Говорящие памятники. Книга II. Проклятие

Филимон Сергеев, 2019

Филимон Сергеев – писатель, поэт, артист кино и эстрады. Член Союза писателей России, Гильдии актёров кино России, член Поморского землячества в Москве. Снялся более чем в 50 фильмах. Лауреат премии Второго кинофестиваля «Золотой клык» за кинофильм «Рысь выходит на тропу» (2002). Лауреат конкурса «Звезда полей» (2004), проводимого некоммерческой организацией «Рубцовский творческий союз». Автор нескольких книг, в том числе романа «Идущий от солнца» (2013), книги рассказов и повестей «Орангутан и Ваучер» (2014). В романе «Говорящие памятники» писатель использует фантастические приемы повествования, вводит элементы необычного, порой нарушая границы реальности, попирая принятые условности, что позволяет ему наиболее ярко, выпукло показать проблемы и боли нашего времени. Предлагаем вашему вниманию вторую книгу романа. Первая книга выходила в 2016 году.

© Сергеев Ф. И., 2019

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2019

Я прозревал, глупея с каждым днем,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век и люди в нем

Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,

Все постигал: недвижность и движенье.

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда повсюду им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить, —

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над вопросом «быть, не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Владимир Высоцкий. Мой Гамлет (1972)

Всеобщее уважение к деньгам — это единственное уважение нашей цивилизации.

Не последним из их достоинств является то, что они сокрушают людей низких, с той же неизменностью, с какой укрепляют и возвышают людей благородных. И только когда они удешевляются до степени обесценения в глазах одних людей и удорожаются до степени недосягаемости в глазах других, только тогда они становятся проклятьем.

Бернард Шоу

Глава первая

Грешный странник

В душе такая боль и грусть!..

Прижмусь к разнеженному телу.

Заплачу, может, закричу:

«Опять влюбился в обалделую!»

Она танцует и поёт

И всем показывает губки.

Про жизнь свою, конечно, врёт —

И про искусственные зубки.

И я шепчу, и я кричу:

«Прости, прости — любовь безумна.

Не трожь мою тропинку лунную

И сердца нежную парчу!»

Танцующая рэп смешна,

Как солнца луч, но всё ж прекрасна!

Как жаль, любить её опасно —

Она немыслимо грешна.

«Если нет извилин в голове, то надо использовать извилины в другой части тела, — подумал Мардахай Абрамович. — Количество извилин так же, как количество нефти, даёт успех. И это не Бог решил — закон совкового капитализма, который насилует всю Европу. Извилины Анюты Сволочковой великолепны. Что со мной? В меня словно проник ещё один человек». — Миллиардер, пошатываясь изогнутым волосатым телом, расчесал на груди длинные густые волосы, искусанные примадонной, надел трусы с двойным люрексом, растерянно подошёл к трюмо.

Смотреть на себя было страшно. Если бы не фильмы ужасов, которых он нагляделся в Голливуде после покупки бюста Диснея, с ума бы сошёл: левая щека была изжеванная, в помаде, губы распухшие, из них сочилась кровь. Глаза выражали ненависть и страх одновременно. Но самое дикое — они были пурпурно-красными, с приклеенными ресницами, и с левой стороны синел подглазник.

— Анюта, — тихо позвал он, — ты слышишь меня? Что с моим лицом?

— Исцелованное до смерти, дорогой мой. Я хочу начать новую жизнь и целовать тебя постоянно, забыв про деньги и успех. Иди ко мне, любимый мой поэт — изобретатель не только новых говорящих памятников, но и редкого виртуального секса с двойной тягой… Ты, конечно, изобретатель во всём…

— Но почему у меня красные ресницы? — удивился олигарх. — И залысины пурпурного цвета?

— Потому что ты моё Солнце! Единственное, вечное моё Солнце, умеющее приносить счастье. Читай стихи, которые спасли моё сердце, душу. Читай! И всегда помни: я, твоя примадонна, всюду с тобой. Ты — мой гений! Ну…

Крупин растерянно молчал, вглядываясь в своё потревоженное лицо. Тогда она тихо прошептала:

Поэт не может ничего,

Когда не пьёт любви вино.

Любовь, как свет, как солнца краски.

Она уносит властно,

Подобно сказочной упряжке,

От бед, ненастий, лжи и льда.

Он, раб бесспорный, боязливый,

В своей покорности убог.

И жалок век его трусливый,

Молчаньем предаётся Бог…

Молчаньем предаётся разум

И наша вечная душа,

Когда ты всё берёшь и сразу,

Не дав за это ни гроша.

Крупин отошёл от зеркала, обхватил уставшими «лапами» поседевшую голову, долго молчал. Искры еле заметных слёз вспыхнули на его обветренной ошалевшей физиономии и тут же угасли.

— Это не мои вирши… Это строчки последнего памятника, моя личная инициатива. Когда-то она была наказуема, теперь — дико наказуема и облагается налогами. Но кое-что врезалось в память…

— Ну, ну, вспоминай…

Наш азарт — это похоть успеха.

Гонит он лишь за длинным рублём.

Мы утратили искренность смеха,

Стал не графом мужик — кобелём.

Он неторопливо подошёл к окну, распахнул шторы, прислушался. Тут же в глубине двора заиграла музыка — вальс Мендельсона — и вспыхнул мощный прожектор с десятками тысяч энергосберегающих ламп.

— День начался с мудрых стихов, — восторженно сказал он. — Это прекрасно! И ты, моя долгожданная, озвучила их. Они повернули твои ум, душу, умиротворили сердце. — Олигарх перекрестился. — Дай Бог! Позволь мне продолжить возникшую тему.

Он отошёл от окна, набросил на плечи халат, и, разжигая камин, стал вкрадчиво бормотать:

Счастье — это ты мне снишься —

То в лозу, то в розу превратишься.

Обовьёшь хмельными лепестками,

Нежными, как будто васильками.

Полечу опять в святую бездну —

Со слезами, ласками мятежными.

Обомлею, задрожу, заплачу…

Я люблю тебя… я не могу иначе!

Он подошёл к лежавшей на просторной кровати примадонне, внимательно посмотрел ей в глаза.

Вновь чувства, чувства-васильки

От скуки гонят и тоски…

— настойчиво продолжил он читать стихи.

И в каждом поцелуе есть

Любви немыслимая спесь.

Из тьмы уйти (он задумался) — большое дело,

Но дух презрев, томит нас тело.

Но в теле есть коварства лесть…

На тело нелегко залезть.

Забыв о голубой мечте,

О солнечном земном хвосте,

Который с трепетом молчит

И, силу чувствуя, торчит.

Он подошёл к швейцарской горке, стоявшей напротив камина, раскрыл её и, взяв бутылку Киндзмараули, откупорил и плеснул в фужер.

Но чувства, чувства-васильки

Вновь жмутся к телу от тоски.

И в страстном теле есть, увы,

Та страсть, чья суть без головы.

Ей преданность нужна и брак —

Жизнь коротка — люби, чудак!

Сделав несколько глотков, он ласково, с какой-то невыносимой любовью, посмотрел на Сволочкову и продолжил:

Брак — это сказочная лесть,

Как надо спать, молиться, есть.

Он превращает жизнь в полёт,

В которой главное — приплод.

А чувства, чувства — васильки —

Бегут от брака, от тоски.

Они спешат опять на бал,

Чтоб их Господь поцеловал.

— Анюта, я скучаю по балам и буйству нечеловеческой страсти. Мне хочется любить и ненавидеть одновременно. Каждый день чувствовать сладкий оргазм твоего лёгкого прикосновения. Что это?! Один Бог знает и, может быть, несколько прекрасных мумий, наполненных ароматом северной тоски и робкой печалью болотных рясок. Кстати, мумии куплены мною в Финляндии за несколько килограммов морошки. Как изменилось время! — неожиданно почти выкрикнул он. — Даже господин Мардахай Абрамович Крупин, совершивший революцию в психофизических действиях говорящих памятников, должен заниматься не космосом, не перемещением человеческих душ из вселенной в оболочку памятников, а токовищами: жалкими, безрассудными токовищами, где петух и тетёрки щупают, тискают друг друга, иногда клюют заморской виски. Тетёрки, как дети, барахтаются среди заезжих петухов и норовят их обобрать до нитки. Здесь они обретут волю и кокетство, но там, в Эрмитажах или на Шёлковом пути, из них вытянут всё и научат таким танцам, от которых разум померкнет и вся девственная прелесть рассеется, как дым. Милая моя, там, где торговля не имеет границ и душа не восторгается красотой, счастьем жизни, а думает о цене красоты и о том, как бы её взять в расход, там начинается гибель человека и его цивилизации. Злачные притоны, фешенебельные рестораны с лёгкой музыкой, сопровождающей прожорливый и пьянеющий ресторанный секс, — начало гибели человека. Пятизвёздочные и шестизвёздочные отели, с пуховыми гагачьими домоткаными одеялами и пуфиками из жемчугов, с посадочными площадками для складных вертолётов, — всё это удваивает, множит гибель. И пока женщина будет подстилкой для безмозглых олигархов, не имеющих души, — беда! И он опять заговорил стихами:

И есть пока слепая честь,

Как на рабыню-нимфу влезть

И думать, что она твоя,

Страсть безрассудную творя.

До той поры любая мразь,

Святоша, олигарха власть

Будут творить своё добро,

Которому есть имя — зло!

Она знала, что любимый олигарх возник на перепродаже.

«Но при этом он великий учёный-поэт милостью Божией», — размышляла она.

Я не еду в край заброшенный,

Но уже который год

Он звенит в ушах непрошенно

И зовёт меня, зовёт. —

словно в безумное половодье вспомнились и всплыли в памяти стихи единственного. — Но где теперь найдёшь заброшенный край?! Это метафора, символ патриархальной жизни. Но метафора исчезает.

Русская литература подвергается гонению. Она не востребована, а вместе с ней и патриархальное бытие. Вспомним первые впечатления А. Солженицына о власти на местах — в поселениях. О значении уездов, земств. Чем они закончились?! В Якотском поселении Дмитровского района нет земли, но у главы — есть. Шикарная приёмная, секретари, машина. И так по всей России, кроме отдалённых северных и сибирских районов. Власть на местах лишила себя земли. Зачем она нужна, такая власть?! Ей навязали придуманный виртуальный цифровой мир, истина которого настолько далека от действительности, что может породить целую армию бытовых шизофреников и направить человеческие мозги в ту пропасть, из которой обратного хода нет. Цифры хороши, когда они не разрушают друг друга, не убивают разом созданное сотнями столетий. И если когда-то плуг был каменным и имел такие же примерно свойства, как железный цифровой, то свойства железа, полимеров, квантовых достижений не надо преувеличивать. Наука развивается черепашьими шагами.

Диалектика души исчезла. В борьбе за власть (прежде всего за просторы России), дармовые деньги человек теряет разум и приобретает всё новые и новые болезни. «Чума души» — самая жуткая болезнь — пришла к нам, а с ней — жуткое заблуждение: будут деньги, будет всё. О’кей! Жрёт деньги прежде всего киноиндустрия, реклама обезумевшего гомопрогресса. Сколько стоит улыбка подзаборной профурсетки-мумии, никто не знает. Можно за сто рублей уговорить, а другой — миллиарда покажется мало. Для этого кровавый рынок, со стрельбой между кланами, вырастил группу людей, знающих ту и другую среду, очень похожих на коллекторов-вышибал и зазывал. Что им надо — неизвестно…

Им хочется быть причастными к массовому зрелищу — кино. Как ни странно, от их работы зависит успех картины. Они знают многих режиссёров и судьбы многих артистов. Страшную, никому не нужную жизнь актёров, их слабости, их отчаянье и позёрство, их настоящую душу, но с глубоким духовным миром и знанием жизни. Актёр — профессия штучная и всю жизнь рулеточная. Если это не так, то он обычный ремесленник на устойчивом жаловании в театре, но не в кино. По магазинам Москвы бродят дамы, которые разучились улыбаться. Они находятся в таком состоянии, как будто их лишили всего: красивой одежды (потому что они всегда в брюках, как лесорубы из ГУЛАГа), в левой руке зонтик, в правой — сигарета, смартфон висит на шее, как предсмертная петля безумной и никому не нужной жизни. Её основное занятие определить невозможно. В её глаза так и хочется поставить букву «Д» (деньги). Кроме денег, её мало что волнует. Деньги — значит, новые покупки, потом опять деньги, опять покупки (айфоны, смартфоны, и так до бесконечности). Они ищут глазами то, что хочется съесть и быть счастливыми от этого. Миллионы лет назад, когда человек научился добывать пищу, он был счастлив от того же самого. Но если к пище, для полного счастья, добавлялся мужчина, то пища приобреталась и для него. Вероятно, только этим московская женщина отличается от мужчин. У неё большие, как у акулы, зубы, руки почему-то пахнут потом. И откуда такие запахи — понять невозможно. То ли от ночной смены и протухшей гелевой смазки, то ли ещё от чего… Кто впереди идёт, мужчина или женщина, не поймёшь. Желание что-то съесть истребляет всё: и талию, и мозги, и диалектику души. В России появились службы, названия которых даже выговорить невозможно. Надо долго и очень многословно объяснять, что это. Например, как называется такая обязанность следить за ягодниками, грибниками, рыболовами, охотниками, чтобы они платили налоги за свой природный товар, я не знаю. Но такие организации существуют. Одна из них: Платформа ОФД, Подразделение Л. Центрик, поддержка 54 Закона Российской Федерации. Что это такое?! Это страшное эхо, которое раскатилось по всей России после мощного крушения производства, — не стало работы. Но и тех людей, которые каким-то образом выжили после распада, не растерялись, оставшись без дохода, стали добывать сами себе на хлеб-соль кто как сможет, их тоже обложили налогами с разными названиями, модификациями типа «Брендузел» или «Бонус есть». Эти хлопцы отучают людей от труда и способов добычи на хлеб мяса, жира, так как собираемый с них налог намного больше примитивного производства налогооблагаемого. Поэтому мужики бросают своё хозяйство и уходят в подполье, строят лесные избушки для добычи минимальных средств пропитания. Но даже там их преследуют и жгут построенные срубы. Это уничтожение русской нации, и спорить с этим бесполезно. Кому это выгодно? Прежде всего глобализаторам — зарубежным инвесторам. Как говорится, чтобы русского духа не было на славянской земле! Как это называть?! Что это такое?! Истребление!!

Нескончаемый поток мыслей нахлынул вдруг на Анюту Сволочкову после встречи с Джоржи Омари. «Что он имеет? — размышляла она. — Деньги… Много денег. Дворец с чёрными функционерами. Множество попугаев: джако, какаду, но главным образом неразлучники. Наверно, рассчитывает, что я день и ночь буду восхищаться их красотой. Какой он жалкий тип! Яйца у него как у лилипута, с гайдаровскую горошину. Три «хаммера» имеет, чернявый. У папы, у мамы и для себя.

Здесь Сволочкова оборвала навалившиеся на неё мысли и с надеждой взглянула на своего гения. А Мардахай Абрамович был в хорошем расположении духа и читал вслух свои стихи.

Как-то утром в полутьме —

И в осеннюю прохладу

Слышу — эхо вторит мне:

«Друг родной, скажи, что надо?» —

По утренним покоям разносился громкий, леденящий душу голос:

— Эхо, эхо, погоди!

Есть родник, есть деньги, кров,

Но послушай: помоги мне найти

Мою Любовь. —

Почернел прогорклый лист,

Сердце дрогнуло от боли.

— Эхо, я не скандалист,

Дай любовь, как Божью волю.

Задрожал осенний свет,

Месяц охватил лучами.

Эхо шепчет мне в ответ:

«Мастер мысли неслучайной,

Есть в России кров, тепло,

Драйв заморский, суперсвет,

Время сайтов расцвело,

Но любви, поверь мне, нет».

— Может быть, она умчалась

К Анне Снегиной в Лондон?

Сердце с грустью вспоминало

Сладкой неги чуткий сон.

И опять печаль, тревога…

Эхо ёкнуло в груди.

— Эхо, сжалься ради Бога,

Отыщи любовь, найди!

Ты, звенящее, подлунное,

Не боишься вторить мне.

По копейке копишь сумму,

Чтобы не был я в тюрьме.

Ты найди такую даму,

Чтоб умела говорить:

Робко, нежно: «Папа… мама»

И, как я, могла любить.

Чтоб осенними ночами

Нам дарила добрый свет,

И с молитвами, свечами

Стих слагала, как поэт.

Чтоб планшетные забавы

Не бесили разум, кровь.

Чтоб не в сайтах, а в дубравах

Нам Господь дарил любовь.

Не хочу я жить на свете

Без моей святой любви!

Эхо, лёгкое как ветер,

Отыщи любовь, найди!

Тишина, покой, цветенье…

Эхо вздрогнуло, молчит.

— Эхо, я в большом смятенье,

Сердце молотом стучит!

Мне не надо сайдинг-банков,

Прочь офшоры-кобели!

«Хаммер» закрути в баранку,

Пылью сделай все рубли!

Но чтоб вновь на белом свете

Ожила рассудка кровь!

Эхо, знаешь, я в ответе

За Отчизну, за Любовь.

Эхо слушало, вздыхало

И рыдало по ночам,

Эхо думало, молчало

И грозило сволочам.

Умер я… в плену, в оковах

На груди святой души,

А потом вдруг ожил снова.

Слышу шёпот: «Не спеши…»

Мне шептало эхо тихо:

— Странник, я тебя люблю,

Я, как мастер, как портниха,

Саван золотой сошью.

Будешь нежиться, как в сказке,

Грешник, не умри совсем!

Где восторг души, где ласка,

Где дыхание богем?!

Ожил я в беду иль в счастье,

Эхо оживило вновь.

— Прочь страданья, прочь ненастья!

Я воскрес! Но где любовь?!

И опять печаль, тревога

Защемили сердце, грудь:

— Эхо, сжалься ради Бога,

Сделай, сделай что-нибудь!

Пусть начнётся жизнь сначала.

Вера будет и тепло…

Ты не раз меня спасало,

Душу нежило и жгло…

Дай простор мне, дай молитву,

Клятву дай и чудеса…

Вера в счастье не забыта!

Пашни, воды и леса

Любим мы, а это значит

Дух России, страшный пир

Мы разучимся дурачить

И построим новый мир.

Эхо слушало, вздыхало

И рыдало по ночам,

Эхо думало, молчало

И грозило сволочам.

И опять на белом свете

Слышал я и стон, и крик…

Эхо превращалось в ветер, —

Исцеляющий родник.

Вновь осенними ночами

Нам дарило радость, свет

И с молитвами, свечами

Стих слагало, как поэт.

Анюта не могла сдержать слёз. У неё словно остановилось дыхание. Губы её плотно сжались, брови напряглись в какой-то жуткой растерянности. Она то ли плакала от радости, то ли смеялась от печали и нежности, и вдруг с точностью стенографа повторила слова своего любимого:

Мне не надо сайдинг-банков,

Прочь офшоры-кобели!

«Хаммер», закрути в баранку,

Пылью сделай все рубли!

— Браво, браво, дорогой мой поэт!.. — она опять то ли заплакала, то ли засмеялась. — Но этого никогда не будет! Материя торжествует, а дух страдания, любовь к милосердию, к женщине так и останутся невостребованной, незавершённой, безответной любовью. И если, не дай бог, что-то случится с нашей грешной планетой, то первыми её покинут жирные, плохо соображающие коты вроде нашего кастрированного Барсика, не учёные, не космические следопыты, не гении, а властвующее бездарное звено, пустоеды, злодеи.

Анюта была счастлива. Наконец-то поэт заговорил о конкретной печальной любви, не безумно плотской, как с энгельбардовскими мумиями, после которых он обычно отворачивался, словно без особого удовольствия заканчивая необходимый обряд мужской страсти. Молчал и думал, думал и молчал.

«Любовниц много, — размышлял он. — Но надо выбирать одну. Холостяцкая жизнь закончилась».

Признания Сволочковой заставили остановиться. Он понял, что надо решаться.

Всё это произошло в сложный момент. ООО «Чистилище», основанное на глубокой морали великих просветителей теперь распадалось, и самое страшное — ультрамариновые энгельбардовские мумии выходили из-под контроля, устраивали протесты, возмущения и каждый месяц пытались покинуть подземелье. При этом каждая могла прихватить столько, что хотелось бросить все научные эксперименты и начать всё снова. Фамилия Васильевой, покинувшей подземелье с золотыми и платиновыми поделками, из Ренессанса и барокко, не давала покоя самым востребованным и бог весть как закодированным мумиям.

«Если она, Васильева, — размышляли в кордебалете, — фактически обобрала Чистилище и с ней ничего страшного не произошло, то есть лазейка обогатиться и слинять».

Колбасов, главный эксперт по антикварам, находившийся теперь в розыске, был ещё одним страшным примером для подражания. Но Колбасов знал многие тайны подземелья, о которых не знали энгельбардовские мумии.

Он мог, не выходя наверх из Чистилища, оказаться в любой торговой точке Москвы.

Конспиративные тоннели он знал как свои пять пальцев. Поэтому воровал нахраписто, нагло. Но то, что он сотворил с офисом олигарха, несравнимо ни с каким богатством.

Об этом Крупин старался не думать, надеясь, что преступник скоро обнаружится.

Но шли месяцы — результата не было.