и оборотни», «Психопаты двадцатого века». Популярная литература, цикл «Профессии»: киллер, дилер, проститутка, маклер, крупье, риэлтор.

— Какая серия?

— «Звери», вроде, — Зоя — переводчик Рабле, ныне — старший «прави́ло» «Полиграфыча»…

Они, «прави́лы», — кандидатки наук. И Маня. Диссертация на тему: «Говоры и наречия как элементы панславянского языка».

Вставляет флэшку в компьютер:

«…Один навёл: у него дед-сосед, типа, как пахан. У пенька такая хаза! Рядом метро, в центре. Мы, братки из Лихоборской группировки, типа, на фирме «Чёрный ход недвижимости» риэлтору (кликуха Косой) говорим: давай, в натуре, на бздюм^[2] работать… Пасём мы эту хату…

…Дед, типа, догадался, что его хотят замочить. Выглядывает, как бы, во двор, а там тихий «мэрс». Хотел ментам, как бы, да, типа, не успел. Дверь его хлипкая, типа, с петель и, как бы, перо пощекотало подбородок: «Подмахни-ка договор купли-продажи, дед, а то тебе — хана».

Попутно правит. «Перо» берёт в кавычки, так как тут оно — «нож». Убирает «как бы» и «типа»… Русский язык не убить. Ни английским, ни блатным, ни матерным. Но вдруг неприятно: тема этой графомании — её тема!

Отобедав (кофе и бутерброд) в неновой куртке верная ученица академика Переладова едет в агентство «Гусь плюс Русь интернетед».

Дом многоквартирный, но капитальный, бронированная дверь:

«АО ГРИ очень замкнутого типа с ограниченной ответственностью»

Маня храбро давит кнопку. На пороге дядька, будто ряженый: папаха каракулевая с алой лентой, униформа какого-то войска, шашка вдоль ноги. Не риэлтерская фирма — народный театр.

— Мне «Гусь…»

— Фамилия!

— Москвина.

Военный глядит в бумагу и докладывает в динамик:

— Пётр Валентинович! К вам! — А ей: — Туды!

«Туды» крутая лестница, облицованная, но не утратившая элементов подвальной. Вглубь каменного мешка. Именно там и находят трупы в детективах, которые она редактирует. «Уровень» данной конторы андеграундный. Бункер, имеющий, наверняка, чёрный ход. Открой какой-нибудь предприниматель тут камеру пыток, и о ней никто никогда не узнает. А ей тут выдадут и правильный документ на реальную квартиру, и пятнадцать тысяч долларов… Рекомендация владельца издательства. Бывший член ЦК ВЛКСМ. Переговорил при ней по телефону с главным менеджером «Гуся» Гусевым: ею «займётся» некто Простофильев. Наверное, это он — Пётр Валентинович?

И видит она в подземелье господина. Костюм официальный. Но не только щёки выбриты, но и голова. Если и он бывший член ЦК, то, наверное, из отдела спорта. Лицо открытое. «Открытое лицо, крупные глаза», — к этим чертам доверие, не к маленьким гляделкам, упрятанным подо лбом.

Комнат много и, будто в движении от одной стороны к другой. Чёрные столы, кресла, пол. Стены и потолки белые. Освещение хитрое, источник упрятан. Итог труда и дизайнеров, и маляров, и плотников… Какой-то европейский, непонятный вертеп. Окон нет. На мониторах двор, парковка, дверь, военный…

Молодой энергичный двуполый коллектив курит, бегая с телефонами:

— Однушка?

— Двушка?

— Трёшка?

Их энергия давит на волю клиентки.

— Чай, кофе?

Готова ответить, как Вини Пух: «И то и другое».

В бумаге чёрным по белому: «Договор о предоставлении посреднических услуг по купле-продаже…»

Выбирается из недр. Подтаяло. Ботинки промокли. В метро на летящей темноте видит лицо риэлтора.

Её коллегу Татьяну Петровну уволили. Она, имея высшее образование, моет полы, но в мало авторитетной литературе ищет информацию, которая её вернёт к нормальной работе. В какой-то «Народной психологии» примета: «Тот, кто не глядит прямо, а норовит нырнуть взглядом в бок, жулик». Глаза сотрудника фирмы «Гусь-Русь-интернетед» и мелькают так, диагонально.

Одна её однокурсница берёт у Мани с трудом накопленные деньги. На шубу из Беловежской пущи. Там и скрылась эта Надежда, нет надежды вернуть деньги. Шубы новой так и нет. И у неё мелькание, как у риэлтора Петра Простофильева. Он, вряд ли, простофиля. Наверное, работает по оным. А ещё его глаза — фонарики: то вспыхивают, то меркнут. При выключении темнеют, и охровый цвет меняется на цвет болота, омута…

* * *

Этот день был «творческим», так как некоторые редакторы «Художественных шедевров» могут творить. Маня, например, стихи. Не шедевры. В отзывах критики, которую ликвидировали, дабы её умные представители не критиковали тех, кто ныне подменяют писателей: «Её стихи полны добра и любви. А это главное в искусстве».

Теперь день «свободный». Ото всего: от работы, денег, иногда — от еды. Но главное — от творчества. Дядя Толя говорит: «Чего ты хочешь, — капитализм!»

И вдруг утром:

Верить, не верить, не знаю,

странным охровым глазам…

Не превратить ли, наконец-то, свободный день в творческий? Но, увы. Телефон. Тётя Люда:

«…она к тебе едет!»

— Как это — «едет»? А меня кто-нибудь спросил?

«Я так боюсь за тебя. Ну — как там?» — ведь её племянница побывала в тылу врага!

Краткий отчёт. Кладёт трубку, а недавняя тёти Людина студентка Урюпинцева тут как тут. Вынув ноги из ботинок, в деревенских носках прёт «глядеть комнатку»!

— Людмила Олеговна мне говорит…

— Никакой «комнатки»!

— Сто долларов! У нас это такие деньги!

— А у нас — не деньги!

Кое-как выгнала.

Впереди тайная операция на фирме, укрытой в бомбоубежище холодной войны, как от авианалётов, — от налётов налоговой полиции. Об этом намёк Простофильева. В окне переулок… И у судьбы, как у переулка, две стороны. Одна — подвал «Гусь-Русь-интернетед», охраняемый целым батальоном казаков (информация риелтора). Другая — Урюпинцева… И третий вариант: жить так… Но ботинки могут лопнуть, шуба в дырах, на еду не хватает.

Телефон. Сёма: не убили? Нет. Отбой.

Володя… Ему — яркий натюрморт: бетонный бункер без окон… «Надо было мне с тобой!» «Володя Бородин живёт один» — шутка в издательстве «Художественные шедевры». Когда-то с бородой, с натурщицами, он на эту робкую редакторицу не глядел. Только на иллюстрации вдвоём. Денег нет, свободный художник. Пишет луг, поле… Как Левитан… Но в моде квадратная дыра, в неё глядят неотрывно оболваненные пропагандой. Когда у Мани будут деньги, на масло не хватит, на акварель выкроят. Но она давно не та Манечка из отдела «Лучшей мировой поэзии».

«Как подмахнёт договор, рот — пластырем и в ковёр укатать, вколов снотворного, вытащить из квартиры, а там и урыть… Надыбать реально кусков пятнадцать грина».

— Н-да… «кусков пятнадцать грина», — она бегло «ботает по фене», а иногда обходится и двумя вводными: «типа» и «как бы». — Мне, как бы, и убивать не надо. Наоборот, типа, меня и завалят. Там, наверное, типа тоннеля, вот и укатают.

Леонид Германович. Преподаватель литературы и торгует в Олимпийском макулатурой, выправленной «прави́лами». Пара тинэйджеров требует от папеньки денег на модные шмотки, мобильники, компьютеры и мотоциклы. С олимпийским спокойствием предлагает Мане переехать к нему. Его жена на их вечеринках могла танцевать с рюмкой на голове. Ныне в турецком кабаре.

«Марья Андреевна, добрый день, это — Пётр!»

Блекнут, и так блёклые, голоса Володи Бородина и Леонида Германовича. От этого — ветром высоты. Ей ветер поёт о грядущих деньгах. А о чём могут петь Володя с Леонидом? О нехватках. О трудных временах, о нереализованных проектах. Нет, у неё другой проект!

Пётр у метро. Идут вдвоём к будке: «Изготовление ключей». Один он отцепляет от общей связки. И она видит его палец… Откровение. Армия, Сибирь, минус тридцать, транспортировка боевых орудий. Отморожены руки. И на одном пальце ампутируют фалангу.

Дубликат готов.

— Надо испытать, да и недвижимость надо увидать.

Квартиру оглядывает. Кофе с бубликами. Вновь откровение. Он в Медведково в панельном доме. На тридцати двух квадратных метрах сын, больная на голову тёща, ротвейлер Рудик и бывшая, Ангидридовна, внучка донецкого химика.

— Да вы её видели на фирме, она моя начальница. Проверяла правильность документов… Женился на лимите, дурак, теперь она меня выгоняет.

Он берёт дубликат для показа квартиры в её отсутствие. «Для темпа». Темп в его натуре.

Телефон. Петровна. О том, «как отключить волю гипнотика». Первый пункт: определить «фронт доверия объекта». Не одинаков у разных лиц, социальных категорий… Например, одинокие, немолодые дамы легко доверяют молодым джентльменам-обманщикам.

Этот риэлтор… Довольно молод. Но нет, он никакой не обманщик! Петровна злит, как и добрый друг тётя Люда, немало выведавшая в телефонной болтовне.

* * *

«Жива? Ты, вроде, редактор детективных романов. За такие деньги могут убить. На эти фирмы надо идти по блату: блатников не убивают. А ты как? Твой “Полиграфыч” бандюга».

— Он — комсомолец.

«Эти из комсомола первые бандиты. Вспомнишь, когда будут убивать. Но вначале к батарее прицепят. И отказалась от тёти Людиного протеже!»

–…Я не намерена существовать в коммуналке!

«Зато не убьют».

Оглядывает одну комнату, вторую… Никакого уюта… Похороны свекрови, развод: «БМВ продаю, с квартирой делай, что хочешь»… Горы хлама.

Напросилась пьяноватая Галина. Неплохой она писатель. Когда-то Маня была редактором её книги новелл. Но то, что пишет Галина Чистова, не грязь, тоннами выдаваемая книгоиздательской машиной. Её чистые добрые новеллы не выгодны. И она, сломленная, пьёт. Рыдает, готова прыгнуть с платформы метро. Редко плачущая Маня рекомендует ей укреплять нервы: обливаться утром ледяной водой, бегать и не пить! Маня бегает в компании двух дедушек (бодрых) и двух парней. Эти, когда с похмелья, уступают дедушкам.

Уходит настоящий писатель… Навек, в небытиё…

Простофильев с незнакомцем, но теле-виденным. Откормлен, надо думать, одной сёмгой, ведущий канала «Наш друг — Америка». Квартира ему нравится потенциалом, раскрытым риэлтором Петей. Немаленькая, с немалым фронтом работ для евроремонтников. Имей Маня, кроме квартиры, много денег, и она бы расширила комнаты за счёт кладовки, а холл за счёт кухни, а кухню за счёт ванной, куда и при уменьшенной площади войдёт джакузи.

На другой день:

«Марья Андреевна, Рудик вернулся! С территории гаража. Верёвку оборвал! Воет у двери! Искусан в драках на пути к дому! Буду лечить… Рудик, тихо, Рудик… Марья Андреевна, ну что, идём выбирать квартиру?»

Необыкновенно открытый искренний риэлтор! Громкий лай!

Так как она переезжает в Медведково, то и квартиры в этом районе. Две открывает Пётр, другие — риэлторы других фирм. Морозный денёк. На Петре шапочка, натянутая на уши, как и руки обмороженные, но на катке. Ампутировать не понадобилось.

Комната девятнадцать квадратов, маленькая кухня… Из окон «Медведевка» (шутит Пётр) далеко видна с высоты. Этот ветер высоты и поднял Маню на девятый этаж… Церковь в окне… Пётр верует. Молится. Но Ангидридовна не спешит обратно, на малую родину. Его глаза на лукавом лице убегают вбок, то темнея, то вспыхивая.

Дома на определителе: Леонид Германович (давай в Бутово, к моим деткам); Володя Бородин (ни акварели, ни пельменей нет) И брат Сёма: «Жива?»

* * *

Юбилей свадьбы тёти Люды и дяди Толи.

Двоюродные Ирина и Натка, «мачехины дочки», удивительно деликатные. «Маня, тебе «мимозу?» «Ты “оливье” не пробовала…» Довольные, будто это они имеют квартиру в сталинском доме, а не ютятся в панельной «трёшке», как говорят риэлторы. В детстве, бывало, и конфету вырвут: «Отдай нам с Иркой!» «Отдай нам с Наткой!» Тётя Люда — добрая мачеха. Этих двух — в угол, а — ей: «Маня, Манечка, не плачь, я куплю тебе глазурованные сырки!» Любит Маню, копия её, рано умершая родная сестра, Сёму, как сына. Кто их не любит обоих, так это их бодрый папа-вдовец с его второй женой.

Подоплёка опёки выявляется, как только успевают выпить за юбиляров…

— Наверное, у тебя с риэлтором какая-то… любовь? — Тревога на лице тёти Люды.

Привыкла с ней откровенно, и та хвалит: «Как образно!» Видно, слишком образный портрет… Я — «неадекватная», — думает словом Петровны.

— Эмоциональная зависимость, — Ирка — психиатр, работает на Канатчиковой Даче.

— Втрескалась! — хихикает Натка, ума ноль, но декан у матери на кафедре.

— Вы не правильно понимаете!

Тётя Люда:

— Но ты мне так образно про Петю и даже… Петюшу.

И «Петюшей»?!

— Он тебя охмуряет, так проще убить, — Сёма с любимой темой.

— Убить — вряд ли, — авторитетное мнение его жены юриста. — Недавнее уголовное дело: покалечили за пять квадратных метров.

— Среди нас мнительные люди с гипертонией! Давайте другую тему. — Предлагает дядя Толя.

— Да кому надо убивать, да и калечить, — Ирка, как специалист, — квартиру отнимут, деньги отберут. Этот «Петюша» в хоромах, и никакой тёщи нет.

–…и Рудика? — Маня готова зарыдать. — Его лай!

— Магнитофон.

Ирка говорила: «Ум у меня мужской». Но заткнулась, дабы её не приняли за лесбиянку.

— Квартиру оттянут! Ту, в Медведково, — орёт Натка, — а «сдачу» не отдадут!

Вот откуда их гостеприимство: общение, как с убитой…

Но так говорить о Петре!

— Вы не знаете его! Он открытый, он не обманывает! — И редко плачущая Маня — в слёзы!

— Маня, Манечка, не плачь! — выкрикивает тётя Люда, но не добавляет «я куплю тебе глазурованные сырки», сейчас полно, а когда-то в буфетах на отраслевых совещаниях.

Под конец Маня отыгрывается: ей от двоих предложение!

— Леонид неплохой! — улыбается тётя.

— Нет, Вова — талант, — кивает на картину дядя. — С ним Мане будет интересней.

Дядя и тётя надеются: она переживёт это отбытие в чёртово Колорадо.

— С деньгами организую. — Сёма не добавляет «убьют».

На работе — к Полиграфычу главному, к Павлу Дондуратову. Предлог — три дня на домашние хлопоты.

— Как давно вы знаете главного менеджера фирмы «Гусь…» Гусева?

— Да мы ещё в ЦК…

Вот так-то! Не могут комсомольцы быть бандитами! Брат твердит: могут.

Леонид Германович у издательства с букетом. Предлагает прямиком на метро и двух автобусах к нему в Бутово. Трудные детки, а Маня такая добрая… Ему некогда: торгует. «Ваши “Звери и оборотни” идут прямо влёт». Отказывается она от роли воспитательницы. Авось прибудет из Турции их родная мама.

В почтовом ящике гравюра. Дуб. Рябина — к нему — кудрявой головой-кроной.

«Марья Андреевна, у меня информация. Любой из трёх вариантов: первый — я к вам. Второй — мы где-нибудь. Третий — вы — ко мне». Она выбирает третий вариант.

Да, у Ирки и дамского ума нет. «В хоромах»! Его квартира, подаренная советской властью его родителям, как и миллионам таких же, ненова. Грядёт реактивный лом хрущёвок, обмен будет равноценным. На увеличение квадратных метров не надеется. Прав дядя Толя: и двух эта власть не подарит.

Сынишка. У Пети при виде ребёнка радость. Открыт, как его глаза — зеркало его души.

Ангидридовна.

— Марья Андреевна, угощайтесь, — выкладывает на блюдо начавшую таять клубнику. — Мы с Петром Валентиновичем в разводе, но жить негде. Маму покормлю…

Тёща! Алла уходит, сын Валера убегает на тренировку. Они с Петей — о дне сделки, о деньгах. Никто не подслушает на его кухне.

Пьют кофе, едят клубнику. Из комнат голосок:

— Алечка, доченька…

–…вот так всеми днями…

Старушка выходит в коридор.

— Ольга Ивановна, хотите клубники?

Она приподнимает длинную полу халата, голень забинтована жгутом:

— Бо-оль-но! — как ребёнок.

У Пети жалость в лице! Маня опять готова заплакать. Какая судьба! Как нелегко ему, бедному!

— Рудика нет. В охрану отвёл да машину откопал. Вернее, гараж. Снега много, со льдом, наконец, дверь открылась…

Дверь открылась в Маниной душе! И потекла её энергия к малоизвестному риэлтору Петру Простофильеву.

В «бункере», в подвале фирмы «Гусь-Русь-интернетед», они в одной из комнат. У входа казаки. На мониторе: коридор, двери.

У стола главный Гусев. Телевизионщик и молодец, одинаково с ним довольный, наверняка, сын. Сёма инженер, но в роли охранника. Во всеоружии (никакого оружия) с видом: «голыми руками меня не возьмёшь».

Покупатель выкладывает пачки. Пересчитывают. И она неловко. А Петюша в темпе циркового номера (на пальце правой руки нет одной фаланги!): купюры, как фейерверк. Манины деньги на виду у публики Гусев кладёт в сейф, рядом брат, не отходя.

Наконец, бумаги оформлены. Деньги — в сумку, которую Сёма привязывает под курткой… Тут она не помнит о Пете. Они выходят. На автомобиле друг Сёмы. Брат и в квартиру доводит. Отдаёт пакет с деньгами…

Ушёл. Ей одиноко…

* * *

Переезд бурный, одновременно встреча Нового года, а для неё и вообще — новой жизни. Родные, коллеги, подруги и кандидаты на любовь. Но вот день, когда никого.

В детективных романах немало рецептов. Например: как и где хранить. Не в банке. «Храните деньги в сберегательной кассе!» — плакат при советской власти (не обворовывала граждан).

Авторы детективных романов, которые она редактирует, рекрутируются из противоположных лагерей: милиции и уголовников. От писателей у них только украденный ими логотип «писатель». Но информация оттуда, скорей всего, верная: например: как и где хранить. «Храните деньги в сберегательной кассе!» — плакат при советской власти (не обворовывала граждан эта власть). Сберкасс давно нет, а хранить в банке, это всё равно, что отдавать деньги на «вечное хранение» бандитам, тебе неведомым. Ибо банк — часть мафии. Но, если ты на правах рядового братка в «Лихоборской», «Чёрный ход недвижимости», «Гусь-Русь-интернетед» или в любой другой группировке, то, хотя бы, знаешь в лицо потенциальных грабителей. Именно они отнимут деньги. На «мокрое» идут не так активно. Вперёд опробуют воровской, мошеннический варианты. Убивают, как правило, одиноких, кого долго не хватятся. (Выправленный кусок).

Авторы макулатуры рекрутируются из противоположных лагерей: милиции и уголовников. От писателей у них только украденный ими логотип «писатель». Но информация оттуда, скорей всего, верная: банк это мафия. И отдавать деньги в какой-либо банк, это отдавать их на «вечное хранение» бандитам, тебе неведомым. Но, если ты с фирмой на правах рядового братка в «Лихоборской», «Чёрный ход недвижимости», «Гусь-Русь-интернетед» или любой другой группировке, знаешь в лицо потенциальных грабителей. Именно они и отнимут. На «мокрое» идут не так активно. Вперёд опробуют воровской, мошеннический варианты. Убивают, как правило, одиноких, кого долго не хватятся.

Деньги никуда не отданы, они при ней. Охотники за ними могут придти, и она готова.

Старая дверь убрана. Новая двойная. Но в детективах мудрость: откроет любой медвежатник. Другое дело — щеколда изнутри. Но и её могут отодвинуть. Крайний вариант: стропы, отданные братом (в армии был парашютистом). Укреплены на балконе. Якобы для белья. Наденет рукавицы и — по канату. Воры этот вариант могут не предусмотреть. Вне дома — другой вариант.

Укладка купюр в некий патронташ. Как азбука с картинками. У неё «картинка» одна — портрет Бенджамина Франклина на светло-зелёном фоне. Это кошелёк. Надевает, выходя, никто не догадывается. Немного уплотнилась фигура. В метро, в пути на работу и с работы она в «бронежилете», замаскированном бедной одеждой.

Никаких одиноких моционов в темноте. Внимание на дорогах и в транспорте. Не в планах угодить в бессознательном виде (и в кошельке) в больницу. С этой «кассой» ей ходить лет пять. А там и бандитов отловят, умрут мафии «Гусь-Русь…» и «Полиграфыч…», где знают о её деньгах. В книге для шпионов (от Петровны) рекомендуют подкидывать «дэзу». И она дезинформирует фирму «Гусь-Русь…», мол, купит дом в деревне (риэлтерские услуги не требуются). Для подлинности легенды едет в далёкую деревню. Там когда-то родители снимали пол-избы у няни. Находит домик, приобретает за копейки. Грибной лес, поля, луга… Не надо летом на общей даче терпеть папу с его женой. Родне дэза: деньги в банке. На работе не оглашает конкретные цифры, хотя цены на квадратные метры — ни для кого не тайна.

Вполне вероятно, охоты на её деньги не планируют. Не у каждого клиента какая-нибудь фирма «Чёрный ход» отбирает «сдачу».

«Дед впервые увидел тихий «мерин» из окон квартиры, но ещё не думал он, что это его пасут братки.

* * *

Петя Простофильев буквально оказался на её новом пути. Ненароком? Или он, рядовой браток, делает ходы в направлении, определённом ему мафией? О, это такой вопрос, ответив на него, можно многое понять…

Как-то идёт она от трамвайной остановки на улицу Заповедную. В пакете молоко, творог… А тут автомашина тёмного цвета. Манёвр, вроде, аварийный. Она — в обход… Но водитель не к капоту, как при неисправности, и не к багажнику взять инструмент, а к ней. Руки для объятий.

Объятия исключены. Например, Леонид, уговаривая ехать к его трудным детям… Володя Бородин не намерен жить один и то и дело руку на её талию, дабы, наконец, не экономить на акварели, а, тем более, на пельменях. Её фигура от талии до груди, понятно что, — деньги. Претенденты делают одинаковый вывод: она — ещё тот сухарь.

— Марья Андреевна! Ну как вы? Квартирой довольны? А дачу купили?

— Благодарю, Пётр Валентинович, — отстраняется она, — квартирой довольна. Огород, картошка, морковь, редька…

— Будете выращивать?

— Гены предков.

В его оригинальных глазах нечто… Не только вспышка упрятанных в них лампочек. А идея, какой нет у других. Ни родственники, ни коллеги не думают в корыстных целях о тайне её клада, с «тайной вклада», «гарантируемой» банками, не идёт ни в какое сравнение. А тут, будто на мониторе: «Где деньги, куда ты их упрятала?»

— Как ваша тёща, как Алла Ангидридовна?

— А-а, так же! Всё у меня так же, Марья Андреевна! И тёща… Хотя в Донецке у неё родни полно. Надо её гулять выводить, но Ангидридовне некогда: не только на фирме, с главным крутит… Не до нас. А Валерку возить на СЮПШ (Стадион юных пионеров и школьников на Беговой). И я там когда-то…

От его энергии в голове, точно в миксере. Припоминая этот диалог у его машины, никак не уловит момент, когда в эту машину села.

Петровна фанатирует гипнотизмом. Обладают те, у кого выгодная работа. Освоит, — и у неё должность в кармане (прощай, мытьё полов).

Телефонный определитель иногда выдаёт нереальные цифры, пугая номерами неведомых абонентов. С них, как правило, и начинается криминал. На другое утро после встречи с Петром телефон: «Вы купили квартиру?» И звонят… Вероятна ошибка. Или устанавливают, дома она или нет? Дня три этот ужас.

…Она с работы, — в прихожей, идеально вымытой, пятно. Как детектив трогает, нюхает… Масло для швейных машинок! Она шьёт себе понемногу на древнем агрегате. Наверное, кто-то смазал замок для отмычек! Нервно оглядывает квартиру, обнаруживая некую «сдвинутость» вещей. Не явную. И на балконе стропы, наверное, увидели. Ну, будто она во дворе, на улице, у церкви, на её паперти…

Пётр — наладчик швейных машин! Работая в филиале фирмы «Оверлок» (головное предприятие в Европе), ловко «выносил» шпульки. В результате — первый автомобиль. С тех пор обновляет. Да он вор! Ладно, уволился, окончив курсы риэлторов (вдвоём с тогда верной ему Ангидридовной). Как бы он развернулся на главном «Оверлоке»! Жулик! А гараж куплен на какие деньги, равные её этой «сдаче»? «Бег тонким льдом!» Говорит о себе, как о том, кого могли бы и в тюрьму. На коньках он когда-то… И она когда-то… «Можете на ребре одного конька?» — шутит она. «Нет, я по прямой! По прямой мне нет равных». Характер далеко не прямой…

Уходя на работу, кладёт щётку у порога. На обратном пути дверь открывает аккуратно, как опытный следак. Зеркало в пудренице наводит… Никого не было! Как ей легко! И тут телефон…

Вообще-то непонятных абонентов нет. Бодро:

— Алло!

«Учти, мы тебя контролируем, придётся платить», — и трубку швыряют.

Она плюх на диван. Голос в ушах хрипатый хулигана-подростка. И вновь звонок… Готовая к худшему, вяло блеет:

— Алло…

«Марья Андреевна! Обещал вам звонить! Валерка в бассейне, поеду забирать. Хотите, мы к вам на минутку? Мимо будем. Вы что, Марья Андреевна?»

— Я? Ни-чего! Жду!

Петюша, как она в этот момент думает, буквально спас её.

— Ого, какие двери! — Валерик, мальчик открытый, как его папа.

Она — к холодильнику…

В первые годы муж Костя не только не заглядывался на мулаток, но и брюнеток в упор не видел, довольный блондинкой Манюней и её голубцами. И вот на днях готовит она выгодное блюдо… на неделю. Эти — в момент.

— Не кормит нас Алла Ангидридовна.

— Она только бабушку кормит, — уточняет Валерик.

* * *

…Идут дни. Петя с Валериком, то в бассейн, то с Беговой… У неё еда. Вдвоём по магазинам… Водитель он немного не опытный. Много вертит головой, не умея водить на зеркалах. Бывший, Костя — гонщик. И в другом не такой. Хотя, в чём это «другом» она его знает? Ну, вот как рулит… Говорит многовато, тот был молчун.

— Машина чёрная. Впервые такая. Оглянешься в гараже — и она, как в яму провалилась… Мне белую торгуют, тысячи не хватает. Ангидридовна не даст. Я верну, Марья Андреевна: на фирме дела идут и деньги будут…

— У меня нет.

— Такая дорогая дача?!

Горько ей… Она без «бронежилета»: вдруг Петюша обнимет. Но нет…

— «Жигули» — нормальная машина, но я запал на «хюндай»…

Да, её энергия утекает к другому человеку. И не взаимно.

Канун дня влюбленных, Валентинов день… Пётр Валентинович, вроде, рядом, но так далёк…

* * *

Весна. Семейный круг: Петя, Валерик, новый автомобиль Пети («И ваш — на треть, вот и буду возить»). Наверное, ничего такого. Ну, деньги тратятся (вот и в долг дала), да и с этими двумя едоками на питание идёт больше. В павильоне на ВДНХ их принимают за пару: «Пусть муж оценит». — «Муж» оценивает: «Нормальная куртка, берите, Марья Андреевна!» Удивление продавщицы.

Звонков нет. Тот, хулиганский, Пётр определил: «Подростки ошиблись». И в детективах пишут: в первое время не ограбят и не убьют, потом, вряд ли…

Во дворе дома детства дворничиха пела:

Ах, как грустно мне, мамаша,

слёзы днём и ночью лью.

Ах, как страшно мне, мамаша,

что я жулика люблю…

— Твой Петюша не предлагает оформить отношения? — тётя Люда на их застолье.

— Это не входит в мои планы. Ангидридовне с её больной мамой я не могу отдать квартиру в более новом доме.

— Думаю, ещё убьют, — напоминает Сёма.

— Если бы любил, давно бы к тебе переехал! — хихикает Натка.

— Он ребёнка воспитывает!

— Он возле тебя, пока деньги, — Ирка ещё мнит себя умной (по-мужски).

И Мане такое приходит на ум, как правило, вечерами. Одинокими. Но увидит или услышит его по телефону… Эта открытость… Да, и целомудренность… Набожный… Большой крест на цепи. Инок, евнух… Вот и гуляет Алла с Гусевым… Но так, как меняется цвет Петиных глаз, меняется её мнение о нём. Иногда это другой Петя, у которого нет проблем. Будто общение не с одним, а с двумя. И он напоминает: «Близнец я, вернее, близнецы». Правильное определение его натуры. И один думает о ней как о «лоховке», с которой крутит «лохотрон» и намерен выманить немалый кусок грина, а другой думает о ней как о даме сердца. Леонид и Володя давно отпали.

На работе видят её расцвет, новую элегантную одежду и белую машину с каким-то суперменом.

На восьмое марта он в длинном модном пальто. Без Валеры. Дарит не цветы, не духи, не какую-нибудь ювелирку, а… чайник, неплохой, но, как тётке, которая будет и впредь угощать его блинами. От еды с шампанским отказался. Мол, одно время пил, а теперь не пьет.

Ночью телефон.

«Я нахожусь на Беговой», болтовня и «спокойной ночи, Марья Андреевна»… Но какие могут быть дела на стадионе пионеров и школьников в такое не раннее время в праздник? Ей обидно, будто обманута…

Рассвет над церковью… Слова, параллельно мелодия, которую наигрывает на гитаре:

Романс

для бывшего конькобежца, разучившегося делать повороты на ребре одного конька

Я нахожусь на Беговой…

Я прибегаю — убегаю.

Я тень почти что настигаю.

И мне нет равных по прямой.

Я нахожусь на Беговой…

Но быть пытаюсь

где-то рядом.

Такие странные награды

Тому, кто мчится по прямой.

Я нахожусь на Беговой,

я к вам на скорости несусь.

Нечайно на бегу проснусь,

словно лунатик под луной,

но мне нет равных по прямой…

Да, с ней то, о чём и не мечтала… Стихи!

Мы едем с тобой по воде…

От колёс — вееры.

И опять я поверила

в то, что нравлюсь тебе.

О, далёкие губы твои…

И рука — на руле.

Дождь стечёт в колеи.

Я опять на нуле.

Без тебя жизнь не та:

ни дорог, ни пути.

Без тебя пустота.

Пригони. Прикати.

* * *

Машина катит. Петя говорит о деньгах. Где взять для открытия фирмы десять тысяч долларов?..

–…а, Марья Андреевна?

Неприятно ей полное имя. Нет-нет, она не старая для него, он и внучку донецкого химика Аллой Ангидридовной… А не открыть ли дверцу, не выброситься ли на полном ходу? Но кто тогда допишет этот цикл стихов? Нелегко с тайной. Не с тайной денег (это не тайна, и это — такая ерунда)… С тайной любви так нелегко, легче умереть.

Не нужен, не нужен, не нужен, —

во гневе, в бреду шепчу.

Не нужен, не нужен, не нужен.

Я видеть тебя не хочу.

Не нужен, не нужен, не нужен!

Клянусь, что не нужен. Не лгу.

Не нужен, не нужен, не нужен…

Я жить без тебя не могу.

Всё меньше веры в то, что эти руки когда-то обнимут тонкую (без денег) талию, а глаза, темнея и вспыхивая, вспыхивая и темнея, будут глядеть прямо, не убегая в вбок… Неужели этого не будет никогда?..

Не убивай во мне любовь.

Пусть поживёт она немного.

Стоим у вечного порога.

Не убивай во мне любовь.

Не убивай во мне любовь.

Я защищаюсь ею в холод.

Пока красив, пока ты молод —

не убивай во мне любовь.

Не совершай столь тяжкий грех,

не забирай его в дорогу.

Не вечен мир, не весел смех.

И, всё равно, — спасибо Богу.

Какое счастье улетать с риэлтерского дна туда, где ветер высоты!

Ничья

История первой любви

Это с ней впервые. Как накатит… Она видит голое тело любимого человека. Раньше никогда не то, что не видела такого, не представляла. Ни пропорций, ни форм. Погружается в омут, выныривает, и опять на дно, туда, где его голое мокрое тело. О, нет, она умрёт, она не выдержит пытки!

В школе было беззаботно! И в этом году там уроки… Немного пахнет краской. В коридоры долетают вдалбливания. Преподаватели говорят громко и уверенно, наперебой агитируя идти дорогой той науки, которую преподают. Ей не вдолбили ни одной. Но под видом лаборантки она в Научно-исследовательском институте. Пытается копировать чертежи. Вернее, один (тройка по черчению). Но зав лабораторией Сажинский притворяется: она делает успехи.

Войдёт (он в отдельном кабинете), встанет близко:

— А ведь неплохо? Но… Давай-ка Нину! — Набирает внутренний телефон.

Нина мигом (комната рядом), иногда и к мужу корейцу. Тот обучение терпит, он спиной. Второй, Пахомов, не так терпелив.

Нина не кореянка, но видок — к зеркалу не подойти… И люди — зеркала. Томасик (домашнее имя, тут для некоторых) наблюдает отражение в игривых глазах Пахомова, в робких — Сажинского… Он очки сдёргивает, дабы не ослепнуть.

— Верхний блок надо бы копировать первым…

И копирует… Линии гладкие, плотные, как натянутые нити.

— Чудно! — Томасик плавно двигает пальцами над калькой, оглядывая свои великолепные ногти.

— Ну, понятно? — тихо говорит Нина и тихо уходит.

А Сажинский тут. Явно нюхает её духи.

Она рейсфедер — в тушь, рука дёргается… Кап! На аккуратно обведённых Ниной коробочках и трубочках пятно.

— Неинтересно! Это не в моём духе!

— Н-да, — не теряет оптимизма руководитель. — Пахомов, бери Томасика в подвал!

Опять он… Раздет… Тревожит. Когда одет, ей куда спокойней. На нём костюм цвета бетона. Как на других. Но когда голый (в её памяти) необыкновенный… Нет, наиболее правильный вариант — умереть!

Она в НИИ из-за матери Веры Алексеевны. Форменный обман, форменный капкан. Их дебаты начались, как только Томасик обрела аттестат. Трояки. Кроме двух пятёрок по русскому языку и литературе. Мама эти две отметки не видит, будто их нет.

— Специальность будет!

— Меня тошнит от физики и математики.

— Томасик, но моя зарплата…

— А ОН нам не будет помогать?

— ОН будет. Но тебе не пять лет и…

–…и должна вкалывать. Ну, так я найду выход.

— И где ты намерена вкалывать?

— Ищу варианты.

Обманывает. Вариант найден.

Галка Мельникова секретарша. Обстановка деликатная. Недавно любая училка могла наорать, «поставить на ноги» (можно ещё на что-либо поставить?) И ей бы в такую приёмную, где она, модно одетая, волосы, как у кинозвезды, «вкалывает» минимум. Молодые элегантные мужчины-коллеги предлагают в театр, в кафе, прокатиться на автомобиле…

Вера Алексеевна об этих чудовищных планах не ведает. Она много лет выявляет наклонности ребёнка. Не выявила. В техникум и то не определить на учёбу, куда она ходит на работу.

Хватает телефон:

— Гуменникову поклонюсь!

На новую квартиру в центральном районе они переехали из деревянного дома, где пахнет кошками (у мамы аллергия). Тогда мать впервые называет эту фамилию: «Если б не Гуменников…» «А что он сделал?» «Помог», — ответ краткий. Но и в будущем краткие ответы.

… — Добрый день, Илья. Колясникова… — Натужная улыбка. — Ты большой человек, Илья… А мы, маленькие, — к тебе с делами-бедами, — алеет, бледнеет, пальцы стискивают трубку, вот-вот хрумкнет, как хлебная сушка.

Нехарактерное волнение. Мать кто-то между вдовой и старой девой, а тут не официальные интонации.

Наутро она долго одевается. Лепит причёску.

— Делай проще! — нетерпеливо велит дочь.

— Так нормально?

ЦНИИС, Центральный Научно-исследовательский институт строительства в огромном бетонном кубе с огромными окнами. Приёмная больше той, в которой Галка. Секретарь немолодая тётя. В деревне, где у них домик, так выглядят доярки. Не хотят ли её заменить молодой шикарной девицей?

Гуменников — вот это да! — директор! Немолод, но внешность… Киноактёр! Или режиссёр. Эти виды работ её волнуют. Какое-то время уверена: путь в театральное.

— Верочка! Рад! А это — Тамара?

Слегка обнимает мать, дочь… Теплоты нет, вроде. Одеколон импортный, куревом не пахнет.

— Ох, Илья, у тебя и без нас дел…

Пьют чай. У Гуменникова благородные манеры: помешивает ложечкой, отпивает глоток…

— И конфеты не ешь?

— Много внимания фигуре. Математике — минимум, — мать не нудно говорит, не дома.

Вечером ставит на проигрыватель вокализ Рахманинова.

…В коридорах НИИ (в первое время таинственных), увидев Гуменникова, Томасик, как дитя перед любимым папой. Да и он рад! Как дела? Нормально. Вокруг него аура обожания. Многие влюблены. Он помнит имена и научных работников, и лаборантов, и уборщиц. Будто отец в заботе о семье.

У Гуменникова губы сизые. Больное сердце. «Если бы ему молодое…» (говорит мать). Томасик иногда готова плакать от нежности к этому человеку. Она любит его, вот бы подошло ему её сердце…

Дома хвалит: культура, такт, а доброта!

Мать кивает.

— Наверное, второго такого руководителя нет!

— Фантазёрка. И я об Илье Ильиче немало нафантазировала.

Будет откровение, но нет. Байка от третьего лица:

— У нас в одной группе на факультете он и она любили друг друга. Он ей кольцо дарит, она верит ему: окончат институт и оформят отношения. И вот дипломы… Он едет к родителям буквально на неделю. Но проходит и две, и три недели… Женится там! А у неё…ребёнок. Это её первая любовь…

— Мама, а кто родился, сын или дочь?

— Не важно.

— Мама, а кто мой отец?

— Никто.

— Мама, а я — чья дочь?

— Ничья.

Новая одежда куплена на деньги, выданные в НИИ. На питание зарабатывает мать. Преподаёт в техникуме, как репетитор на кухне долбит с абитуриентами математику. Ну, и ОН. Кодовое имя папаши, никогда его не видела. Отчество и то умершего деда, они с матерью прямо сёстры, обе Алексеевны. Деньги от него регулярно.

Идут в подвал с Пахомовым. Тот напоминает: он — Эдик. Её мнение: в годах, тридцать пять. Эдуард, как минимум, а для неё и Эдуард Михайлович. Но, ладно, Эдик, так Эдик.

Демонстрационный зал. Работает жуткий агрегат. Грохот неимоверный. Ад без окон. Мигают дисплеи. Пахнет горячим камнем, который и на полу. Пыль — пеленой. Эдик и двое его коллег орут друг другу у экрана осциллографа. Там кривая молния. Тычут пальцами в ленты миллиметровки. Дробилку вырубают, оглушительно тихо. Голоса ненормально громкие.

У Эдика новый рулон:

— Я тебе докажу! — и — по камням к двери.

За ним его коллеги.

У неё тоска одинокого ребёнка. Камни царапают лаковые каблуки. Те, кто впереди, бурно говорят… Выход на первый этаж через люк. Люков много. Побаивалась, но привыкла. Не нырнуть ли в люк, да на опытный? Ладно, не будет подводить Пахомова Эдуарда Михайловича…

В комнате парты. Эдик пишет на доске латинские буквы и цифры, мелом осыпая пиджак. Выкрикивает непонятные термины. Один из мэнээсов (младших научных сотрудников), вроде, не реагирует, но и он берёт мел…

Пахомов довольный:

— Убедил!

Что кроется за формулами? Далеки «страсти» от нудных предметов физика и математика… Вдруг он видит её, но не понимает, откуда она тут. Подсев, ликующе:

— В филармонии новый орган, хоралы, матушка, хоралы! Ты как? Или новые ритмы?

Глядя на руки, белые от мела, она отодвигается. Он вновь к тем, двоим, а ей опять копировать камнедробилку…

Уныло ведёт линию. Криво! Лицезрение агрегата не добавило энергии.

Влетает Пахомов, полный эмоций.

Спина корейца:

— Ну, ты кипишь!

— На заводе именно этот измельчитель! Рамы на окнах вибрируют! — И сам, будто камнедробилка.

Борьба с вибрацией, методы снижения их при работе агрегатов — главное дело их жизни. Не умолкают споры, крошится мел…

— И охота вам, — ляпает она.

Кореец — фасадом…

— Там работают люди! Их колотит, как у нас в подвале! Рабочие умирают молодыми! — ораторствует Эдик. — А не взять ли мне тебя на гипсобетонный завод в командировку?

В ответ улыбка мудрой царицы Тамары: не трудно догадаться, зачем в командировке младшему сотруднику младшая лаборантка.

Телефон: Галка.

«Томасик, у меня отпад! Генка сделал предложение. Замуж выхожу!»

Генка не Генка, а Геннадий Анатольевич в том институте, где Галка. Заведующий лабораторией (завлаб, не мэнээс) уходит от старухи и двоих детей! Такой быстроте может позавидовать Пахомов, готовый в темпе ликвидировать вредные вибрации на территории огромной страны. Галка против Томки — пугало. Когда они рядом, никто никогда и не глядит на Галку.

— Когда свадьба?

«Не решено, — лениво, как матрона. — Ну а у тебя?..»

— Что «у меня»? — Она ведь говорит подруге то, чего не говорит матери: — Нам надо не так мало времени… — и видит мимику Эдика, да и спину корейца… Они знают! А вдруг и весь ЦНИИС? — Наберу из дома.

Опять накатило… Опять она голая под душем с мужчиной. Он не только голый, а невообразимо откровенный… Какие-то минуты она видит его. О, нет! Выпить бы какой-нибудь препарат от… любви.

С ней впервые. Она непреступная красотка — репутация в школе и в обоих дворах, и в их, и в соседнем. Мальчики, потом юноши; у дома караулят, бегут за ней! Ха-ха-ха! Но, ладно бы, недозрелый контингент…

У них в классе режиссёр говорит об увлекательной работе и увлёкся: не отводит глаз от Тамары Колясниковой. Лекцию отбарабанил, ловит её в коридоре. Уверяет: ей надо в театральное училище, где он ведёт уроки! Приходит она. «Показ»: авторитетные дядьки и тётки требуют басню, стихотворение, танец… Этот тип с двойной фамилией Соколов-Майский готовится протежировать ей на экзаменах. В итоге кривит лицо. Такие мины и у его коллег. Ему от них нагоняй: отнял время. Но он и на дому даст ей урок.

Звонит: «Я буду на катке». Там он, твёрдый на коньках, надеется, что старшеклассница на льду так же неумела, как в танце и декламации. Готов катать Колясникову, как в коляске. Но она, уверенная, то убегает, то толкает его, пугая. За кофе с булкой в буфете катка глядит, не мигая в лицо этому не молоденькому козлу до его умопомрачения.

На дому краткий урок декламации. Второй пункт его плана — объятия. Но, увы! «Да ты фригида!» Она убегает, и неприятно: он прав! Да-да, неполноценная! Она не покорна чьей-то воле, а, тем более, воле мужчины. Другое дело — крутить им так, чтоб он крутился, как не утративший навыков фигурист… В тайной книге (передавали друг другу девчонки в классе) явление упомянуто. С матерью — ни-ни. Вряд ли могла открыть книгу «Половая жизнь в её многообразии».

И вот ЦНИИС… Один, второй, третий… Зовут в кино, в кафе, в филармонию «слушать хоралы», на стадион… Какой спорт их интересует, она догадывается. Умело и вовремя линять — годами отработанный ею кульбит.

Другое дело он. Увидеть бы! Легче, когда увидит (одетым)…

Идёт из лаборатории вибраций мимо других лабораторий. Она чужая громадному НИИ, его людям, увлечённым дробилками, коррозией металлов (да-да!) и стеновыми панелями…

Готова к рыданиям, но у опытного завода крепится: надо войти с нормальным бодрым лицом. Ворота открыты, панелевоз с новой панелью. Их делают на гипсобетонном предприятии, куда Эдик намылился ехать не один…

В неуютном ангаре (окна ограждены решётками с внутренней стороны) ведёт испытания старший научный сотрудник Ничков, заведующий лабораторией стеновых панелей (профильная лаборатория института).

Да, знают! Хотя она — коротким путём люками. Вроде, не догадались пока о цели! Как Сажинский: «У Ничкова работа более наглядная. Мы подумаем о твоём переводе» Ещё не хватает! Ничков и так хоть сегодня возьмёт её, уволив Аню, но у него лаборанты, как работяги.

Недалеко от входа люк, открытый в подвал.

— А, Томасик! — У Ани грубое контральто, она в тёмном платке, в пыльном халате, сцепляет провода датчиков. — Будем испытывать!

На столе измерительные приборы.

— Да? Вот эту? — Томасик догадливо кивает на панель: делает вид, — интересно.

Другой лаборант, Женька, латает трещины. Блок со следами мазни выдвинут в центр опытного зала.

Оба охотно говорят о работе. Рвение, как у Эдика Пахомова. Женька: «Такие испытания впереди! А мне в армию». Почему она тут, догадываются, делая вид, что нет.

— Вон та лопнула, осколок Ничкову в шею! А нас ругает, чтоб не лезли под стенд… — Трубит Аня, до чего непонятное существо!

Он будет, наверняка, ведь она бы намекнула. Да и готовит к испытаниям сам.

— Куда ты этот датчик?

— Павел Владимирович здесь велит! — Женька (наоборот) говорит пискляво.

Они называют руководителя полным именем и на «вы», она уменьшительным и на «ты». Она — диковинный цветок в огороде этих овощей.

…В то утро в кабинете Гуменникова… Мол, для неё фигура и наряды — главное, а вот Бином Ньютона… Мать кается: неправильно воспитала дитя, не выявила наклонностей. Мимоходом добавляет: «вроде, грамотная». Но, главное: благодаря профориентации в школе, печатает «слепым методом»! Да, да, не двумя пальцами! Насчёт грамотности верно, а вот о «слепом методе» — гипербола. Но мама старалась! В техникуме выкидывают машинку: одни литеры западают, другие ударяют криво. Кое-как втащил в квартиру водитель такси. Найден дед золотые руки. Литеры выгибает… «Тренируйся!»

Когда матери нет дома, она тремя пальцами тюкает. Да, так много, целый рассказ о том, как у девочки никогда не было папы, но идут годы, и её признаёт дочерью не кто-нибудь, а космонавт, любивший маму тогда, когда космонавтом не был. Не открывает математику и физику, не волнует Бином Ньютона, но так интересно, как два родных человека, наконец, встретились на этой, далёкой от космоса земле… Папка упрятана в ящик под игрушки. Отыгранные ею куклы охраняют тайну, которая и выведет на дорогу любимой работы.

Гуменников велит пригласить зав машбюро Маргариту Савельевну… «Это временно. Как уйдёт лаборантка из лаборатории вибраций, а она дорабатывает, ты перейдёшь на её место. Зарплата там выше», — обещает (и выполнил). Но учиться, учиться и учиться… Этой мантрой мать и директор итожат её оформление на работу.

Лаборатория вибраций… Ей нравится наименование. Не «коррозий металлов». В эту нацелилась машинистка Попкова, там у неё сестра, кандидат наук. Печатает медленней, но упорна. От её укоренения зависит, уедет ли она в родную деревню Поповку или будет лаборанткой. И чего в деревне ей не так? Маргарита Савельевна ограждает робкую Попкову, мол, Тамара — избалованный ребёнок и, вроде, племянница Гуменникова. Информация «подтверждается»: завхоз вносит электрообогреватель.

Лето, но говорят: лета не будет. Дождь день и ночь. В окно видно, как падает на тротуар вода, а над домами туча — огромный резерв.

Она у рефлектора… Тот, кто входит, в первый момент видит прекрасные ноги в мелких кокетливых туфельках.

Именно так и видит Ничков:

— У нас новенькая.

— Томасик! — Крепко накрашенные ресницы над очами, крупными, играющими.

В машбюро — Тамара (отрекомендовал Гуменников).

Ничков глядит оторопело (для неё вполне ожидаемый эффект).

— Паша. — Но ему неловко, что так назвался.

Она печатает. Вроде, нормально, но, держа марку «слепого метода» (и руководительница машбюро не умеет), путает буквы. Вместо «а» «п», не «о», а «р»… Ну, буквально, как слепая! Иногда целые абзацы… И «прозревает» перед приходом автора, листая «готовое». Не готовое! Это непоправимо!

Он, бегло глянув:

— Спасибо.

Выходит. Она выбегает. Его худая фигура в конце коридора. В комнате он один, бумаги на столе. В лице неуловимое.

— Дайте, я заново, — кивает на папку. И робко — в кресло.

— Да, ладно… — он поднимается, огибает стол и — на ручку этого кресла.

Обхватив руками её голову, целует. И — обратно за стол. Лицо бледное от волнения.

У неё звон в ушах…

— Я отдам, будто другая статья.

Она уходит: ноги в тонком капроне почти голые. Оглянулась, а он и не смотрит. Колдовство. И — долгоиграющее.

Она бегает за ним. Большего позора нет… Другое дело, — за ней. Бывало в один вечер трое. Мать откроет: «Можно Тамару?» Она — с дивана: «Учу уроки!» Второй, третий… и на работе…

Наваждение: перепутанные буквы, первый поцелуй… И она раба того, кто так целует. Не отойди он от кресла, могло быть всё, минуя её волю. Вывод: воля в голове, а не в теле, и тело не союзник головы, а наоборот. Иногда она в панике: головы нет, только тело. Оно пугает. Никакой фригидности.

«Не пойду к нему! В лабораторию не пойду!» — Хоть бы не услышала мать, как она плачет. А на утро вновь… На дверях: «Лаборатория стеновых панелей». Дверь открыта, рядовые научные работники тут, а зава нет. «Он на испытаниях». И она идёт на опытный завод. Там испытывается она, неопытный Томасик.

— Добрый день, — с неопределённой улыбкой Ничков, хлопает крышкой люка:

— Опять открытый? Женя?!

— Извините, Павел Владимирович…

— Ну, как ты?

Ответить бы «плохо», но робеет от его улыбки, глядя с отчаянием доведённого до крайности ребёнка.

— Куда ты — этот датчик?!

— Ну, вот, что я тебе говорила… — гудит Аня.

Ничков и Женька центруют блок на стенде.

— Навешивай! — отряхивает руки.

Лаборант прёт гири, и на прутья крепит первые грузы. От панели, облепленной датчиками, тянутся к приборам провода.

На шкале бегает стрелка. Аня фиксирует показания: длинные колонки цифр.

— Эта выдержит? — с деланным участием.

— Твои слова да богу б в уши, — басовитый отклик лаборантки.

А Томасик не видит панелей, от которых добиваются необыкновенной стойкости, лаборантку у стола, лаборанта, пробежавшего к люку в подвал за какими-то дополнительными гирями, и как он вынырнул, не видит. Она глядит, не открываясь, на Ничкова, трогает пальцем его щеку.

— Да, вывозился, — он вытирает пыльное лицо пыльной рукой.

— Паша, ты доволен?

В этот момент она, наверняка, более красивая, чем обычно, и готова например, к такому ответу: «Да, ведь есть ты».

— Тут дело!

И говорит (не то). О каком-то другом институте, где никакого дела, много бумаг. Умный руководитель Гуменников…

Ей грустно! В длинных пальцах (ногти сверкают перламутром) вертит ненужный проводок…

— Павел Владимирович! — фальцет Женьки. — А на эту сторону увеличить нагрузку или потом?

— Иду! — и он идёт к лаборанту.

Солнце, в воздухе цементная пыль. Проводок крутит, кидает… Вдруг одна нога — над пустотой. Балансирует, но… И догадывается: с ней нерядовое. Она падает…

…Томасик маленькая днями одна. В квартире телефон. «Мама, ты когда?» «У меня заочники…» Дома где-то в девять, но на кухне долго проверяет контрольные: свет под дверью. «Мама, а ты когда ляжешь?» «Спи, мне некогда».

Ныне предлагает: «Давай поговорим по душам…» Отужинали. И от беседы «по душам» не застрянет в горле купленная в «кулинарии» котлета.

— Как ты могла где-то там оступиться? На работе надо быть внимательной, аккуратной, не тратить время на посторонние разговоры, чётко выполнять обязанности…

Опытный педагог, наготове блоки фраз, говоренных годами. Когда она так начинает «по душам», дочка делает непроницаемую мину. Думает о том, как выпросить денег на одежду, туфли, бельё.

Вдруг не блок:

–…ты, наверное, влюбилась, будь откровенной… Гуменников тебя старше на двадцать пять лет…

— Что?!

— Илья Ильич не отразим… — А глядит мама с ненавистью!

Ха-ха-ха! Ну, и ну! Одноклассницы: «Томка, ты влюбилась в Вовку (в Петю, Игоря, Вадика)»? Она в упор не видит этих ребят, но ревнуют к ней. Цирк: мать ей напоминает ревнивую школьницу! Первая любовь! У Тургенева, вроде, и отец, и парень любят одну девчонку.

— Да, мама, любовь, — тихо, будто кроме них в квартире подслушивающее устройство. — Это пытка… Я, волевая… была… — И днём, до падения, хотелось рыдать. — Я не могу, не могу терпеть эту любовь! У меня нет энергии её терпеть! — выкрикивает и, наконец, рыдает.

У матери в лице: «какая-то комедия?» Но нет, правда. Да, такая правда! Синоним горя и… любви. Когда откровение озвучено, не только мать, но и она понимает, до чего это правда.

Мама горда её неприступностью. И вот хоть «скорую»: больна…

— Ерунда…

— Ерунда?! Я уже в подвал упала!

О том, как и куда она упала… Ладно, скажет ей про «уборку картошки»…

…До деревни электричкой, от станции — полем. Вверху тучи, готовые выгрузить дождь или ранний снег. Многие не едут. Ни Сажинского, ни Эдика. Она одна от лаборатории вибраций? Хотя, вон Нина, корейца рядом нет. Попкова крепко — на крестьянских ногах. Ходят в бороздах вороны, но взлетают от треска трактора. «Войско» в ожидании. Гуменников, как полководец, к картофелекопалке. Обратно — с бригадиром…

Ноги вязнут, выволакиваются облепленные комьями земли. Картошки много, кидает в вёдра, которые относят куда-то мужчины. Эта работа идёт непрерывно, и, наверное, долго.

Обед, костёр… Опять картошка, но печёная. Жарка колбасы. Фотографируются. Для неё эта фотография — законсервированная боль: один месяц впереди, только один! Улыбается Гуменников. Шампур в руке, как дирижёр, взмахнувший палочкой.

В вагоне на обратном пути у окон тёмные леса, багряный закат.

Он мимо. В другой вагон? Или в тамбур? Она отодвигает дверь, и та на роликах едет перед ней и также — позади, отделяя чертой от детства. Её театральное удивление. Он тянет за руки, она обхватывает его шею. Его тело горячее, таинственное. Из вагона — первыми. От вокзала — в такси.

На кухне он говорит:

— Жена у тёщи.

Заваривает чай, из холодильника — какую-то еду…

— У меня дочка, ну, не большая, не как ты…

Это её первое падение. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в поезде и в такси, а когда «Жена у тёщи…» И нет воли встать с табуретки и уйти, хлопнув дверью. Видит нацелованные ею губы. Жена, тёща, дочка… Всё плывёт мимо какой-то невидимой рекой, на берегу которой она делает попытку остановить мгновение этого лица, этих глаз, не весёлых и при улыбке. Впервые она чья-то. Её не удивляют мальчишки-дураки, дядьки с умильными физиями. К ним нет доверия! Вот Эдик Пахомов, Сажинский и другие… Все, кроме Гуменникова… И кроме Ничкова.

— Ванная тут.

— Ладно, — говорит предательски. Готова предаться, передаться и навеки отдаться этому непонятному человеку.

Хитрый замок он открывает с другой стороны. Не успевает она выключить воду. Под душем они вдвоём. Да, удивительный «душ»… Ни в фильмах, ни в медицинской литературе, ни на картинках, ни на голых скульптурах… Никогда не видела, никогда не думала…

Но и он… не думал…

Как доктор:

— Что с тобой?

— Я впервые в такой ситуации… Но я так люблю тебя, Павел!

— Одевайся, Тамара…

И он одевается, идёт проводить:

— Впервые девицу принял за девку. Но ты красивая. И невинная… — И добавляет: — Даже чересчур.

Она не слышит в его выводе ничего такого. И вот этот лёгкий удар головой… Ладно, там доски, на них — халаты… И доходит, что имел в виду. Он не планирует всё менять, как жених Галки Мельниковой.

Кажется, она слезает с центрифуги; опять будет нормальной. Да, и он отделался минимумом: выговор влепят за нарушение техники безопасности. Более не нарушил ничего.

Вера Алексеевна предельно смущена.

–…Томасик, но это именно так? В ванной… Ведь у тебя может быть ребёнок…

Тупая заклинка на одном варианте!

— Он понял, какая я в этом деле тёмная, он выгнал меня, обещая, что как-нибудь мы опять вдвоём, и тогда… Я жду, он не торопится! Эти дни после колхоза я одна! Он увиливает, а я страдаю! — И вновь рыдания.

Скажи ей Галка Мельникова, что она будет так плакать, размазывая тушь, не помня о том, какая она красавица, какая она непреступная…

— Он молодец! — выкрик матери.

…Проходит немало лет. Томасик, Тамара Ильинична (мать, наконец, откровенна, — и отчество меняет с ничейного), давно уволилась из ЦНИИСа. Окончен МГУ, факультет журналистики. Печатает. Неплохо, но не чьи-то статьи, а свои. Замужем за человеком, который ей напоминает не Ничкова, а Гуменникова. Как-то видит в метро — её бывший кумир. На выход! «Да, благородный, прямо Евгений Онегин с Татьяной…» Что творит с некоторыми первая любовь! Но тогда она твердит: «Умру без него, умру!»

Той осенью в зале гроб, а над ним — неживая фотография Гуменникова. Он до горла накрыт простынёй, а губы, как были — сизые. Родня в чёрном. Шёпот: «Это — его дочь, а это — его сын…» Она думает горько, но гордо: «Это я его первая, старшая дочь!»

На кладбище скрипач играет вокализ Рахманинова. Понятно, куда делось давнее кольцо матери: «Любимый романс Ильи Ильича».

Неуютная могила… И она, на полу в подвале. Ладно, — на мягкое, а могла на гири, и всё… Не как Гуменников, — один из тех, кто изобрёл панельное строительство. Благодаря ему, так много домов, которые сделали счастливыми миллионы людей. Она-то могла умереть глупой, ничейной… И то, что не умерла, радостно, и отделяет от могилы и от отца, но, будто он уходит вместо неё. И каждый день кто-то уходит вместо тебя, а ты живёшь…

Осень длинная, холодная. Отопления долго нет, в трубах клёкот. Она забирает из машбюро рефлектор, который отдал Гуменников летом.

Но теплеет и — снег…

Валька Родынцева, молодая строительница коммунизма

Медицинская история

Валька Родынцева, девушка восемнадцати лет (не девушка) оглядывает полки: вот провод. А вон там крюк. На нём и повесится. Вчера она подходит к медицинскому институту увидеть Никиту и напомнить ему об её великой огромной любви. А он как замахнётся портфелем из крокодиловой кожи! Не ударил. Она отпрыгивает — и бегом! Для неё всё кончено.

На полке нож. Им и резанёт от провода, укрепит наверняка. Но тут слышит:

«… и как пьяный сторож,

выйдя на дорогу,

утонул в суг-ро-обе,

приморозил ногу…»

— Поёт Игнат.

Нож падает…

Двор занят светилом, как занята другими (лучшими людьми) страна «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные товарищи думают: она прямо дебилка! Родынцева с Родиной в ногу, но оступилась. Но нет её вины, так как это любовь. Любит всем комсомольским сердцем.

«Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!»

В строительном вагончике печурка с выведенной на крышу трубой натоплена работягами. Рядом их ботинки (работают в валенках). Дверь толкает в прохладу деревьев, которые пьют из земли у других домов, давно выстроенных другими.

Накладная. Бумага «деревянная», видны мелкие щепочки. Бумагу делают из коры и щепок. Какое горе! Замах! Не ударяет, но… У окна — кап-кап-кап (тает ледяная корка). И по накладной: блямп-блямп-блямп слёзы чёрного цвета. Туши вагон, но не влагостойкая. И от влаги проявляется надпись бледным химическим карандашом:

Кирпич шамотный……………………………………………………………

Открывает сумочку. Насухо лицо — платком… Тюбики с кремом: «янтарь», тональный. В пудренице твёрдый кружок пудры. Натерев фланелевую «пуховку», переносит на кожу. Разровняв, любуется. Лицо, как плёнкой укрыто от нечеловечных людей. Самый человечный человек — Владимир Ильич.

«Он в бога не верил!» — выкрикивает папа. «Ну, и плохо», — ноет мама. Родители говорят в голове, хотя Валя, хозяйка головы, тому не рада. У мамы никогда не было ни пудры, ни помады, ни крема для лица. Но милая, приглянулась папе.

…Да, отец, холодильный умелец, уверенно шагая по жизни молодым атеистом, от Бюро добрых услуг выехал в микрорайон Дикий, где тайные заборы охраняют тайную жизнь подозрительных граждан, и среди них будущая мама. На другой день опять катит на мотоцикле, недавно купленном на пять премий ударного труда. Калитку открывает она. Он о холодильнике, мол, как, работает?.. «Да-да, нормально». Но вновь едет: «Работает холодильник?» Наконец, она нырк в коляску его мотоцикла! Выбегает родня, и он клянётся: отучит её от молитв. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Твердит ей: бога нет (её родные и она думают наоборот). «Что такое “вездесущ”? Мы его не видим никогда, не слышим?» «Молись и услышишь».

Отец говорит, как радио. Он коммунизм строит с другими советскими матерями и отцами, в бригаде комтруда^[3] находит триумф общих побед. Какой бог, какой «тот свет»? Но маму жалко, а потому дома шепчут о тёмных делах. «Замкнуться в узком мирке» (говорит радио), внутри кольца волшебного, куда другие ни ногой. Тлетворное влияние. И не уверены папа с Валей: вдруг есть бог, а они в него глупо не верят…

Ей, пионерке, не повезло на мать. На работу мама не ходит, больничный, внутри тела боль. Папа ей: «Вот ты в него веришь, а он тебя не щадит» «За грехи муки принимаю». Она и ночами не спит, какой-то транспорт выглядывая в окне. «На газопровод ненадолго уеду, там много платят, и квартиру выменяю с отдельным туалетом… Неудобно для временно больной!» «Не временно. К богу иду!» Дурман, какой дурман! У Алёшки (комната в подвале) мать — алкоголичка, но и она без опиума!

Идейное воспитание у Вали не от мамы. Отец (до пьянки), школа, организация пионеров-ленинцев, пионервожатый Володя. Он паренёк косой, ходит, криво прыгая, но из многодетной правильной семьи. У Родынцевой однодетная и неправильная. Во время менингита доктор ей рекомендует не напрягать голову, — не вырастит. Но она, деятельная Валя, напрягает… А как быть, когда перегородка тонкая, и болтовня о боге? Тело вытянулась, голова остановилась.

«Я тебе платья купил, а ты в этой хламиде!» «Не надо сокровищ на земле», — «Но и тебе платят деньги на фабрике имени Крупской! А я заработаю на квартиру, а, то и на автомашину, мотоцикл продам» «Не продавай». Молчание. Смех отца: «Ладно…» И мамин робкий смех. «Можно и в бога верить, и деньги иметь», — говорит он. «Ты бы веровал… А то на Валю влияние, и она не верует» «Я не уверую. Никогда» «Но ты не так говорил… В тот вечер, когда на мотоцикле…» «Это от любви к тебе, чтоб в коляску забралась…»

Валя врубает у себя радио:

«Над страной весенний ветер веет,

с каждым днём всё радостнее жить!

И никто на свете не умеет

лучше нас смеяться и любить!»

Песня летит к облакам!

— Тише сделай! — крик родителей.

Родина бурлит! Стройки пятилетки, спутники, космонавты, борьба за мир рука об руку с чёрными и жёлтыми людьми против белых богатеев. Никто не имеет права находиться в узком мирке. Право одно: не мигая глядеть в круг солнца новых побед! А они? Он о деньгах! Она о Боге! А Вале подавай о любви и дружбе, о добре и зле.

Ей сон: они трое на межзвёздном корабле. Люк открыт, их с отцом вышвыривает, и они плывут, но нет ни иной планеты, ни корабля…

О коммунизме (молодости мира!) мама чё брякнула: «Не нужен он народу, хватит и веры в бога». Недавно ей ответила: «Мы построим новую модель мозолистыми руками!» Говоря так, Валька на кровати. Отвернётся к стене, — родительница уйдёт. Но не навеки.

«Упекли маму опять, а толк?» — едут они домой, словно забыв её в больнице. Не верят в умирание. Они у койки, мама удивляет: «Не страшно уходить». И улыбается мило.

Утром их направляют в морг! Целый городок: белые дома, а морг, то есть корпус номер тринадцать, полный смертей холм, но не братской могилы. Отец рыдает у железных ворот на железной лавке: «Иди ты, Валя». Медик в коротком белом халате, наподобие рубщика в мясном отделе, с руками, голыми до локтей, выкатывает длинненькую полку, простынку отдёргивает: «Эта?» «Да». Документы требует. «Папа во дворе». Он уже не во дворе: толкует с врачами: лечили плохо, будто предлагает перелечить по-хорошему.

Наконец маму — в фургон с лиловым крестом. Дома одевают сёстры-монашки на неё халат, в нём и кладут. Отец напирает: она упоминала о кремации. Родню религиозную и кормят, и капитально поят. Отец дико напился, финал под его храп. Тёти и дяди, ранее не виденные племянницей Валей, приглашают её в их дружно верующую в бога компанию, в микрорайон (девять остановок трамваем), откуда отец и вывез маму на мотоцикле. Оттого она и не хотела продавать мотоцикл; похороны на деньги, вырученные за него. Звёзды летят над Валькиной головой, и она говорит родне: не намерена поддерживать мракобесие в нашей атеистической стране.

На третий день отец выходит из запоя, идёт ремонтировать фреоновые холодильники, которые именует «хреоновыми». Родных мамы, явившихся опять, он выгоняет, «…играют на нервах».

Утром они говорят о политике: «Ишь, что Чомбе вытворяет, марионетка эта!» «Не все негры добрые» «Сахар не белый, так мы помогаем кубинцам» «Папа, а Фидель?» «Фидель Кастро — великий деятель…» Дома холодно, дверь отворена в непонятный простор. Отец и пьёт, и где-то гуляет.

Как-то с тётенькой (имя — Людмила, но зовут Люлой). «Люля — мой баб». Она дома не убирает. Но много стирает для себя, наглаживает фирменное платье, белый маленький фартучек. Ногти — гладенькие камушки. Не готовит (у неё сытная работа официантки). Отец, уйдя с утра, возвращается с ней. Приносят еды.

Тётя Люла говорит: пора и Вале делать маникюр и макияж. И обучает. Отец, увидев обучение, орёт на тётю Люлу. Она не как мама. Бодрая, модная. Немного мешает их с отцом возня, но и Родынцева накрасится, да подцепит (кругом немало парней). Тётя Люла беззаботная говорит о любви, о том, какие у них в ресторане клиенты, их «вкусы» она «учитывает».

Когда отец её выгоняет, она ревёт. «За так наливает». А Вальке: «И не думай! Не моей дочке работать в кабаке!» Там лангеты, антрекоты… Эклеры, кофе-глясе. Дома суп с говядиной, картошка с селёдкой, макароны с колбасой, гречка, пельмени…

Но как-то он сильно напился: «”И оттого хулиганил и пьянствовал, что лучше тебя никого не видал”! (о маме). Орёт, соседи — милицию, которая определяет: «белая горячка», в дурдом!

Карандашиком угольного цвета ведёт линию миллиметра три над ресницами от внутреннего угла глаза к виску, но, не доходя до него. Проигрывает голый глаз: он маленький… «Не главная сторона моего лица». Главная имеется. В картонке тушь. Капля тёплой воды, и — на щёточку. Ресницы втрое увеличены. Хлоп-хлоп! Такими не наградит природа.

В классе дразнили губошлёпой. Тонким «контуром для губ» аккуратненько (рука не дрогнет!) обводит края. Для помады немалый фронт! В «Подарках» пять тюбиков: отменный подарок себе! Бледно-лиловая модная. Губы выкатились из лица бантиком. Красоты невероятной. Длинную белую сигарету аккуратно в краску рта. Поджигает и любуется в зеркало на курящий рот.

Волосы «пагубно» (говорит мама) вытравлены, зато блондинка.

…«Второгодницу дают! Скелет номер два», намекая на Вальку. Входит… Размеры, далёкие от «скелета». Капуста. Белокочанная. Хриплая от курения. Реагирует другой второгодник (вор и хулиган накануне отправки в колонию): «Ништяг бабец!» «Мы — люди одного круга», — кивает ему Капустова.

Валька с ней на каток. Там к ним катят пацаны с грубыми голосами. Ловят, тащат в никем не охраняемую раздевалку. У одного кликуха Мальчик, и он тащит Вальку. Она вопит! Он кроет матом. Вовремя Валькин отец. И без коньков не падает, крепкой рукой любителя вольной борьбы хватает парней за шивороты, желая вытрясти из них дурь. Доченьку в «парном катании», не много не ударив глупой головой об лёд, — к воротам, на улицу, в трамвай…

«Не могла отцу назвать «Динамо»? На «Юности» тебе не бывать…» — вздыхает Капустова.

Дети или домашние, за которыми «следят», или уличные, за которыми никто не следит, кроме уличной шпаны. Валька запечная. Отец выгородил в комнате угол, где её кровать, книги на полке, столик, над ним — фотография поэта. Но удирает она на другую улицу в подъезд дома, где Капустова и ребята «её круга» пьют портвейн прямо из горла (Мальчик с ними). Валька отпивает глоток. «На, мятные таблетки, а то унюхает твой отец». Но Мальчик… Как его? Вроде, Славкой… Иногда думала о нём, до Никиты…

Какое-то время не видятся. Но опять… Капустова выдыхает дым, а с ним планы им двоим в одном «милом местечке» работать «на контрасте»: «Ты с виду малолетка, такие в цене».

И вот они, «контрастные» в холле. От ресторанной двери мелодия: «…день и ночь поёт прибой…» Парадной лестницей этого отеля «Спорт» вверх и вниз спортивного вида парни. Капуста, прямо как преподаватель литературы. У Куприна рассказ «Яма» о публичном доме. «Легче этой работы нет. Парикмахер, маникюр, наряд и… гости, — огненными кудрями кивает на бегущих в номера, — и надо их обслуживать… Догадалась, — как?»

Вдруг вбегает в холл Капустовская мать в переднике на платье, вроде формы официантки. Лицо угрюмое, никакой краски: «Нефиг тут! На фабрику вали клеить подмётки по-коммунистически!» «Зинка в импорте с ног до головы», — говорит ей дочь. «Она — пропащая». На крыльце Капустова ругает «мамку»: «не блюла себя», вот и отец непонятно кто, будто она найдена в какой-то капусте. Ей налево, Родынцевой — прямо вперёд.

Но где найти хотя бы один публичный дом? Другое дело — в капиталистическом обществе! При царе, как видно из книги, бедные девушки торговали телом от нехватки для тела питания. В нашей стране никто не умирает от голода. Любой заработает гордым трудом на благо Родины, — велит партия и её младший брат комсомол. Валя делает вывод: такие дома не для страны советов, где парни выбирают невинных подруг, идя с ними рука об руку до преклонных годов и глядят с «добрым прищуром» (так говорит радио), как играют во дворе дома их внучата. У нас девушка куёт счастье наравне с парнем, глядя в будущее. Если б ты, мама, увидела это наше будущее! Партия нас к коммунизму ведёт…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мосты снятся к переменам в жизни (из Сонника).

2

Вместе (арго преступников).

3

Коммунистическая бригада.