Парк Пермского периода

Татьяна Яшина, 2021

Прошка устал работать на соляном заводе. Но лучше тяжелая работа, чем никакой. А хозяин хочет всех уволить, потому что скважина обмелела. Куда идти? И тут Прошка попадает в прошлое – в эпоху динозавров. Он получает шанс изменить свою жизнь и жизнь друзей. Герои других рассказов тоже хотят многое изменить – но получится не у всех.

Парк Пермского периода

Прошка поежился — уши горели так, словно Сидор Матвеич надрал их за невыученный урок. Но Сидор Матвеич, а также церковно-приходская школа, мать и отец, теплый дом на углу Большой Посадской — все осталось в прошлой жизни.

Сначала заболела мать, на ее лечение ушли все деньги. Потом отца поперли со службы, он запил… Залезли в долги, матери становилось все хуже и хуже. В день, когда ее хоронили, отец упал пьяный в сугроб и замерз насмерть. Сироту Прошку судебные приставы быстро вытряхнули из родного дома. Соседи поговаривали, что деньги отцу занял Артемий Силыч — большой человек, владелец соляного завода.

Артемий Силыч явился, когда судебные исполнители закончили описывать занавески и вышитые матерью скатерти — по толстому брюху золотая цепка, галоши сверкают, пенсне тоже золотое.

— Ты, малый, хоть и мелкий, а жилистый, — глянули через пенсне водянисто-серые глаза. — Так уж и быть, отработаешь долг на моем сользаводе.

— Доброе дело делаете, Артемий Силыч, — угодливо распластался перед пузаном чиновник в зеленом мундирчике. — Сироте работа — первое дело.

— Верно. Не баклуши бить, а трудиться, — степенно закивали соседи, и Прошка отправился горбом отрабатывать долг — на сользавод Артемия Силыча.

Снаружи глянешь — на берегу привольно раскинувшейся Камы добротные строения из самолучшего мачтового леса, рабочих сотни, в контору то и дело купцы да приказчики наезжают, пролетки лаковые, сапоги со скрипом — весело дела идут!

Какой это ад — Прошка сначала не поверил. Как ввели его в солеварню — думал, тут же дуба и даст. Волосы от жара затрещали, лицо загорелось, ровно ошпаренное — это только в предбанник заглянули. Заплясало пламя по стенам — отворил раскаленную дверцу черномазый истопник, полуголый, блестящий от пота — подмигнул Прошке да отправил в жарко трещащий печной зев целое бревно. Загудело, занялось, зароились искры — да вновь темнота упала — закрыл дверцу истопник.

«Человек али черт?» — мелькнуло в голове у Прошки, да тут Иван-приказчик повлек его за локоть дальше, по всходу, в самое сердце солеварни.

Горький пар забил ему горло так, что кашлял Прошка — чуть легкие наружу не вывернул, чуть не свалился в цырен — огромный противень на манер того, в каком мать шаньги пекла, только раз в сто поболе. И не шаньги на нем сидели, а соль — сначала соляной раствор лился сверху по трубе, шипел, исходя паром на раскаленном цырене, потом вода испарялась, оставляя влажные груды сероватой крупной соли.

Эти груды мешал, взлопачивал, рыхлил солевар дядя Митяй — самоглавный в солеварне человек. Чтобы соль не мокрая была, не горькая, а в самый раз — следил дядя Митяй, то зачерпывая рассол черпаком на длинной ручке, то гоняя рабочих из раза в раз ворошить подсыхающие соляные курганы. Чтоб не пересушить, не оставить лишнюю влагу. Чтоб не слежалась за зиму в камень, чтоб по весне поплыла караваном по Каме, по Волге, по всем городам и весям Российской империи самолучшая соль-пермянка. Ее — крупную, светлую, с красноватым отливом — подавали, говорят, к царскому столу. И за границу продавали, иной раз в соляном караване везли и сто тысяч пудов, и двести, и триста — вереница барж по всей Каме, сколько глаз хватает!

Прошка и еще два десятка работников ворошили подсыхающие соляные груды граблями на саженных ручках — работа ворошильщиков считалась самой простой.

Когда масса просыхала до нужной кондиции, по команде дяди Митяя ссыпщики перекладывали соль на дощатые полати над цыреном. Там она сохла еще немного. Шибко-шибко орудовали деревянными лопатами ссыпщики, да еще приплясывали — противень жег ноги даже сквозь опорки.

Когда ссыпали соль — можно было передохнуть. Прошка выбегал наружу — глотнуть воздуха, откашляться от горечи, что теснила грудь, попить воды из оловянной кружки, прикованной к бочке у входа, вылив остаток себе на голову. Остальные валились прямо там, чуть поодаль от пышущего жаром цырена. Недолго длилась передышка — едва ссыпщики заканчивали, из трубы под крышей снова лилась соленая вода, зло шипела и исходила едким паром.

Через два часа смены Прошка начинал кашлять, через шесть — то и дело ронял тяжелые грабли, через десять — едва держался на ногах. К счастью, на первое время поставили его на дальний край, чтоб поменьше попадался на глаза главному ссыпщику, мужику дюже сильному и злобному.

Солевар дядя Митяй кроме соли ничего не замечал, по сторонам не смотрел — только в цырен, лишь пару раз за двадцатичасовую смену выбегая на двор и выливая на себя ведро ледяной колодезной воды. Один лишь раз сказал сомлевшему Прошке:

— Я когда ссыпщиком начинал — вообще топили по-черному! А сейчас дым весь наружу уходит, благодать!

После смены Прошка еле добредал до соседнего дома, где Артемий Силыч предоставлял рабочим солому для ночлега и хлеб с кашей для пропитания, — не забывая, конечно, вычитать из жалованья. Кусок не лез в испластанное кашлем горло.

— Доходит парнишка-от, — все чаще слышал он за спиной шепотки. — Истошшал совсем, еле ноги таскат…

Впрочем, всем своего горя хватало — кто так же кашлял кровью, кто спину сорвал, у кого соль ноги съела, у кого — уши…

Мечтал Прошка ослобонить малость свой жребий — хоть бы в толкачи перейти, что ворот толкают, который из скважины раствор подает. Вот уж хорошо — ничего там не печет, не жарит, клубами не пышет — ледяная вода глубоко из-под земли по скважине подымается, аж до третьего этажа рассолоподъемной башни. А потом по наклонной трубе бежит в солеварню, льется прямиком на цырен. Но в толкачи по легкости этой работы брали совсем зеленых парнишков — лет осьми-десяти. А давеча взяли даже девчонку — двенадцатилетнюю Устиньку. Семнадцатилетнему Прошке путь туда был заказан.

В грузчиках, что приладив на спину деревянную полочку, споро сновали от солеварни до огромного амбара на берегу Камы, служили разные люди — на вид и пожиже Прошки. Смотришь — в чем душа держится — однако ж взвалил мужичок на спину пятипудовый мешок — и как муравей побежал! В грузчики нанимались и бабы. Хоть бабья норма на два пуда легше — так и денег ведь меньше. Бегали женщины с мешками, да еще и босы все как одна. Командовала ими тетка Параскева — голосистая баба в шесть пудов весом.

— Бабы выносливые, — объяснила она Прошке. — Иной соль ноги до колен съест, а она и не заметит.

— Дайте-ко я попробую поднять! — попросил Прошка. — Не могу больше в солеварне.

Тетка Параскева помогла Прошке надеть на спину деревянную подставку на лямках — ровно полочка над головой, чтобы тяжесть и на голову, и на спину ложилась, но даже от бабьей нормы Прошка упал на колени, не сделав и трех шагов.

Он пытался подняться, но не мог выбраться из-под мешка, снова и снова скользя по глине. Соль сыпалась на уши, падала за шиворот, разъедала глаза.

Уши горели так, словно учитель Сидор Матвеич надрал их за невыученный урок.

— Эх ты, пермяк — солены уши! — услышал Прошка, и тяжесть со спины чудесным образом пропала. Высокий остроскулый парень протягивал мешок тетке Параскеве:

— Не выйдет из него грузчика.

— Твоя правда, Андрей, — не выйдет, — подтвердила тетка Параскева.

— Ништо! — ухмыльнулся парень. — Подрастет — окрепнет.

Разговоры с Андреем стали единственной радостью Прошки. Выгнанный из университета за «политику», Андрей пошел на сользавод — сначала ворошил соль граблями, потом за твердую руку и глазомер перешел в мешочники — держал распяленный рогожный мешок перед ссыпщиком, следя, чтоб тот не сыпал мимо. Командовал, когда хватит: чтобы не слишком мало — иначе приказчик не засчитает мешок, и не слишком много — чтоб рогожный куль не треснул на полдороге к амбару.

Прошка за месяц рассказал Андрею и про мать, и про отца, и про своего пса Трезора, что подох от укуса гадюки, про учителя в школе — Сидора Матвеевича, что из всех наук более всего любил хоровое пение…

Андрей про себя не рассказывал — зато поведал Прошке удивительные вещи — что земле, оказывается, не пять тысяч лет, а много больше, что раньше жили на ней диковинные звери — на манер гигантских лягушек али ящериц, что хвощи, которыми брезгают коровы, в то стародавнее время вырастали выше церковной колокольни, а над ними светило жаркое-жаркое солнце… И нигде не было зимы.

— Как это, Андрюш, — зимы не было? — полушепотом удивлялся Прошка, поудобнее устраиваясь в соломе перед тем, как заснуть.

— А так, — в темноте глаз Андрея не видно, но Прошка знал — Андрей не станет его обманывать. — И сейчас ведь есть такие страны — в Африке, в Азии…

— Про Африку знаю, — кивал Прошка. — Сидор Матвеич рассказывал — про слонов, про жирафов, про гиппопотамов…

— А ты знаешь, что на том самом месте, где мы сейчас лежим — когда-то было море?

— Море? — Прошка ничего не знает о море. — Это как?

— Это… Как бы тебе объяснить… Вот представь, что из неба выпарили все светлое — оставили только синь. Много-много синего… Теплое, соленое… ласковое… От края до края — только синь…

— Это как рассол, что ли? — хмыкает Прошка. — Тот, из которого мы пермянку делаем?

— А ведь верно, — оживляется Андрей. — Рассол-то этот — древнее море. Было море, потом землетрясения, обрушивались горы, происходили тектонические сдвиги земной коры — и соленые воды оказались погребены под толщей осадочных пород. А сейчас геологи бурят почву и доходят до остатков доисторического моря…

— Надо еще угадать, где скважину делать, — кивает Прошка. — Словно клад найти.

— Да, пожалуй… Это море — сущий клад для людей.

— Для каких людей? — раздается от двери чей-то хриплый голос. — Для Силыча нашего? Ну точно, клад — третий дом уж построил, скоро поперек себя шире станет…

— Тихо, вы! — оживает приказчик Иван из своего угла. — Кому не нравится — на выход!

— Давай спать, Прошка, — говорит Андрей, укрывая его своим пиджаком. — Вставать рано.

Прошка послушно закрывает глаза — и видит удивительный сон.

Снится ему — словно он у большого-большого озера — берега не видать, как у Камы в пору весеннего половодья! Только еще ширше.

Солнце греет так ласково, что снимает Прошка пиджачок, остается в одной рубашке. Вокруг — песчаная полоса, за ней — лес. Только какой-то странный — будто обыкновенные хвощи, которые так любила коза Белка, разрослись высотой с колокольню! Волна с шипением наползла на берег. Прошка тронул ее рукой — соленая! Как рассол. И пахнет похоже, только запах словно разбавлен. Побрел Прошка по берегу и вдруг услышал какой-то звук. Не то писк, не то бульканье с опушки раздается.

Видит — бьется кто-то в кустах, звуки жалобней стали. Заглянул Прошка в кусты без опаски — это ж во сне, не наяву — а это лягушку бревном придавило. Только лягушка — величиной с корову!

«Царевна-лягушка! — осенило Прошку. — А где ж ее корона?»

Но короны не оказалось, а лягушка так жалобно смотрела большими янтарными глазами, что Прошка тут же кинулся ей помогать — поднатужился, поднапружился и поднял тяжеленный комель, придавивший ей заднюю лапу.

Лягушка запрыгала, обрадовалась и давай его головой бодать — мол, пойдем со мной! И поскакала к морю.

Двинулся Прошка за ней. Она в воде остановилась и смотрит — иди скорей. Ну а что, во сне ведь все можно — залез он к лягушке на спину и поплыли они в синее море. Хорошо! Солнце так ласково пригревает, вода теплая к ногам льнет… Плывет Прошка по морю, словно Колумб — вспомнилась школа и рассказы учителя. Так смешно стало Прошке — какой Колумб? Какая школа? В воде диковинные звери обретаются — то как огромная ящерица, то ровно змей, только с лапами, то такие же большие лягухи, что везет Прошку. Он на них дивуется, они — на него.

Привезла его лягушка к громадному черному утесу — ну ровно как за домом Артемия Силыча такая каменюка из земли растет — и подмигивает — слезай, мол, приехали. Там, где у Силыча веранда, тут увидел Прошка незнакомые деревья, а на них плодов желтых — видимо-невидимо! Сорвал — вкусно! Как морошка, только слаще. Набил себе живот так, что еле дышал, а все мало — увидел самый желтый, самый большой плод, потянулся — а тот сорвись и упади куда-то под дерево. Полез Прошка за ним — да что-то не видно, только какая-то раковинка круглая лежит. Схватил раковинку, сжал в руке…

— Вставай, Прошка! — тормошит его Андрей. — Пять утра, на работу пора.

И пока тот расчухивался, протирал глаза и морщился от духоты в бараке и вони, Андрей все искал свой пиджак.

— Куда делся? — вопрошал Андрей, придирчиво разглядывая копошащихся вокруг людей. — Ты ночью не выходил?

— Нет, — сказал Прошка. Вспомнил, как во сне оставил пиджачок на теплом песке, но рассказать об этом побоялся.

Потом тоже побоялся, уж больно злой ходил Андрей — в день зарплаты Артемий Силыч выдал жалованья вполовину меньше.

— Скважина мелеет, — объяснил. — Пока на половинном окладе.

— Кому не нравится — на выход, — хмуро пробасил Иван из-за плеча хозяина.

Прошку это не касалось — жалованья он за полгода работы еще не видел.

Сначала возмещал отцовы долги — через четыре месяца Артемий Силыч важно сказал, что шесть рублей Прошка отработал:

— У меня все честно, бумажка к бумажке! — пыхтел хозяин, открывая ящик стола и вынимая лист гербовой бумаги, на котором Прошка после похорон отца писал под диктовку: «Обязуюсь отдать долг…»

— Благодарствую, Артемий Силыч, — поклонился Прошка, бережно принимая листок.

— Не забудь — еще десять рублей ты мне должен! — заявил тот и показал еще одну Прошкину расписку.

Прошка хотел сказать, что постарается поскорей, но не смог — закашлялся.

Отработать получилось быстрее — всего через два месяца он получил и вторую бумагу. Но вот обносился Прошка к тому времени — хуже нищего! Белье истлело, оброс, как дьякон, хоть косу заплетай, в бане не был…

— Ну держи рубль на баню! — захохотал хозяин, когда Прошка слезливо попросил о займе. — Пар костей не ломит!

Прошка думал, что из-за рубля Артемий Силыч не станет разводить канитель с распиской, но не тут-то было! «Обязуюсь… движимым и недвижимым имуществом…» — выводил Прошка отвыкшей от пера рукой. Хозяин внимательно прочитал, кивнул и спрятал под ключ.

Выходя из бани, Прошка блаженствовал. Хотелось увидеть Андрея, но тот уже два дня не появлялся, сказавшись больным.

Андрей вернулся назавтра, похудевший и злой.

— В воскресенье у нашего Силыча в гостях будет начальник жандармского управления, — тихо сказал он Прошке в минутку перерыва между партиями соли на цырене. Высохшую сгрузили в мешки, а новый рассол лился чуть не по капле — скважина на глазах пустела.

— И что? Что, Андрей? — прошептал Прошка, уже чуя неладное.

— А то. Подорву его к чертовой матери! — сплюнул Андрей под ноги помертвевшему Прошке.

— Как… подорвешь? — прошептал Прошка. — Чем?

— Чем-чем. Бомбой! — оскалился Андрей. — И так его земля лишний год носит, уже черти на том свете заждались. Лишь бы через оцепление прорваться.

— Какое оцепление?

— Жандармское, — сквозь зубы пояснил Андрей. — Жандармы своего охраняют. Боятся, что с ним, как с Богданвичем, что-нибудь случится.

— А… за что ты его? — прошептал Прошка.

— За что? — хмыкнул Андрей. — За Ленский расстрел — слышал о таком? На Ленских золотых приисках рабочие жалованья не получили — их расстреляли из винтовок, триста человек на тот свет отправили. У меня там два друга погибли. А тот, кто команду «огонь» отдал — сейчас у нас начальник жандармерии. Думаешь, когда Силыч сользавод закроет — что-то другое будет? Скважине конец, людей на улицу.

— Дальняя скважина еще работает, — возразил Прошка. Не нравился ему этот разговор.

— Рабочим на Дальней жалованье на три четверти срежут, — тихо сказал Андрей. Потому что «Не нравится — иди»…

— «На выход», — продолжил Прошка.

Сильно напугал его этот разговор. И когда Андрея перед первым мая арестовали — Прошка даже обрадовался. Но Андрей, когда здоровенный жандарм в белом мундире крутил ему руки, так и впился в Прошку взглядом, словно кнутом обжег! Будто понукаемый невидимой рукой, в ночь накануне первого мая Прошка покинул душный барак, пробрался на берег Камы и достал из тайника бомбу…

В кусты Прошка залег с раннего утра — в зябкой темноте крадучись перелез через высоченный забор, где жил Артемий Силыч. Выбрал сирень погуще, и чтобы веранда была как на ладони.

Бомба неприятно оттягивала карман.

«Этой штукой можно весь утес взорвать, — вспомнились слова Андрея. — Ничего страшного, за меня не бойся. Подожгу запальную трубку, время до взрыва — девять секунд. Это очень много. Досчитаю до трех, брошу в дом — и деру!»

И спички в том же кармане. Засовывая их туда, Прошка нащупал что-то еще, но не стал вынимать и разглядывать — не до того было.

В полдень действительно объявились жандармы — оцепили дом, даже на берегу Камы выстроилась цепочка в белых мундирах — словно бомбист полезет из воды!

Так и стояли навытяжку до шести вечера, когда, окруженная конвоем, появилась коляска с начальником жандармского управления — полковником Белецким. Закачалась на рессорах, пока к ней, колыхая брюхом, спешил Артемий Силыч, раскрывая объятия:

— Милости просим!

Потом был долгий ужин. Прошка наблюдал за сменой кулебяк, стерляжьей ухи, пирогов с вязигой и жареных поросят, чувствуя, как стенки желудка скрипят и трутся друг о друга. Вот если б Андрей сказал кинуть сейчас — улучил бы момент, когда лакеи выйдут из столовой, и кинул, и рука б не дрогнула.

Конец ознакомительного фрагмента.