Учитель

Шарлотта Бронте, 1857

Один из лучших романов великой Шарлотты Бронте. История удивительной любви молодого, целеустремленного преподавателя частной школы и его юной коллеги. Их отношения складываются непросто, счастье достанется дорогой ценой, но разве это важно, если мужчину и женщину связывает духовная близость? Если они не только влюбленные, но и родственные души, полные взаимопонимания и готовые стать друг для друга верными спутниками…

Глава 6

В город я вернулся голодным; забытый обед соблазнительно всплывал в памяти, и острый аппетит гнал меня вверх по узкой улочке к дому. Было уже темно, когда я шагнул через порог, гадая, разведен ли у меня огонь; ночь выдалась холодной, и я передергивался при мысли об очаге, полном холодной золы. К своему радостному удивлению, в гостиной я обнаружил жаркий огонь в вычищенном очаге. Но отметить эту неожиданность я едва успел, потому что нашел причину удивиться еще раз: кресло, в котором я обычно сидел перед камином, было уже занято, человек в нем скрестил руки на груди и вытянул ноги на ковре. Каким бы близоруким я ни был, каким бы обманчивым ни казался отблеск огня, мне не понадобилось долго всматриваться, чтобы узнать в этом человеке мистера Хансдена. Разумеется, его появление не доставило мне удовольствия, особенно после нашего расставания накануне, поэтому я, пройдя к камину и разворошив угли, произнес «добрый вечер» так негостеприимно, как только мог; однако про себя я гадал, что привело его сюда, а еще — чем вызвано его столь живое вмешательство в мои отношения с Эдвардом. Видимо, именно Хансдену я был обязан своим желанным увольнением, тем не менее я не мог заставить себя расспросить его, выказывая любопытство: пусть объяснится, только если захочет сам, ведь первый шаг тоже сделал он.

— Вы мой должник: вам следовало бы поблагодарить меня, — такими были его первые слова.

— Вот как? — отозвался я. — Надеюсь, мой долг не очень велик. Для тяжких обязательств такого рода я слишком беден.

— Тогда можете сразу же объявить себя банкротом, потому что это обязательство окажется для вас неподъемным. Когда я пришел, то увидел, что огонь погас, поэтому снова развел его и заставил эту надутую растяпу, здешнюю служанку, раздувать его, пока он не разгорелся как следует. Ну а теперь можете меня благодарить.

— Только после того, как что-нибудь съем. Я не в состоянии выражать благодарность, пока умираю с голоду.

Я позвонил и велел принести чаю и какого-нибудь холодного мяса.

— Холодного мяса! — повторил Хансден, когда за служанкой закрылась дверь. — Да вы чревоугодник! Мясо с чаем! Этак вы умрете от обжорства.

— Вряд ли, мистер Хансден. — Не противоречить ему я не мог: меня раздражали и голод, и неожиданный визит Хансдена, и грубость манер, которую он продолжал проявлять.

— Характер у вас сварливый от переедания, — сказал он.

— Откуда вам знать? — возразил я. — Вы, похоже, привыкли судить, ни в чем не разобравшись толком. А я сегодня не обедал.

Я высказался резко, почти грубо, но Хансден в ответ только заглянул мне в лицо и рассмеялся.

— Бедняга! — запричитал он. — Не обедали сегодня, да? С чего бы это? Хозяин, видно, не отпустил вас домой. Уильям, неужели Кримсуорт морил вас голодом в наказание?

— Нет, мистер Хансден.

К счастью, в этот неловкий момент принесли чай, и я сразу набросился на хлеб, масло и холодную говядину. Немного утолив голод, я так раздобрился, что посоветовал мистеру Хансдену «подсаживаться к столу и последовать моему примеру, если есть охота, вместо того чтобы сидеть и глазеть».

— Нет, что-то не хочется, — отозвался он, дернул шнур звонка, вновь вызвав служанку, и потребовал стакан «воды из-под тоста»^[6]. — И угля, — добавил он, — пусть у мистера Кримсуорта огонь горит пожарче, пока я здесь.

Пока исполнялись его приказы, он придвинул кресло к столу и устроился напротив меня.

— Итак, вы, похоже, остались без работы, — продолжал он.

— Да, — подтвердил я и, поскольку был не расположен выдавать свое удовольствие, а также подчиняясь прихоти момента, сделал вид, будто случившееся принесло мне больше вреда, чем пользы. — Да, по вашей милости Кримсуорт выставил меня, едва дав время собраться, и насколько я понимаю, все дело в каком-то вашем поступке в городском собрании.

— Да? Он и об этом упомянул? Заметил, значит, как я подавал знаки ребятам? И как же он отозвался о своем приятеле Хансдене — по обыкновению, одобрительно?

— Он назвал вас предателем и негодяем.

— Как плохо он меня еще знает! Я осторожен, сразу не показываю, каков я на самом деле, а наше с ним знакомство только начинается, но он увидит, какими ценными качествами я наделен, притом превосходными! Хансденам нет равных, когда надо изобличить мошенника; отъявленный, бесчестный мерзавец — добыча, прямо-таки созданная для них, заметив такого, они его уже не отпустят. Давеча вы говорили, что я «привык судить» — так и есть, это свойство нашей семьи, передающееся из поколения в поколение: у нас чутье на жестокость, за милю распознаем подлеца; мы прирожденные реформаторы, причем радикального толка, и я не смог бы жить с Кримсуортом в одном городе, каждую неделю встречаться с ним, наблюдать его поступки по отношению к вам (в сущности, дело не в вас, а в вопиющей несправедливости, с которой он ущемляет ваше естественное право на равенство), — так вот, я не смог бы видеть все это и не чувствовать, как во мне начинает действовать ангел или демон нашего рода. И я подчинился инстинкту, выступил против тирана и разорвал цепи.

Этот монолог заинтересовал меня потому, что не только содержал указания на особенности характера Хансдена, но и объяснял причины его поступков, и заинтересовал настолько, что я позабыл ответить на него — так и сидел молча, захваченный потоком мыслей, которые он вызвал.

— Вы благодарны мне? — наконец спросил Хансден.

Я и вправду был благодарен — или почти благодарен, и в тот момент он мне даже нравился, хоть и признался, что совершил свой поступок не ради меня. Но человеческая природа причудлива. Утвердительно ответить на прямой вопрос было невозможно, и я заявил, что не чувствую и тени благодарности, а Хансдену посоветовал поискать награды для себя, как для заступника, в ином мире, поскольку в этом он вряд ли ее найдет. В ответ он назвал меня бессердечным аристократишкой, а я напомнил, что по его милости лишился последнего куска хлеба.

— Грязный это был хлеб, приятель! — воскликнул Хансден. — Грязный и опасный, и получали вы его из рук тирана; я же говорил, этот ваш Кримсуорт — тиран. Он тиранит своих рабочих, конторских клерков и когда-нибудь, глядишь, начнет тиранить и жену.

— Чушь! Хлеб есть хлеб, а любое жалованье все-таки жалованье. Я своего лишился, и не без вашей помощи.

— В ваших словах есть смысл, — наконец согласился Хансден. — Признаться, ваша практичность меня приятно удивила. А я, уже получив шанс понаблюдать за вами, думал, что вновь обретенная свобода вызовет у вас прилив сентиментального ликования, заставив хоть на время забыть о предусмотрительности и благоразумии. Но вас не собьешь с мыслей о насущном, так что вы теперь выросли в моих глазах.

— «Не собьешь с мыслей о насущном» — а как же иначе? Жить-то мне надо, а без того, что вы назвали «насущным», не проживешь, но получить его мне неоткуда, разве что заработать. Но вы, повторяю, отняли у меня эту возможность.

— И что же вы намерены делать дальше? — преспокойно спросил Хансден. — У вас ведь есть влиятельные родственники — полагаю, скоро вам подыщут другое место.

— Влиятельные родственники? Кто? Я бы хотел услышать их имена.

— Сикомы.

— Вот еще! Я с ними порвал.

Хансден недоверчиво уставился на меня.

— Порвал, — подтвердил я, — притом окончательно.

— Вы, Уильям, должно быть, имеете в виду, что это они с вами порвали.

— Считайте, как вам угодно. Мне предлагали покровительство — при условии, что я стану священником; я отклонил и это условие, и предложенное вознаграждение. Покинув своих недружелюбных дядюшек, я решил отправиться к старшему брату, из любящих объятий которого меня безжалостно вырвал посторонний человек — короче говоря, вы.

Излагая все это, я невольно улыбнулся, и подобное малозаметное проявление чувств возникло в тот же момент на лице Хансдена.

— А-а, ясно! — отозвался он и заглянул мне в глаза так, что можно было даже не сомневаться: он смотрит мне прямо в душу. Просидев минуты две, опираясь подбородком на руку и продолжая старательно изучать мое лицо, он наконец продолжал: — Значит, вы и вправду не рассчитываете на Сикомов?

— Ни на что, кроме неприятия и отторжения. Но вы ведь уже спрашивали — зачем повторяться? Разве позволительно рукам, испачканным конторскими чернилами и жиром от шерсти с фабричного склада, когда-нибудь вновь соприкоснуться с руками аристократии?

— Да, этого непросто добиться. Судя по внешности, чертам, речи, почти по манерам, вы истинный Сиком; странно, что от вас отреклись.

— И тем не менее. Так что не будем больше об этом.

— Жалеете?

— Нет.

— Отчего, юноша?

— Эти люди не из тех, к кому я мог бы испытывать хоть какую-то симпатию.

— Однако вы один из них.

— И это всего лишь доказывает, что вы судите о том, о чем понятия не имеете: я сын своей матери, но не племянник своих дядюшек.

— Тем не менее один ваш дядюшка — лорд, хоть и не знаменитый и не особенно богатый, другой — почтенная особа; житейской выгодой не следует пренебрегать.

— Вздор, мистер Хансден. Вам следовало бы уже понять: даже будь у меня желание подчиниться дядюшкам, я не сумел бы раболепствовать перед ними настолько искусно, чтобы снискать их благосклонность. Я пожертвовал бы своим комфортом и взамен все равно не получил бы их покровительства.

— Вполне вероятно. И вы рассудили, что разумнее всего для вас полагаться исключительно на себя?

— Именно. Мне придется полагаться на себя до самой смерти, ибо я не могу ни понять, ни принять, ни изобрести решений, которыми пользуются другие люди.

Хансден зевнул.

— Ну что ж, одно мне совершенно ясно: все это меня не касается. — Он потянулся и снова зевнул. — Хотел бы я знать, который теперь час? На семь у меня назначена встреча.

— Мои часы показывают без четверти семь.

— Пойду, пожалуй. — Хансден поднялся. — Так вы больше не ввяжетесь в коммерцию? — спросил он, облокотившись о каминную полку.

— Думаю, нет.

— Ввяжетесь — сделаете глупость. Вам бы лучше обдумать предложение дядюшек и согласиться служить церкви.

— Не раньше, чем я сумею полностью преобразиться внешне и внутренне. Хорошими священниками способны быть лишь лучшие из людей…

— Да ну? Вы думаете? — саркастически перебил Хансден.

— Да, и убежден в своей правоте. Но поскольку качествами, необходимыми хорошему священнику, я не обладаю, то предпочту скорее нищету с ее лишениями, чем дело, для которого не создан.

— На вас не угодишь. Коммерсантом или священником быть не желаете, юристом или врачом — не можете, а жизнь джентльмена вам не по карману. Могу лишь посоветовать вам пуститься в путешествие.

— Что?.. Без денег?..

— Ради денег, юноша. Вы же говорите по-французски, наверняка со скверным английским акцентом, но говорите. Отправляйтесь на континент, авось подыщете себе там занятие.

— Бог свидетель, я бы с радостью! — с невольным пылом воскликнул я.

— Так поезжайте, что вам мешает, черт возьми? Если не сорить деньгами, то до Брюсселя, к примеру, доберетесь за пять-шесть фунтов.

— Нужда научит, если сам не справлюсь.

— Вот и отправляйтесь, а когда будете на месте, призовите на помощь разум. Брюссель я знаю почти как N., и, по-моему, такому человеку, как вы, он подходит больше, чем Лондон.

— А работа, мистер Хансден? Мне надо туда, где я смогу получить работу, а как же я раздобуду рекомендации и заведу полезные знакомства в Брюсселе?

— Слышу голос осторожности! Не в ваших правилах делать шаг, не прощупав прежде каждый дюйм пути. У вас найдутся бумага, перо и чернила?

— Надеюсь. — Я поспешно положил перед ним письменные принадлежности, уже догадываясь, как он намерен поступить.

Он сел, написал несколько строк, свернул лист, запечатал, надписал адрес и протянул мне.

— Ваше благоразумие — вот проводник, который сокрушит первые трудности на вашем пути. Юноша, мне уже известно: вы не из тех, кто спешит сунуть голову в петлю, не узнав, сможет ли выбраться из нее, и в этом вы правы. К опрометчивым людям я не питаю ничего, кроме отвращения, ничто не заставит меня протянуть им руку помощи. Если человек не думает о себе, то в делах друзей он в десять раз безрассуднее.

— Это, видимо, рекомендательное письмо? — спросил я, взяв запечатанный листок.

— Да. Оно избавит вас от риска полной нищеты, которую, как мне известно, вы считаете позором, — если уж на то пошло, как и я сам. У человека, которому адресовано это письмо, найдется два-три приличных места и рекомендации для них.

— Это меня устраивает, — ответил я.

— И где же слова благодарности? — осведомился мистер Хансден. — Или вы не умеете выговаривать «спасибо»?

— У меня есть пятнадцать фунтов и часы. Восемнадцать лет назад их подарила мне крестная, которой я никогда не видел, — невпопад ответил я, мысленно называя себя счастливейшим из смертных и обещая не завидовать никому во всем христианском мире.

— А благодарность?

— Мистер Хансден, я уеду в самое ближайшее время, если повезет — завтра: я не останусь в N. ни единого лишнего дня.

— Замечательно, только следовало бы отдать должное и помощи, которую вы получили, и поживее! Вот-вот пробьет семь, я жду благодарности.

— Разрешите пройти, мистер Хансден… Мне нужен ключ, лежащий вон там, на каминной полке. Надо бы уложить вещи перед сном.

Часы в доме пробили семь.

— Дикарь, — сказал Хансден, взял свою шляпу с буфета и вышел посмеиваясь.

Я бросился было за ним, в самом деле намереваясь покинуть N. на следующее утро и зная, что другого случая попрощаться с ним уже не представится. Хлопнула входная дверь.

«Пусть идет, — решил я, — мы еще встретимся когда-нибудь».

Примечания

6

Имеется в виду напиток, для которого в кипятке на полчаса замачивали хорошо прожаренный кусок черствого хлеба.