На земле Заратуштры

Фарангис Авазматова (2024)

Возвращаться в город детства из-за печальных событий — непросто, даже являясь «взрослой собой». Но что, если возвращаться придётся не только в собственный дом, но и к собственным воспоминаниям? В них — пёстрые рыбы, в них — сады и реки, в них — ушедшее детство; вокруг, в настоящем, — безжизненная пустыня. Героиня отправляется в прошлое, чтобы обрести собственное будущее. Удастся ли ей это?

2

Мне снова шесть лет, и у меня разбито колено.

Я падаю и коленом напарываюсь на острый камень, так беспардонно расположившийся на узкой просёлочной дороге. Надо мной смеются, и я слышу этот смех — этот гнусный смех, каким обычно смеются, осознавая абсолютную вседозволенность, — отовсюду.

— Так ей, колдовской дочке, — слышу я прямо над своей головой; толпа мальчишек хохочет, и один из них решается даже пнуть меня, когда я пытаюсь подняться на ноги.

Колено саднит, и, опустив глаза, я вижу, что разбила его в кровь. Красная и тягучая, она смешивается с дорожной пылью и превращается в бурую гущу, которая напоминает мне яблочную пастилу. В итоге, я поднимаюсь на ноги; мне всё ещё очень больно, но я изо всех сил стараюсь не обращать на боль внимания.

— Поделом тебе, поделом, — приговаривает один из мальчишек, строя при этом несусветно забавные рожи. У него густые чёрные волосы, большой неровный нос и несуразно пухлые губы. Он напоминает мне поросший картофель — такой же коричневый и нескладный, кривой, будто выросший в бедной на минералы почве. Этому мальчику кажется, что, когда он кривляется, его лицо становится страшнее и уродливее; я же понимаю, что по-настоящему страшен и уродлив он, когда кривляться перестаёт.

— За что вы так? — спрашиваю я их, а про себя думаю: м-да, сейчас-то не за что — хорошо, что они мысли читать не умеют; хорошо, если они вообще умеют читать.

Я спрашиваю у них об этом, потому что они напрямую виноваты в моём падении. Шла себе, никого не трогая, и мир обнимал меня, как заботливая мать обнимает любимую дочку; шла, наслаждаясь прохладным ветерком и разглядывая зеленеющие деревья, что расположились рядами вдоль дороги. Ещё немного — около пары недель, — и они начнут плодоносить. Я предвкушала сладость вишен и урюков и представляла, как набью себе живот яблоками — сочными красными яблоками — и буду есть их и есть, пока не стану такой большой и круглой, что смогу катиться, словно огромный мячик, по дорогам. А то и вовсе смогу, набрав в лёгкие побольше воздуха, взлететь, словно большущий воздушный шар. Я шла и думала об этом, безмятежная и весёлая; на мне были светло-жёлтые шорты и белая майка, заботливо выстиранные и выглаженные тётей Лилией.

Сейчас же моя одежда больше напоминала поле битвы двух кланов каких-нибудь крошечных пылевых дикарей, решивших порешить друг друга своими пыльными копьями и мечами-пылинками именно на моей белой майке и на моих светлых шортах. Я с досадой сжимала кулаки, и мне немного хотелось плакать — поэтому, когда в ответ на свой вопрос я услышала лишь смех, повторила с бо́льшим напором:

— Зачем вы это сделали?

— Да потому что ты девчонка и ты — чудовище! — ответил мне мальчишка с выбитым зубом и родинкой у тонкого острого носа.

Его друзья засмеялись, и мне подумалось: какие же всё-таки мальчики невыносимые! Одно то, что я была девочкой, вовсе не значило ведь, что я чудовище!

— Да что вы с ней болтаете! — тот из мальчишек, что всё это время стоял в отдалении, прислонившись спиной к стволу старой почтенной яблони, вдруг подал голос. — Тут не болтать нужно, а делать.

Его голос показался мне устрашающе холодным; он говорил не как ребёнок, решивший вывести свою шалость из-под контроля, — нет. Он говорил, скорее, как взрослый, как один из тех взрослых, на которых указывали пальцем мои тётки, говоря: «Не разговаривай с незнакомцами, а особенно — с вот такими».

У этого мальчишки были сальные чёрные волосы, совсем не выгоревшие на солнце. Он был, в отличие от всех остальных, довольно высоким и выглядел старше их всех. Больше всего запомнились мне его глаза — чёрные-чёрные, они смотрели на меня, и мне показалось на какую-то долю секунды, что у него совсем нет белков — только чёрные зрачки, пятнами растекающиеся в разные стороны.

У него были очень злые глаза.

Чутьё меня не подвело — оно вообще довольно редко меня подводило. Когда мальчишки вопрошающе взглянули на своего старшего товарища, он, усмехнувшись — совсем недобро, — наклонился к земле и, зачерпнув ладонью пригоршню мелких камешков, сказал мне только:

— А теперь — беги.

Я не сразу поняла, что это значило, и поэтому осталась стоять на месте, глядя на него как на умалишённого. Не думала, что он сделает то, что собирался сделать; думала, что, если убегу — это будет значить, что я даю слабину, что я даю этим мальчишкам повод смеяться надо мной и показывать на меня своими загорелыми пальцами с обгрызенными ногтями. Я не думала тогда, что такие злые глаза могут принадлежать только злому — всамделишно злому — человеку.

Конец ознакомительного фрагмента.