Часы из прошлого

Фёдор Быханов

Почти два десятка лет, в одной из психиатрических лечебниц Подмосковья содержится слабоумный по кличке Экскаватор. И вдруг появляется богатая иностранка, прежде любившая этого человека, в пору, когда он работал. Она добивается, начав безграничное финансирование, чтобы началось действенное лечение юриста, потерявшего память, в результате мести преступника. И оказывается, что по сюжету фантастического романа Федора Быханова «Часы из прошлого», открывающего дилогию «Неоконченное следствие», не всё так просто в его судьбе. А ручные часы, оказавшиеся при нём в момент поступления в больницу, ведут в предвоенные годы, когда за них гибли люди и пострадал, ныне содержащийся в той же лечебнице выдающийся учёный, изолированный за правозащитную деятельность.

Пролог

Глава первая

День выдался подстать всей затянувшейся осени — исключительно промозглым и ветреным. Но этим вовсе не собиралась ограничиваться неприветливая погода Так что тревожное ожидание чего-то еще более безжалостного лишь подчеркивали, беззастенчиво раздетые до самых сухих веток и гораздо раньше времени, голенастые ныне тополя и клены. Словно взывая о милосердии к природе, как свой последний шанс уцелеть, сейчас выставили они — навстречу низко плывущим серым стадам облаков, растопыренные клешни своих озябших веток.

И хотя понятно всем, что уже поздным-позднёхонько что-либо менять. До будущей весны не вернуть вспять прежние яркие краски только что отгулявшего короткого бабьего лета. Однако, смирилась со своей участью пока лишь одна листва, густо усыпавшая все вокруг миллионами обрывков недавнего желто-красного праздничного наряда. Им так и не успела роща покрасоваться всласть — как в прежние годы с теплой затяжной осенью, перед суетливыми обитателями соседней автострады.

И опавшая листва безропотно, но с хозяйской деловитостью, улеглась по обе стороны асфальта разноцветным мягким ковром. Да так, что проезжающим мимо нельзя не заметить, как повсюду мокнут эти своеобразные визитные карточки осени, то скрученные наподобие папиросных заготовок, то абсолютно плоские, словно вырезанные из консервной жести отточенными ножницами затейливого кровельщика.

Так они и разлеглись, не выбирая особенно лучшего кому-то места. Одинаково густо, опавшие с деревьев листья укрыли и мохнатую от сухой травы стерню обочины, и глубокие рытвины. Скрасив, (словно напоследок старика — тщедушная бородка), «земляные морщины» канав и оврагов, протянувшихся вдоль разбитого полотна дороги. Правда, наблюдать за их соседством пришлось недолго, лишь до, тходящего здесь, резко в сторону от «асфальтовой реки», своротка уже проселочной «гравийки».

Первой, на здешнюю — далеко не самую лучшую перемену своей участи, отозвалась капризная подвеска одинокой машины, рискнувшей окунуться в средоточие примет, надвигающихся на среднерусскую полосу, зимних холодов. С какой-то откровенной брезгливой дрожью в своих чутких амортизаторах, совершенно необычной — синей расцветки «Мерседес-600» покатил вглубь чащи, не разбирая пути — прямо по лужам, все дальше и дальше в беспросветную глушь от благородного покрытия трассы.

Водитель, даже затылком напрягшийся от подобного варварского использования его любимца, недоумевающе глянул в зеркало заднего вида. Сделал это не случайно, с стараясь по глазам, сидящей сзади него в салоне лимузина, пасса жирки понять, ее ошиблась ли она, с сегодняшним маршрутом?

И у него настоящее время был конкретный повод для подобной, пусть и немой укоризны. Дескать, может быть, не подумала хорошенько, когда указала ему именно на это жалкое подобие пути, как на конечную цель их неблизкого путешествия от столичного благополучия?

Та, словно по сгустившемуся в салоне машины напряжению, несомнено почувствовала недовольство водителя. Однако, не обратила на него должного внимания. Во всяком случае, не проявила никакого опасения по части всего мерзопакостного, увиденного за окном теплого и уютного салона их машины. Тем более, что появилось полное убеждение в в правильности именно этого, только что выбранного ею, пути.

Им, окончательно и теперь уже совершенно бесповоротно, стал самый обычный дорожный указатель. Тот самый, чьи облупленные на ветру и солнце, белые буквы тесно жались друг к другу на синем поле гнутого жестяного прямоугольника. Он косо висел сейчас, зацепленный одним левым углом на, чудом сохранившемся в теле столба, гвозде.

— Указатель-то старый-старый, но задачу свою исполняет исправно, — вслух усмехнулся шофер, оценив перемену, произошедшую на лице пассажирки.

Да и как иначе, можно было отнестись к указателю, коли именно на нем путникам вполне успешно удалось разобрать суть первоначального, еще не выгоревшего на солнце, как сейчас, текста. А значит уже нисколько не сомневались сидевшие в машине насчёт того, что близки к своей цели. «Психиатрическая больница Мособлздравотдела» была где-то здесь совсем не по далеку. Многоопытный шофёр для себя ещё и уточнил, что скорее всего — сразу по окончанию этой сумасшедшей дороги.

Как будто разделяя его мнение, куда более солидно выглядела, на том же самом столбе, грубо вырубленная дощатая стрелка, повернутая своим острым концом именно на, так негостепреимно принявший иномарку, неказистый проселок. Что сразу не понравился городскому водителю, избалованному роскошными московскими асфальтами.

Только стрелка дорожного указателя, как стало ясно в дальнейшем, их не подвела. За парой-другой поворотов, сменявших один другого в густых зарослях смешанного леса, мужчине и женщине, сидевшим в «Мерседесе» открылся вид на конечную цель их поездки.

Это было кирпичное, давным-давно нуждающееся в новой побелке, низкое одноэтажное здание. Каких понастроено видимо-невидимо в караульных целях. В том числе и в психиатрическом ведомстве. Потому, в очередной раз, оказался прав в своих умозаключениях водитель.

— Приехали до конечной остановки! — заявил он, не оборачиваясь к пассажирке. — Ишь, какие надолбы, на танке не прорвешься!

Та промолчала, хотя и она прекрасно видела, как по обе стороны этой невзрачной обители сторожа — влево и вправо, стеснительно нырнув в густые сплетения кустов, уходят крепкие кирпичные стены. Если и было на данном «редуте» что еще более примечательное, так лишь ржавые треугольные стальные кронштейны, горделиво торчащие поверх старой кирпичной кладки с выцветшими полосами цементного раствора. Над стеной, хищно ощетинившиеся острыми шипами, тянулась, густо протянутая в несколько рядов, колючая проволока.

Как ни странно, но именно эта — столь явная примета чьей-то неволи придавало в глазах новичков особое значение работе неведомых теперь уже строителей. Некую дополнительную солидность, затерянному в здешней непроезжей глубинке, учреждению. А у женщины, опасливо вышедшей из машины под нудные струи мелкого облажного дождя, ограда вызвала еще кое-какие эмоции. В том числе — истинную веру, что не зря, выходит, колесили они полдня в такой нелепой глухомани!

Во всяком случае, в ее тревожном взгляде водитель, поправляя автоматическое зеркало заднего вида, заметил затаённый оттенок надежды. И не только сидевший за рулём остановившегося перед строением «синего чуда немецкого автопрома» теперь уставился на мокнувшую под дождём особу.

Внимание на странную приезжую теперь обратили и те, кто сам оставался вне поля видимости приехавших. И она быстро убедилалась, что успела привлечь, еще более любопытные, взгляды незнакомых, пока, обитателей сторожки. Мелькнувшие за пыльными стеклами двойных оконных рам, они тоже смогли по-достоинству оценить внешность нежданной гостьи. Невольно подтвердив тем самым исключительную живучесть и непоколебимость старейшей истины — провожают-, конечно, по уму, но встречают даже в «доме умалишённых» именно по обличию.

Синяя широкополая шляпа из тончайшего фетра была так искусстно подобрана в тон безупречного покроя английскому классическому пальто, что даже она, как бы извинялась за слишком решительное в эту минуту выражение лица хозяйки. Указывая на то, что она более привыкло к снисходительной улыбке, чем к столь серьезной, как теперь, озабоченности.

Между тем, крайне неуверенно ступая по гравийному покрытию тропинки острыми каблучками высоких — до колен сапожек, как нельзя больше подчер кивающих безупречность фигуры, пассажирка «Мерседеса» за несколько шагов оказалась на крыльце перед самой дверью.

Теперь давно треснувшаяся, а когда-то, давным-давно, достаточно степенная вывеска, оказалась не сама по себе, а лишь копией уже виденного приезжей, продублированного дорожный указателя, вещавшего насчет необычного статуса учреждения, напрямую связанного с психиатрией.

Причем и там — на дороге, и здесь — в непосредственной близости, никак нельзя было понять, какая именно это по счету психиатрическая больница Московского областного отдела здравоохранения? Так как ответ не давал, да и не должен был, скорее всего, этого делать бюрократического плана, застеклённый в рамке, пыльный квадрат со словом «Справочная». Тот самый, что вообще имелся даже не на самой кирпичной стене, а лишь нависал над подслеповатым оконцем, проделанном прямо посреди обшарпанной двери, обитой вытертым старым дерматином.

Само оконце выглядело под стать всему прочему. За его мутным стеклом тоже виднелись, как и в других окнах, толстые стальные прутья решетки, нисколько не утратившие своей функциональности за все время долгой эксплуатации служащими психиатрии. Хотя, обитатели лечебницы, несмотря на крайнюю убогость своих возможностей, судя по всему, старались и из этого выкраивать хоть что-то, напоминавшее строгий порядок.

Подтверждала это мнение незнакомки, аккуратно выкрашенная вместе с косяком в один, пусть и невзрачный бурый цвет, кнопка электрического звонка. И еще она была подстать надежно скроенному окружающему тем, что тоже находилась в рабочем состоянии. Более того — отреагировала моментально, едва, не без некоторого сомнения, женщина дотронулась до нее тонким пальцем руки, затянутой в синего же цвета лайковую порчатку.

Звоночная «пуговка» была не только на редкость податливой, но и хранила за собой, где-то в недрах учреждения, весьма требовательный голос. И тот час же после нажатия, за дверью задребежали его гнусавые переливы, заставив обитателей «Справочной» переменить за окном своё отношение к просходящему на за воротами учреждения.

Оставив позицию сторонних созерцателей необычного визита, дежурные превратились в официальных сотрудников учреждения, просто вынужденных приступить в подобных случаях к своим непосредственным служебным обязанностям. Внутри возникло оживление, заскрипели половицы, раздались звуки шагов, давая посетительнице понять, что кто-то направился к двери.

Ещё через несколько томительных минут звякнула откинутая железная щеколда, и наружу вышел пожилой коренастый мужчина в сине-зеленой форме стрелка ВОХР — так называемой, вневедомственной военизированной охраны.

— Что нужно? — строго спросил «вохровец», не особенно обременяя себя вежливым обхождением с кем бы то ни было. — Почему от дел отрываете?

Не ожидая ответа на заданные, вполне риторические вопросы, он, наглядно продемонстрировал мощь режима тут же попятился было назад в свою «караулку» со словами:

— Свиданий сегодня нет. Приходите завтра!

Но его бесхитростная уловка — отделаться таким образом от назойливой посетительницы ему на этот раз явно не удалась.

— А я и не на свидание. Больше по делу! — вернула того к суровой действительности требовательная модница.

И далее, как стало понятно старику, она вовсе не собиралась уподобляться роли «бедной родственницы», которую можно заставить еще раз повторить долгий путь от города до этого неприветливого присутственного места. После её строгих слов совсем недолго оставалось ждать охраннику куда более конкретного доказательства серьёзности намерений. И он довольно скоро убедился, что такие особы как эта госпожа, вовсе не по личной прихоти разъезжают по провинции в столь дорогих иномарках «супер» класса, что еще не разу и не видывали, заевшиеся здесь, на дармовых харчах, неповоротливые сотрудники пригородного «дурдома».

Подтвердился истиный статус-кво незнакомки достаточно просто. Сразу за первым своим высказыванием посетительница, произнесла и вторую за всю поездку фразу, не считая, разумеется, недавнего повеления персональному шоферу свернуть сюда с окружной автодороги.

— Вот моя визитная карточка, — уверенно заявила визитерша неприклонному пока ещё вохровцу. — Немедленно сообщите руководству о моем приезде!

Она брезгливо отдёрнула руку от ладони служаки, куда вложила визитку.

— И не вздумайте тянуть с исполнением, — в том же духе ответной неприязни продолжила «синяя дама». — Я этого не люблю!

Оказавшийся в руке, растерянного таким напором, контролера ВОХР кусочек картона, был за мгновение до этого, прямо на глазах старика, вынут женщиной из миниатюрной дамской сумочки. И теперь он буквально сиял своим сусальным золотым отрезом по краям и герольдической короной поверх витиеватой цепочки слов, также драгоценной краской отпечатанных в типографии.

Тогда как, заявив всё, что хотела, строгая госпожа, не слушая ответных и откровенно обиженных сетований на то, что «Ездят тут всякие!» повернула с крыльца обратно к своему автоубежещу, сулившему полную безопасность от капризов погоды. Перебирая узкими носами сапожек, сделала, как и прежде, несколько шагов по сырой щебенке пешеходной дорожки и сердито скрылась за, услужливо распахнутой водителем, дверцей роскошного автомобиля.

Трудно бывает понять значение самых простых вещей на последующее за ними развитие событий. Именно эта демонстративная расторопность холеного шоферюги, как и его, неприкрытое ничем, желание угодить своей хозяине, повлияли на самого служаку из «справочной» гораздо сильнее, чем какая-то там визитная карточка, пусть и сопровожденная строгим выговором богатой дамы.

Охранник, и не только в годы своей долгой службы на этом посту, успел повидать немало подобных молодцов, за аккуратными физиономиями «интеллигентов физического труда» скрывавших наклонности и манеры безжалостных костоломов. Обычно не высказываясь на такую щекотливую тему, как «служащие компетентных органов», на этот раз про себя обладатель поношеной шенели рядового ВОХР не утерпел, чтобы не буркнуть в пол-голоса, чтобы не слышал еще кто-либо кроме его самого:

— Опер, видать, в офицерских чинах, приставлен «наседкой» к интуристке, а та дура и не знает ничего о своем прислкжнике!

Это откровение, будь произнесено погромче и дойди до «чужих ушей», могло самого служаку выдать с головой. Ведь, лишь сами прошедшие школу спецслужб, столь умело как он разбираются в повадках бывших коллег — себе подобных.

Сейчас не только наблюдательность не подвела охранника. И со слухом у него было все в полном порядке. Потому, только что услышанный правильный русский выговор пассажирки иномарки заставил его еще раз, куда более внимательно взглянуть на визитку, исполненную опять же по-русски — кириллицей.

Под золотой короной вилась надпись из особого, никогда еще не виданного вохровцем шрифта: «Баронесса Клостер-Фейн. Международный Красный Крест».

Никакого комментария, в том числе, ни мысленного, ни озвученного в слух, теперь не последовало. Поняв с некоторым запозданием, что к чему, старый служака начал действовать с проворством стольже уверенным, какким только что было его нежелание привечать чужаков.

Он закрыл за собой дверь, не забыв задвинуть массивный засов и бросился к столу в караульном помещении. Уже там, когда было занято привычное место на просиженном стуле, словно сама потянулась к телефонной трубке рука опешившего охранника, только по телевизору, да радио слышавшего об организациях, подобных той, что значилась на визитной карточке баронессы.

Вохровец, на деле был куда более проворным и смышлёным, чем казался первым встретившимся. Придя к нужному для него самого решению, он моментально дозвонился куда следует. А вернув трубку на рычажки аппарата, ещё и не без удовольствия констатировал для напарника:

— Начальство «зашевелилось», как блохи под гребешком!

Хотя не во всём был прав этот «глас простого народа». В руководстве больничного учреждения столь важному сообщению с проходной совершенно не удивились. Оказалось, что в администрации уже были заранее осведомлены о возможном посещении их больницы видным деятелем из престижнейшей международной организацин.

Если же секретарша главврача и поразилась чему, так совсем другому. В разговоре, принимая доклад, даже крайне заинтересованно переспросила насчет того, что ожидаемая гостья прибыла в одиночестве:

— Как это нет вместе с ней эскорта машин?

После чего, оставив телефон, забеспокоилась совсем по другому поводу — баронесса прибыла одна, не только без сопровождающего, но даже без переводчика. Правда, растерянность длилась не долга, другим сведущая секретарша и вида не подала насчёт своих сомнений. Снова вернувшись к телефону, она тут же строго велела начальнику караула, постаравшемуся продублировать сообщение своего рядового стрелка:

— Впустить гостью на территорию больничного комплекса и лично проводить к главному корпусу.

Никто пока не мог даже предполагать, чем обернётся на деле это устное распоряжение, заменившее все то многое из положенной кипы разрешительных «бумаг», что обычно требовалось по инструкции посетителям лечебницы. Только события начали развиваться по своему сценарию, как снежный ком, пущенный с горы, обрастая всё новыми деталями.

Да и сами, визитёры из «Мерседесе», догадались об этом, лишь когда, на их глазах ожили массивные металлические створки ворот. Они начали медленно и синхронно раздвигаться, под скрежещущие завывания, управляемого, как оказалось, прямо из караульной, электромотора. После чего, исполнив свою «сольную партию» ворота открыли приехавшим путь за высокий кирпичный забор. Судя по всему, впервые за все своё долгое существование излишне доверчиво пропустив чужаков в «святая святых». Вопреки всем инструкциям сделав досиупной, столь прежде ревностно охраняемую территорию.

Гостей ждал, стоявший за воротами уже старший поста — с парой золотистых алюминиевых треугольников на петлицах шенели. Он был немало смущён и некоторое время еще мялся на мокром щебне дороги в своих растоптанных ботниках на микропорке, никак не решаясь в таком виде сесть в лимузин, пока его чинопочитание не оборвал, обозлённый долгим ничегонеделанием водитель лимузина.

— Давай сюда! — грубо окликнул он новоявленного «Сусанина». — Ты, чтоли нам дорогу будешь показывать?

В ответ на утвердительный кивок, шофёр, перегнувшись через правое от себя пустое сиденье, изнутри ловко открыл дверцу в салон «Мерседеса», ропуская внутрь, пронзительно пахнущего дождём и дешевыми сигаретами провожатого.

Дальнейший путь пролегал по прямой широкой аллее. И от въездных ворот до главного корпуса — трехэтажного старинного здания с парадной лестницей и колоннами под самую крышу он не занял так уж много кремени. Однако, как бы ни быстро мчал водитель иномарки, спеша побыстрее отделаться от сидевшего рядом ханурика из ВОХР, на месте их уже ждали. Навстречу приехавшим, по щербатым каменным ступеням сбегал вниз молодой упитанным человек средних лет в белом, накрахмаленном до хруста, представительском халате. Даже густая черная борода, отпущенная, явно, для солидности, не прибавляла возраста этому, явно, не так уж и давнему выпускнику мединститута.

— Здравствуйте, господа, разрешите приветствовать вас у нас на территории лечебного учреждения, — начал свою вступительную речь бородач, но был бесцеремонно остановлен буквально на полуслове.

— Мне нужен главный врач! — прежде чем протянуть руку для приветствия, неуверенно произнесла в ответ баронесса Клостер-Фейн.

Встречавший нисколько не обиделся за недоверие:

— А я и есть главный врач!

Он демонстративно указал на шитое над кармашком на груди халата, упоминание своей высокой должности:

— Можете не сомневаться!

Очевидно, уже успевший привыкнуть к подобные подозрениям, уже более искренне он рассмеялся:

— Недавно лишь, я назначен на эту должность, но успел, как говорится, полностью и официально вступить в руководящие права.

Таким образом представившись и не желая более возвращаться к случившемуся недоразумению, он перешел к конкретике:

— Позвольте поинтересоваться, госпожа баронесса, чем конкретно могу быть Вам полезен?

… Не исякому доценту медицинского института вот так, с бухты-барахты, предложат возглавить крупный стационар на добрую тысячу коек, каким была эта психиатрическая больннца. Тут нужен или очень высокий покровитель, или крайне благоприятное стечение обстоятельств. И то, и другое не обошло стороной Якова Михайловича Грельмана. Да и как иначе, коли он еще в студентах не терял как бдительности, так и идеологического чутья. Тем более не изменил этому правилу с начала перестройки.

Вовремя и верно ученый-психиатр почуял, откуда и в какую строну ветер политический дует! Когда закачалась пирамида коммунистической партии, он прим кнул к институтскому движению под лозунгом «Долой КПСС! Да здравствует демократия»! Тогда как, лихорадочно перенимавшие власть, деятели «нового призыва» не обошли вниманием такого активиста. Тем более, что льстило участие в их делах молодого преподавателя психиатрии. Вот и помогли ему одолеть рубеж депутата Верховного Совета РСФСР.

Прошло еще три года, и тот же мандат «народного избранника» он, нисколько не колеблясь, охотно сменил на должность главного врача крупного специализированного медучреждения, предложенную Грельману в обмен на то, чтобы он добровольно покинул Белый Дом за несколько дней до расстрела его танками.

Вакансия же, к тому моменту, образовалась, вроде бы как сама собой. В результате расследования депутатской комиссией под руководством Грельмана психиатрических преследований дисидентов. Ведь, многих известных ныне правозащитников в былые годы не обошла участь «пациента» больницы, куда осенним днем, по своей воле приехала баронесса Клостер-Фейн. И когда пришел черед платить за прошлые грехи, освободившееся кресло главврача занял бывший нардеп всего-то с научной степенью простого доцента.

Впрочем, обещавшей очень скоро подрасти до «Докторской диссертации без защиты по совокупности заслуг», — как однажды высказался его нынешний высокий покровитель. В свою очередь, готовящийся к своему куску научного пирога, отнятого от ошельмованного коллеги — «унаследовать» академическую мантию от предшественника Грельмана.

Тот был, что называется, с треском «вычищен из научного сообщества» за принадлежность к солидному коллективу авторов, знаменитой социалистической концепции «Вялотекущей шизофрении». Это с её помощью, при прежнем режиме, не стеснялись постоянно и по разным поводам ставить диагноз, необходимый для принудительной изоляции от общества любого гражданина, проявлявшего недовольство существующим сироем!

Теперь время настало другое, всё больше звучат утверждения о наступивших переменах и в этом направлении медицины. Только сведущие специалисты не ошибаются, считая, что подобных больных в палатах под сенью подмосковной лиственной чащи не стало меньше. Более того, не все из прежних пациентов — ложно признанных сумашедшими, обрели прежний статус нормальных, дееспособных граждан.

Вот и по своим прежним «копаниям» в грехах совететской психиатрии Яков Михайлович знал далеко не всех, завёрнутых в смирительные рубашки, правозащитников удалось в новые времена выпустить на волю из больничных палат с зарешетчатыми окнами.

Одни, под воздействием убойных доз галоперидола и прочих нейтролептиков действительно потеряли душевнее здоровье. Другим и идти-то было уже некуда — за десятки лет «лечения» утратили родственные связи, потеряли все, что было «на воле». И теперь, сразу после выписки пополняли ряды бездомных бродяг.

Один из таких «старых политических психопатов» серьезно беспокоил главврача. Особенно с тех пор, когда ему позвонили из Московского представительства Международного Красного Креста и предупредили о возможном приезде влиятельной особы из штаб-квартиры в Швейцарии.

— Подготовить Кондратюка к выписке! — безапелляционно объявил Грельман на предыдущей планерке с руководящим составом.

На ней же потребовал особо тщательно подготовиться по всем отделениям к скорому приезду высокой комиссии. Правда, насчет старика-учёного у коллег возникли серьёзные сомнения, которыми они поделились с руководителем:

— Так ему и идти-то некуда в его девяносто лет с гаком! — в числе других, удивился тогда заведующий отделением психохроников.

— Найдется куда! — невозмутимо парировал главный врач. — Собирайте в дорогу и чтобы все документы были в полном порядке!

На этом главный врач тему закрыл, не сочтя себя обязанным предупреждать весь остальной — рядовой персонал об истинной подоплеке визита к ним в лечебницу иностранной делегации. И вот теперь, проведя баронессу в служебный кабинет, Грельман начал с того, что услужливо момог ей снять верхнюю одежду, для которой имелся платяной шкаф, предусмотрительно освобождённый от прежнего своего содержимого.

Оказавшись без шляпы и пальто, яркая блондинка с миловидными чертами лица, предстала еще и обладательницей прекрасной фигуры с высокой грудью и осиной талией, которые не только не скрывал, но даже подчёркивал синий деловой костюм из плотного кашемира.

Словно снисходительно, давая возможность хозяину кабинета оценить настоящую красоту, баронесса прошлась по кабинету. Потом легко присела на кресло, невольно обнажив выше обычного, затянутые в соблазнительный капрон, стройные ноги. И теперь их округлые розовые колени скромно открылись в ограниченном пространстве — выше сапожек до края юбки.

Только хозяину кабинета было не до прелестей баронессы. Его больше волновало, как оказалось, желание принять её со светским лоском. Прямо перед креслом, предоставленным гостье, уже был накрыт столик со сладостями и стоял дорогой сервиз. Теперь принесли кипяток. И та не стала отказываться от чашки горячего напитка, чтобы отойти от дорожных впечатлений.

После чего можно было приступать к делу. Тем более, Яков Михайлович только и ждал, повода объявить ей о своем решении относительно предполагаемой фигуры выписываемого Кондратюка.

…История болезни этого пациента могла заинтересовать любого «за бугром». По времени, проведенном в неволе, едва ли не солагерннк знаменитого Солженицына, этот старик попал в в сталинский «ГУЛАГ» сразу после фашистских застенков, так и не сумев никому доказать свою полную невиновность. Потом, не удержавшись от проявлений собственного характера, начал вступаться за других. И, как следствие, получил новый срок.

Потом — еще и еще.

Среди заключённых уже стали передавать слухи о чудаке-учёном, вступившем в противостояние со всей государственной системой исполнения наказаний, когда начальство решило положить этому конец. И лишь представилась такая воз можность, закрыли саму проблему довольно просто, взяли и поменяли Кондратюку камеру в лагере на палату в «психушке». Все с тем же универсальным диагнозом — вялотекущая шизофрения.

И вот теперь, после десятилетий забвения, этот пациент снова мог заинтересовать «сильных мира сего». Полагать именно так, имелись все основания. Недаром Грельману сначала последовал телефонный звонок из Москвы, потом сама важная гостья пожаловала собственной персоной.

Оценив по достоинству, искусстно приготовленный чай, баронесса, спросив на то дозволения, решила закурить. Достала из сумочки новенькую пачку «Мальборо», она с хрустом раскрыла упаковку и «выщелкнула» из нее наружу, ароматно пахнущую сигарету. Оставалось только изящно прикурить от огонька, протянутой Грельманом зажигалки. Что она и сделала. А уже после нескольких задумчивых затяжек, решилась на откровенность.

— Знаете, уважаемый доктор, — стараясь скрыть внезапно охватившее ее волнение, произнесла важная гостья. — Я к вам приехала по делу, которому лично придаю особо важное значение.

Она не успела досказать. Так как ее услужливо перебил собеседник, ре шивший блеснуть осведомленностью о планах западных коллег:

— Кондратюк, практически, готов к выписке, — заявил главный врач. — Можете взять его с собой, если на то последует согласии моего руководства.

— Какой Кондратюк? — едва не поперхнулась дымом баронесса, всем своим видом выказавшая, совершенно не наигранное удивление.

Ее реакция была подстать тому, что несколько минут назад пережил сам Грельман, узнав, что госпожа Клостер-Фейн говорит по-русски не хуже его самого.

— Так вы пожаловали к нам вовсе не по его чести? — всё же нисколько не стало легче от такого признания Якову Михайловичу. — И Вас этот больной нисколько не интересует?

Теперь-то он просто не имел понятия, с какой стороны ждать возможного подвоха? Того самого — опасного, идущего далеко и, как правило, тем более изощрённого, чем лицемернее оказывалость истинное дело, завуалированное под заботу о ближних. На которые, по его мнению, весьма искусстными всегда были, да и продолжают такими оставаться, представители «свободного мира».

Но эта оплошность, невольно проявленная хозяином кабинета, словно и не была замечена, казавшейся всё более странной, визитершей. Она продолжила этот, начатый им разговор так, будто и не было только что никакой досадной заминки.

— Ни о каком, как вы говорите, Кондратюке, не имею понятия! — подтвердила Якову Михайловичу свое прежнее утверждение собеседница. — Меня больше интересует совсем другой ваш пациент…

Она снова глубоко затянулась сигаретой, прежде чем назвать имя того человека, из-за которого приехала из такого далека.

— Его зовут Андрей Пущин!

Потом поспешно добавила:

— Андрей Андреевич Пущин, русский, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения.

Грельман от ее слов облегченно вздохнул. Хотя тут уже волна неожиданного любопытства сменила, только что до этого терзавшие душу, самые дурные предчувствия. Однако, как ни напрягал он память, так и не смог припомнить, пациента с такими данными.

Только эта забывчивасть была делом вполне поправимым:

— Сейчас узнаю точнее!

Стараясь казаться вполне осведомленным и абсолютно деловым, Грельман поднялся из-за гостевого столика, пересел за свой массивный директорский стол. Привычно нажал на клавишу массивного аппарата селекторной связи:

— Прошу больничную карту Пущина Андрея Андреевича.

Глава вторая

В любом мало-мальски стабильном коллективе, где долгое общение друг с другом начисто снимает любой покров индивидуальной загадочности, вообще не остается тайн, как таковых. Каждый, рано или поздно, обретает уверенность в том, что, как самого себя знает каждого! А что уж тут говорить о «тысячекоечном стационаре» с крайне редко меняющимся контингентом психиатрической больницы? Где бок о бок ежедневно сосу ществует и почти такое же количество медицинского персонала и обслуживающих работников.

Будь у Якова Михайловича хотя бы несколько минут на раз думье, то, даже несмотря на недолгое пребывание на новой для него должности, он непременно вспомнил бы того, ради которого заставил рыться в своих архивах медсестер из регистратуры. Потому как, наряду с постоянным контингентом палат психохроинков — «Наполеонами», «космонавтами», «колдунами и ясновидящими», всеобщей известностью в их областной лечебнице пользовался Андрюшка-Экскаватор.

Больше двадцати лет прошло с тех нор, как его впервые привезли сюда с надеждой, на, так и не случившееся, к сожалению на деле, столь желанное излечение пациента от психического недуга. И тогда же завхоз Анатолий Павлович Дьяков обрел для себя совершенно незаменимую «рабсилу», готовую страстно браться за любое дело — осенью сгребать мусор, зимой — расчищать дорожки от снега. А также неутомимо перекидывать тонны угля или шлака в местной котельной.

Но особенно здорово у слабоумного детины, с идеально развитой от постоянной работы мускулатурой, по мнению его хозяйственного «шефа», получалось ремесло землекопа. Потому в подсобном хозяйстве больницы он готом был и дневать, и ночевать имеете со своей неизменной лопатой, которой взрыхлял грунт и сооружал грядки один за добрую бригаду, — на радость садоводам их больничного штата.

И лишь детский, постоянно удивленный взгляд, нечленораздельная речь и обязательное требование напоминать ему о времени кормления или сна, выдавали в нем безнадежно слабоумное создание но кличке «Экскаватор». Ее-то удивленно и розачаровано произнес Грельман, когда раскрыл перед собой, дисциплинированно принесенную из регистратуры, больничную карту Андреи Андреевича Пущина.

— Почему Экскаватор? — удивилась гостья, теперь четко уловившая его жест и, неосторожно брошенную, фразу насчет землеройной машины.

— Да как вам сказать, госпожа баронесса! — смутился за свою невольную несдержанность главврач. — Это наш лучший образец успехов трудотерапии.

Ему пришлось более подробно объяснять вышесказанное:

— Все просто прекрасно и хорошо, когда занят делом, а оставь хоть на день в палате, у него наступает кризис.

Яков Михайлович, не желая разочаровывать собеседницу, постарался подобрать слова, менее обидные для столь уважаемой знакомой такого, к полному несчастью, безнадежного пациента:

— Тогда обязательно случается серьезная депрессия, тоскливое настроение, а то и что похуже.

После этих слов, однако, последовало и несколько успокаивающие утверждение:

— Зато если находится при деле — того и гляди, что запоет, если бы только умел и владел речью.

Только и явно намереная попытка психиатра завуалировать действительное состояние «психа» Экскаватора, не принесла своих результатов. После услышанного баронесса вдруг обрела жесткую уверенность во взгляде и металл в голосе.

— Что значит, если бы умел говорить? — спросила она. — Так, каков все-таки у Андрея Андреевича официальный диагноз?

Буквально град вопросов, да ещё и обрушившихся со столь требовательным нетерпением, заставил Грельмана оставить собственные эмоции и перейти на сухое изложение фактов, значившихся в пухлой папке больничной карты:

— Больной перенес тяжелейшую черепно-мозговую травму.

Доктор, помогая себе жестами, нарисовал перед собой некую картину, хорошо понятную гостье.

— В результате которой, судя по всему, навсегда он стал инвалидом первой группы, — словно страшный приговор звучали для женщины слова Якова Грельмана. — У пациента Пущина, вместе с полной потерей памяти — амнезией, ещё до поступления к нам, наступило неизлечимое слабоумие.

Доктор с неподдельным сочувствием глянул на посеревшее от боли лицо красавицы баронессы.

— Сейчас у больного Пущина наблюдается, прямо-таки, классически выраженное расстройство сознания — полная отрешенность от окружающего мира, — произнёс Яков Михайлович, доказывая, что прекрасно знаком с ходом лечения, Экскаватора. — Он дезориентирован как в месте своего нынешнего пребывания, так и во времени.

Документы пациента поведали все, что могли и оставалось только вернуть их обратно в хранилище.

— Короче говоря, травматическое нарушение мышления с остаточной невозможностью правельных суждений, — закрывая серую панку со вшитыми доку. ментами, заключил главный врач. — Причем, все осложняется полным запамятованием событий, как происходящих в действительности, так и уже происшедших когда-либо.

Страшный. диагноз, вполне удручивший бы кого любого, надеявшегося на лучший исход, не повлиял, однако, на стремление важной гостьи добиться своего:

— Можно мне его увидеть? — снова прежним нетерпением загорелись глубокие темные глаза.

Такой поворот визита не совсем удовлетворил главврача. Яков Михайлович вдруг, с огорчением вспомнил, что «Экскаватор» именно сейчас занят важным делом — под обычным для него руководством завхоза больницы вскрывает грунт над аварийным участком теплотрассы. А потому, во избежании никому не нужных последствий такого непризентабельного зрелища, просто не может предстать перед глазами представительницы Международного Красного Креста.

Поняв это, раздосадованный невозможностью выполнить просьбу знатной гостьи, Грельман вдруг погасил радушие на своем лице и суховато заключил:

— Сегодня, к сожалению, нет.

Но, тут, же он вселил и надежду в душу собеседницы:

— Завтра — пожалуйста.

— Яков Михайлович, миленький, — вдруг совсем не по эти кету, а как это часто бывает среди обычных российских посетительниц, воскликнула госпожа Клостер-Фейн. — Хотя бы на мину точку разрешите на него посмотреть?

Она умоляюще сложила ладони перед своей высокой грудь, тем самым невольно смутив молодого ещё совсем мужчину не только самой неожиданной просьбой и тем, от кого она происходит:

— Даже издали.

Поняв по переменам в лице специалиста, баронесса продолжила натиск.

— Я никому ничего не скажу, — прикоснулась она рукой к локтю бородача, прикрытого рукавом белого как снег, врачебного халата. — Это мое личное дело!

— Ладно, будь так, как Вы желаете! — но сумев устоять перед столь страстным желанием свидания, согласился доктор. — Только предупреждаю…

— Не бойтесь ничего, — ещё более страстно заверила гостья. — Я, Вам, доктор, так за все признательна…

Вышли они вдвоем из главного корпуса уже не через парадные двери, где у высокой лестницы под колоннами стоял «Мерседес» иностранки, а противоположным — служебным ходом. К тому же, расположенном на иной стороне здания, откуда вела протоптанная дорожка к хозблоку и котсльной с высокой, рыжей от выгоревшего сурика, железной дымовой трубой.

Баронесса шла по, хрустящей под каблучками сапог мелкой щебенке, а доктор вышагивал рядом по тронутому первой изморозью газону, галантно держа над ней свой раскрытый зонтик.

Увлеченная своими мыслями, женщина будто и не видела, что радушного хозяина, накинувшего поверх белого халата легкий плащ, нещадно секут струи дождя, так и не прекращавшегося с утра ни на минуту. Обойдя стороной очередное строение, смотревшее на мир. как и все прочие, сквозь зарешеченные окна, они увидели наконец перед собой того самого Андрея Андреевича Пущина, занятого сейчас именно тем, чему посвятил последние двадцать лет своей больничной жизни.

Несмотря на промозглую погоду, он так и пышил жаром, хотя был бнажен по пояс, методично выбрасывая из широкой траншеи тяжелый грунт с вкраплениями в песок гальки и кусков шлака. Тем самым аккуратно очищая от естественной «теплоизоляции» бетонные плиты перекрытия теплотрасы. Разгоряченное мускулистое тело словно не чувствовало и всерьез зарядившего мелкого по-осеннему, дождя.

Рядом с раскопом стоял пожилой мужчина-завхоз, облаченный по погоде в грубую брезентовую плащ-палатку, чуть ли не содрагаясь в душе, при виде столь явной демонстрации закаленного организма «психа», он сам при этом безнадежно и безуспешно грелся затяжками, дымящейся в кулаке, папиросы.

Увидя необычную парочку — собственное начальство, семенившее обочь с миловидной дамой, Дьяков серьезно смутился. Бросил окурок в мокрый, выброшенный из траншеи песок, да еще и втоптал его поглубже подошвой ботинка. Двинулся было навстречу начальству, но Грельман остановил его властным движением руки:

— Мы, собственно, пришли взглянуть на Андрея Андреевича Пущина!

И снова имя этого психохроника сослужило худую службу посвященному в его судьбу человеку.

— На кого? — переспросил тот и тут же вспомнил, как зовут постоянного помощника, забираемого по утрам из палаты под роспись в журнале дежурной медсестры. — Это нашего придурка — Экскаватора, что ли?

При этих словах простодушный завхоз не смог сдержать улыбки, что появилась на его плотном, не очень чисто выбритом лице и от столь непонятного внимания к его «кадру». Впрочем, по мнению Дьякова, как было не появиться такой иронии, от странного, впервые услышанного им от самого главного врача, имени и отчестве своего «персонального работяги».

Только широкая улыбка, столь же стремительно погасла, как и появилась. Сказал завхоз, да тут же и поперхнулся. Замолчал и потупился во взоре, растерянно уткнувшись в буравчики злых глаз главврача.

— Андрюша, дорогой! — совсем не обращая внимания на их бессловесную дуэль, баронесса, не испугавшись сырого грунта под ногами, уже присела на корточки над траншеей, в которой все так же безостановочно работал Пущин.

Услышав свое имя, тот на миг отставил в сторону острейшую лопату и глянул вверх с нетерпеливым выражением, отвлеченного от любимой игры, ребенка. Но тут же гримасса недовольства сменилась уже льстивой улыбкой, когда Экскаватор узнал стоящего рядом с завхозом главврача. Все же память на начальство не умерла в нем, как все прочее способности травмированного мозга, закрепилась рефлекторно в потухшем навсегда сознании.

— Молодец, Андрей Андреевич, работай дальше! — неожиданно ласково похвалил его Грельман.

От этих слов улыбка на лице землекопа стала еще шире. И если бы не пустота но взгляде, баронесса узнала бы в нем того, к кому спешила так далеко от столицы. Не обращая больше ни на кого внимания, Экскаватор вновь вернулся к прерванному занятию. Словно играючи, отчего на широкой, накаченной трудом, спине волнами пошли узлы мышц, он выбросил тяжелый ком земли. Затем наклонился за другой такой же порцией, с хрустом вонзив штык лопаты в плотный грунт…

Прижав ко рту стиснутые в кулак пальцы и едва удерживаясь от слез, баронесса, не разбирая дороги, поспешила обратно к главному корпусу больницы. Но наверх в кабинет руководителя учреждения все же подниматься не стала. Подождала Якова Михайловича у своей машины.

Тот постарался, как и прежде не раз случалось при подобных посещениях его пациентов родными, тоже напустить на себя чувство едва ли не мировой скорби. В душе, однако, отметил, что увиденное у траншеи вовсе не было встречей незнакомых друг другу людей. Явно, что какое-то общее прошлое накрепко соединяло этих, по социальному статусу так не похожих друг на друга, людей — убогого инвалида и вполне благополучную деятельницу Международного Красного Креста.

Между тем, дождавшись Грельмана, баронесса начала разговор первой, словно боясь, что доктора развеет последние надежды, теплившиеся в ее сердце:

— Яков Михайлович, я все понимаю!

В её голосе хотя и чувствовались нотки недавнего плача, но глаза были уже совершенно сухими, а бледные щеки и даже без разводов слез, против которых выстояла дорогая фирменная косметика:

— Пусть, Андрей Андреевич Пущин болен тяжело и почти неизлечимо, — продолжила мадам Клостер-Фейн. — Но если Вы найдете способ вернуть ему хотя бы частицу сознания, я в долгу перед Вами не останусь.

За подтверждением этих слов дело не встало. Шелкнув резным замочком своей изящной сумочки, она вынула оттуда и протянула озадаченному медику, видимо, заранее заготов ленный документ — узкий лист особой, что называется, гербовой бумаги, аккуратно свернутый ровно посередине.

— Что это? — недоуменно спросил Грельман, принимая его из рук в руки.

— Чек на пятьдесят тысяч долларов, — буднично, без всякой рисовки пояснила госпожа Клостер-Фейн. — Но это только задаток.

Остальное она произнесла чуть понизив голос:

— Я готова и в дальнейшсм оплачивать все расходы, связанные с лечением Пущина, и соответствующего дополнительным уходом за ним?

И уже совсем сразила собеседника, последовавшим за этим, безаппеляционным по своей сути заявлением:

— Да н ваш личный вклад будет оценен по достоин ству.

Из той же сумочки она достала свою визитную карточку. Но совсем не такую, что этим утром читал рядовой охранник ВОХР в «справочной» у ворот. На этом голубом квадрате картона все сведения были напечатаны исключительно по-немецки, хотя номера телефонов, указанных там, приходились, как на Берн, так и на Москву:

— Жду сведений о любых переменах в самочувствии.

Красавица даже сделала вид, что желает чмокнуть в щеку доброго психиатра, ходя проделала этот жест лишь для того, чтобы шепнуть откровенное:

— Звоните сразу же, как только удасться что-либо предпринять.

Мрачный и невозмутимый водитель предупредительно захлопнул за пассажиркой дверцу машины. После чего солидный синий «Мерседес», хрустя щебнем под широкими баллонами, покатил к выходу из этой обители печали и разбитых надежд.

— Что ж, «Синяя дама», — как сразу он окрестил баронессу, произнес Грельман. — Пусть будет по-вашему.

И все жн он нисколько не обманывался на сей счет. Попытка повторения обычного медикаментозного лечения, но уже более дорогими — суперсовременными мощными препаратами, с лихвой оплаченнымизаграничной миллионершей, по убеждению психиатра, могла принести Экскаватору лишь еще больший вред, чем тот, который он уже понес перед тем, как оказаться на двадцать лет пациентом психиатрической больницы.

Потому, решая судьбу, ставшего вдруг, «богатеньким» Экскаватора, Яков Михайлович серьёзно задумался о том, что стоило теперь попробовать применить на практике кое-что новое не только из современного арсенала психиатрии, но и прежнего опыта ее, давно проверенных историей, «светил».

Глава третья

Сменив на посту главврача всемирно признанного академика, Яков Михайлович Грельман все же не казался со стороны выскочкой-карьеристом. Многолетняя политическая доительность и в Верховном Совете, и в комиссии по изучению фактов незаконного психиатрического преследования инакомыслящих, создали ему немалый авторитет в научных кругах столицы. А развитое чувство самосохранения и умение предвидеть лучший и самый выгодный вариант для себя лично, подвигли Грельмана на титаническую деятельность по выполнению, поставленной перед ним, баронессой задачи.

…Всего за какие-то недели Экскаватор-Пущин подвергся гораздо большему числу обследований, чем за все предыдущие два с лишним десятка лет, что находился в лечебнице. При этом особые надежды Яков Михаилович возлагал на своего предшественника, вынужденного пенсионера-академика. Все-таки, как ни говори, а его опыт и знании могли сделать гораздо больше, чем весь коллектив, доставшийся в «наследство» новому главному врачу.

…На загородной даче, где последнее время обитал оставшийся не у дел и ошельмованный академик Сусевич, бывший депутат появился вскоре после того, как зашел в тупик с возобновившейся лечебной практикой по «Истории болезни А. А. Пущина».

Но и теперь он предстал на глаза бывшему соему учителю т недавнему «начальству» вовсе не с пустыми руками. Привез с собой немало припасов, какими уже давно не баловали даже спецраспределители академическую среду.

Основное, на что сейчас серьёзно расчитывал гость — с собой у него был проект собственного приказа. Совершенно прежде несбыточного. Ведь, в нём говорилось о восстановлении Е. Е. Сусевича в некоторых, прежде отнятых у него правах — главного научного консультанта их лечебного учреждения. Да ещё и с соответствующим должности содержанием.

Прошлый гнев на «молодого, да раннего» коллегу у Евгения Ефимовича, как оказалось, давно прошел. Осталась на его душе лишь одна горькая досада на собственную роль «старухи у разбитого корыта». Ни тебе былой персональной автомашины, ни возможности заниматься любимым трудом. При этом все попытки про бить возникшую стену отчуждения с оставшимися у власти знакомыми из прошлой жизни, так и остались бесполезным залпом гороха по бетонной стене ярлыка: — «Палач дисидентов, самый ярый прислужник преступного коммунистического режима»!

И вот появилась долгожданная «первая ласточка» возможных перемен к лучшему в его судьбе в виде недавнего еще гонителя и преследователя.

— Очень рад, Вас, у себя видеть! — располагающе улыбнувшись ещё с порога нежданному гостю, Евгений Ефимович сошел тому навстречу по высоким ступеням крыльца дачи.

Сделал он это не только ради уважения. Физическая активность старого ученого понадобилась еще и на то, чтобы показать людям Грельмана, куда вносить коробки и ящики с доставленным на дачу провиантом. Они крайне обрадовали, уже порядком оголодавшего академика. Когда тот последние месяцы и годы сидел на пшене и маргарине из убогого поселкового магазина.

— Очень признателен за оказанное внимание, — поблагодарил он, при этом пытаясь, еще и сохранить «собственное лицо». — Ну, это уже чересчур, мне одному — столько замечательного добра!

Конец ознакомительного фрагмента.