Лицо наизнанку

Тристан Тцара (1943)

Поэма французского поэта, драматурга и эссеиста Т. Тцары (1896-1963), одного из основателей дадаизма, испытавшего влияние таких разнородных направлений в европейском искусстве, как символизм и сюрреализм, писалась в 1938—1943 гг. В это время автор находился в рядах Сопротивления. Написанная энергичным верлибром, изобилующая аллитерациями, ассонансами и неожиданными образами поэзия Тцары — не просто размышления о времени и о себе. Это вечный поиск условий выживания человечности у бездны безумия. В издании представлен текст поэмы с параллельным поэтическим переводом на русский язык, а также статья Н.Л. Сухачева о литературном авангарде периода между двумя войнами, примечания к тексту и указатель имен. Для филологов и широкого круга читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ

Tristan Tzara

La face Interieure

Тристан Тцара. 1952 г.

Издание подготовил Н. Л. СУХАЧЕВ

© Сухачев Н.Л., перевод, статья, примечания, 2018

© Российская академия наук и издательство «Наука», серия «Литературные памятники» (разработка, оформление), 1948 (год основания), 2018

© ФГУП Издательство «Наука», редакционно-издательское оформление, 2018

Лица наизнанку

I

à la racine du village au centre de la durée de pierre

j’ai vu la mélancolie tricoter la pierre

tout autour des nids de clartés sauvages

les lèvres de la peur mêlées au sommeil du seigle

amour dans ta forêt amour à tes sentiers

la chute d’une hirondelle jeunesse de terre battue

tu recueilles les brisures fines brisures d’arbuste

soir après soir noircissent les feuilles

qu’as-tu fait de nous hommes aux mémoires de verre

tombées des horloges comme des coups de poignards

polies sous les nuages par les midis à têtes d’épingles

à peine effleurant nos glissantes paroles de talus

у корня жилья в средоточии времени камня

видел я, как тоска пряжей свивала камень;

ближе к гнездовьям в тиши диких зарниц

страха шепот примешан к дреме хлебов1;

в твоих лесах любовь, твоим любовь тропинкам! —

паденье ласточки, паренье пашни сжатой;

сгребаешь сухостой, сухой отстой порубок;

из ночи в ночь плотнее тьма в листве;

что сотворила ты с нами, людьми, с памятью-склянкой,

с курантов стекающей под удары кинжалов2,

отточенных полднем о лбы тернистые туч,

легко обрывая нашей речи скольженье о склоны3;

tu nous tiens à une égale distance de la douceur de vivre

et de l’angoisse

à perdre dans le sable les jours et les jardins

j’ai mis dans l’eau des nuits le sens amer du trèfle

sous l’aile de l’oiseau pliant la taille finie

mes années de fièvre les mouettes ont frôlé leurs garrigues

que reste-t-il d’amour des jours de cendre dans la bouche

tournent sans pouvoir gagner le port d’attache

les cordages de la lumière ont pourri dans l’attente

je me souviens c’était le feu de bois sec

dans la chambre empruntée à d’autres souvenirs

et l’amitié gardait encore sa manière d’être

défigurée vivante aux roseaux du mot trahi

je me souviens dans la crypte aux séjours de Mélusines

le passé se dissout plus vite que le noir ciment de la haine

jusqu’aux cintres où s’arrime la déception de la légende

la main tendue en vain morte d’avoir rompu les ponts

je ne plains pas je ne juge

(—)

ты держишь нас на полпути меж сладостью бытия

и тревогой,

заносит песками наши дни и сады:

слов моих с горечью клевера смысл в потоке ночей —

под птичьим крылом податлив изгиб острия;

лет моих лихорадка! — чайки прочертили гарриги4;

что осталось еще от былой любви, вкуса пепла во рту?—

отплыли, не ведая порта приписки:

в искрах призрачный такелаж истлел в ожидании5;

припоминаю пламень в прошлом сухих поленьев

в каморке съемной, у иных воспоминаний,

когда еще дружба хранила свое естество,

искаженное вживе в заросли преданных слов.

припоминаю у крипты угрюмой времена Мелюзины6,

рассыпается прошлое проще черной злобы раствора,

свернулись под сводами чары досужих легенд:

повисла рука в пустоте, мосты оборвав, замерла;

не жалею ничуть, не виню никого:

tout est là assis dans l’enfance

le voyageur pressé voyageur de fumée

laisse tomber le repos étoilé de peu de sous

tu peux tendre la main amère sur les routes

les oiseaux ont déserté leur innocence

tout est là assis dans l’enfance couronnée

la surprise à chaque tournant

l’aube passe passe l’amitié comme l’aube

sur la solitude de l’île fondée en moi-même c’est l’amour

seul au feu de la solitude perceptible seul à seul

parlant à l’inconnu par la voix des miroirs

que chacun s’y reconnaisse et personne ne se retrouve

tel la subtile fumée des vallées tu cours la campagne

couvrant d’une certitude atroce le caillou de l’année

que je suis planté au milieu du pays lourd de mousse

trop de mort amassée sur le parcours de nos patiences

autour de nous matin tu déposais tes oeufs secrets

désespoir ou ravissement qu’importe faim joyeuse

(—)

все там, уселось в детстве,

странник, в погоне за грезами странник,

пусть рухнет покой твой созвездьем грошовым:

можешь в горечи руки дорогам вослед протянуть,

их безлюдью наивному в щебете птиц7;

все там, уселось в детстве в венце из цветов8:

изумление с каждым возвратом;

угасает заря, за нею дружба проходит,

затерян во мне одиночества остров, и только любовь

одна-одиношенька у очага в своей одинокости

с кем-то беседует голосом темных зеркал;

пусть каждый себя узнаёт и никто не узнáет! —

так легкая дымка вползает в долины, поля обегая,

туман зримой жутью опутал булыжники лет:

пусть окажусь я в краю том пены гнетущей;

много мертвого в нас накопилось с годами терпенья,

снова утро привносит смутных надежд посев —

безразличье, восторг ли? — неважно: священная

жажда! —

voulaient-ils vivre ceux que la mort a jetés nus

en tas écorchés parmi les épluchures de l’espace

elle m’a laissé hors de son cercle étroit

toutes les raisons de m’enfoncer dans l’acier de son flanc

étaient près de moi comme du gibier frappé par la lune

à force de serrer de broyer d’user

la vie m’est apparue radieuse

l’ami est mort

la maison déserte

qui chante sous les briques entassées où un coeur de braise

vit de pierre en pierre

le vent n’y passe plus

une femme m’a parlé tendre et violente

la vie vint à passer de nouveau devant mes lèvres

avec son goût de pureté avec l’oubli du temps

alors le feu partit entre les hommes

Espagne mère de tous ceux que la terre n’a pas cessé de

mordre

depuis que dans la mort ils ont cherché la cruauté de vivre

la for ce du soleil aux poutres des vieux pains

жаждали выжить ли те, кого сплюнула смерть

грудой ободранных тел, шелухой по полям? —

я из этого выпал порочного круга,

хотя угрожало вплотную жало стальное:

дичь, пронзенная насквозь сиянием лунным;

в силу давленья, мельченья, привычки

была для меня искрометною жизнь:

друг умер,

очаг опустел;

чья звучит песнь среди груды камней, где угольев пульс

трепет от камня к камню,

где ветер замер?

настойчив был и нежен голос женский —

вновь дуновение жизни ловлю губами,

привкус ее чистоты и времен забвение;

но снова лица опаляет пламень:

Испания — мать всех, кого от века гложет земная

твердь9,

с тех пор, как смерть взыскуя, жизнь жестокой стала;

ярость солнца в хлеба черствой корке;

il n’y a pas de sourire qui n’ait fondu en sang

les cloches se sont tues les yeux écarquillés

ce sont des poupées d’horreur qui mettent les enfants au lit

l’homme s’est dépouillé de la misère des mots

les champs montrent leurs crocs les maisons éteintes

celles restées debout dont les linceuls sèchent au soleil

disparaissez images de pitié sous les dents dénudées

les bêtes font sonner la monnaie des traîtres

que la ronce hideuse du sabre entre dans la ville

et il n’y a plus de rire qui ne soit une roue de feu

les pleurs ont effacé la pudeur des femmes

avec des feuilles de lierre avec l’éclat des morts

silence soeur de lait silence à la mort

silence fait de silence dans le berceau des bras

partout le vide des yeux que personne ne sache

la tendresse tourne en rond autour d’un bloc de lèvres

tel fut le sort de l’homme je l’ai vu plus pâle

à la tombée du jour qu’un fruit tombé à terre

(—)

не стало смеха, рожи малюет щедро кровь,

колокола молчат, немеют взоры —

гримасой жуткой куклы10 баюкают детей,

предсмертный ужас обнажил словес бессилье;

поля — владенье крыс, мертвы глазницы окон,

и тех, кто выстоял, на солнце сохнет саван;

скорбь сострадания скрыло зубов оскалом —

ботала стад звенят серебреников звоном;

скребущий звук штыков пускай пронзает город;

не слышно смеха — всё в огненном кольце,

орошена слезами жен стыдливость:

могильный плющ и всплески эха смерти;

молчание, молочная сестра молчанью смерти,

молчание родит молчанье в колыбели рук;

сплошь пустота в глазах — что в них, никто не знает;

нежность кругами стынет у сжатых губ;

такой была судьба людей — я видел самый бледный

лик их на склоне дня: так бьется о землю плод;

et j’ai mêlé ma voix aux flammes éparses et dures

dont souffle après souffle on élevait dans l’ombre

un mur pour protéger le silence de marbre

pasteurs venant des blancs troupeaux de signes éternels

vieillards recroquevillés dans les langes des sillons

enfants ivres de mer

l’amour et la beauté autant que grains de sable

bâtisseurs de vergers de champs de visions

porteurs de fardeaux légère est la peine

qu’importe la douleur dont on connaît le nom

quand le sens brille plus fort que l’éclat de la vie même

pétri d’amour de fuites insensées

la toile d’araignée laisse échapper son fruit

bâtisseurs de villes millénaires

venus des libres étendues de la marée des enfants

l’homme se souvient encore des pas de feuilles mortes

devant le taureau de minuit agitant Je foin des violentes

croyances

le mépris sur la corolle gaînée de sa dalle

sous le sceau des orties et des loques de printemps

свой голос я смешал с дыханием палящим,

чтоб вздох за вздохом поднималась тенью

стена покоем мраморным молчанью;

пастыри стад белорунных11 — знамения вещие,

старцы седые в долгих морщинах рыхлых борозд,

опьяненные морем дети,

красота и любовь, и крупицы песка,

искусники садов, манящих миражей,

носители легкого груза и тяжкого бремени,

что значит печаль, когда ее знаешь в лицо,

когда смысл опаляет страшнее, чем жизни проблеск;

окаменев из любви к бессмыслице бега,

паутина печали упустила свой плод12;

строители древних селений,

пришедшие с вольных просторов детства приливов;

человек еще помнит поступь мертвой травы,

развороченной топотом бычим, необузданной веры

ростки,

презрение к хрупкому хрусту стеблей,

лоскутья весны на крапивных полях;

les nuages caillés au rebours des troupeaux

et déjà ton langage de plomb déshabille le monde

nef du soleil coupant les draperies de la pluie

ma force aveugle m’a porté loin

j’aurais eu la clarté pour moi

sur la route de Joigny au soleil enlacé

que suis-je à l’abri d’une apparence en marche

onze ans de mort ont passé sur moi

et la bruyère n’a pas attendu le prix de sa fougue

n’a pas attendu la récompense de son calme

pour signifier à la vie les pompes du renouvellement

tandis que rêche écorce montagne de rafales

j’ai dépassé en course l’immortalité de l’illusion

folie de l’attente au faîte de ce qui fut

et qui jamais ne fut jamais d’acier jamais de vent

rien ne bouge hurlez questions plus dures que les attentes

les portes sont des murs

défaites-vous lisses crêtes glissez le long des givres

(—)

но густеют уже облака встречь стадам,

вот и капели свинцовая речь обнажает природу,

солнечный свод отсекает завесу дождя —

далеко увела меня сила слепая;

я еще не успел осознать до конца

на пути в Жуани13 в путах ясного солнца,

как я мог под опекою случая выжить:

смерть одиннадцать лет была рядом со мной,

но вереск не принял цены ее страсти,

награды не принял за долготерпенье,

чтоб жизни доверить восторг обновления,

пока на шершавом от шквалов скосе скалы

я оставлял, уходя, бессмертье иллюзий;

безумие — ждать появленья былого,

чему не бывать никогда; ни стали, ни ветру

не стронуть ничто: вой вопросов сильней ожиданий;

врата стали стенами;

склоны, лощенные льдом, к чему вам скользить

в лощину:

il n’y a qu’une transparence la nudité de la douleur

et tu es là visible dans l’enfance couronnée

la solitude à chaque tournant

ce ne sont plus des châteaux d’Espagne

que les enfants arrachent au pouvoir des pentes

mais les os collés à la terre d’Espagne

précoce qui remplace la douceur maternelle

j’ai embrassé le moellon natal à la limite de la vie

Madrid fleur entre la fleur des éternelles

douleur jamais plus ton nom ne devrait être prononcé

tu as pris sur les berges de l’être l’air sauvage

de l’indignité du couteau sur la gorge

qu’est donc le chant pleureur

qui empourpre les couches livides des amants séparés

mort dont on a payé le temps

servante de la roche affamée

je viens du haut des sources incompréhensibles

avec de disparates mémoires traînant après moi

(—)

там лишь одна очевидность этой боли нагой;

зримо там все, словно в детстве в венце из цветов —

одиночество с каждым возвратом.

нет, не испанские замки отныне

детворе отрывать вдоль песчаных склонов14,

но костяки, что прильнули к земле испанской

до срока — нет им иной материнской ласки;

к родимому припал известняку и я на склоне лет15,

Мадрид — среди цветов цветок нетленный;

боль! твое имя не вправе звучать никогда;

над обрывом крутым бытия ты вобрала дикий порыв

унижения, к горлу приставленной стали;

что несет причитаний надрыв,

обагряющих ложе пустое разлученных влюбленных? —

они своей кровью омыли час

смерти под алчущим камнем;

я иду от истоков невзрачных, с верховий,

влача за спиной клочья рваные памяти,

humides et verdâtres sorties d’une eau misérable

lointaine dont on a perdu la trace de raison

je viens des merveilleuses eaux merveilleuses

leur tumulte départageait le vin et la montagne

par grands fonds circulait la conscience vaincue

l’ordre n’avait plus besoin de la paix des choses

je descendais les hauteurs de l’absence des choses

alors tout à coup il se fit une trouée de lumière

la croisée des chemins me prit dans la vigueur de ses bras

d’un bond de fauve délivré des servitudes

un pont me traversa en pleine poitrine

une fine main traçait l’invisible écriture

et courant de l’un à l’autre découvrait des veilleuses d’amitié

les êtres fidèles à leur herbe première

sur les ponts invisibles qui reliaient les poitrines

j’ai compris la présence des hommes dans leur grandeur

terrestre

(—)

влажной от плесени ржавой далеких и мутных

источников преданных здравого смысла;

я иду от волшебной воды, где волшебный

поток, сочетая высокую силу вина и нагорий,

стекает в глубины ущелья; рассудок, повергший

порядок, не ищет отныне покоя вещей;

я нисходил с высот, где отсутствуют вещи;

но внезапно прорезался рваный просвет,

перекресток дорог подхватил меня живо в объятья;

ржавым стержнем, не знающим лживости лести,

мост навстреч пронзил мою грудь;

легкий жест начертал незримую надпись16,

приоткрыв между строк старой дружбы морщины

тех, кто были верны первым хрупким травинкам:

на мостах-невидимках замирало дыханье17;

так проник я в итог бытия, человека земное величье

la sourde audace grignotant aux astres de leurs têtes

la souffrance tacite des siècles d’épaules

et perdue la rare mélodie comme d’une fleur de montagne

l’issue solitaire ne sachant où donner de la tête

j’ai vu la misère à toutes les fenêtres

mais la peur ne s’est brisée contre le mur de silence

que déjà la trahison aux frontières de sang

reconnaissait les bornes de ses masques

la soif féroce inassouvie

trahison j’ai touché aussi au dégoût du frère

la plaie de l’oubli s’est fermée sur sa porte

j’ai vu la misère à toutes les portes

j’ai vu la honte de l’homme se faire passer pour l’homme

j’ai vu de près la cruauté faite homme

l’indicible laideur de l’homme devant ses objets de proie

embrouillée dans la sécheresse de se savoir murée

(—)

и отваги слепой, пожирающей звезды глазами,

немого страдания плеч под ношей веков,

и утратил мелодию, редкую, словно горный цветок

одинокий, не зная, где главу преклонить;

я видел беду за каждым окном;

но страх не разбился тотчас о стену молчания18,

ведь уже у кровавых пределов измена

опознала гримасы своей отраженье,

жажды хищную зависть;

измена! знавал я презрение братства,

уязвленье забвением за дверными засовами;

я видел беду за каждою дверью;

я видел позор человека в желании быть человеком,

видел вплотную жестокость в ее человечьем обличье,

обезображенный лик человека в гордыне, что ведал

о жаре сухом посреди замурованных знания стен:

vanité de toutes les vanités

j’ai· vu la misère à toutes les fenêtres

plus loin j’ai vu des yeux clairs

des yeux clairs de bâtisseurs de villes

bâtisseurs d’intarissables villes

ils donnaient leurs vies et leurs morts comme le blé

la substance même dont resplendit la chair de l’homme

la joie venait toujours fleurir dans leurs mains pleines

comment croire à la perfection à la friable dentelle

trahison mensonge de la faiblesse sables mouvants

n’êtes-vous apparus lorsque se dressait la confiance entière

fleur offerte où pouvait reposer la paix en sa raison de fer

tant ne se posait plus de question à la fleur offerte

que la sécurité semblait planer

pareille au duvet de la prunelle dérobée à sa chair

dans l’air qui n’aurait été rien autre que la tendresse

d’homme à homme

comme seuls peuvent en respirer ceux qui ont charge de

poésie sans

défaillir

все суета и ловля ветра19;

я видел беду за каждым окном;

за ними я видел и светлые взоры,

светлые взоры строителей града,

строителей неразрушимого града:

они сеяли жизнь своей смертью, как зерна,

мертвой плотью плодя человечности поросль,

распускающей радости полные горсти;

как верить еще совершенству, хрусту кружев,

предательству, лжи, подвоху зыбучих песков? —

это вы расползались, пока здесь ковалось доверие,

щедрый цветок, на котором мог прочно покоиться

разум.

настолько сомнений тот щедрый цветок не питал,

что безопасность, казалось, парила

пушинкой, что с кожей оторвана терном от плоти,

где, явно же, воздух настоен на нежности к людям

людей:

дышать им могли только те, кто послушны поэзии без

малодушья;

nous savons la bête bouscule l’homme en son choix à la

racine

la détresse durcit sa peau

tant va le sort à la défaite nous en savons bien davantage

et pourtant je n’ai pas cessé de voir en bâtissant les vertus

enfantines des yeux clairs à venir

tels je vous ai vu tels vous êtes venus

tel je m’en irai rejoindre la cachette de la cigale

à l’aube venue je le sais ce sera dans la clarté

les aigles des mots connaissent la dévastation de l’abîme

d’où surgit la fournaise au berceau des chantiers arables

d’autres graines peuvent chercher leur nourriture de sable

en moi-même brillent toujours des yeux des yeux la

vivante liberté

de la découverte

trop tard a dit une voix serrée dans des mâchoires de glace

c’était hier à peine museau fleuri de la fraîcheur dernière

aujourd’hui flaire de nouvelles récoltes

tu m’as appris dédain de la candeur ma joie ma joie des

morts

sur les genoux j’en porte les marques l’insolence de la

faillite

et tu es toujours là enfance couronnée

la surprise à chaque tournant

мы знаем, в поисках сути скотина сбивает с пути

человека,

его кожа грубеет от бед,

судьбы неизбежно крушенье, — мы загодя знаем:

и все же, я все еще видел по честности детской

строителей светлые взоры в грядущем;

я видел вас, такими вы предстали,

таким и я вернусь искать в траве цикад

на утренней заре — уверен, ясной;

словам-стервятникам знакомо опустошенье бездны

над пеплом, тлеющим у колыбели пашен;

другие зерна пусть в песке находят пищу —

во мне самом всегда сияет взор, глаза

живой свободы

видеть в мире все!

но поздно! — из-под кляпа льда пробрался голос глухо;

еще вчера проснулись рыльца и уткнулись в холод,

и вот дождались ныне жатвы щедрой;

наивно ты врасплох меня застала, радость —

радость смерти;

коленки в ссадинах — хвастливые следы моих

падений,

и ты со мной повсюду, детство в венце из цветов —

изумление с каждым возвратом;

ainsi passent les ans les rires et les socs

passent les amours l’angoisse de leur survivre

passez chapelets d’informes animaux

fleurs beautés maîtresses de la terre

passez mortes mémoires au son des tambourins de grêle

qui parlent de tristesse qu’ils parlent des bonheurs

les enfants ont grandi d’autres pas viennent sur la neige

coudre pas à pas l’amour à l’allégresse

bâtisseurs de villes immémoriales

hautes frondaisons vous bâtisseurs d’été

rayonnantes figures aux fronts de plénitude

comme les fruits intacts de l’humaine mesure

invraisemblables présences des quatre coins du monde

bâtisseurs de silence au recommencement du monde

vous êtes là quatre points cardinaux de la vérité du feu

transparences retrouvées aux sources du romarin

et sous la robe des fêtes cachette de la cigale

tu es là tu marches avec la forêt humaine

(—)

так годы проходят и смех, и лемех плуга,

проходит любовь вопреки желанию выжить;

проходят пусть скотов немыслимые рыла,

цветы и красота — любовницы земные;

проходит пусть мертвая память под дробь барабанную

градин,

кто говорит о печали, пусть говорит о добре! —

выросли дети: другие по снегу шаги

стежки вышивают из любви к ликованию;

строители града извечного,

кроны высокие — вы, строители лета,

блики лучей на челе изобилия,

зрелых плодов человечности мера;

невероятна реальность четырех сторон света;

строители тишины при обновлении мира20,

вы здесь, четыре опоры правдивой силы огня21;

прозрачность истоков у корней розмарина;

под праздничной фатой — укрытье стрекозы,

ступаешь ты, скользишь людского леса вдоль22

à la cadence des faits dont nous sommes les maîtres

chaque face jaillissant au détour de l’éclair

soudée à la joie qui tient lieu de mémoire

or soeurs égarées soeurs attendues les myrtilles

vont aux champs secouer des brises acides

к мелодии вершин — мы одолели их;

и каждый лик, искрясь при вспышке молний,

как слиток радости, что подменила память;

только напрасно сестры, сестры черникой мчатся,

чтобы резвиться в поле, где хлещет ветер

II

coeur défendu abrège la chaîne de cerbère

aux portes de plomb l’écho des vies douloureuses s’arrête

et la dérision sonne parmi les morsures de porcelaine

mépris j’ai capté le dur apaisement de ton souffle

ce n’est qu’un moment et je sais qu’il est de fer

dans la soie aimantée de sa corolle vit le feu

comme la flamme lucide ma joie je la joue pour de l’air

et de la fine enfance bientôt il ne reste que le goût du remords

enfance mensongère je hais la couronne de soufre

l’or de ton désir fondu dans l’univers

qui m’a porté vers toi voile désemparée

les deux mains de ma vie liées à la racine de ton souvenir

сердце в кольчуге прочной! — Цербера цепь подбери1:

у врат свинцовых в печали эхо жизни застыло;

насмешливый отзвук фарфоровых стука зубов:

презрение! дыхание твое тупое уловил я;

это лишь доля мгновенья, но знаю: его острие

намагничено в ножнах, огнем ослепляет внезапным;

всплески молний, и радости вспышка играет — гроза;

но с раннего детства во мне только совести привкус;

лицемерное детство! ненавижу страданий венец2,

позолоту желаний твоих, оплавляющих мир,

что меня подтолкнул под твой парус обвислый;

руки жизни моей оплело корневище твоей памяти

цепкой;

à l’endroit de ta perte s’est figée la boussole

aucune herbe aucune sur le sourire de l’horizon

et sans face comme sans rire tombe le raisin de vie

de la vie défaite par la lèpre de tes doigts

qu’importe vienne la mort clameur brisée au quai

il n’y a pas de port pour ceux que ronge le large

chiens de ce monde affamés de repos

les yeux pleins du bonheur promis et volé sous les yeux

nuit j’appelle ton mal et c’est encore du bien

ce que j’attends du vide n’a pas de nom plus tendre

le coeur va s’égrenant sur l’eau de mon regard

que les noyés traversent par flaques chantantes de sang

et c’est une longue musique qu’on aime et que l’on craint

celui qui a goûté à son destin secret

figure de statue ascète indomptable

a vu mourir d’attente le doute en son âme

rivé à l’attente d’une éternelle tendresse

et ne franchir le bord de l’enchanteur appel

(—)

в этой гибельной дали магнитная стрелка недвижна,

ни единой травинки у насмешливых губ горизонта,

и без глаз, без улыбки в гроздьях жизнь угасает,

жизнь стекает вдоль пальцев твоих прокаженных;

ну и пусть! смерти медь у причалов звенит:

нет порта приписки для тех, кто в просторы вгрызаясь,

как псы, о покое тоскуют на свете:

глаза их полны посулами счастья, что отнято нагло;

ночь! зловещий твой мрак призываю во благо:

от пустоты слов нежнее уже я не жду;

дрогнуло сердце под всплески влажного взора,

тень облаков приглушает луж песню в крови;

протяжное это пенье возлюбит и проклянет,

кто пригубить успел судьбы неведомой чашу,

чтобы застыть, как мрамор, неукротимо

и разглядеть в душе сомнений долгую смерть;

быть скованным ожиданием ласки извечной

и за борт не мочь ступить за манящим зовом3:

tout sens est interdit à ceux qui vont aux sources

puiser l’amour du monde et la limpidité des choses

une âme sans demeure flotte sur ces eaux

un son incomparable dans l’ombre prodigue

un son déchiqueté une infinie attente

et l’arbre de la terre dans sa raison de joie

brisez en vous les fastes de ces tardifs éclats

le roc regarde en face la peine sans retour

où un oiseau de deuil déploie la riche nostalgie

du paysage vaincu par l’impudeur des ans

il a traîné tes soirs dans la poussière des regrets

et les sanglots derrière le vide des montagnes

à peine étouffaient la cruauté tranquille

aux griffes amères sur le cou de la proie

rien n’a ébranlé le silence de puits

et sur la désolation tu as craché hautain

la mort a effleuré la seule raison de croire

et la douleur gisait au creux même de tes mains

чувства запретны тем, кто спешит к истокам,

земной любви зачерпнуть и вещéй чистоты;

дух бесприютный рвется к спокойным водам,

блуждающий звук несравненный, в тени,

из вечности ожиданья искромсанный звук,

и оживает радость зримая древа земного;

в душе разорвите света проблески — поздно:

в упор наблюдает скала невозвратности кару4;

печали птица с утеса тоскливо оплачет раны

поверженного пейзажа у ног безжалостных лет;

твои вечера обратил он в пыль сожалений,

и всхлипы рыданий в горней пустыне хребтов

едва приглушают спокойную эту жестокость

горя когтей на горле настигнутой жертвы;

ничто не нарушит безмолвья колодцев —

плюнь же над явною скорбью надменно,

смерть покачнула лишь веры устои:

стынет печаль прямо в твоих ладонях;

la désolation s’enfonçait si profondément

qu’on ne pouvait la voir qu’avec des yeux d’oubli

noir oiseau de proie danse sur des débris

toi éternelle jeunesse de la souffrance tu vis

où l’homme s’est perdu serrant son bien défunt

contre la nuit du coeur drapé de rêves antiques

il y a eu une fois un son inimitable

il a passé par-ci il a passé par-là

dans sa démarche légère vivaient de lentes fontaines

les lèvres du matin veillaient son lit de larmes

durs pavés des rues mettez des pas d’acier

dans ma volonté raidie prête et à affronter les vents

et les marées de boue les larmes nues de la cruauté

l’âge de l’impudeur

les mains salies d’avoir écarté la pureté

de son radieux chemin tapissé de lavande

les mémoires souillées brillantes comme l’or

vendues au plus offrant mensonges lâchetés

pavés sonnez plus fort dans ma poitrine aveugle

et que vos durs échos répondent à ma peine

(—)

скорбь уходит на дно в такие глубины,

где можно заметить ее только взглядом забвения;

черная птица хищно пляшет среди развалин,

ты, извечная юность, вновь оживаешь страданьем,

где человек потерян с мертвым своим добром,

вжимаясь в сумерки сердца под крепом античных

грез;

некогда там звучал невыразимый звук:

он рядом шагал, убывал эхом вдаль;

в легкой его походке неторопливость истоков,

губы зари на страже у ложа его из слез;

твердая улиц брусчатка ступала железным шагом

по нервам воли моей, готовой встречь и ветрам,

и грязи трясин5, слезам, обнажающим жесткость:

годы бесстыдства,

грязные руки, что выскребли чистоту

их дороги лучистой, устланной сплошь лавандой;

скверна воспоминаний, блещущих златом,

проданным самым наглым подлостям лжи;

мостовые! уверенней бейте в мою ослепшую грудь,

пусть ваше грозное эхо звучит моей болью;

de pierre soit mon refus du monde

la haine ma réponse mort douce seul ami

et profondeur toi solitude de mon oubli parmi les choses

et les êtres

ainsi parla l’homme au milieu du chemin

et j’écoutais les lents soleils des voix

qui côtoyaient la pierre l’ombre et la cendre

le sang des insoumis

j’ai écouté la plainte j’ai vu passer les gens

courbés insouciants sous la surdité de la pluie

chacun portait en lui une part de la clarté

mettait un frein aux joies oeillères aux souffrances

ô vies humiliées enveloppées d’angoisse

vos blessures me blessent vos regards de couteaux

réveillent des vies vaincues pour vous humilié

je porte la honte ancienne de vivre sans rougir

de porte en porte je porte la honte et la haine

ombre pour cette terre la mort mûrit en moi

(—)

стань камнем, отказ мой от мира,

гневом, ответ мой; кроткая смерть — друг единый

и смысл, ты — одинокость забвения в мире вещей

и живых!

так говорил человек посреди дороги:

я слушал неторопливый всплеск голосов,

огибающих камни, тени и пепел —

кровь несогбенных;

я слышал стенания, видел людей,

согбенных в бездумье под капли глухие дождя,

и каждый таил просветленья крупицу

и взнуздывал радость, зашоривал муки;

о! жалкие жизни в оболочке тревог!

ваши раны ранят меня, ваши взгляды-кинжалы

будят к жизни поверженных вам в унижение;

древний стыд я таю чувства жить, не краснея;

от двери к двери несу свой стыд и злость,

тень этой земли, замурованной смерти во мне,

ses germes de cristal sertis dans ma mémoire

ses fous reflets poignardent la vie en son espoir

y a-t-il encore des rires j’ai entr’ouvert la porte

où la jeunesse nous jette l’aumône du passé

les chambres toujours pleines de grappes de soleil

que la douleur partage aux pauvres de la ville

encore je n’ai rien dit je fuis entre les doigts

ma vie a dépassé l’attente meurtrière

de mon désir une flamme aveugle et fine

court d’oeil en oeil et tue l’automne de chaque soir

ainsi parla l’homme au milieu de son champ

tout autour les herbes allaient traire la lueur des derniers

rayons

et la sagesse éveillée comme un nouveau-né au sein

s’éparpillait en l’air qui pesait lourd

lourd d’une richesse à peine supportable

mais les lents soleils de sa voix roulaient par terre

parmi les pêches et les luzernes

c’étaient des amitiés vieilles et fidèles

ее хрустальные зерна в оправе воспоминаний,

безумный их отблеск пронзает жизнь и надежду;

еще слышен ли смех? — приоткрываю дверь

в годы, когда нам юность швыряла подачки

в каморки, что щедры на светлые гроздья солнца:

печаль раздает их на улицах бедноте городской;

я еще ничего не сказал, ускользая меж пальцев,

моя жизнь превзошла ожиданье смертельное

страсти моей; слепящий огонь

искрит от взгляда к взгляду, по вечерам убивая осень;

так говорил человек, озирая поле,

где высокие травы вот-вот выдоят капли последние

солнца,

и пробивается мудрость, как сосунок у груди:

она парит над твердью — отяжелела высь

под тяжестью плодов, готовых пасть;

в ответ же неторопливо к нему солнце скользило

по листьям персиков и люцерны:

то была старая верная дружба;

frères grains de sable ou de mil et de cytise

frères ensoleillés dévidant leur certitude

naissante à fleur de la vitre fine de l’absence

à chaque sort son ombre et pour garder chaque tombe une

main

en moi il n’y a qu’absence

je n’étais nulle part

je ne te connais pas dit à l’âme claire

celle dont on parle où la parole est reine

et dont on parlera tant qu’il y aura lumière

pour les perdus de vue et l’innocence sereine

seule clarté seule qui te condamne à vivre

la pluie t’a encerclé

ton sang s’est éteint

le ver de la détresse visse tu es loin

toi longuement nouée autour de ma colère

serpent des roses des vents sur les préaux des contes

imbue d’odeurs sauvages de directions à suivre

blanche comme la pureté saignée au fer des foudres

братья! зерна песка или проса или ракитника,

братья под солнцем, перебирающие свою решимость:

ее плодит цветок на хрупком витраже разлуки;

каждой судьбе свою тень, и заботе о каждом надгробии

руки:

во мне сплошная утрата —

нигде меня нет;

я не знаю тебя, — отвечает светлой душе

та, о ком говорят, когда слово царит,

о ком говорить будут впредь, пока день пребудет

для всех, кто исчез из виду, и для невинности чистой;

лишь ясность одна обрекает тебя на жизнь:

ты в кругу дождя,

в тебе стынет кровь;

свернись, червь отчаянья, ты далече;

на горле моем узлами змеиными гнев

закручен розой ветров на сказочном поле6,

насыщенном диким дурманом зовущего нас пути,

чистого, как непорочность, в кровавом грохоте

молний;

tes yeux me suivent encore

tout près des miens plus vrais que la lumière

leur blé porte des vacances qu’ignore le soleil

des plaines élevées sur la gloire de la mer

j’ai vu les lents soleils des voix rouler par terre

je n’étais nulle part

trop de fois sous la fenêtre

j’ai usé ma tête pleine contre le mur de la tête

j’ai mis l’enfance au trot des chaînes aux poignets

et j’ai cherché en vain l’image vaine et sourde

mais la fenêtre est sourde ·

derrière je ne sais quel enchantement

de lierre et de lumière de mots craintives ailes

épaississant l’air clair du velours des tendresses

fleur de lumière

je n’étais nulle part

твои глаза следят еще за мной

вплотную — свет их дня правдивей:

каникул в них жнивье под солнцем и в ненастье,

поля вознесены над морем величавым;

я видел неторопливого солнца отзвуки в мире;

меня нет нигде;

сколько раз под окном

приглушал я раздумья о стену раздумий;

детство свое заключил я в наручники прочно,

тщетно искал я образ бесплодный и смутный;

только окно это глухо:

невесть, что там за восторги

в плюще и проблеске слов — пугливые крылья

нежного бархата ясную высь придавили;

цветение света;

меня нет нигде;

là où j’ai cru vivre le vide se durcit

les oiseaux chassent l’espace des règnes illusoires

mirage des séjours et sécheresse et sable

emportez vos vendanges mémoires invincibles

féerique tempête délivre-nous des craintes

plus haut que le hasard et que les combles de neige

j’ai pu grandir en toi ma peine foudroyée

dévore ses limites et l’air s’emplit de peur

l’été est sur nos pas dit-on des nuits de glace

je n’ai connu que glace où l’herbe folle se frotte

à peine une étincelle mais des milliers de nuits

ont vu sous le même toit l’amour fermé à clé

il fait un lourd jardin d’orage sous la pluie

le jour viendra je sais je parle de ce jour

j’écoute son remous et je connais son heure

éclatante de la beauté plus belle que l’attente

elle viendra vivante parmi les vies perdues

souffrance après souffrance c’est la maison bâtie

(—)

там, где думал я жить, пустоты стынь,

устремляются птицы в даль иллюзорных миров,

жилищ миражи и скудость, песок;

на сбор винограда пора, упрямая память;

намети нам из сказок, буря, тревог

превыше костяшек судьбы и сугробов;

я мог бы с тобою взрослеть; нас разящая кара

поедает пределы свои, и воздух страхом пропах;

лето уже за спиною, твердят, в мерзлую ночь:

не ведал я, как из льдин или сорной травы

можно высечь хоть искру, но тьма ночей

находила под той же крышей любовь взаперти;

ожили садом буйные ливня кроны;

знаю, наступит день, о нем говорю:

слышу, как он прорастает, знаю, когда пробьется,

въявь во всей красоте, прекраснее ожиданий;

он наступает вживе среди утраченных жизней:

страдание за страданьем — таков этот дом, разбитый,

où devinant sa place entre les décombres

l’homme a détourné le cours de l’espérance

tout est à sa place

il n’y a qu’une seule présence et elle n’est pas pour moi

ô rêve d’une douceur telle qu’on y perdrait son ciel

vin de cette entente qui fait tourner le monde

déchirez-vous coeurs au long des chants divins

sur vos lambeaux les filles s’essayeront les pieds

roches parmi nous qu’aucun secret ne lie

rompez cassez tout ce qui coupe votre route

je ne vous connais plus paroles lourdes de coeur

mensonges aux mensonges cousus avec le fil des fleurs

j’ai vu la mort tapie derrière les volets

j’ai vu les lents soleils des voix rouler par terre

je n’étais nulle part

le brouillard velu du minuit des cavernes

(—)

там, где, наметив место среди развалин,

человек потерял дорогу своих надежд.

есть всему свое место;

одно предстоящее явно, но только не для меня;

о, греза! сладостная настолько, чтобы утратить небо,

вино согласья, способного перевернуть весь мир,

откройте сердца под звуки божественных песен,

о ваши лохмотья ноги девы вытрут свои7;

скалы меж нами, кого не связует тайна,

рушьте, дробите всех, кто стоит на вашем пути;

знать не хочу вас более, тяжелые сердца слова —

ложь на лжи, прошитая нитью цветочной;

я видел смерть, что стучала в ставни,

видел: неспешное солнце речей лилось по земле;

меня нет нигде;

клубящийся туман из полночи пещерной

descend au fond têtu de ma mémoire

puis la douce grisaille d’un devenir flûté

où couche dans le foin une allégresse nouvelle

j’ai compris la joie cachée entre de secrètes rives

n’a jamais vu la terre elle coule dans un lit aveugle

il y en a une autre pour ceux de la passion

naissante à fleur de la vitre fine de l’absence en moi

victoire victoire au prix d’une paix fêlée

étoile des fugitifs j’ai pu serrer ta main

c’était une courte pensée qui a troublé la chaîne

des sûrs passés dévisageant nos âmes

je vous vois briques de Céret nudité de la Nouvelle

et vous Albères silences serrés dans des bouquets de soirs

je te vois Collioure tes routes courent autour des miennes

et dans le piège de leur couronne d’épines

mon sort retourne désespérément

(—)

в строптивые скользит глубины памяти;

затем нежная серость пейзажа сгущается там,

где дремлет на сеновале новая радость;

постиг я, что тайный восторг неведомых берегов

не видел земли никогда — русло его обмелело;

есть и восторг иной для тех, чья страсть

цветет на хрупком витраже в моем небытии;

победа! победа! ценою покоя вдребезг;

светило беженцев — руку твою сжимаю;

это лишь краткий проблеск мысли, что тронул цепь

лет былых, в души глядящие наши;

я вижу вас, кирпичи Сере, наготу Нувели,

безмолвие Альбера в настое вечерних букетов;

я вижу, Коллиур8, тебя — твои дороги близ меня

под гнетом своего тернового венца9;

моя судьба опять в отчаянье швыряет

au temps qui n’a cessé de marcher de tuer

mais autour d’un tombeau aimé il y a de sèches prisons

là-même où naquit la lumière ma lumière

des sacs de nuits entières et l’or sauvage des tours

s’entassent autour de moi et dans leur pauvreté

de lentes agricultures sonnent les jours anciens

et glissent sur les écailles d’eau et de sévères fruits

à quoi bon retourner la terre promise et reprise

tour à tour chargée de goût de malheur

et du temps qu’il va faire lorsque la bonté

aura mis la constance sur les choses qui l’entourent

assez levé de plaintes dans l’orge du matin

vous qui écoutez que guette la fumée

où d’autres se sont pris dans des cordes de rêves

tournez votre regard vers l’avenir des pierres

là tout se meut dans de candides faces

(—)

меня в те дни, где марши сплошь, убийства;

а близ родной могилы пустошь тюрем10,

и то же там, где брезжит свет, рассвет мой;

дорожная кладь да дикость золота куполов

округ меня, и селенья окрестные в нищете,

неспешные поселяне, былого долгие звоны,

скользят по чешуйкам речек и наливным плодам;

зачем возвращаться вновь к обетованной земле,

отнятой,

пядь за пядью пропитанной горечью зла,

и к первозданной поре, когда еще доброта

придавала весомость вещам вокруг;

хватит стенать на серебристом рассвете

вам, следящим, что предвещает дым11,

и вам, что под музыку грез охмелели;

обратите взоры к грядущим каменьям;

там все застывает на простодушных лицах,

impassibles les yeux des enfants abandonnés

connaissent déjà la pierre qui pèse sur le ciel

le plomb revenu dans les poignées de mains

en bas les blancs troupeaux peuvent toujours cheminer dans

les plis rapides

laissez près des ruisseaux pleurs et mélancolie

c’est le soleil qui tisse la couronne vivante

les taureaux de vent pur emporteront la peine

ainsi parla l’homme au milieu du chemin

j’étais parmi les feuilles et les figues et les abeilles

et ce qu’on ne voyait pas

puissance de l’être je ne désespère pas de te retrouver

à ces limites finissantes qui nous tendent les mains

naissantes à fleur de la vitre fine de l’absence en moi

je pense à des pays entiers qui sûrement avancent

à la conquête de la grâce et à la lumière du monde

ils n’ont jamais cessé

взгляд безучастен младенцев, брошенных в мире,

уже понимает камень, смыкающий свод небес:

вновь угрожает свинец рукопожатьям;

ниже белых отар мелтешенье на тропах извечно

меж склонов крутых,

оно навевает чистым источникам грусть и тоску;

вот солнце сплетает венки из цветов луговых,

и ветер уносит на бычьих плечах печаль;

так говорил человек посреди дороги:

а я жил меж листвы и смоковниц, и пчел,

меж тем, что незримо;

я еще не отчаялся чувствовать силу вещей

у конечных пределов, шагающих бодро навстречу,

силу цветка за окном небытия моего.

я думаю о целом континенте, шагающем, конечно же,

навстречу благородству, к заре всемирной12,

как всегда, грядущей;

multitude j’ai vu les soleils des saveurs premières

intactes parmi nous auprès de nous la joie

mais à peine le monde devint souffle

à peine respirait-il la fleur de son devenir

l’homme dépouillé de ce qu’il crût être l’homme

des oripeaux déchus anges aux fenêtres

que déjà la bête aux masques de monde

vint mettre l’acier de sa patte au collet de l’enfant

et de ses mille ruses de mère d’épouse d’amante

fit le signe amer de la moquerie comme une croix sur son

front

le temps de la dureté

ce fut ainsi et je regarde en arrière en avant

il n’y a plus rien à dire

un bloc de solitude repose où le soleil

avait à faire frémir les ventres maternels

promis des jours de rire aux enfants que nous sommes

mais les jours sont venus où les mères de printemps

tueraient les enfants pour le plaisir de leurs yeux

le mensonge est roi la bête a vaincu

je ne reconnais plus le monde de ces jours

(—)

и сколько раз вдыхал я запах солнца,

ничем не тронутый, и радость узнаванья;

едва лишь мир становится дыханьем,

едва уловит бытия цветенье

и человек свой прежний сбросит облик,

и тяжесть штор оконных тронет ангел,

как тотчас тварь в привычной маске мира

стальною лапой хвать дитя за ворот,

уловки тысяч матерей, супруг, любовниц

гримасой отвращенья оставляя, крестом на лбу;

очерствения время,

так было, и я озираюсь, заглядываю вперед;

говорить больше не о чем;

одиночества глыба покоится там, где на солнце

подрагивает слегка материнское чрево,

обещая счастливые дни нам — своим детям;

но наступили дни, когда матери по весне

убивали своих детей зрелища ради;

воцаряется ложь, побеждает зверь:

я более не узнаю мир этих дней;

que j’ai cru voir resplendissants à l’orée du bonheur

où l’on tue désormais les enfants sur les prés des agneaux

mes yeux sont pleins encore des lents soleils des voix

plénitude du coeur puissance de l’homme retrouvé

naissante à même la fleur de la vitre fine de l’absence

rien n’empêchera que des étoiles fragiles

descendent parmi nous dans la mer de grillons où nous

sommes plongés

et la fraîcheur attendue dans la force de l’innocence

qu’elle sonne l’heure grave

où le sommeil lui-même ne saurait pénétrer

tant l’appel irrésistible de l’aube s’annonce frémissant

pour la terre qui nous porte et la nourriture de la révolte

que l’unique feuille d’arbre de la conscience dresse la tête

et tant qu’il fera jour au creux des pains tendus

l’insecte lent du réveil tourne la rose des croissances

un avenir une croyance

la sauge le fenouil la brise dans le mûrier

et la conduite de l’homme sur la voie de sa maîtrise

что же хотел я найти на щедрой опушке счастья,

где отныне детей забивают на овечьих лугах;

в глазах моих все еще солнечный луч голосов,

глубина души, человеческой силы тепло

даже там, где распустился цветок на окне из небытия;

что помешает этим светилам хрупким

погрузиться с нами в море сверчков, куда

нас окунуло;

и желанная свежесть неведенья силы пусть

отзвенит свой тревожный час,

когда и в сон ничто уж не проникнет;

как отчаянный зов, дрожащий вспыхнул рассвет

на земле, что нас носит, и, питая бунт,

подъемлет голову последний лист на древе сознания;

пока занимается день на кресте подносимой лепешки,

медлительным насекомым пробуждается роза

произрастания

будущего, надежды;

шалфей, запах укропа, ветер в тутовнике

и человека вера на пути к своему превосходству

mais déchirant déchiré frère du vent

tu te faufiles dans nos demeures les plus secrètes

où vit toujours debout le brin d’herbe celui qui luit

et nous conduit comme une lanterne dans l’obscurité de la

lutte

je t’ai reconnu mon frère entre toutes les présences

témoin d’une grave intimité entre la joie et la déroute

sur la braise de la vague phosphorescente du matin

tu brilles déjà la crinière en feu ô taciturne

терзай же терзаньями, ветра брат,

проникая в укромнейшее из наших жилищ,

где вот-вот встрепенется стебель светлый травы,

ведущий нас, как фонарь, в потемках сражений;

вновь узнаю тебя, брат мой, во всем, что вижу,

свидетельство истинной радости и крушения;

на легкой зыби волны, флуоресцирующей на рассвете,

уже пламенеет грива огнем, о! молчаливый13

III

Aravis Aravis grand blessé de la tête

tu arrives dans le craquement de la nuit des parois

le sourire fixé sur l’avenir de la poitrine

ardoise de l’insecte lent

tu te plais au vin clair du matin chauffant

chaque feuille habillée de cascades en plein coeur

se replie sous le crépi de l’ardeur d’exister

à force de s’élever jusqu’à la conscience d’elle-même

durs escarpements vous ne vous êtes arrêtés

comme une fumée de mi-chemin à l’instant dévolu

où la tendresse et l’amour partageaient leurs voix lourdes

entre la complicité de mourir et la tristesse de se survivre

Арави, Арави, сплошная рана в голове1,

под гравия скрип ты ступаешь у сонных стен,

ухмылка грядущего на сланцевой

груди неспешного насекомого;

ты доволен собой, чистым вином рассвета,

нарядом травинки в брызгах росы ― всем сердцем:

в оцепенении оно распрямляется от жажды бытия,

чтобы возвыситься до осознания собственного биения.

крутые откосы, скользящие круче и круче,

словно дымок полпути, что обозначился вдруг,

там, где нежности и любви слова разделяют горечь

согласия умереть и выживанья печаль;

qu’importe tu es passé par là comme la fraise puis la neige

intangible pureté boue d’été pluie de printemps

tu t’es mis en tête à défaut de remparts

la fuite du temps sur les arrêtes des gorges

iei la mort accrochait son aile brève

après la bataille là le bouclier de schiste

et au bâton du pèlerin obstiné

le paquet de silence toujours toi l’éternel

tu échappes aux étreintes du vent envahisseur

ta main s’est débattue avec le mouvement de la truite

contre le courant que le refus de l’aveugle

reflète dans le miroir des crêtes absurdes

ainsi se ramasse la fougère sur elle-même

au déclin des poutres en travers du ravin

âpre route il fait bon s’en souvenir

ta place est restée loin derrière ce qui t’appelle

puis tu reposes tes genoux endoloris

que la peine soit éternelle dans les granges et sous le ciel

(—)

неважно: ты прошел земляникой, затем снега

девственной чистоты, летняя грязь, вешние ливни;

ты впереди, за тобой в отсутствие кручи

времени бег, сжимающий горло;

здесь смерть опускала свои спорые крылья;

и после битвы здесь за шиферным щитом

под настойчивый посох паломника

сгущается тишина — это снова ты, вечность;

ты избегаешь объятий захватчика-ветра,

твоя рука противилась форели извивам

в струении ручья; его не замечает слепца упрямство;

в зеркале воды абсурд скалистых гребней;

так съеживается папоротник сам по себе

на спаде балок и на дне лощины;

суровый путь ― о нем полезно помнить;

ты далеко позади от всего, что тебя призывает;

затем ты расслабляешь натруженные колени:

пусть вечна кара, но на ригах и под небом

aucune peine

si n’était toujours à l’affût de ton angoisse

l’angoisse de tous les autres qui te guette

mais la mémoire brille encore de tous ses yeux

quel est l’attachement aux broussailles haïssables

que je porte en moi des mondes aux larges semelles de plomb

des places vides et d’hommes et de platanes

les herbes sèches où gît l’épave des heures parcourues

j’ai vu des mers plongées dans les larmes des montagnes

j’ai vu les villes plier leur orgueil sous la solitude du pain

humble

le poids du silence où tous les arbres font revivre dans mon

corps

leur fraîcheur attendrie de première lueur

de toutes les vies à ma rencontre je n’en ai pris que le regret

vide ta besace temps hétéroclite

vide tes villages tes champs séjours de chapiteaux

perdus parmi les grandeurs de la terre sans nom

(—)

кары нет,

если бы только в засаде всегда твой страх

не выслеживал страх всех прочих;

но память еще искрится при каждом взоре;

в чем же привязанность к мерзкому тернию,

сколько во мне миров обширных свинцовых устоев,

пустых площадей, людей, тенистых платанов,

сухой травы, погребенных обломков прошедших часов;

я видел моря сквозь потоки слез у скорбящих гор,

видал города, чью спесь усмирял в одиночестве

скромный хлеб,

груз тишины, где деревья вновь оживляют во мне

восторженную свежесть крон в лучах зари;

от всех живых при встрече я слышал одни сожаления;

опустоши суму, чуднóе время,

опустоши свои селения, поля, площадки шапито,

затерянные средь безымянных земных громад,

les hautes collines de la tendresse devant l’adversité des mots

pourrai-je à jamais écharpe des souffrances ô souvenir

pour prix de ces bonheurs détruire ta mer étale

enlever aux fleuves aux champs et aux minuits

la cruelle présence fidèle à ton charme

autant de vies que d’herbes sous le passé brûlant

brillent encore de tous leurs yeux

je n’en ai pris que le regret les fruits qui nous regardent fuir

automne pourrissant vent grêle sur la ville

autant de rudes routes courues à mon secours

que de départs hâtifs cassés en mille morceaux

amonceliez-vous neiges

sur la dévastation des bruits anciens

il chante encore des phrases de cristal

des infinis serments des noeuds de larmes

et que d’amour d’eaux calmes

de tendres mains posées sur les tempes des vacances

высоких нежности холмов пред бедствием речей;

мог бы я извести навсегда страданья, о память! ―

ценою счастья нарушить твой, море, штиль,

содрать с вод, с полей, с полуночной тьмы

жестокую явь, что верна твоим чарам;

жизней мильон былинок в пожарище прошлом —

они искрятся при каждом взоре;

храню одни сожаленья, за нашим бегством следят

плоды,

догнивает осень, ветер и град побивают дома;

сколько крутых дорог спешат мне на помощь;

сколько спешных отъездов, разбитых на тьму черепков:

навалитесь, снега,

в запустенье былых отголосков ―

они еще затухают фразами хрусталя,

чередою молитв, сдавленных слез;

и сколько милых сердцу тихих рек,

ласковых рук покой во время каникул;

légères échappées sur des soupirs à peine de sentiers

dans l’arbre frémissant de magnétismes

sous la coupole où brûle sans savoir le poids de l’homme

et son chant poignardé au fil de l’eau mauvaise

j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin

Guillaume ta voix résonne encore mêlée au pas des gros

bourdons

entre le pont où les passants se sont figés sous l’auréole

et le printemps de fer aux passerelles de passereaux

j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin

il y eut une joie aux doigts rapides

j’ai mis mon coeur sur ta balance ville où veillent les rois

mages

les yeux rieurs porteurs de poésie aux blonds cheveux

des pierreries sous la poussière où les routes se sont

perdues

de tant envenimer la marche des grands enfants de

l’impossible

que nous fûmes

j’ai eu une part de mon amour entre la Vltava et le Hrâdchin

Vitezslav je vois ton rire qui s’efface sur la vitre de l’école

les pleurs ont envahi le long tunnel où l’homme passe

voûté mille ans de vides mains s’arrachent de chaque poitrine

d’homme qui passe

(—)

беспечные беглецы по легким вздохам троп,

в чарующую дрожь листвы,

под купол крон, где смутно тлеет человечье тело

и песнь, пронзенную кинжалом, уносит мертвая вода;

любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами2;

Гийом, твой голос снова3 сгущается звоном огромных

шмелей

на мосту, где озаренные застывают прохожие

перед весной ― подвесной цепью стай птичьих4;

любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами;

была там радость в беглых пальцах:

сердце свое положил я, град королей-магов, в чашу

весов твоих,

смех в очах ― посланцы поэзии, светлые кудри,

драгоценные камни затерялись на пыльных дорогах,

столь отравляющих путь взрослых детей

невозможности,

какими мы были;

любви моей часть осталась меж Влтавою и Градчанами;

Витезслав, вижу улыбку твою, размытую школьным

окном5;

залили слезы туннель, которым подолгу идет человек,

чьи руки, как плети; слезы вырываются из груди

прохожих,

se cachant sous sa figure

aujourd’hui — faut-il que le jour soit long —

le deuil au flanc du jour jour qui me tend la rude main

ce jour de deuil honte prends-moi à la gorge

plutôt que de permettre au frère d’entendre le gémissement

d u frère

si frère il y a

si frère il y a tristesse mère soeur du monde

tristesse de chaque heure s’il y a une voie plus pure

porte-moi vers elle ici la force du traître

a mis sa lourde main sur chaque poignée de porte

si frère il y a

le deuil couvre le tronc cassé du jour

jamais la mer ne fut plus éclatante

le frère jette son épouvante à la face du frère

un chant dépose visage après visage sur les vagues que l’oubli

déchire

крадутся за каждой фигурой.

сегодня ― как долго быть дню? ―

охвачен трауром день, он тянет шершавую руку:

день траура и стыда меня хватает за горло 6,

не позволяя брату прислушиваться к стенаниям

брата;

если здесь брат;

если здесь брат, печаль ― мира мать и сестра,

печаль каждой минуты, если есть путь честнее,

веди меня им: здесь предательской силы рука

тяжелой хваткой сжимает каждую ручку дверную;

если здесь брат;

траур облек надтреснутый комель дня:

никогда ослепительней не было моря;

брат швыряет брату в лицо свой страх,

облик за обликом песнь отдается волне, подмятой

забвеньем;

ville aux mille raisons qui parlent qui me parlent

toi découverte au plus profond de moi-même

je pense à une antique intimité où tour à tour

se partagent et se confondent les eaux aimées de la lumière

et des soleils versant les longs midis de chevelures

qu’aurons-nous su l’indignité des proies

la mort a pris pour ailes la force de la haine

et mis l’injure aux vitres des temps passés à voir

mais la mémoire brille encore de tous ses yeux

autant de vies que d’herbes qui t’appellent

c’est l’eau figée dans le silence de l’iris

et des Noëls tardifs en tête de nos vies

marchent désormais soleils de somnambules

au givre des fenêtres assourdissant les plaintes

où sont les figuiers des jeunes crépuscules

la joue de l’eau sauvage aux premiers froids moqueurs

et ses senteurs de pins de pêches et de thym

volant par les sentiers à la lueur des âmes

город тысячи смыслов вещает, вещает он мне

о твоих откровеньях на дне сокровений моих;

я мечтаю о древнем уюте: одна за другой там

дробятся и снова сливаются струи, любимые светом

и солнцем, что долгим полуднем нам хлещет кудри;

как могли угадать мы мерзость добычи ―

смерть посчитала за крылья злобы силу,

за окнами времен былых проклятья зримы;

но память еще искрится при каждом взоре:

столько живых былинок кличут тебя;

недвижны струи в тишине ирисов

и Святки, запоздало жизнь возглавив,

шагают ныне; солнце, как лунатик,

сквозь наледь окон: жалобы тем глуше;

где силуэты в сумерках грядущих,

ручья румянец от насмешек стылых крон

и сосен дух, и свежей рыбы, тмина,

парят над тропами лесными, душ сиянье;

ce sont de ces lumières qui ont beaucoup souffert

nous les sentons parfois monter des bois profonds

où court un sang vif à la solitude

j’entends encore sonner le cristal de cette jeunesse

trop d’années défaites par des doigts de fièvre

tombées en poussière parmi les durs cailloux

que le marcheur rencontre dans le désert des yeux

les rires les plus simples y ont perdu leur source

autant de vies que d’herbes sous le passé

brillent encore de tous leurs yeux qui nous voient fuir

et la colère

tu écoutes toujours verrouillé derrière le mugissement des

ténèbres

un son fidèle étrangement où sourd la joie clarté de cerf

c’est d’un mur que je parle il écrase des heures lourdes

c’est d’un mur qui dresse son poids entre la vie et les

vivants

tu es aussi de ceux qui fuient le mur pleurent les vivants

seul un avenir une vie prise au piège de la joie

то робкий свет страданий долголетних,

порою дымкой зрим он в гуще леса,

где одиночества струится кровь живая:

еще мне юности знаком хрустальный звон;

сколько лет, лихорадочно пальцами смятых,

пали в пыли меж булыжников жестких:

их путник встречает во взглядах потухших;

там радость простая свой утратила смысл;

и столько же душ, сколько трав у дорог,

еще догорают во взглядах, глядящих нам вслед,

и гнева гром;

ты всё еще слышишь засовы за завываньями ночи ―

звук верный: чудно он таит тихую радость слуги;

я говорю о стене ― времени бремя гнетет ―

я говорю о стене, подминающей жизнь и живых;

ты тоже из тех, кто бежит от стены7, поминая живых;

только грядущее, жизнь в западне этой радости;

qui a renversé les chaises dans le parc

les enfants dispersés l’obscurité les happe

plaqués contre le mortier des noires danses

leur souvenir agite toujours la peur des feuilles

et toi tu vas du pas du vent cueillir le fruit vaincu

chaque fois plus humilié devant la porte avare

des troupes d’enfants gisent avec des armes mortes

à l’ombre de ta tête ils mendient l’espoir

la lourdeur des mots a maudit ta solitude

tu es ce que je fuis au lieu de ce qui cherche

la place est vide de sens

toute chair a suspendu la fougue de ses abeilles

mais toi grand Panda étonnement des neiges

venu parmi nous pour la honte de nos pas pressés

et de la boue basse au plomb de nos vallées

toi qui échappes au misérable rire des castagnettes

la lumière blêmit au seuil de ton vertige

je t’ai reconnu grand Panda des calmes jeux des cimes

(—)

кто обрушил скамейки в саду:

детвора мрак пугает, о них спотыкаясь

у темных цементных площадок для танцев;

их память еще оживляет страхи листвы;

и ты, ветру вслед подбирая поверженный плод,

снова унижен у замкнутой скупо калитки;

толпы детей покоятся с мертвым оружием:

умоляют они о надежде в памяти смутной;

прокляла тяжесть слов твое одиночество,

ты вместо меня, когда я взыскующим был ―

место утратило смысл;

всякая плоть оборвала порыв свой пчелиный;

но ты, великий Панда8, снегов сотрясение,

нисшедшее к нам, опозоренным спешкой своей,

и низменной грязью наших свинцовых долин,

ты избежал кастаньет насмешки убогой,

блекнет свет у порога восторгов твоих;

вновь узнаю я тебя, великий Панда, в покое вершин ―

seul solitude pour solitude j’ai étalé le feu des souvenirs

devant moi et j’ai compté les ans pesants

les orages de larmes attelés aux nains printemps

que le présent balaye d’une main dédaigneuse

je t’ai reconnu grand Panda en ton austère enfance

et devinant les craintes au coeur des yeux conquis

j’ai saisi départs fouillant les heures usées

la feinte des forêts massées autour de ton silence

Конец ознакомительного фрагмента.