В случае смерти разбить

Шая Воронкова, 2021

Принято считать, что уж на Том свете точно царит идеальный порядок. Но когда демон вступает в преступный сговор со школьной учительницей, ангел водит дружбу с чертями и вешает в сторожке у Райских врат «календарь с Евами», а в Аду опять не включают отопление – в это слабо верится. Как ангелы проходят учебную практику? Что снится духам? Какая связь между сбором душ и комбайнами? Что бывает с интровертами в Аду? И, в конце концов, зачем жнецам орбизы? Ответы на все эти вопросы вы найдете внутри книги. И помните: для взрослых тоже пишут сказки! Содержит нецензурную брань.

Хранитель вещей

В дверь стучат.

Я встаю и почти вслепую открываю ее. Обычный утренний ритуал. Старуха в желтых резиновых сапогах и с «шапкой» седых кучерявых волос входит внутрь, привычно переступив порожек и принеся с собой предрассветную прохладу. Она всегда делает две вещи. Первая — отдает мне бутылку утреннего тумана, который развозит по поселку каждый день. И вторая — спрашивает, как суд. Это уже вошло в привычку. Причина суда — маленькая рыжая такса — путается под ногами. Пять лет назад мне отдал ее на хранение старухин внук. Четыре года, одиннадцать месяцев и ровно две недели назад он умер.

Я не ходила на слушания этого дела ни разу. Уверена, старуха тоже не ходит. Суд ничего не может сделать — оставленное на хранение может забрать только оставлявший или тот, кого он укажет. Уезжая в отпуск, мальчишка не знал, что разобьется в аварии и не вернется — не хотел тревожить бабушку и оставил пса мне. Его смерть была быстрой, как вспышка, и горькой от сожалений. Я всем сердцем хочу отдать старухе последнее, что осталось от ее внука, но контракт связывает меня по рукам и ногам. И мы обе это знаем.

Такса ластится, и старуха гладит ее по голове и бокам, треплет по животу. На самом деле она приходит, чтобы просто с ней увидеться.

Восходящее солнце подсвечивает край деревянной рамы. Я завариваю кофе и выливаю туман в кружку, пока не испортился. Он падает серебристой шапкой, разливаясь в воздухе запахом жженого сахара, — выпиваю залпом, пьянею — и сразу же трезвею. Старуха еще раз проводит морщинистой рукой между длинных ушей и уходит, остановившись в дверях, чтобы пригрозить отсудить у меня не только таксу, но и все остальное.

Как и всегда, мы одновременно смеемся. У меня нечего отсудить — ничего моего здесь нет.

Но она будет здесь завтра. И послезавтра. И потом.

Что еще остается?

Я приступаю к работе. Насыпаю свежей рыбы в миски кошкам, режу холодное на ощупь мясо собакам, птицы и грызуны получают свои зерна. Потом перехожу к рыбам, змеям, паукам — чего тут только нет. Мой дом просыпается — гавкает, шипит, скребется, воет, бегает и спихивает вещи. У меня в доме много животных: людям нужно съездить в отпуск, лечь в больницу, переждать черные времена. Ни одно даже самое склочное животное не создает проблем, пока оно тут. Иногда под дверь подкидывают котят, или хозяева пытаются спихнуть надоевших питомцев. Таким я не могу помочь. Оставить можно только то, что собираешься потом забрать.

Закончив с кормежкой и уходом за зверьми, я сажусь за стол с книжкой в руке и начинаю прием. Полненькая женщина забирает крысюка. Две девочки-подростка с одинаковыми глазами и разными бантиками в волосах оставляют блестящую гитару. Пожилой мужчина отдает макет самолета и забирает стопку книг. А потом происходит то, без чего не обходится ни один мой день. Прилизанный молодой парень с густыми бровями протягивает часы, и они все стыдливо покрыты красными отпечатками пальцев. Я качаю головой, а когда пытается скандалить, тянусь к телефону, и парень выскакивает вон, хлопнув дверью. Краденое. Мне часто пытаются оставить чужие вещи. Но так нельзя. Опасные, смертоносные, но только не чужие. Полиция обходит мой дом стороной. У меня никогда не хранится краденое — а на остальное они закрывают глаза. Хотели бы сунуть свои носы, — но таковы Правила, а никто не хочет пойти против них и превратиться в лягушку или развеяться по ветру.

Когда никаких посетителей вроде бы не предвидится, я начинаю готовиться ко сну. Кормлю животных, протираю вещи, завожу часы и смазываю оружие — все как всегда. И, пройдя вокруг дома с фонарем на вытянутой руке, чтоб никакой гадости не приманить, наконец забираюсь под одеяло. Ко мне под бок подлезают все, кому удается уместиться — кровать громадная, но на всех желающих ее все еще не всегда хватает. Еще и звук такой, будто возле меня примостился трактор.

Все повторяется день за днем. Всегда. Засыпая, не могу определиться, приносит мне эта мысль покой или чувство потери.

В дверь стучат. Точнее, колошматят, но, вслепую подорвавшись с кровати, я этого не слышу. Дергаю за ручку, и, наконец распахнув глаза, понимаю, что сейчас еще ночь, а снаружи буянит гроза. Проскакивают хвостики молний, пахнет сырой землей, и улицы наверняка размыло — порог вон весь в грязи. А на нем кто-то стоит, съежившись. И это, конечно, не старуха. Чертыхнувшись, я хватаю незнакомца за шиворот и заталкиваю внутрь, только потом начиная разглядывать. Была б нормальным человеком, не пустила бы или вообще перепугалась, но за вещами можно прийти в любой момент, хотя нечасто кто-то ночью заглядывает, да в такую погоду.

К двери жмется подросток лет семнадцати, похожий на растерянного ретривера. Вода с одежды вовсю капает на землю, уже успев натечь в целую лужу. Слипшиеся пряди волос от дождя стали темно-медовыми. При взгляде на него резко колет в груди, как удар ножа, но боль тут же пропадает. На погоду, что ли? Я вздыхаю — все равно уже не выспаться — и маню его внутрь, не сказав ни слова. Он снимает ботинки и плетется следом. Даже не запинается о порожек, как впервые пришедшие, надо же. Через пару минут парнишка уже сидит в сухой одежде, завернувшись в плед, окруженный проснувшимися Карамелькой и ее сонными котятами, а я готовлю чай. Кладу ровно полторы ложки — никогда еще не ошибалась — и, протянув гостю, сажусь напротив. Он неловко катает кружку в покрасневших пальцах, делает глоток — сразу же розовеют губы — и наконец выпаливает:

— Я слышал, что вы ведьма. Сделайте так, чтобы папа снова меня любил! — и смотрит выжидающе, будто прямо сейчас достану волшебную палочку из-за пазухи или зажгу черную свечу щелчком пальцев. Свалился же на мою голову.

Я строго сдвигаю брови.

— Вас что, в школе больше не учат, что над домом ведьмы всегда висит петушиная голова?

Его плечи расстроенно опускаются.

— Учат, но… я думал… — чувствуя, что он вот-вот разревется, Карамелька поднимается на задние лапы и трется о выпирающую из-под пледа коленку головой. Она жила в семье, где много детей. Можно сказать, привычка. Почти мгновенно успокоившись, он допивает чай залпом и, закашлявшись, отставляет кружку в сторону. Вертит головой: — А что это тогда за место?

— Можно сказать, этот дом — огромная камера хранения, — я откидываюсь на спинку кресла, и Карамелька преданно ложится у ног — мол, смотри, я все еще тебя люблю. — Ты что, не местный? Иначе бы точно обо мне слышал. Люди оставляют тут вещи, а я стерегу их, пока они не смогут их забрать.

Он задумывается, и сквозь щенячьи повадки вдруг проглядывает что-то волчье — и тает. Закусывает губу и говорит:

— Меня Дунлок зовут. А мой папа, ну… не мог оставить ее здесь?

Жму протянутую руку, застигнутая врасплох, и вздергиваю бровь:

— Любовь? — жду, что посмеется, но он только смотрит этими своими огромными блестящими глазами, и я сдаюсь: — Ладно, давай посмотрим.

Ухожу и возвращаюсь с журналом записей. С руку длиной, такой толстый, что пальцы не сомкнуть. Пока ходила, котята успели свить на коленях Дунлока гнездо. Я с громким «бух» водружаю журнал на стол, заставив чашку подпрыгнуть, и с трудом его распахиваю. Страницы сухие и пожелтевшие. Он никогда не заканчивается, хотя пользуюсь я им уже очень давно. Глаза скачут по бумаге: И, К, Л. Л!

— Лютня, люстра, даже люк — но любви нет, — перечисляю, качая головой. Дунлок взволнованно гладит успевших уснуть котят. Вздыхаю. — Ладно, давай по имени-фамилии. Хм-м. Нет, человека с такими данными в журнале нет.

Глаза блестят, но еще ни одной слезы не пролито, надо же. Заглядываю глубже и по огню в них понимаю: не отступит. Даже если за порог выставлю, останется там стоять под дождем и простудится. Да и не зверь я какой-то.

— А может, он что-то давно оставил? Вещь какую. Мама говорит, он раньше другой был: и не пил совсем, и… — замолкает, сжав губы в тонкую нить. Знаю, что ничего мы не найдем, но сказать вот так прямо — не хватает воли. Осторожно закрываю книгу и, поднявшись, говорю:

— Есть архив. Там лежат вещи, которые очень давно отдали и так и не забрали. По правилам контракта я не могу их просто выкинуть, но хранить тут — и скоро не продохнуть будет. Так и лежат в надежде, что хозяева объявятся. Завтра сходим, как раз убираться думала. А сейчас разложи кресло и ложись спать. Подожди, только одеяло принесу.

Когда Дунлок уже заканчивает устраивать на кресле кокон и почти затихает, он окликает меня, сонно щуря глаза:

— И все-таки этот дом… Что это такое?

Невольно окидываю взглядом комнату размером с магазин, заставленную совершенно не сочетающимися предметами, будто кто-то стремился не оставить ни одного свободного кусочка пола, и пожимаю плечами:

— Говорят, его когда-то оставил один колдун. По легендам он однажды вернется. На редкость безответственно, — добавляю про себя:"шляется где-то, и я не могу…" — и резко одергиваюсь. Не могу что? Конец фразы внезапно отдает страхом, и я машу головой. — Спи.

А сама всю ночь не сплю, впервые за столько лет. И не могу или не хочу поймать за хвост мысль, которая не дает сомкнуть глаза — кто знает, котенку она принадлежит или тигру? Мальчишка на удивление оказывается необычайно для детей терпеливым. Пока я занимаюсь посетителями, играет с Карамелькой и читает книжку, которую успел откопать. Я не спрашиваю, как он добрался сюда и почему его не ищут, — не хочу слушать какое-то нелепое вранье и делать вид, что ему верю. Ввязываться в чужие отношения — не мое дело. Если все еще не нашли, значит, не волнуются. С какой стороны ни посмотри — грустно все это…

Подгадав момент затишья — когда так долго работаешь с людьми, становишься подобно оракулу, — я киваю вглубь головой, и мы пробираемся через завалы, как сквозь джунгли. У двери в коридор замираю и говорю самое важное:

— Возможно, придется подождать. Эта дверь не любит показываться чужакам… — ловлю взгляд и цыкаю, — просто поверь. Может, тебе стоит подождать здесь?

Не понимаю, специально ли он пихает ручку плечом или нет, но Дунлок мгновенно проваливается в коридор, и я, бурча, шагаю следом. Вдаль уносится насмешливо эхо. Под моим взглядом мальчишка неловко улыбается, как нашкодивший пес. Приходится завернуть за угол вдвоем, что делать. Я уже жду недовольно пустой стены, может, даже с каким художеством, но дверь не просто есть — она приглашающе приоткрыта, будто хвастаясь падающим на пол желтым квадратом света из окна. Невольно замираю с приоткрытым ртом.

— Надо же, даже окно появилось. Даже мне не каждый день так везет, — говорю и удивляюсь проскочившей в голосе ревности. Чтоб задавить ее, усмехаюсь: — Раз так, пошли, а то еще ковровую дорожку вывалит, скатывай ее потом.

Выходит слишком громко и внутрь мы в итоге ступаем в почти торжественном молчании. Вручив тряпку и кивнув на правую часть склада, я принимаюсь за левую. Работа идет на удивление быстро: ни тебе падающих ножей, ни рассыпающихся пуговиц или выпорхнувшей в лицо моли — которой, кстати, тут быть не может, но характер у архива под стать хозяину. Мы убираемся слаженно, будто успели сработаться, время от времени перебрасываясь фразочками вроде «смотри, какое прелестное бальное платье оставили, я бы такое сама носила — если бы танцевала… и если бы оно на меня налезло» или «надо же, тут коробка, полная ключей, — самых обычных, от квартиры или дачи, — интересно, хоть каким-то замок еще открыть, или все поменяли?». А на середине работы вдруг почти одновременно свистим — вроде, разные мелодии, но сливаются во что-то, что я точно когда-то слышала. Не разбираю, хороший ли знак или дурной? Под конец все-таки утомляюсь и ничего, кроме своих рук, не вижу, так что на резкий вскрик оборачиваюсь, ожидая в лучшем случае защемленный капканом палец.

Но Дунлок стоит, растерянно держа в руках плюшевую игрушку, и безостановочно чихает. Улыбаюсь, разглядывая ярко-рыжую мохнатую обезьянку.

— Можешь загадать желание. От меня она только бегает — все почистить не могу. Похоже, этот дом тебя любит, — говорю и захлопываю рот, но уже поздно. Никогда не умела толком шутить. Дунлок отставляет игрушку и поднимает голову. Плачет или нет — трудно сказать, но губы дрожат, как от холода. — Ты чего, не раскисай. Сейчас еще поищем, и…

Что я несу? Вот и он не верит, только руки сжимает в кулаки. На лицо падает тень, заостряя все черты.

— Думаешь, я не знаю, что ничего мы не найдем? Да и нечего искать. Мамка умерла, а отцу я никогда не был нужен. Нельзя отдать то, чего не было. Я просто… просто… — все-таки всхлипывает и прячет лицо в ладонях — только плечи дергаются вверх-вниз. Застываю, ерзая, как на сковороде. Успокаивать я тоже никогда не умела. Особенно когда успокоить и нечем. Глубоко вздыхаю, и все как будто само вырывается.

— Я тоже с отцом поссорилась, так сильно, что вспоминать стыдно. — Второй раз за день остро жалею о сказанном, но отступать теперь поздно — он прислушивается. Я и продолжаю: — Вам на истории еще рассказывают о войнах с феями? Хорошо. Ты глаза такие не делай, мог бы сам догадаться. Я как раз подростком была, когда третья закончилась. Много наших погибло, но что ребенку барона — я о войнах только из песен и знала. А отец сам воевал — и боялся очень, за меня, конечно. И никуда меня не пускал. Ну а ты знаешь, как это бывает — хочется до утра пропадать, а взрослые глупые и вообще ничего не понимают. И в очередной раз мы поссорились. Ужасно, окна в зале треснули. Отец пригрозил запереть под замок и не пускать за порог. А я в отместку ляпнула — вот бы люди напали на нашу деревню, лишь бы его не видеть.

Не узнаю свой голос — будто опять стала той глупой девочкой. Дунлок больше не плачет, даже дышит будто через раз. Читаю в его взгляде «и?», но продолжить сразу не удается, приходится делать вид, что выдерживаю драматическую паузу.

— Конечно, сбежала. Но у людей полегче, чем у фей, ты уж не обижайся. Молодая кровь, эмоции, и я вмиг очутилась тут. А обратно — не выходит. Не могу и путь вспомнить, и силы обуздать. И идти некуда. Так и стояла под первой попавшейся дверью, как ты сегодня, только снег шел — отморозила все, что могла. Хорошо, колдун впустил. Он и правда тут жил, но так давно, что только я и помню. И ушел давно, оставил на меня дом и заботы. Не просто оставил — нас с домом связал договор. Шло время, я подросла, вспомнила путь домой — с феями бывает. Но он не возвращался и не возвращался. Думаю, и не вернется. А мне… не уйти. Да и жив ли старик, не знаю.

Вышло как-то жалко. Попыталась улыбнуться и обрадовалась, что не вижу сейчас своего лица.

— Так что у тебя не все потеряно. Не любит — и черт с ним. Ты еще встретишь того, кто тебя полюбит.

— Ты должна вернуться. Я заменю тебя, — Дунлок так медленно тянет слова, что я не сразу понимаю их значение. А когда понимаю, пытаюсь возразить, но он не дает себя перебить. — Ты любишь отца — даже спустя столько лет? Веков? Моя мать мертва, а отцу я не нужен. Зато этот дом меня любит, как родного сына.

Я вскакиваю на ноги. Буря клокочет внутри, и я не могу дать ей имя и выдержать этот ломающий кости напор — тоже. Что-то кричу. Или собираюсь. Но слова застревают в горле, когда Дунлок выхватывает из коробки ритуальный кинжал и подставляет блеснувшее в солнечных лучах лезвие прямо к открытой шее.

— Тогда я отдам свою жизнь этому дому. Или проткну себе горло.

«Мне нечего терять». Говорит совершенно серьезно. Я больше не могу назвать его «мальчишкой» — это глаза взрослого человека. Передергивает, и я внезапно успокаиваюсь. Все было ясно с того момента, когда этот волк ступил на порог, пора это признать.

Конец ознакомительного фрагмента.