Битва при Гастингсе

Тигран Осипов

Вниманию читателей предлагается романТиграна Осипова «Битва при Гастингсе».Книга рассчитана на широкую аудиторию.Без возрастных ограничений.Ее смогут прочитать не только шахматисты,но и люди не искушенные в древнем искусстве.В романе описывается традиционный гастингский турнир.Параллельно происходит расследованиежестокого преступления.

Глава 4

В которой появляется очень интересный человек.

Но тут на узкой улочке появился прохожий. Никуда не спешил. Гулял себе вечером, дышал полезным морским воздухом. Положив руки в карманы серого плаща, мерил неспешными шагами улицу. Лет ему было примерно пятьдесят-пятьдесят пять, щуплый, среднего роста, в больших роговых очках. Из под берета торчали совершенно седые волосы. Смотрел не прямо и не в сторону, а скорее сквозь пространство. Вот так Пушкин гулял по Александровскому саду, отрешался от всего и в голове у него рождались стихи. Знакомые удивлялись: «Странно себя ведет Александр Сергеевич. Проходит мимо, не здоровается. Смотрит на нас и не замечает как будто.»

— Добрый вечер, сэр. Извините нас за беспокойство. Не могли бы вы нам помочь?

Человек поднял голову и своим колючим взглядом пропорол Гарова и Слонова. Вдруг отчего-то взгляд смягчился, в глазах появились искорки, и незнакомец изрек нечто неожиданное:

— А я смотрю, вы гуляете без головных уборов?

— Нам не холодно.

— В приморском городе, в пятистах ярдах от берега очень опасно вечером без головного убора. Внезапный порыв ветра и отправитесь в больницу. Хотя откуда вам это знать — в Москве ведь нет моря, правда?

Это было уже слишком! Можно подумать, что у незнакомца в очки встроен миниатюрный рентгеновский аппарат, который вместо внутреннего строения показывает полное досье. Первым прервал немую сцену Гриша:

— Простите, сэр, неужели вы определили по акценту?

— Ну, нет. Английский ваш безупречен.

Гриша не унимался:

— Но как же вы узнали? На нас ведь не написано.

— Написано. Вот здесь, на вашей куртке. И даже очень четко написано, хоть и не крупно.

Даже наблюдательный Слонов поразился:

— Но ведь эти буквы можно принять за Болгарские или Сербские.

— Какая может быть Болгария, если здесь написано Москва.

Оба посмотрели на куртку. И действительно слева на белом фоне было написано «Фабрика Большевичка Москва»

— Так что я вас разочарую: никакой дедукции тут нет.

— А я уже подумал, что вы Шерлок Холмс — с улыбкой сказал Гриша.

— Нет. Я не Шерлок Холмс. Я Уотсон.

Грише показалось, что погружается в сказку, в параллельный мир:

— Доктор Уотсон?

Незнакомец усмехнулся слегка. Видимо этот вопрос ему уже задавали и не раз.

— Нет, просто Уотсон. Хотя, тоже немножко литератор.

— И вы по-русски умеете читать?

Уотсон с легкостью перешел на русский и сказанул такое, что у друзей рты от удивления открылись:

— А вас это удивляет господин… ох! Извините товарищ Гаров? А объясняется все просто. Сегодня в клубе Пауэр мне сказал, что из России приехали двое шахматистов. Но даже если б и не сказал, я бы все равно догадался.

— Догадались бы, как?

— Если не ошибаюсь, в июньском номере шахматного журнала «64» обзор юношеского фестиваля в Москве и на обложке ваше фото, кажется Гриша?

— Значит, вы имеете отношение к шахматам?

— Вы не наблюдательны господин Гаров. Или скорее у вас избирательная память. А это хорошо для коммерции, но не для шахмат. А не желаете ли по чашке чаю? Я живу здесь рядом. Разговаривать гораздо приятнее сидя в уютном кресле, за чашкой чая.

Опытный Слонов задал в ответ обязательный вопрос:

— Удобно ли это? У вас семья?

— Семья. — неопределенно ответил Уотсон.

— Мы не разбудим? Ой, простите, я не представился. Слонов.

— Господин Слонов, знаете, что такое the ground floor?

— Ну, это первый этаж по-английски.

— Не совсем. Видите, вот мой дом. А вот эти пять ступенек ведут в… как по-русски лучше сказать… полуподвал, да? Отсюда и ground floor. Окна прямо вровень с землей. Там мой кабинет. Причем видите с отдельным входом.

— А семья? — спросил Слонов

— Семья там — Уотсон показал куда-то вверх. Вроде бы в район верхнего этажа.

Комната оказалась довольно приличных размеров, с необычайно большим количеством дверей (Одна входная, с улицы, вторая вела наверх, еще одна в туалет, и, наконец, четвертая в кухню) и имела три центра притяжения: камин, с тремя креслами полукругом, стол под свисающим абажуром и тоже три кресла, и, наконец, телевизор и опять же три кресла. Но самое удивительное, что в самой середине комнаты стояло кресло с механизмом, которое с помощью рычага легко поворачивалось и занимало место у телевизора, у стола, у камина. Это конечно было хозяйское кресло с кармашками, в которых лежало много необходимых вещей: бумага, ручки, карандаши, газеты, спички, справочники. На стенах висели картины, фотографии, а снизу их подпирали книжные шкафы.

По всей комнате стояли пепельницы. Их было так много, что целый полк мог зайти, покурить и пойти на войну. Особого упоминания заслуживает демонстрационная шахматная доска с плоскими фигурами на магнитах, висевшая прямо над камином. Как правило их используют для занятий с молодежью или во время турниров для показа партий публике. Обычную доску больше чем с двух-трех метров не рассмотришь.

— Это для красоты? — Слонов спросил не из любопытства, а так, чтобы начать разговор с чего-то.

— Нет. Это от лентяйства. — ответил Уотсон, колдуя над чайником — Или как правильно, от лени.

И вот на каминном столике в рядок выстроились три чашки, чайник, сахарница, молочница, корзина печенья и еще какие-то вкусности. Сидя в уютном кресле, у горячего камина и, попивая чаек, Гриша подумал: наверное, счастье — это когда тепло, вкусно и мама не болеет.

— Мистер Уотсон, а почему вы сказали, что демонстрационная доска это от лени?

— А вы Гриша что делаете, когда у вас появляется проблемная позиция?

— Решаю.

— А если не можете решить? — настаивал англичанин.

— Опять решаю. Ну, еще с тренером советуюсь.

— А я расставляю ее над камином и она целый день у меня перед глазами. И так иногда надоедает на одно и тоже смотреть, что решение приходит само собой. А иногда приходят друзья-шахматисты и вдруг выстреливают идеи, иногда ученики.

— Так вы тренер? — поинтересовался Слонов.

— Да, коллега. Есть у меня такое хобби. Обожаю возиться с молодежью. Сам я умею, может и мало, но зато много знаю. Могу делиться. И делюсь. И не только с молодыми. Взрослые тоже мимо не проходят.

— Так тренерство — это ваша профессия?

— Если вы о заработке, то нет. Именно хобби. А что, могу себе позволить такое развлечение. За предыдущие годы я заработал достаточно. Такое мне вышло везение.

Гриша спросил-ответил: «Может не вам повезло, а вашим ученикам?»

— Наверное. Хотя, кто знает, кому это больше приносит радости.

Слонов опять вступил в разговор:

— А в шкафу я видел книги вашего сочинения. Учебники шахмат?

— Да, но не только. Жизнь я прожил длинную, интересную. Есть что рассказать не только о шахматах. А во время турнира будет презентация моей книги стихов.

— Как стихов? Так вы и поэт?

— Поэтом был Байрон, а я так, пробовал рифмовать. Книга называется «Шахматные рифмы». Накопилось за жизнь много, вот решил издать. Там стихи о шахматистах, о дебютах, задачах.

— А как можно написать стихи о шахматной задаче?

Оказалось можно

— Вот через пару дней придет тираж — почитаете. Я хотел к открытию турнира, но не успели в типографии. Жаль. И еще жаль, что у вас в стране, в СССР этого никогда не прочитают.

У Слонова перехватило дыхание: «Там что какие-то мысли против нашей страны?»

Англичанин покачал головой.

— А почему у нас издать нельзя?

— Я не представляю, как перевести стихи на русский. Прозу-то не всегда легко, а стихи…

Гаров, страстный любитель поэзии, не мог не вставить свое слово: «Извините, что я вмешиваюсь, но мне кажется, перевод возможен. Читаем же мы по-русски Шекспира.»

— Увы, юноша, пример ваш не годится. Когда переводишь длинные тексты, всегда можно передать мысль автора. А как это сделать, если всего четыре строчки, да плюс игра слов?

— Мистер Уотсон! Это тоже возможно! Зависит, конечно, от квалификации переводчика. Но смогли же перевести четверостишия Роберта Бернса. У нас он очень популярен. Хотите, я вам подарю сборник?

— Буду вам признателен.

— Вы прочитаете и сможете оценить качество перевода.

— Боюсь, что для этого придется сначала перевести Бернса на английский. (Два очень удивленных взгляда устремились на Уотсона) Шотландским я не владею.

Тут Слонов задал вопрос вроде бы по обсуждаемой теме, но как-то незаметно переводящий разговор в другую сторону: «А кроме русского знаете еще какие-то языки?»

— Я их столько знаю, что они у меня смешались в голове. — Уотсон протянул руку и вытащил у Слонова из пачки Беломора одну папиросу, понюхал, повертел в руках, попробовал прикурить и как ни странно не закашлялся. — А знаю много. Да. Видимо талант. Хотя, судите сами: некоторые я учил по необходимости. Французский — моя жена француженка. Русский, потому что шахматисту надо знать. Книги, журналы: все на русском. Немецкий во время войны. Были у нас курсы, а потом был длительный курс в лагере.

— В концентрационном?

— Да. В самом настоящем. Точнее даже в нескольких. Вот там языки постигал не хуже, чем в университете. Ну и русский, конечно, там подтянул, чтобы зря время не терять.

— Мистер Уотсон, вы так с улыбкой все это вспоминаете. И войну, и концлагерь.

— А почему я должен расстраиваться, Гриша? Плакать, вспоминая прошлое, это для вышедшей в тираж кинозвезды.

— Вам что страшно не было?

— Ну да, было страшно. Мог погибнуть. Много раз. Но ведь не погиб. Да и время было такое, что погибнуть можно было не только в лагере, а где угодно. И вот Гриша вас улыбка моя удивляет, а чего мне плакать? Люди обычно плачут от горя или от ненависти, которую нельзя утолить.

Слонов спросил: «А у вас не осталось ненависти к фашистам?»

Уотсон покачал головой: «Ненависть иссушает душу. Надо во всем видеть положительное. Ну, или стараться искать во всяком случае.»

— Вы способны найти что-то хорошее в Гитлере?

Уотсон сделал неопределенный жест головой и рукой. Мол, вроде и да, но не совсем. Пораженный Слонов снова спросил: «Странно для бывшего узника.»

— Да нет! Как бывший узник я к нему нежных чувств не испытываю.

— А как же вас понять мистер Уотсон?

— А понять вот как. Национализмом в том или ином виде люди болели всегда, во все эпохи. Читали Библию? Ну, так почитайте, хотя бы как исторический документ. Перечитайте после этого историю средних веков. Вы там найдете много гитлеров. Просто у них не было танков и самолетов и истребление и порабощение других народов не было столь массовым. Но оно было. Было. Было во все эпохи. Знаете, как сказал французский поэт Брассанс? «Люди, как правило, не любят тех, кто на них хоть чуть-чуть не похож» Красиво, правда?

— Красиво, но вы так и не объяснили, что хорошего в Гитлере.

— Хорошего — ничего. Ничего не было, и быть не могло. Но если отрешенно на произошедшее посмотреть, то благодаря Гитлеру… глупо звучит! Так вот благодаря этому негодяю человечество получило прививку от национализма.

— Десятки миллионов жизней, не слишком ли дорогая цена за прививку?

— Как посмотреть. Вот произойди это лет на десять позже, и жертв было бы больше. Намного. Атомная бомба появилась бы уже.

— Вы прямо философ.

— С возрастом любой человек начинает философствовать.

— Так что же фашистов поблагодарить надо за содеянное?

— Благодарить их не надо. Не за что. Но и искать их по всему миру, чтобы посадить, сейчас тридцать лет спустя я бы не стал. Нюрнбергский процесс выбил из под них стул. Навсегда! Фашизм осужден мировым сообществом. Заметьте: не Гитлер с Геббельсом, а их ученье. Это очень важно! Теперь никто и никогда не сможет проповедовать идеи нацизма.

— Это правильно. Но почему не преследовать бывших нацистов? А если они почувствуют свободу? Могут пустить корни.

— И что вырастет? — поинтересовался Уотсон.

— Что вырастет? — удивленно переспросил Владислав и тут же уверенно ответил — То же что и у Гитлера, только с другим названием.

— Вы что, же верите, что пустить могут корни так, что еще лет через тридцать у вас на Красной площади хайль Гитлер будут кричать и руку в фашистском приветствии выбрасывать?

— Упаси Боже! Такого я уверен никогда не будет, но ловить бывших нацистов все же надо, я уверен.

— А вы не боитесь, что после начнется охота на сочувствующих, а потом на подозрительных и так далее?

— Я считаю, что сочувствующих тоже надо наказывать. Пусть и не так строго, но наказывать. Кем бы они ни были.

— Пример можете привести?

— Сколько угодно. Вот у вас галерея чемпионов по шахматам висит. А ведь Макс Эйве играл при фашистах в турнирах, разъезжал по Рейху.

— Да играл. Но это было прикрытие. Как у вас говорят? Потолок?

— Крыша.

— Ах да, крыша! Знали бы немцы, что он за их спиной и на их же деньги… ха-ха-ха! А ведь если поймали бы, не посчитались бы ни с чем. Так что, дорогой Владислав, никогда не судите опрометчиво. Макс Эйве, сидя на вашем месте, рассказывал мне, как работал в тайной антигитлеровской организации в Голландии. Видите он в моей галерее чемпионов на фото как раз в этом кресле. — Уотсон протянул руку к галерее — Вот, прошу вас.

И только сейчас Гриша присмотрелся: фотогалерея чемпионов была не полной! Не хватало Вильгельма Стейница и Роберта Фишера. Весьма странно. Если уж вешали фото чемпионов, то всех. Это портрет короля или президента можно снять и повесить нового, а в шахматном королевстве свои законы: чемпион мира — звание вечное, это король, которого можно победить, но нельзя свергнуть.

Уотсон угадал мысль и предвосхитил вопрос.

— Я вижу, вы хотите знать, почему из двенадцати чемпионов здесь только десять. Так?

Оба кивнули, значит, Слонов тоже заметил.

— Все объясняется просто. Это фото только тех, с кем я знаком. Присмотритесь повнимательнее: здесь не просто автографы. Это пожелания на память. Мне.

После этой фразы на какое-то время установилась почти полная тишина, слегка прерываемая потрескиванием, доносившимся из камина. Больше никаких звуков не было. И не могло быть. Дыхание перехватило. Прямо с фотографии им улыбался САМ Хосе-Рауль Капабланка! А где-то от кармана его элегантного светлого пиджака и до правого угла снимка наискось четким ровным почерком было написано: «Можно добиться успеха в шахматах и, не становясь чемпионом. С наилучшими пожеланиями мистеру Уотсону. Х-Р Капабланка 1 января 1935 года»

Наверное, минут пятнадцать москвичи стояли и молча, смотрели на фотографии, читали подписи. После такого разговаривать уже было совершенно невозможно. Требовалось время, чтобы «переварить» увиденное. Друзья поблагодарили хозяина и откланялись, пообещав прийти завтра вечером и показать сыгранную партию.