Перед Великим распадом

Федор Федорович Метлицкий (2021)

Что на самом деле произошло во время распада Советского Союза? Психологическая подоплека времени. Главный герой романа повествует по своим воспоминаниям и дневникам о той среде 80 — начала 90-х годов, о брожении умов интеллигенции, когда подлинные мысли раскрывались, не запрещаемые властью и не поддерживаемые ничьими авторитетами. Он основал общественное движение «За новый мир», которое расширилось до мощи, признанной властью. Повествователь, испуганный вознесением на вершину общественного движения, вместе с друзьями и соратниками организовывает собрания и диспуты участников на фоне приближающегося кризиса экономики и голода населения. Во время споров ученых экономистов и гуманитариев, маргиналов, «не имеющих ресурса», совершается борьба за власть Горбачева, ГКЧП, партийной номенклатуры и новой властной «элиты» во главе с Ельциным, процесс разрушения и возрождения страны. Крах старой системы сметает говорящих людей, «гомон которых, наверно, слышен в космосе». Имена прсонажей изменены.

3

В офисе исполкома на стене висит длинный плакат, придуманный мной: «Нужно усилие, чтобы стать человеком». Бедное помещение со шкафами книг и папок документов, с дипломами и грамотами по стене — наградами от государственных учреждений и организаторов общественно значимых форумов и конференций.

Здесь собирались мои друзья и соратники, освободившись от публичного внимания. Это были завсегдатаи, привыкшие перекинуться новостями и чего-то ожидавшие от Движения.

Друзья молодости, еще по университету, «дети шестидесятых», когда мы жили в интеллектуальном подполье, кучкуясь вокруг журнала «В мире книг». Я их давно не видел с тех пор, и вот они снова слетелись, ощутив в нашем Движении что-то небывалое. Аспирант гуманитарного института Гена Чемоданов, с аккуратной прической, в очках, интеллигентный знаток литературы, чистый в мыслях, как и его мама и скромная квартира, полная книг, куда мы часто вваливались. Он писал статьи на темы литературы и искусства. Юра Ловчев, воркующим голосом нечаянно выдающий остроты, все еще секретарь разваливающегося Союза писателей СССР. Толстый Матюнин, работающий в ЦК ВЛКСМ. Безработный «граф» Разумовский, подрабатывающий в кочегарке и постоянно пишущий роман «Переплавка», худой с хищным носом, которого называли Батей, он предмет постоянных насмешек, от которых «только утирался».

А также, из нашего интеллектуального подполья, — собутыльники из журнала «В мире книг», куда я приносил свои рецензии: главный редактор и автор фронтовых детективов тихо пьющий Костя Графов, колченогий критик Толя Квитко, постоянно задиравший литераторов, и всегда пьяненький крестьянский поэт Коля Кутьков.

И новый мой приятель диссидент с нездоровым одутловатым лицом, вернувшийся из эмиграции, его мы звали просто — Марк.

Почему-то часто захаживал в офис Движения разочаровавшийся бывший чекист Геннадий Сергеевич.

Иногда посещал нас толстый самодостаточный Березин, главный редактор журнала нашего Движения.

Кучковались вокруг нас и другие, в основном наивные бескорыстные прожектеры, почему-то липнущие ко мне. Это были в основном инициаторы громогласно объявленных всемирных, международных и отечественных общественных организаций, которые были только в проектах из-за отсутствия ресурсов для их воплощения.

Среди них были и женщины. Профессор Турусов пригласил к нам на работу внештатным консультантом астролога Кишлакову. Некоторое время она консультировала власть (там были склонны к мистике). Это была независимая и гордая девушка с изнуренным лицом, сбежавшая от родителей и бедствующая с маленькой дочкой. Поклонница Е. Блаватской, она вещала голосом пифии: взгляните в зеркало — это первое открытие иных измерений. Земля — многомерность в одном, а не отдельная точка в пространстве. Я восхищался широтой ее кругозора.

— Нужно открыть понимание — ради чего существует этот мир. Ключевые ноты мистерий в 90-х будут под знакам зодиака: Козерога — групповое посвящение Земли, Водолея — переходное сознание.

Она играла на скрипке «мантро-музыку», насыщенную мощной энергией, считала себя передатчиком музыки Атлантиды.

____

Секретарша Лиля приносила на подносе водку и закусь — бутерброды с дефицитной вареной колбасой. Выпивали, закусывали на газете и болтали о своем, не отвлекаясь от неслышных шагов сотрудников.

Батя громыхал над всеми, размахивая стаканом:

— Ты что так страдаешь? Выбрось из головы!

— Зато ты порхаешь, как стрекоза, — отвечал я. — На тебе ничего не висит. Вот и философствуешь, угрожая руками под носом у собеседника. А я не вижу близкого выхода.

— Ты скоро превратишься в аскета. Как Сталин, будешь смотреть на человечье мясо.

Веселый Юра Ловчев ворковал:

— Батя не способен трезво думать. Его заговорил Кашпировский.

Они неправы. Несмотря на трезвое отношение к работе, в душе я все еще оставался романтиком, как в молодости, считал, что солнце безграничной близости людей всегда впереди и будет сиять всегда, и приведет, наверно, к тому, что люди считают раем, коммунизмом, городом Солнца и т.п. Это было вызвано одним — надеждой, неискоренимой в душе. Все идеи можно свести к этой надежде на счастье. Мы пассажиры космического корабля, братья. Странно, тогда не понимал, что романтическое влечение туда, где и нѐ жил, зиждется не на прочной уверенности человечества в будущем, а на книгах, заклинаниях, написанных на песке, которые вымываются случайно накатившейся волной.

— А кто сейчас трезво думает? — смеялся Игорь.

Батя ржал:

— Дима у нас за все берется сам! Выхватывает из-под носа.

— Зато ты мягко переваливаешь свою ношу на других, — подзуживал его Коля.

____

До недавнего времени я был в постоянной эйфории. Странная вещь — эта эйфория! Не чувствуешь тела, наверно, потому, что не жалко. Так Павка Корчагин летел на коне, с поднятой саблей, жертвуя телом во имя коммунизма.

Я всех любил — атавизм детства, когда всех хотел полюбить, и все любили меня. Такая любовь существует в реальности, как у младенца, который всех любит, и потому любят его.

В молодости я не хотел семьи, семейного счастья. Хотя было страшновато представить, что когда буду умирать, никто не закроет мне глаза. Отчаяние одиночества в искании себя — это было мое.

Разные умы, считал я, существуют в разных эпохах — кто-то в будущем, кто-то в Средневековье. Я инстинктивно жил в эпохе Возрождения, где мир планомерно, постепенно и плавно шел к лучшему. А может быть, в Древней Греции, в золотистой сфере бессмертия.

Даже увлекся идеями философа Н. Федорова: за нынешним сознанием и жизнью должно следовать «сверхсознание» и «сверхжизнь» (так думали и Вернадский, и Тейар де Шарден). Пока человек смертен, остается глубокий исток зла в нем, выделяющий токсины злого соперничества, отчаяния, нигилизма и демонизма. Земной рай утопичен. Борьба за онтологическую свободу выше всех социальных. Идет активное преображение природного, смертного мира в иной, не природный, бессмертный тип бытия. Дурной конец мира не фатален. Все в руках человека. Человеческое всеединство нераздельное и неслиянное. Это кровное мое, когда еще в молодости мечтал о безграничной близости, существующей в мире.

То есть, я чувствовал себя бессмертным.

В общем, точно не знал, кому поклоняюсь. Может быть, Бердяеву, чьи мысли об «экстазе» вводили меня в экстаз? У меня оказался союзник, только скрывали всю жизнь. Духовный освобождающий экстаз, по Бердяеву — подъем в царство божье и одновременно нисхождение в реальность. В нем не разрушается, а освобождается личность.

Или это Альберт Швейцер, который благоговел перед жизнью? «Добро — то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей».

Тогда мы, «дети оттепели», далеко ушли от граждан, погруженных по уши в «совок».

____

Это не мешало мне загораться негодованием на штатных сотрудников при воспоминании о том, как я в одиночку отчаянно доводил до открытия конференцию, в бессилии от их ленивых движений и неожиданных исчезновений, отчего грозил срыв мероприятия и позор.

— Где плакаты? — страшно шептал я Резинькову, менеджеру по рекламе, вальяжно севшему в зале, как делегат, перед самым началом конференции. Другие сотрудники тоже сидели, как делегаты важного мероприятия. — Вы же ответственный за оформление!

— А что, еще не поднесли?

— Вон отсюда! — захлебнулся я в крике.

Наверно, они понимали, что я верчусь, как белка в колесе. Но неужели не видят, что мне не осилить одному? Не хотят поднять зад, чтобы подхватить непомерный для одного груз? И догадывался, что им это не нужно. Иронизируют со стороны, как крестьяне, работающие не на себя.

Сотрудников при приеме на работу я не отбирал, принимал тех, кто приходил. Резинькова я, проникшись его интеллигентным видом и забыв посмотреть трудовую книжку, сразу назначил менеджером. А кто из профессиональных организаторов придет на нищенскую зарплату общественной организации?

____

Выпили и, закусывая бутербродами с колбасой, заговорили о русском характере. Соратники улыбались друг другу, как авгуры.

Привязавшийся ко мне диссидент Марк, бывший эмигрант, брезгливо говорил:

— Не могу читать ваших газет. Купил, глянул и с отвращением бросил. Слепота беспророческая.

Юра Ловчев ворковал скороговоркой:

— Наш народ полюбил Штирлица, потому что каждый чувствовал себя им среди знакомых, но опасных компартайгеноссе. Иноприродность режиму. Штирлиц типичен для 70-х, как Чапаев — для 30-х.

— Обыватели снова хотят стрелять, вешать! — грузно двигался со стаканом Марк. — Вылезает весь совок с его воспитанной ненавистью. Даже в Солженицыне она есть, когда ругал Синявского за «Прогулки с Пушкиным».

— Человек не любит правды, как говорил Ортега-и-Гассет, — добавил толстый самодостаточный Березин, главный редактор нашего журнала. — Не приучен задумываться, пренебрегает своей внутренней жизнью. То есть, не способен всерьез относиться ни к чему, — фальшив. Не верит в себя, а значит и в Бога. Живет в одномерном пространстве, без истории, без будущего. Ненависть к мысли — старинный испанский обычай.

Батя, вскинув хищный нос, возопил:

— Человек — это не звучит гордо! И всем надо каяться.

Критик Толя Квитко, развалясь в кресле, рассуждал:

— Наш человек — консерватор. Ему ближе всего земля, устои. Он сидень, верит в ход вещей. Такой тип выигрывает войны. Он лег в основу государства, с его согласием и терпением сталинизма. Его мечта соединиться в универсальном типе.

Не признающий никаких партий, он называл себя литподенщиком, обретшим тайную свободу.

Гена Чемоданов жарко вмешался:

— Русский — вечный скиталец, и эсхатологический сиделец, почвенник, реалист, строитель и стяжатель. Прочтите В. Буслаева.

Диссидент Марк ворчал:

— А вот Бунин писал в статье «Великий дурман»: что это за вековая вера в народ, идеализация того, что эгоистично, страшно и трагично?

И кривил ухмылку:

— У вас саморазрушение стало нормой — даже демократия дала вулканические выбросы злобы и ненависти. Елена Боннэр ехала в поезде из Горького, где мучился Сахаров, в Москву, так ее чуть не затравили: шпионка! А жуткие соседи Солженицына в Рязани…

Он с наслаждением цедил слова уже стороннего западного человека:

— Устоявшийся страх в своей огромной лапе сжимал любую новую мысль, любую даже рабскую попытку что-либо изменить. Революция вырвала на волю раба, с его ненавистью ко всему. Появились люди с пробудившимся сознанием своих прав — без обязанностей. Свобода требовать, не давая взамен.

— Что значит «требовать, не давая взамен»? — робко возразил Гена Чемоданов: — А если не дают давать? Если бьешься в старой бесчеловечной системе? Что-то тут не то с хулителями народа.

— Большевики вывели «гомо-советикума» — окрысился диссидент. — Люмпена, который раньше был маргиналом. Все дозволено. Советская шваль, не помнящая родства — она вашу общественность убьет! Мы искаженно видим народ, и он состоит не из Коротаевых, жестоко отомстит, и нам, и себе.

Я вспомнил о предстоящем суде с уволенными иждивенцами из сотрудников исполкома.

— Уже мстят.

Марк горько вздохнул.

— Но диссидент на Западе — все равно диссидент. Не важно, где тело, хочется свою природу соединить с родиной. Говорят, почему не приезжаете? Эмигрантам некуда возвращаться.

Гена Чемоданов осторожно сказал:

— В диссидентском движении гордятся своим достоинством. А оно определяется степенью оппозиционности режиму, противостоянием «своих» и «чужих». Настоящий либерализм всегда был попыткой применить здравый смысл и общечеловеческие этические нормы к социальным проблемам. Диссиденты подменяют реальность знаком. Им ненавистен розановский обыватель. А Хармс, например, другие репрессированные были обыкновенными людьми, чем, кстати, объясняется их откровенность на допросах — не надо было запираться.

Марк повернул свою тушу в кресле, воззрился на него. Но Гена стойко продолжал:

— Диссиденты получили за свой подвиг на земле, лишив себя небесной награды, — почти даром. То есть, не за счет попытки внутреннего духовного творчества, а за счет пассивных страданий, что легче, чем изменить что-то в душе. Настоящими рабами были твердокаменные диссиденты — их погубила психология противостояния, политической конъюнктуры. На первом месте у них — быть порядочным человеком, и стали совестью нации. А мещане-то сумели остаться людьми, с их свободным внутренним миром, как бы мелок он ни был. Эта реальность повседневного существования недоступна борцам. Великие поэты выходили из мещан.

Наверно, правильно, — думал я. — Откуда эта ненависть к людям, думающим иначе? Эта субъективная страсть? Во всяком случае, во мне — тоже.

Одутловатый диссидент осел в гневе.

— Вот как вы оцениваете героев! Им будут ставить памятники! А не вам, спасавшим свою шкуру.

— Я не хулю героев, как вы должны бы заметить, — смутился Гена. — Я лишь стараюсь быть объективным. Вы сделали свое дело, но и обывателя, человека труда, тоже надо ценить.

Детективщик Костя Графов, от которого от природы пахло спиртным перегаром, прокашлялся.

— Не надо больше создавать литературу в газовой камере. Можно выйти за пределы и увидеть весь мир.

Геннадий Сергеевич, бывший кэгэбист с непреклонным медальным лицом, строго произнес:

— Сейчас шуточки с опрокидыванием памятников кончились — речь идет о выживании.

Все недоумевали, почему он находится тут, с ними?

____

Я долго приноравливался к своим штатным сотрудникам, и те чувствовали мою слабину. Они за уравниловку:

— Где деньги? — нагло усмехался коренастый Павел Григорьевич, пришедший из какой-то конторы рогов и копыт. — Вы обязаны выдавать нам полную зарплату. Почему вы должны получать больше, чем мы?

— Мы все должны зарабатывать, не один я.

Консультант Нарциссова с брезгливым выражением лица проговорила:

— Мы тут подсчитали доход, если поделить, то зарплаты грандиозные.

Им кажется, что деньги сыплются откуда-то сверху. Нет дела до расходов на проекты, хозрасходов и налогов, это как-то проходило мимо их умов, ослепленных приличным, по их мнению, бюджетом организации. Сколько времени еще пройдет, когда люди станут самостоятельными, и чтобы дело двигалось их усилиями?

— Вы простодушно забываете о расходах.

Бухгалтер, благожелательный худенький человек с узким лицом и бегающими глазами, защитил меня:

— Государство дерет налоги до 40%, нужно платить за аренду, компьютерную технику, мебель, бумагу и прочие хозяйственные расходы.

Бух, рассеянный в своем бухгалтерском деле, властно перед податливым шефом оберегал независимость своей бухгалтерской сферы, срывался, как злой старик, и тут же извинялся и сникал, если я твердел скулами. В его бухгалтерской структуре знаний был какой-то дефект, отчеты в налоговую были всегда с ошибками, отчего деятельность исполкома сопровождалась шлейфом штрафов и недоимок.

Речи буха я терпеть не мог — тот яро защищал Сталина. Наверно, дело не в идеологии, а в человеке. Бух внезапно озлоблялся на возражения, как старик.

Вопрос выживания заставил сотрудников стоять насмерть. Оттого у нас было жуткое состояние.

— Кто ты такой, чтобы указывать, что нам делать? — вопрошал мягкий интеллигент Резиньков. — Сам не знаешь, чего хочешь.

Я захлебнулся от негодования, не найдя, что ответить. Казалось, это типичные «совки», порожденные советской системой, неприспособленные к самостоятельным действиям, перекладывающие ответственность за дело и даже за свою жизнь на шефа или кого-то свыше.

— Хорошо рассуждать тем, кто размышляет, сидя в стороне. А каково тем, кто отвечает за общее дело?

— Человек сложен. Искры высекаются в точке приложения сил. Где ты видишь общее дело?

— Можешь проявить себя в другом месте.

— Буржуи — эксплоататоры! — неопределенно бурчал Павел Григорьевич. — Кто не работает, тот не ест.

Они не понимают, что слова Иисуса: «Кто не работает, да не ест» о предосудительности праздности, обо всех иждивенцах, а не призыв к дележу. От Христа ждали другого — уютной жизни на началах социальной справедливости в перекраивании пирога, потворства предрассудкам. А он обращался к «употребляющим усилие» для восхищения Царствия небесного. Это не могло уместиться в убогие рамки земных «справедливых» социальных порядков.

Это странные люди, — удивлялся я. — Живут своей жизнью — дружной семьей, влюбленностями, неопределенными мечтаниями жить счастливо и богато. Почему здесь я злюсь на них?

Отчего не хотят моего уважения, сидят тут, как будто из другого мира пришли? Почему я общаюсь таким образом с ними?

У сотрудников есть все черты народной массы: расхлябанность в виду бескрайних просторов, неспешность и даже лень, упование на кого-то свыше, семейный эгоизм. Мне казалось, что в моих сотрудниках — матрица тысячелетнего устоявшегося характера народа.

Только намного позже я смягчился: все гораздо глубже — проблема в том, что люди находятся как бы на разных этажах реальности, и в ментальности. Перестройка может поменять поверхностные «надстройки», по Марксу, но сам базис остается, слежался в веках. Революции, меняющиеся идеи — это надстройки. Говорят: вот прогрессивные идеи, давайте построим правовое общество, устроим систему разделения властей, работающее самоуправление. И все сразу: давайте! А через десяток лет становится ясно, что все новые идеи отживают, а старые остаются.

Я не мог тащить все на себе, и пришлось мне, не умеющему быть жестоким, стать решительным. Они не любят правды о себе, и сами обвиняют меня в чем-то странном — во лжи и скупости. Я страдал: не сумел приучить их к самостоятельности и ответственности, чтобы и они мучились делом, как и я. Это невозможно с теми, кто не приучен задумываться, пренебрегает собой и не способен всерьез относиться ни к чему. Я обзывал их хромофагами — пожирателями времени.

И позволял себе вступать в долгий и нудный спор. Резиньков тянул слова:

— Как только в системе человек занимает руководящее положение, он становится поперек прогресса. Это закон системы, от которого мы еще не оторвались.

— Самое страшное, — сурово отвечал я, — когда поперек прогресса становятся лентяи.

— Думаете, вы один хороший, а остальные дерьмо? — вопрошал Резиньков.

— Не думаю, — негодовал я. — Мне нужен результат, а с вами трудно. Почему бы хорошим людям не уволиться? Найдете другое место, где можете увлечься делом.

— Зачем так надрываться? — вопрошал тот. — Кто сказал, что жизнь должна быть рентабельной? Дети, любовь, жизнь — не рентабельны.

И изгалялся:

— При эволюционной инерции — лучше. И для духовного развития больше времени. Надо довольствоваться малым, больше будет времени на духовные поиски.

Почему я не вижу в них никакого чуда жизни? Как сказала Б. Ахмадулина: «Я знаю — скрыта шаловливость/ В природе и уме вещей».

А разве я, не был таким же, томясь в министерстве? Тоже просиживал, не зная, зачем, кроме нужды в зарплате.

Ведь, во всем есть эта сторона искренности и добра. Где-то в семьях, на природе, в лучшие минуты, в любви, — это искреннее раскрывается в них!

Наверно, люди гораздо сложнее, чем о них думаю. Почему у меня отношение к сотрудникам — одно, а к соратникам — другое? Люди повернуты друг к другу одной стороной души, и притягиваются друг к другу лишь родственные души, не держащие камня за пазухой.

Я тоже — во мне остается прежний ребенок, с желанием всех любить. Долго не мог понять, что мы отдельные животные, с нашими порывами радости и гнева, конечно, и разных физиологических состояний. И потому не можем полностью принадлежать друг другу, требуется уединение и размежевание.

Но привык напарываться на таких же, желающих всех любить, или равнодушных, напарывающихся на меня, требующего от них жизненного усилия. Как это согласовать? Вся история — это и есть такое напарывание один на другого. В этом кроется какой-то глубокий неведомый смысл, и предчувствие гибели страны.

Конкретные, глубинные отношения человека к миру совсем иные, чем сам он ощущает в себе. Например, считает себя демократом, а в глубине — это его конъюнктурное желание, чего и сам не сознает. А подлинное в нем — его амбиции, или надменное всезнайство. Интересно, какими станут нынешние краснобаи в будущем? Наверно, так и не снимут свои маски, под чем неосознанно скрывались. Все мы «на людях» живем в другом, внешнем мире, часто как бы механистическом, — считаем эти маски сутью людей, и оттого равнодушны к ним. Видим их иждивенцами, эгоистами — часто от этого внешнего взгляда на чужое.

Но как быть, если не исполняют обязанности в общественном деле, не хотят отвечать за свой участок работы? Может быть, дело в самой общественной работе? Не утопия ли это, не дающая людям ничего?

На самом деле я у себя в офисе проводил политику «разделяй и властвуй». У меня есть трудоспособный и самоотверженный зам Игорь, в какой-то степени пригодный Павел Григорьевич, и почему-то ничего не умеющая Лиля, зато уж очень милая! Чем-то напоминает жену в первый период моей влюбленности. Может быть, дело не в работе, а в чем-то ином? Не мог раздражаться на нее, словно она другой природы, к которой нельзя применять мерки ответственности за дело. Вот идеал общения, я ценил ее не за скромную работу, за что-то еще, гораздо более важное.

А другие — менее красивые женщины — отлынивают. Одна — единственной работой в ее жизни стала беременность, ни на что не способна, и не хочет даже двигаться. Другая, консультант Нарциссова, оправдывает свою фамилию, что-то охотно делая только для себя.

Я не мог их выгнать, все надеялся, что убежу (убедю?), увлеку их общим делом.

Что такое вовлечение меня в водоворот Дела? Рационализм, жестокое отношение ко всему чужому, забвение, что есть счастье, колокольные выси, благоговение перед природой, родина детства? Может быть, забвение всего этого и есть сама конкретная жизнь. Аскетизм — ради чего-то? Из тяготы единичного существования? Единственная возможность жизни проявиться? То есть, существо человека есть черный труд ради будущего. И вовлечение в действие включает субъективную стихию борьбы, жестокость интереса, за чем исчезает все светлое.

И ведомство людей — невольный пропад

В ожог обид, тщеславие удач.

Раньше я не был аскетом. Но желание добраться до сути — зачем я? зачем все это? — затмило все радости жизни. Страсть все обобщать приводит к невниманию, равнодушию к частному, особому. А потом — постоянное беспокойство за судьбу дела, которому отдал столько сил, что оно стало как родное капризное и непослушное дитя.

Но труд бывает разным. Один — непосредственно творящий, когда ощущаешь удовлетворение и достоинство, другой — объединяющий ради интереса, третий — для себя родимого. Значит, вопрос: какой труд тебе близок?

Рациональный ум опускает нас вниз, а чувство заносит в виртуальный мир. Я, наверно, романтик, воспитанный на классике, ибо не могу жить в аскетическом упрямстве работы, по сути, механически чужой, враждебной душе. Могу жить только в свободе, в которой еще и нѐ жил. Мы уходим в романтизм, до мечты коммунистической идеи, и даже до сладости разрушения, как у фашистов. Но эта способность воображения может обмануть, как были обмануты романтики всех мастей в результатах революции.

Правда, само собой разумелось, народ в своей массе разнообразный: есть иждивенцы, привыкшие, чтобы им подавали на блюдечке; есть ловкие проходимцы, поворачивающие любые, даже крохотные блага в свою сторону; есть добродушные исполнители, лишенные собственной инициативы. И есть настоящие профессионалы, не умеющие халтурить, ибо им не позволяет ощущение незавершенности цели. Обычно на их плечах проходят все иждивенцы.

Хотя есть героизм человечества ради сохранения своей истории. Я вспомнил документальный фильм, как люди из разных стран спасали храмы Древнего Египта, перед запуском Асуанской плотины. Там работали и русские, не думая об истории, жестокости египетских и своих фараонов. Как же крепок в человечестве инстинкт своей кровной истории!

Мне были ближе работяги, отвечающие за жизнь страны или хотя бы за свои коллективы и семьи: председатели колхозов и совхозов, секретари райкомов в глубинке, пусть и в советских ритуалах, но несущие груз своих хозяйств, предприниматели, честно умножающие добро, добыватели средств на поддержание жизни семей. На них — крестьянах, рабочих, бригадирах, секретарях райкомов держится страна, выживая их черным трудом. Исполнительный орган страны — правительство тоже работает конкретно, постоянно получая шишки, в отличие от говорунов в парламенте. Это две разные ипостаси, раскрывающие природу общества. Первые — злее, и должны действовать, чтобы дать народу благо, но его расшатывают вразнос разные течения, не отвечающие ни за что.

А аристократами являются все, кто не отвечает ни за что, свободные от всего люмпены. Старая власть с нечистой совестью лучше, чем новая, направленная на упрочение себя. Они кричат: это старая власть виновата, не мы!

Сам же я не считал себя профессионалом, хотя жил ответственностью за судьбу Движения. Не нашел ту настоящую цель, которая притягивала бы всех, и тогда никто бы не хотел разбежаться. Даже профессор Турусов в своем деле профессионал.

Кто такой профессионал? Тот, кто хорошо изучил гайки и винтики структуры организации, и может слаженно наладить ее работу. Профи — создатель нового, творец, делающий жизнь людей лучше. Я не находил среди окружающих болтунов настоящих профи, даже среди «ленивцев праздных, единого прекрасного жрецов». Плохо, когда профессионализм заменяется совестью. Увы, я не мог воспитать такую ответственность в сотрудниках, и приходилось все тащить на себе.

Я знал, что от моей злости останутся зарубки на сердце, и когда-нибудь эти зарубки отравят меня, и перестану бояться смерти. Не так ли злился Иосиф Виссарионович, уничтожая миллионы лентяев и строптивцев?

Во мне уже поселилось нечто — панически стрессовое, что не избыть никакой широтой взгляда на мир. Правда, паника быстро испаряется, когда углубляешься в дела.