Исповедь

Фарида Расулева, 2013

В сборник вошли лучшие стихотворения поэтессы, написанные в разные годы.

© Татарское книжное издательство, 2013

© Расулева Ф. А., 2013

I. Пролог

Пролог

Сорок лет

Моисей

по пустыне

людей

вёл к земле

предугаданной

строго.

Сколько лет,

сколько дней,

без людей,

без людей,

шла к земле

предугаданной

снова.

За составом

состав

всё летели,

отстав,

от желаний моих,

от прозрений.

За вагоном

вагон

всё бежали

вдогон,

увозя от меня

исцеленье.

Вот и пройден

тот путь.

Вот и замкнут

тот круг.

И опять я стою

у порога.

Дочь да эта

земля —

всё, что есть

у меня.

Всё, что нужно

иметь

для пролога.

«Золотая Орда, Золотая…»

Золотая Орда, Золотая…

Снова древние книги листаю,

Смертоносную тяжбу решаю.

Я — ответчик, истец и судья.

Я — в ответе. Спросили с меня.

Быль отцов — Золотая Орда.

Боль детей — Золотая Орда.

Пыль веков — Золотая Орда.

Время слишком медлительный

лекарь.

На исходе двадцатого века

Мне бы просто прожить. Человеком.

Но судьба рассудила иначе,

Значит, нужно без крика и плача

Принимать многозначным подарком

Очень трудное званье — Татарка.

Заповедник"Болгары"

Прорастает травинка из семени.

Зарастает заброшенный путь.

Вдаль, сквозь толщу прошедшего времени,

Мы приехали заглянуть.

Мне привиделась жизнь за стенами

экзотичная, как в кино.

Ты, прародина, след утерянный?

Дом, разрушенный так давно?

Я стою перед чёрной палатою.

Поднимаюсь на минарет.

То ль всплываю я, то ли плаваю

В толще времени в тысячу лет…

С визгом, с гиканьем мчалась конница.

Пронеслась, словно смерч, по золе…

А сейчас кругом травы клонятся.

Жизнь молчит о добре и зле.

Здесь не высятся грозно развалины

И не смотрятся в зеркало вод.

Век назад на колоннах поваленных

вырабатывал известь завод.

Кто-то здесь основательно вкалывал,

Зарабатывал хорошо:

Он историю в пыль перемалывал,

Камни старые тёр в порошок.

Лишь из жадности, ради выгоды

Завоёвывались города.

Чтобы кто-то на камне выгадал,

Перемалывались навсегда.

Я леплю свою жизнь так старательно.

Точно так же, как лепят все.

Неужели всегда обязательна

Грозной гибели карусель?

Гид даёт объясненья подробные.

Я тоскую, ищу ответ.

И торчит средь долины ровныя

Уцелевший здесь минарет.

Мы толпою бредём разноцветною.

Пахнут травы. Мы ищем тень.

Высоко висит солнце медное

В этот, в общем, обычный день.

Казань

Город, в котором толчёшься всю жизнь, —

скверы и плиты могил.

Город, в котором толчёшься всю жизнь, —

душу мою изменил.

Город, где каждый несёт напоказ

долю и счастье своё,

где в гладиаторский бой без прикрас

шумно бежит пацаньё.

Горькою складкой, залёгшей у рта, —

знак измененья души —

город, где кварталов новых гурта

выросли в прежней глуши.

Город, в который приходит рассвет

сотни прессованных лет,

город, где прошлое сходит на нет,

но безысходности нет.

Город, в который стремилась сама,

если бывала вдали,

город, в котором сходила с ума, —

город обычный

Земли.

«Русская государственность…»

Русская государственность

Вернулась в свою колыбель.

Заброшенные участки

В садах под названьем «Идель».

Здесь череп гадюки бессильный

дочурка нашла среди трав.

Тому, кто не любит Россию,

Бог скажет в конце:

«Ты не прав!»

Здесь дуб израстает огромный.

Здесь в зарослях бродит медведь.

Здесь плещутся тихие волны.

Закат — словно жёлтая медь.

Здесь ночью безлунной и синей

Оплачу я рухнувший дом.

Здесь все мы зовёмся Россией,

Хотя и не знали о том.

«Всё не так. Всё было много проще…»

Всё не так. Всё было много проще.

Многозначней, чётче и верней.

И не схватит самый смелый росчерк

пестроту отполыхавших дней.

И ничто, ничто не остановит

чей-то крик, летящий сотни лет.

Первый вздох мой и мой первый выдох

вековым предчувствием согрет.

Отчего мой каждый жест повторен

бабками, прабабками? В веках

виден рост давно истлевших зёрен

отражённым в дальних зеркалах.

Я бегу во двор. А за плечами —

груз веков. А мне и дела нет.

Мудрым, долгим взглядом, чуть печально

правнучка устало смотрит вслед…

«Погадайте по ладошке…»

Погадайте по ладошке,

только — о былом.

По раскатанной дорожке

я бегу в свой дом.

Худо-бедно, за плечами

шесть неполных лет…

Кто-то умер. Мать в печали.

Папы дома нет.

Мама чёрную повязку

траурную шьёт.

Мама плачет. Маме тяжко.

Мама воду пьёт.

У окна повисло знамя…

Что ей — властелин?

Мы тогда ещё не знали

слова «пластелин».

Мать готовила на плитке

вечерами суп.

Ни про зэков, ни про пытки…

«Сталина несут!»

Новый радиоприёмник

светится глазком.

Нас не звали на приёмы

прежде и потом.

Годы память не заглушат:

шёл за годом год.

Отдавался в наших душах

каждый поворот.

Погадай: от кукурузы —

польза или вред?

Сколько истин душу рушит

в восемнадцать лет?!

Тамадою на застолье

тот, чья жизнь пошла.

Средь державного застоя

молодость прошла.

Нас лепило наше время,

врезалось в сердца.

Нас согнуло наше бремя,

но — не до конца.

Защищаясь, как и прежде,

от душевных ран,

в недоверчивой надежде

смотрим на экран.

Разве это слишком много —

тридцать восемь лет?

Над тревожною дорогой

снова брезжит свет.

«А суть вещей, наверно, в том…»

А суть вещей, наверно, в том,

чтоб кочевать из дома в дом,

переходить из дряхлых рук

в младенческие руки.

А жизни суть — чтоб мудр и тих

сумел прожить от сих до сих,

и каждый год замкнулся в круг,

как кольца древесины.

Но я живу, и белый свет

вдруг озарится, отогрет,

вдруг засверкает, как алмаз,

огнём высоких истин.

И твёрже взор, и зорче глаз,

и голос мой не голос — глас,

и гулко, будто детский мяч,

пружинит шар земной.

Как во дворец, к себе домой

иду — и вдруг — о боже мой! —

нет ни кола и ни двора,

и ни дворца, ни истин…

А древесины мудрой рост

так тих и бескорыстен.

Старинная история

(Из Радифа Гатауллина)

Городок над равнинной рекою Чулман.

По утрам над волною поднимался туман.

Деревянную пристань качала вода.

Над Чистаем неспешно струились года.

Перестань, Зайтуна, не блажи, не мечтай,

нетерпеньем твоим переполнен Чистай.

Ты по-детски надменна, наивна, юна,

что девчонке-гордячке Тукай, Зайтуна?

Пусть Казань говорлива, бурлива, шумна,

пусть стихами Тукая до края полна,

здесь же пристань качает волна от баржи.

На равнинной реке не нужны миражи.

Что тебе этой славы и горечь, и блеск?

Слушай лучше волны шелестенье и плеск.

Невозможен союз, невозможнее нет:

Зайтуна и бездомный, бездольный поэт.

Тёплый воздух по-летнему благоухан.

Всё вас сватал лукавый Фатых Амирхан.

Только вряд ли в мираж этот верил и сам.

Отдохни, Зайтуна, поброди по лесам.

Жаль мне этой давнишней девичьей тоски.

Здесь крепки и привычны традиций тиски.

Промолчи о смятенье, родных не пугай,

и не стой над рекой, не приедет Тукай.

Умирает поэт, и немеет народ.

Молча плакали люди: он умер. И вот

ленту жизни его не раскрутишь назад.

Был ли счастлив Тукай? Или жизнь —

это ад?

Конфетти разноцветным обсыпало нас,

серпантином связало на жизнь — не на час.

При знакомстве он только молчал и краснел.

Всё шутили, а он улыбнуться не смел.

Он застенчив, — твердишь ты, — не шлёт

он письма.

Не могу же, — горюешь, — признаться сама.

Ты по-детски надменна, наивна, юна,

что девчонке-гордячке поэт, Зайтуна?

Я брожу вдоль реки. Огоньки на реке.

Пароходов гудки чуть слышны вдалеке.

Жизнь промчалась, как вихрь, изменилась

страна.

Не грустите, ханум! Улыбнись, Зайтуна!

К Вам придут расспросить через множество

лет:

Расскажите, каким был великий поэт.

И, взглянув на людей, чьи слова так тихи,

Вы прочтёте Тукая живые стихи.

Два языка

Я — черенок иного древа,

привитый чуждому стволу.

Без ложной радости,

без гнева приемлю

трансплантацию свою.

Я со стволом срослась.

Его корнями

нащупываю с миром связь,

его плодами плодоношу,

годами в себе его судьбу ношу.

Я со стволом срослась.

Лишь в непогоду

по капиллярам глухо память бродит.

И тщетно ищет, не находит

иных, неведомых корней.

И возвращается. И ноет.

И бред её, как ритм иного языка,

в висках моих стучит.

И речь моя, как клёкот дикой птицы,

забытыми

созвучьями

звучит.