Легенды о проклятых 3. Обреченные

Ульяна Соболева, 2017

Страшная, нескончаемая вражда велиаров продолжается, покрывая землю людскими костями, умножая зло до бесконечности мертвыми душами. Тьма уже совсем близко. Наступает и дышит зловонным дыханием, поглощая солнце, оставляя за собой смерть и лед, извращая правду и веру до неузнаваемости. Проклятая ниада низвергнута в бездну грязи и захлебывается в собственной боли, а Безликий рыщет по снегу в поисках правды. А повсюду только смерть да ложь. В оформлении обложки использована фотография Ironika с сайта shutterstock. Номер лицензии 1284074620

Глава третья. Одейя

Мне не было страшно. Наверное, я уже так много всего потеряла, что меня уже нельзя было чем-то напугать. Точно не смертью. Я призывала ее в своих молитвах. Я ждала ее каждой ночью и по утрам, открывая глаза, долго смотрела в потолок и проклинала Иллина за то, что не берет меня к себе. По вечерам молилась ему, а по утрам ненавидела его лютой ненавистью. Иногда мне казалось, что я сошла с ума. Я слышала, как он плачет. Мой ребенок. Кричит надрывно, громко, я бежала на этот плач, прижимая руки к перевязанной груди, из которой так и не ушли еще остатки молока. Оно приливало на плач младенца. И я раскачивалась из стороны в сторону, зажимая уши руками — это его плач. Моего мальчика! Я совершенно обезумела раз слышу его наяву.

И, спотыкаясь, бежала вниз по лестнице и натыкалась на Лаис с ребенком. На какие-то мгновения я словно видела своего сына. Вейлина. Это ведь он. У него такие же крошечные пальчики, ноготки, это его голос, это его светлый пушок на голове. Я тянула руки и тут же опускала, потому что Лаис в ужасе шарахалась от меня, прижимая к себе своего сына.

Мне хотелось орать, чтоб она убиралась. Чтоб не бередила мне душу своим счастьем, чтоб не втыкала мне в глаза гвозди своего радостного материнства тогда, когда я… такая пустая, такая гнилая внутри. Сползала по стене, впиваясь пальцами в волосы, тихо скуля, глядя, как она осеняет себя звездой и пятится с малышом на руках к себе в келью.

Я хотела бы обезуметь, но с моим разумом ничего не происходило. Я была отвратительно в себе, омерзительно вменяема и прекрасно осознавала, что никто и ничто не вернет мне моего мальчика. Траурная одежда висела на мне мешком пока Данат на распорядился снять траур на что я послала его к Саанану. Никто не вправе решать сколько времени носить мне свою боль на себе.

Днем мы выезжали в деревни, отмаливать умерших от оспы и от чумы. Я смотрела на чужое горе и боль, но мне не становилось легче, скорее, я понимала, что есть потери, которые не восполнить со временем. Люди болтали о пришествии самого Зверя на землю, о приближении всадников апокалипсиса во главе с самым жутким монстром в железной маске, несущим смерть за собой. Они могли не называть имени — я знала, кто идет сюда, знала, кто ищет меня и не успокоится, пока не найдет. Мне хотелось, чтоб нашел и казнил сам. Посмотреть в его глаза волчьи, убрать волосы с затылка и склонить голову покорно у его ног. Ожидая взмаха меча. Все, как он хотел…пред ним на коленях сломанная и жалкая Одейя дес Вийяр. Отрекшаяся от Иллина. Не ставшая ему ни женой, ни любовницей, ни матерью его сыну. Меня не брала никакая хворь. Я больным молитвы читала и воду с едой подносила. Каждое утро мы брали золотые из пожертвований храму и покупали на рынке хлеб, смазанный жиром для сытности. Несли его в дома с черными тряпками на крыше, колыхающиеся от ветра или покрытые снегом и инеем. Так помечали дома, где царила зараза. Моран предостерегала меня, чтоб я не снимала перчатки и шарф с лица, а потом мыла руки и меняла одежду, но мне было все равно. Я кормила несчастных лично и сидела у их постелей, слушая предсмертные исповеди или бессвязный бред и искренне надеялась, что рано или поздно Иллин все же возьмет меня к себе.

И он меня услышал. Не так, как я представляла, и не так, как я думала. Иногда мне вообще казалось, что Иллин и Саанан — это одно и то же. Только люди не знают об этом.

Мы шли из города пешком, послушницам храма не давали лошадей — не пристало верхом ездить ниадам. Моран сопровождала меня, как и всегда. Она была единственным моим утешением, и она же мешала мне покончить со всем одним махом. Я боялась, что ее сошлют куда-то или казнят, едва она останется одна. Я даже не могла дать ей свободу. Закон Лассара запрещал освобождать валласских рабов. Их можно было только продать или убить. Но не отпустить. И пока я была жива, никто не трогал мою верную служанку. Даже несмотря на мое положение, люди все еще склоняли передо мной головы и целовали подол моей белой траурной рясы, вознося молитвы. Покаявшаяся ниада, согласная принять постриг, казалась им почти святой. Ровно до той самой минуты, пока Данат Третий не произнес свою речь с балкона храма и не отправил гонцов по всему Нахадасу с вестью о сожжении шеаны и предательницы, которая понесла от врага, которая легла с тем, кто убивал их мужей и сыновей, насиловал их женщин и дочерей. Именно поэтому земля Лассарская проклята. Великий служитель Иллина прекрасно знал, как посеять ненависть в умах фанатиков после того, как ниада отказалась возлежать с ним самим. Но все это будет позже.

Зима бушевала очередным ураганом, который кружил белоснежные смерчи и швырял в лицо ледяные крошки, твердые, как кусочки гранита. Они впивались в щеки, губы, заставляя морщиться от боли и закрывать лицо рукавом тулупа.

— Я говорила вам, моя деса, не стоит сегодня в город идти. Так и простудиться можно. У вас дырявые сапоги и тулупу уже лет двести.

— Это мой народ умирает. У людей в деревне хлеба не будет, если мы не пойдем. У матерей с голоду молоко пропадет.

— Всем бы ваше сердоболие да милосердие, и, того и гляди, войны бы закончились. Только сдается мне, не за этим вы по деревням ходите.

Я шарфом лицо обвязала, стараясь опускать голову, прячась от порывов ветра.

— За этим. Мне больше нечего искать. У меня ничего нет, Моран.

— Смерть вы там ищите. Я ее отражение в ваших глазах вижу.

Я даже не посмотрела на нее, только вперед, на виднеющиеся ворота Храма и мелькающие огоньки в башенках с дозорными. Что толку перечить, если она права? Я жаждала смерти, я ее искала по всем грязным закоулкам перекошенных изб, в пожатиях полуразложившихся несчастных больных, в их глазах, молящих об избавлении от боли.

— Только тот, кто ее ищет, никогда не находит. Смерть, она, как и любовь, приходит без спроса и уносит вашу душу.

— Тогда мне точно больше нечего терять. Души у меня уже нет.

Мы подошли к маленьким воротам с обратной стороны храма, и Моран три раза постучала. Когда мы вошли за ограду, она вдруг схватила меня за запястья поверх перчаток.

— Подождете меня? Несколько минут. Я быстро. Очень-очень быстро.

Я усмехнулась уголком рта, но вопросов не задала. Зачем спрашивать то, что тебе не хотят рассказать?

В хлеву на заднем дворе блеяли овцы, и тихо мычали коровы. Астрелям каждый день приносили молоко и сыр, а в деревнях люди умирали с голоду. Когда-нибудь, если я выберусь отсюда и встречусь с отцом, первое, что я потребую — ввести налог для храмов. И я не я буду — он это сделает. Или же лично заставлю этих жирных тварей раскошелиться.

За высокой каменной оградой из черного обожженного кирпича, ветер не дул так сильно, но он завывал в трубах и путался в знаменах, стонал в железном щите, в который били верховные астраны, извещая о радости или о беде. И посреди всей этой какофонии мне вдруг послышалось, что кто-то стонет. Мучительно, хрипло и очень тихо. Я пошла на звук, оглянувшись по сторонам, пока не уперлась в железную дверь сарая. Дернула на себя, но та оказалась запертой. Стоны из-за двери продолжали доноситься, и я заметила возле дровницы топор с щербатой подгнившей деревянной рукоятью. Взялась, а поднять сил не оказалось. Но я все же сжала его обеими руками и занесла над собой, а потом обрушила на замок. Он тут же раскололся на две части. А я отбросила топор и толкнула дверь. На промерзлом полу сарая корчился и катался от боли гонец, который прибыл с самого Туарна. Я видела по гербам на одежде еще сегодня утром, как он гнал коня во весь опор и рухнул у ступеней храма без сил. Склонилась над ним, хватая его за плечи, чтобы развернуть к себе, и едва мне удалось это сделать, как я тут же в ужасе отпрянула — лицо и руки мужчины были покрыты язвенными рытвинами. Они кровоточили, и по лицу несчастного стекали дорожки сукровицы. Он не просто стонал, он выл от дикой боли. И то, что я видела, было ни на что не похоже. Ни на одну болезнь из всех, что я знала и видела.

— Яд!

Послышался голос надо мной, и я подняла голову, взглянув на Моран, которая склонилась над гонцом, трясущимся в очередном приступе адских страданий.

— Что за яд?

— Скорей всего, баордский. От него нет противоядия.

— И мы ничего не можем сделать? — в отчаянии спросила я, все еще глядя на гербы на плаще несчастного. Туарн…Туарн, который взят Рейном несколько недель назад.

–Разве что облегчить его участь известным вам способом.

Я отрицательна качнула головой, и в этот момент умирающий распахнул веки и уставился на меня расширенными в лихорадке глазами с кровавыми прожилками на выпуклых белках. Он вдруг дернулся, хватая ртом воздух и пытаясь отползти от меня к стене, но каждое движение причиняло ему неимоверные мучения.

— Ни-а-да… — протянул ко мне дрожащую руку, указывая пальцем на прядь выбившихся из-под капюшона волос, — он говорил…говорил…отдать ни-а-ду.

— Кто он?

Я склонилась над гонцом, но он опять заметался в очередном приступе.

— Мо-о-онстр. Отдать ниаду, и все будут живы. Мо-о-онстр.

— Кому говорил? Тебе?

Склонилась еще ниже над умирающим. Тот закивал, протягивая руки и хватая меня за воротник тулупа.

— Ищет вас…за вами чудовище идет. Из-за вас уми-ра-ют люди. Из-за вас…я уми-ра-ю. Вы — проклятие лассарского народа. Исчадие саананское — вот вы кто-о-о.

— Я придушу этого ублюдка, — прорычала моя служанка, но я перехватила ее руку, заставляя замолчать и снова посмотрела на гонца.

— Где он сейчас?

— Кт-о-о?

— Монстр, как ты говоришь. Где он?

Гонец закричал, кусая губы и впиваясь ногтями в мой тулуп. Дергаясь в конвульсиях и закатывая глаза, а я вдруг вспомнила что баордка говорила, когда я просила у нее помочь умирающему Рейну — моя кровь и есть противоядие.

— Дай кинжал мне, Моран! — снова бросила взгляд на служанку, — Дай, я знаю, что у тебя есть.

— Не убивайте меня…не надо, — взмолился несчастный и снова попытался отползти от меня.

— Никто и не думает убивать. Как тебя зовут?

— Бернард….Бернард из рода Ажеронов. Матери вашей мой дед Газар в верности присягнул, еще когда та в колыбели лежала. Отец голову за вас сложил в бою при Туарне…когда супруга вашего убили валлассарские псы. — на губах гонца показалась розовая пена, и он прерывался, чтобы откашляться.

— Верный, значит, ты мне, раз отец и дед клятву давали, — а сама требовательно дернула служанку за руку.

— Верный…не режьте меня. Верный я.

Дурачок. Совсем юный и наивный дурачок. Моран неуверенно протянула мне кинжал и, когда увидела, как я полоснула по тыльной стороне ладони, сдавленно вскрикнула, а я схватила несчастного за голову, стараясь удержать и капнуть ему в рот своей кровью.

— Пей — это должно помочь! — отчетливо произнесла гонцу на ухо, но тот отрицательно качал головой, суеверно осенял себя звёздами, — Пей или сдохнешь! Давай же!

— Что вы делаете, деса? Да вы с ума сошли!

— Не причитай! Помоги мне. Жми на руку, он должен проглотить мою кровь.

Едва несколько капель упали несчастному в рот, конвульсии прекратились, и он затих. Я смотрела на него, тяжело дыша и удерживая за плечи, а Моран причитая, перевязывала мою руку куском материи, оторванным от подола ее мешковатой рясы.

— Не вышло, — застонала я, и молодая женщина подняла голову, взглянула на неподвижного гонца и снова на мою руку.

— Зря только искромсали себя. Не жилец он был после баордского яда. Я вам сразу сказала.

И вдруг гонец громко втянул в себя воздух. Моран вскрикнула. А я вздрогнула и склонилась к нему, ожидая, когда тот откроет глаза…Он их открыл внезапно и очень широко, глядя остекленевшим взглядом перед собой, со вистом вдыхая и выдыхая.

— Смерть-ниада…смерть несет. Всем смерть. Он за ней идет сюда и всех уничтожит. Отдайте ему… отдайте.

Он умер, едва произнес эти слова. Просто закашлялся кровью и застыл, продолжая смотреть в никуда.

— О Иллин, шеанннннаааа. Матерь всех богов…шеана проклятая. Упаси нас Иллин…Упаси…

Я и Моран резко обернулись к старику, ухаживающему за овцами. Он быстро осенял себя звездами и что-то шептал, пятясь в двери, а потом с воплем убежал.

— Он видел, как вы дали кровь гонцу и тот умер. Уходить надо. Ненормальный растрезвонит по всему храму, это плохо закончится. Сердцем чую, моя деса. Сон такой плохой видела о вас.

— Не верь снам, Моран, не сбываются они. Ни плохие, ни хорошие. Сон — ложь и иллюзии, сон — это то, чего мы боимся или желаем. Не больше и не меньше. Только вера сильна, — поднимаясь с пола и поправляя подол рясы, глядя на несчастного гонца, отдавшего жизнь, как и его отец с дедом у ног своей десы, только деса больше не та и смерти этой не заслужила, — не в богов, а вера в себя, и когда эту веру теряешь, страшно становится, Моран. Так страшно, что, кажется, нет тебя больше и не было никогда.

Мы так и не успели выйти из сарая, нас схватила стража. Скрутили руки за спину и бросили в темницы Храма. Но в темницах я себя чувствовала лучше, чем в своей келье — я в ней не слышала плач моего ребенка. Он смолк. Перестав терзать и рвать мне душу на куски. Я ничего уже не боялась, ко мне пришло странное спокойствие и умиротворение. Говорят, ожидание смерти страшнее самой смерти, но для меня эти часы не стали тяжким бременем, я наконец-то была наедине сама с собой и своими эмоциями. Открыла для себя истину, которая заставила содрогнуться от омерзения, едва поняла, чего желает верховный астрель.

Когда плюнула ему в лицо, и он прижал ладонь к ожогу, я испытала дикое желание выдавить ему свинячьи глаза и выпустить кишки.

— Как ты смел, вонючий кабан, протянуть ко мне свои мерзкие руки?! Как смел предложить свои мерзости мне — велиарии лассарской!

— Шлюхе дас Даала! Вот кому! Не велиария вы больше! Тварь развратная — вот вы кто!

— И ты решил немного разврата себе урвать? Вон пошел отсюда! Прочь! Иначе сожгу тебя живьем! Убирайся!

— Ты еще попросишь меня о пощаде, сука упрямая!

Пятясь к двери, хватая факел со стены и размахивая им, чтоб я не приблизилась.

— Молись своему Иллину, чтоб завтра я сгорела дотла, если выживу, твоя смерть будет страшнее моей!

Хлопнула железная дверь темницы, и лязгнул замок, а я истерически расхохоталась — вот и пристанище богов. Вот она — обитель святости, где Верховный астрель сжигает послушницу за то, что та не раздвинула перед ним ноги.

За что я воевала? С чьим именем на устах умирали мои воины? Я больше не знала, что есть добро, а что есть зло. Я запуталась. Больше никогда не смогу взять меч в свои руки — я не знаю, за что сражаться.

Часами стояла у зарешеченного окна, ожидая рассвета и избавления. Наслаждаясь минутами предутренней тишины.

Медленно выдыхая морозный воздух и глядя вверх. Тучи низко нависли над Нахадасом, затянув все небо так, что не видно ни одной звезды. Где он сейчас? Как далеко его войско отсюда? Сколько дней и ночей мне оставалось ждать его прихода…ведь только это ожидание и давало силы дышать. Увидеть его, молить о прощении за нашего сына и умереть от его руки. Гордый валлассар не простит меня никогда. Если бы я могла, как он, обернуться волчицей и громко взвыть, чтоб услышал через расстояние, как я плачу по нам. Я бы хотела увидеть его перед смертью хотя бы один раз. Сказать, что люблю его. Сказать, что из всего, во что я верила, у меня осталась лишь одна вера — в него. В то, что он, и правда, сражается за справедливость и за свободу. Я больше не жаждала победы Лассара.

— Деса, — тихий шепот под окном, и я схватилась руками за решетки, стараясь разглядеть, кто там прячется в темноте, — это я — Алс…астран.

Впервые он назвал мне свое имя, и я сильнее сжала решетку, чувствуя, как от волнения перехватило горло…Я слышала это имя раньше. Слышала и не раз.

— Времени мало совсем, я иду к НЕМУ. Другого шанса вас спасти нет. Дайте мне что-то ваше…чтобы я вернулся оттуда живым.

Закрыла глаза, дрожа от холода и волнения, потом раскрыла снова.

— Не стоит. Он не придет сюда ради меня.

— Я все же рискну. Я бы мог послать гонца к отцу или к брату, но у меня нет времени — валлассар ближе всех от Нахадаса.

И я вспомнила, впилась сильнее в железные прутья.

— Алс…Алс дас Гаран… — прошептала я, — но как? Астран? Почему?

— Так захотел наш отец. Я всего лишь раб его и преданный вассал, я исполняю его волю. Воля велиара — это воля народа и Иллина.

В голосе нотки того же фанатизма, который я слышала у Аниса и который был когда-то во мне самой.

— Если пойдешь к валлассару, разве не нарушишь этим волю отца?

— Может, я фанатик, но я не идиот и я жизнь отдам за каждого из моей семьи. Так меня воспитала моя мать.

— Твоя мать была хорошей женщиной.

— Лучшей из всех, — с запалом сказал юноша, — а вы — единственная женщина в нашей семье, и я не позволю астрелю совершить свое правосудие без приказа отца. Если вам нечего мне дать, я поеду и так, и тогда, скорей всего, не вернусь обратно.

Как же он похож на Аниса. Тот же запал, те же речи. Приподнялась на носочки и перебросила через решетку волосы.

— Отрежь прядь, скажи, что я отдала ему часть его одержимости. Девочка-смерть просит жизни для ее брата. Но я не обещаю, что это поможет.

— Поможет… я знаю, что поможет, иначе никогда не пошел бы просить о чем-то врага, которого без сожаления убью при другой встрече на поле боя.

Когда он растворился в темноте, я сползла по каменной стене на пол и закрыла глаза. Мне было невероятно хорошо…впервые хорошо за все эти страшные месяцы после смерти моего сына. У меня появилась надежда. Нет, не на лучшее. Не на светлое. После того, как теряешь единственного ребенка от любимого, вера в светлое, скорее, была бы похожа на помешательство. У меня появилась надежда, что я все же увижу Рейна.

С первыми лучами за мной пришла стража, они связали мне руки и потянули за собой на длинной веревке, стянув с головы капюшон и платок, отобрали тулуп и сапоги. Сколько раз за последнее время меня вот так тащили сквозь толпу, зудящую от ненависти, как саананский улей пчел? Только самое страшное, когда тебя через толпу своих тащат, когда видишь среди них знакомые лица. Астрелей, стражников и воинов, некогда служивших отцу и мне, отданных на охрану храма Одом Первым.

А сейчас они же ведут меня к эшафоту из бревен и набросанных конусом сухих веток вокруг столба. На земле очерчен круг и пятиконечная звезда. Говорят, он сдерживает злые силы, когда горит шеана. Меня подтащили к столбу и толкнули на землю, заставляя кланяться палачу в астрельской рясе и маске-колпаке с пятикнижьем в руках. Я рассмеялась так громко, что стихли разговоры.

— Какую из строф ты прочтёшь, палач? Или астрель? Как можно быть тем и другим одновременно?

Он не ответил, видимо, разговоры со смертниками не входили в его обязанности, а может, боялся, что я своими речами совращу его.

— Верные и богобоязненные жители Нахадаса, страшная напасть пришла к нам, и не видно ей ни конца, ни края…, — голос Даната эхом разнесся по площади, а меня схватили и поставили к столбу, выкручивая руки назад, завязывая и закручивая в тугой узел веревки. Все в толстых перчатках и боятся нечаянно меня коснуться, — На нашу землю обрушились болезни и дикий холод, голод и нищета. Обычно так наказывает Иллин грешников и отступников. «Но мы не грешили», — скажете вы. Да! Мы не грешили! Мы были верными и послушными воле Всевышнего, но в доброте нашей мы укрывали у себя под носом ересь и самый отвратительный порок под маской благодетели! Саанан проник даже в велиарскую семью и отравил нечестивым ядом душу ниады, невесты Иллина, неприкосновенной. Отравил ее душу, и стала она шеаной, во всем ему преклоняющейся, отдающей ему свое тело, когда он вселяется в валласарского монстра, убивающего наш народ, истребляющего добро. Она! — ткнул в меня пальцем, — Она творила с ним мерзости и понесла от него! Ниада позволила осквернить свое тело, и валлассар не сгорел. Что это, если не колдовство!? Но ее ребенок умер. Потому что грех карается свыше! Шеана не угомонилась и убила гонца, который принес ей вести о проклятом лассаре!

Веревка впилась мне в шею и в грудь, сдавила ребра.

— Она наша велиария, — крикнул кто-то с толпы, — она не может быть шеаной!

— Она напоила его своей кровью, и бедняга умер в страшных мучениях, а она утянула его душу. Это видел Зарин своими глазами

— Да-да! Я… я видел. Истину говорит Его Святость! — крикнул старик.

Палач медленно поджег факел и покрутил в руках. Тяжело дыша, я смотрела в толпу, ища лица, искаженные от ярости и презрения, но не видела. Люди не рукоплескали Данату и не выкрикивали мне свои проклятия.

— Она носила хлеб нашим больным и молилась за наших умирающих детей. Входила туда, куда никто не мог войти.

— Кто знает зачем? — крикнул Данат, — Может, она забирала их души для Саанана? Может, она пожирала их плоть? Ведь она до сих пор не заболела! Властью, данной мне самим Одом Первым и великим Иллином, я приговариваю эту женщину к смерти через сожжение!

— Пусть Од Первый казнит ее лично! Не нам судить велиарию и ниаду Иллина!

Толпа начала зудеть снова, двигаться в сторону столба. Несколько бедняков в потертых тулупах и дырявых ботинках размахивали руками и палками. Я даже не заметила, что народа стало больше — пришли люди из деревень.

— Не дадим сжечь! Не дадим ниаду! Она сына моего выкормила молоком козьим! Жену на ноги поставила.

— И мою мать!

— И моего брата!

Я смотрела на людей и чувствовала, как учащается дыхание и слезы наворачиваются на глаза. Люди выходили на площадь, отгораживая меня от палача с факелом, закрывая собой, размахивая палками и кулаками.

— Как вы смеете мешать правосудию божьему? Перечить мне, Верховному Астрелю?!

— Мы дождёмся Ода Первого, пусть он приказ отдает! Она нас кормила из запасов и пожертвований Храма, тогда как вы, Ваша Святость, отдали приказ эти пожертвования с нас собрать, и мы начали умирать с голода!

— Схватить богохульника и выпороть! Двадцать плетей! Она околдовала их! Они не ведают, что говорят — поджигай, палач!

Парня, который посмел перечить Данату, схватили стражники и ударами повалили в снег к моим окоченевшим ногам. Они били несчастного тяжелыми сапогами с железными набойками, не давая подняться, и меня тошнило от звука глухих ударов и сдавленных стонов смельчака, посмевшего вступиться за свою велиарию, а потом они взяли истекающего кровью парня под руки и потащили в сторону темниц, но он успел схватиться за подол моей рясы окровавленными, сломанными пальцами и поднести материю к губам.

— Да храни вас Иллин, наша деса. На все его воля! Любит вас народ…молиться за вас будет! И я буду! Вы мать мою от голодной смерти спасли!

И по моим щекам потекли слезы…вспомнила, как песню пели воины мои, когда их казнили в Валласе. Как от баордов собой закрывали…и дышать стало легче. Жить захотелось.

Палач снова взялся за факел, как вдруг со стороны города показался всадник:

— К нам приближается войско! Скоро достигнет ворот Нахадаса!

Сердце пропустило несколько ударов и болезненно сжалось — пришел. Он пришел…с ума сойти…успел! Обессилев, повисла на веревках, всхлипывая и пытаясь сделать вздох полной грудью.

— Остановите казнь — Маагар дас Вийяр приближается к воротам и требует освободить велиарию Лассара приказом Ода Первого.

Разочарованный стон срывается с моих губ, и я вижу, как перекосилось от страха и ярости лицо Верховного Астреля. Как оно вытянулось и расширились глаза. Как перевел взгляд на меня, а потом на палача и громко отдал приказ развязать веревки. А у меня началась истерика — я хохотала, словно безумная, представляя, как Данат будет трястись перед моим отцом, пытаясь оправдаться, и как я лично сдеру с него кожу! Жирная тварь, я обещала тебе, что живого места не оставлю — Одейя дес Вийяр всегда держит свое слово. Я ему этого не сказала, но он прочел в моем взгляде, полном триумфа, когда веревки упали в снег и я спустилась с помощью людей с эшафота. Кто-то накинул мне на плечи тулуп, кто-то платок на голову, а я почувствовала, как падаю… и была уверена, что так и не упаду — они не дадут. Мой народ.

«Ваш народ вас любит…» пульсировало где-то в висках и угасало эхом в сгущающейся темноте.