Dрево

Шерман Гадэс

История человека, чей жизненный путь омрачен тяжелым недугом, представляет собой разрозненные картинки, то и дело всплывающие в болезненном сознании, затуманенном образами и мистическими видениями. Граф Радиш, вынужденный продлевать себе жизнь за счет странных поступков, втягивается в круговорот бушующих человеческих страстей, из которого существует лишь один выход…

© Шерман Гадэс, 2020

ISBN 978-5-4496-1984-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Истоки

Я родился где-то недалеко от этих мест — так во всяком случае мне думается. Подтвердить или опровергнуть догадки, видимо, не получится уже никогда… Те люди, которых я на протяжении всего детства привык называть своими родителями, оказались простыми крестьянами с берегов Рейна, честными, трудолюбивыми, великодушными. Они заботились обо мне со всей теплотой и лаской, на кои были способны их добрые сердца.

Мой отец, точнее — отчим, господин Ханс, работал сапожником в Воллендорфе и происходил из старого рода ремесленников Эверсбахов. Вам, должно быть, известна эта фамилия. В семье его родителей после самого Ханса на свет появились еще три очаровательные малышки — одна из них вышла за некоего дальнего родственника, тоже Эверсбаха, и сохранила фамилию для тех нынешних потомков, что и по сей день процветают в Нойвиде.

Мой отчим, равно как и все представители его сословия, отличался крайним упрямством, набожностью, но при этом — и новизной взглядов для тогдашней затхлой провинции. Он верил в то, что все окружающие разрозненные земли когда-нибудь обязательно объединятся в могущественную империю, и ее народ заживет так хорошо и спокойно, как никогда прежде. Ханс даже не мог предположить, что спустя годы Железный Канцлер осуществит его грандиозный замысел. А пока что Эверсбах сидел в своей мастерской, стучал молотком и говорил о силе ближайшего соседа, претендовавшего в то время на роль национального спасителя. Я слушал его пространные речи, нахмурив бледный лоб, и засыпал, не понимая ни слова.

Моя дорогая мачеха, Агнет Штефанус, не могла похвастаться наследственной профессией своего относительно молодого рода. У нее имелся брат, «дядя Йозеф», не сумевший удержать в руках мельницу в Бендорфе — единственное имущество, доставшееся от отца и матери, и оттого нерадивый отпрыск решил закончить свои дни в таверне. Он появлялся у нас в доме каждую неделю мертвецки пьяным и требовал денег или вещей на продажу, чтобы снова и снова залить мучившую его головную боль и сознание обреченности. На Йозефа было страшно смотреть, до того он изменился перед тем, как не выдержало его страдающее сердце. В то время я обещал себе никогда не притрагиваться к выпивке, раз эта пагуба скрывает столь ужасные последствия.

Наконец, пришло время, и дядю обнаружили бездыханным на пороге какого-то кабака с пустыми бутылками в руках. Агнет была убита горем, потому что брат один вырастил ее после кончины родителей и заменил ей всех близких. Но уже на следующий день она возвратилась к бесконечным горам белья — Frau Эверсбах зарабатывала на хлеб стиркой чужих тряпок. Помимо основного занятия мои опекуны вели хозяйство, продавали молоко, отчим латал соседские дома и ходил в другие деревни, где за мелкую плату выполнял разные поручения — что-то починить, что-то принести…

Вопреки трудолюбию мы жили бедно. Ели мало и когда придется. Почти не меняли одежду. Ремонтируя обувь другим, сам Ханс ходил в оборванных башмаках. Вести дела было очень тяжело, но радость никогда не покидала наш очаг, потому что хозяин и его супруга совершенно не умели унывать. Поразительно: ведь крестьяне так привыкают к невзгодам, что не замечают, в каких условиях им приходится существовать. Мимо проносятся революции, открываются фабрики и заводы, а они продолжают тянуть свой век по старому укладу и вряд ли действительно стремятся что-либо изменить. Кусок хлеба да хороший сон — вот предел мечтаний нашей семьи в те трудные годы.

Точно так же обстоятельства складывались и в Лёйтесдорфе, где я жил до восьми лет. Закономерно, что я почти ничего не знал о событиях, разворачивавшихся в соседних землях, не имел никакого представления о науках и искусстве, мои же грамматические успехи простирались всего на несколько букв алфавита. Но, сколько себя помню, будучи ребенком я всегда что-то мастерил, неизменно околачивался возле пекарни, мельницы и иных производственных построек, жадно слушал рассказы заезжих путешественников, а самое главное — учил наизусть, разумеется, на слух, проповеди и фрагменты разных священных текстов, которые нередко звучали из уст местного пастора, а также некоего отца Гектора, который иногда наведывался сюда из Майнца. Он всегда проявлял ко мне особую заботу — отвешивал подзатыльники и подолгу беседовал с моими родителями. Случайно подслушав их разговор, я понял, что Ханс дает священнику отчет о моих привычках, привязанностях, состоянии здоровья и уровне образования. Всякий раз он в подробностях излагал мою биографию и получал за это немного денег. Я не понимал, почему, а догадаться не мог.

Ранней весной того же года произошло одно важное событие. Оно навсегда изменило мою жизнь. Тот вечер я и теперь воспроизвожу в мельчайших подробностях, хотя прошло столько лет…

Я стоял у калитки нашего дома и громко звал Отто — нашего приблудившегося пса. Он жил в Лёйтесдорфе уже довольно давно и сновал мимо изгородей, попрошайничая какой-нибудь завалявшейся косточки, но нигде не задерживался надолго. Иногда он исчезал на пару месяцев, потом возвращался весь грязный и даже израненный, и мы всей деревней ухаживали за ним. Но ночевать Отто неизменно старался на дворе Эверсбахов. С этим псом у нас сложилась какая-то особая симпатия друг к другу, потому что остальных людей подпускать к себе он не торопился — за редким исключением, когда один раз ему накладывали швы. Ко мне же непутевая дворняга приближалась без боязни или злобы и даже разрешала с собой играть. Однако в тот памятный вечер Отто не появился у порога нашего дома.

Я забеспокоился. Причем настолько сильно, что не смог усидеть в комнате, хотя меня отправили спать, и выскочил на улицу. Стояла непроглядная тьма, и ветер с реки еще казался таким холодным, но бояться мне было нечего: рядом любящая мама, сильный отец, и соседи готовы постоять за меня, если что. Я звал Отто во весь голос, но ледяные порывы, что задували мне прямо в лицо, относили звук в обратную сторону. Стало понятно, что меня никто не слышит. Я почти охрип, но пса так и не дождался. Внутреннее волнение переросло в лихорадку, меня начало колотить, и я поскорее направился к теплому дому. Но что-то вдруг заставило остановиться. Какая-то невообразимая сила сдавила мне грудь, и я больше не мог дышать… Повернув голову в сторону дороги, ведущий к замку Дункельбург, возвышающемуся на холме недалеко от нас, я увидел то, что невозможно передать словами.

В порывах ветра и тускло белеющей поземки выпавшего накануне снега прямо напротив меня в пяти-шести шагах возник огромный черный экипаж, который словно вырос из-под земли. Ровно секунду назад, могу поклясться, его там не было! А рядом с ним беспокойно взрывали землю четыре запряженные лошади, все смоляного окраса. Из их ноздрей струями выходил горячий пар, а глаза искрились кровавым свечением и в упор смотрели на меня. Жуткие создания, выпрыгнувшие из самых недр подземного царства… Их гривы развевались подобно клубкам змей в период осенних свадеб, которые направляли в мою сторону слепые морды, готовые ужалить дитя в любой момент.

Я пребывал в предобморочном состоянии. Руки и ноги холодели, по лбу градом катился пот, язык намертво прилип к гортани. Такого дикого ужаса я еще не испытывал. А тем временем от странного экипажа отделилась черная тень и спрыгнула на дорогу. По всей видимости, это был извозчик, одетый во все черное; широкая шляпа и высоченный воротник скрывали его лицо, и я почему-то искренне верил, что передо мной не живое существо, не человек. Тонкая и незаметная, тень открыла дверцу и кивнула тому Некоему, кто должен был сейчас появиться перед моими обезумевшими от страха глазами.

Из экипажа медленно вышел длинный, худой господин. Он показался мне совершенно исполинского роста, почти неразличимым в темноте и с жуткими, чрезвычайно холодными, бледно-застывшими глазами, — совсем не такими, как у вороной четверки. От него веяло могильной сыростью (я вспомнил статуи на кладбище) и безразмерной дикостью древних языческих лесов — не знаю, как это можно объяснить. Почти сразу же я провалился во тьму. Ничего не помню.

На следующее утро я очнулся у себя в кровати, закутанный в одеяло и пропахший настоями из трав и ягод.

— Слава Господу, он пришел в себя! — услышал я голос Агнет, своей мачехи, у себя над ухом.

Она обняла меня — крепко и нежно, как и всегда.

— Ты так напугал нас, негодник! Herr доктор думал, что тебе уже конец!

— Это надо, ночью выйти на такую стужу и вздумать там спать! — раздосадованно покачал головой отчим Ханс, — Ты совершенно безответственный.

— Думаю, так случилось из-за Отто. Я всегда предупреждал, что этот драный пес до добра не доведет. Столько лет он прибегает к нам сюда, но мы до сих пор не знаем, откуда он и кто его истинный хозяин, — со строгой интонацией произнес господин Хайнцит, единственный лекарь на всю округу, ворчливый, но неплохой человек, прекрасно знавший свое дело.

— А я скажу, кто его хозяин. Это сам дьявол рогатый! — заругался отчим, — И угораздило ради такой жалкой псины рисковать жизнью? Ты же мог закоченеть там, малыш! Что бы мы тогда делали с твоей бедной матерью?

— Отец прав, сынок, — кивнула Агнет.

— Признайся честно, ведь правда? Ты выходил ночью, чтобы поискать этого проклятого Отто?

— Он мой друг! — закричал я, сам удивившись такой реакции на вопрос отчима.

— Спокойно, спокойно, — вмешался Хайнцит, заметив, как удивились родители моему неожиданному крику, — Ваш ребенок перенес событие, которое сильно напугало его, ведь он ушел один, такой темной ночью, сильно замерз, и, думается мне, видел плохие сны от жуткого завывания ветра. Если он немного покапризничает — это нормально. Но ты ведь хороший мальчик, да?

— Конечно, хороший, — подтвердила женщина, погладив мои волосы, — Любит баловаться, как и все мальчишки, да и поругаться мастак, Ханс же все-таки сапожник, сами понимаете. Мы люди простые, на язык скоры. Но у него доброе сердце, он и мухи не обидит!

— Вот видишь, дружок! Раз ты такой молодец, то расскажи своим дорогим родителям, а за одно и старому доктору, почему ты оказался один ночью у калитки вашего замечательного дома, м?

По мере того, как в моем сознании стали всплывать обрывки пережитого, меня начало лихорадить, что в конечном итоге переросло в истерику. Я был не в состоянии остановиться и только через полчаса перестал выть и плакать. Когда я, наконец, пришел в себя, то честно, но с трудом объяснил, что же произошло.

Доктор Хайнцит внимательно выслушал мой рассказ, подумал немного и, словно общаясь с сумасшедшим, вкрадчиво заметил: на дороге возле изгороди никаких следов от колес экипажа не обнаружено; к тому же ни один из соседей не слышал стука копыт злосчастных черных лошадей, и, как обычно бывает в случае приезда незнакомцев, никто не спрашивался в нашей деревне о местонахождении дома Эверсбахов. Доказательств реальности моей ночной встречи со страшными фигурами не существовало.

Ханса и Агнет врач предупредил, что мне нужен отдых, и рекомендовал ничем меня не расстраивать, иначе я могу тронуться умом — это я услышал, осторожно подобравшись к двери, за которой шепотом беседовали взрослые. «Ведите себя так, будто мальчику привиделся страшный сон, вот и все. Это пройдет. У детей короткая память.» Перед уходом, Хайцит прописал мне настойки и постельный режим, а родители соглашались со всем, что только ни выходило из его уст.

— Слушай, как думаешь… — проводив врача, негромко заметил Ханс, — может, пришло время сказать ему?

— Что ты! Только не сейчас! — испуганно шепнула женщина.

— Рано или поздно, ты ведь знаешь, граф вернется. Сколько еще скрывать все, Агнет?

— Мы говорили ему…

— Мы говорили сто лет назад. Он очень привязался к нам, но мы ему неровня, не забывай.

Агнет долго и тихо плакала. Я услышал ее всхлипы и тоже начал вытирать слезы.

Но день прошел, прошла неделя, а за ней и месяц. Довольно быстро я излечился от нервозности и страхов и снова стал обычным ребенком, поскольку жуткие события той памятной ночи медленно, но верно забивались на самое дно моего любознательного «я». Мы жили и трудились, помогая друг другу, и добрые милые Эверсбахи окружали меня своим вниманием; я радовался каждому теплому дню весны и дрался с мальчишками за право первым выпить воды из колодца, пока однажды, уже на исходе цветущей поры, когда луна светила едва ли не ярче солнца, поздним вечером Высокий-человек-в-черном (таким прозвищем я окрестил необъяснимого гостя из экипажа) не появился вновь.

Я лежал на своей жесткой кровати ничем не накрытый и все равно умирал от духоты. Сон не мог одолеть меня целый час, и я поднялся, чтобы распахнуть окно. Обычно на ночь в комнате ставни всегда запирали, боясь, что в этой глухой местности могут объявиться дикие звери (которых, впрочем, вблизи жилищ не видели даже старики) и покусать детей — такие уж здесь с давних пор водились поверья. Не смотря на запрет, я с силой дернул створку и, вдохнув прохладный воздух, побежал обратно в постель. Легкий ветерок наполнил комнату дремотой, и мои глаза стали медленно закрываться. Я почти уже уснул, повернувшись на правый бок, как вдруг подскочил на месте — в глубине комнаты, у двери стоял огромного роста уже виденный мною человек в черном костюме. Он сделал шаг и попал под прямой лунный свет, в котором его неестественное лицо приобрело мраморный оттенок надгробных плит, а глаза стали желто-кошачьими. Он пристально глядел на меня так, словно на живую решил вытянуть костлявой рукой в черной перчатке мое трепыхающееся сердце. Еще с минуту я не мог пошевелиться, находясь в оцепенении, а после заорал, как сумасшедший.

На этот раз я не упал в обморок и все прекрасно запомнил. Черный незнакомец махнул мантией размером с комнату, чтобы я не смог увидеть, куда он делся, и мгновенно исчез, но я понял, что он фантастически ловко выскочил в раскрытое окно. Еще через минуту я услышал шум; открылась дверь, и родители со свечой в руках оказались у меня в изголовье.

Я знал: сейчас они скажут, что всё в порядке, что мне снова привиделся сон. Надо выпить лекарство и пригласить доктора. Да, малыш помешался, наслушавшись всяких басен. Какие-либо попытки отыскать следы этого человека ни к чему не приведут. Ханс и Агнет спровадят меня к священнику. Но все гораздо серьезнее, дорогие мои родители. Все предельно серьезно. С той ночи я больше не смогу нормально спать. Вы ничего не знаете. Нет, совсем ничего.

Решительно взяв меня за руку, Ханс отер вспотевший лоб. Он был одет, как днем, я не сразу заметил его пыльный жилет.

— Ты его снова видел, да? — спросил он, переводя дыхание. — Нет, Агнет, молчи! Хватит уже с меня!

Мужчина отдалил ее рукой от постели.

— Я говорил, малыш… Мы только временно с тобой, понимаешь? У тебя другой отец. Я лишь забочусь о тебе, но хозяин он. И как скажет, так и будет. Скоро ты станешь очень умным и грамотным.

— Граф — богатый человек, сынок, — тихо отозвалась мать, вытирая глаза. — Ты не можешь всегда жить в такой нищете.

— Мужайся. Не надо хныкать, — кивнул Ханс, тряся меня за плечи. — В тебе его кровь. Я мало знаю… Кто мы такие, чтоб ставить нас в известность? Но то, что ты будущий владелец Дункельбурга, готов клясться головой.

Я не мог постичь всей важности нашего разговора. Эти люди были для меня родными. Каждый раз, как на землю надвигалась ночь, начинались мои новые мучения. Я до смерти боялся темноты, мне мерещились разные жуткие твари, постоянно болела голова, а во сне являлось прежнее демоническое наваждение. Справиться со своими кошмарами у меня не получалось. Врач Хайцит выписал целую гору лекарств, но каждую ночь я видел ледяные глаза и черные тени. Просыпался с дикими криками и бегал по комнате, как умалишенный. Доктор сказал, что симптомы моей болезни похожи на лунатизм, однако ночные видения сопровождали меня вне зависимости от фаз вечернего светила, а значит недуг носил другой характер.

Поняв, что современная медицина бессильна, хотя Ханс верил в ее всемогущество и даже — неслыханное дело! — возил меня в Кобленц к одному известному врачевателю, мы с Агнет отправились к священнику. Как и всех в ту пору, меня крестили и водили на разные службы, требуя принимать участие в церковных обрядах, в которых я мало разбирался, так что никаких проблем с нечистым духом, якобы временами посещавшим тело ребенка, возникнуть не могло. После омывания в святой воде мне стало несколько спокойнее, и пастор пообещал, что скоро я избавлюсь от дурных видений, если научусь искренно молиться и внимательно слушать его по воскресеньям. Зато преподобный Гектор перешел на брань в адрес какого-то мужчины, узнав о моем состоянии. «Говорил же я, что нельзя так поступать с чадом! „Я не готов стать отцо-о-ом, мне никто не ну-у-ужен!“ — тянул колоритный представитель духовенства, растопырив пальцы и выпучив глаза. — „У меня земли в Валахии, я слишком занят для этого!..“ Безумец! Поручил бы дело церкви, а не этим глупым дуралеям!» Он визжал что-то еще: о наследстве, исповеди, смертном одре и грехах, но я не запомнил всех его жарких речей. Никогда раньше Гектор не представал передо мной в столь возмущенном виде. Испугавшись его нападок, священника сторонился даже сильный Ханс, а Агнет снова заплакала.

Страхи разрастались и терзали бесконечно. Мать тайком отвела меня в дальний лес к прославленной в наших землях знахарке и прорицательнице. Старуха жила совсем одна посреди чащобы в ветхом домике, была незрячей, ни с кем не разговаривала, но если кто приближался к ее владениям, она высовывалась в окно и требовала, чтобы ее оставили в покое. Так случалось с плохими людьми, как называла их данная особа, у которых была черная душа и проступки обременяли их путь. Своим же соседям, доброму люду, она часто помогала дельным советом, заговором, снятием порчи или языческим благословением.

Мы беспрепятственно подошли к покосившемуся от времени домику. Ясновидящая медленно спустилась с ветхого крыльца и прошамкала:

— Да, дорогуша, нелегкое дело привело тебя сюда. Ты хочешь знать, что с мальчиком твоим будет, и как излечить его от беды, обрушившейся на дом ваш. Знай же, знай же, се есть проклятье, древнее, подобно роду, из которого он вышел. И не ему решать, принять проклятье или отречься от него, как не может человек корни свои изменить. Однако воспримет же он его, как должное, или иначе поступит — это на всю жизнь его повлияет…

— Проклятье? — прошептала Агнет в испуге.

— Много испытаний на пути его ждет, — продолжала старуха. — То бич Божий или рука дьявола? Как посмотреть… Пусть отца своего простит, может, и поймет чего.

Она резко развернулась и хлопнула дверью.

— Он приходил сюда… — заметила женщина, покачав головой. — Конечно, приходил…

Через две недели Лёйтесдорф накрыла волна тифа. Те, кто был слабее остальных, неминуемо погибал. Есть стало совсем нечего, и люди зачастую сходили с ума от голода. Тогда же в дом Эверсбахов снова пришла смерть. Умер один из моих кузенов, сын спившегося Йозефа. Не успел я понять, что произошло, как тяжело заболел Ханс. Вскоре мы лишились дорогого, бесконечно любимого человека. В мои восемь я был не очень умен и считал, что, возможно, уйти на тот свет не так уж и плохо — все о тебе говорят, вспоминают, оплакивают, жалеют — о, столько внимания! Ты сразу становишься самым хорошим, тебе прощают все шалости, перестают наказывать, бить, обзывать. Вдруг обрушивается справедливость. «Если бы хоть раз увидеть его! Я бы тогда не подумал… не делал…» Поэтому гибель отца не тронула меня так, как Агнет. Я не был способен поддержать ее, не умел этого. Сострадание еще только отыскивало дорогу к моему сердцу. У меня не получалось по-настоящему сопереживать горю. Я рос один, занимался всякой ерундой и мир вокруг казался… сказочным. Выдуманным. Не настоящим. Друзей у меня не появилось, я разочаровался в них. Несчастный оставленный мальчик, что слонялся туда-сюда, стуча в каждый дом, чтобы хоть где-то найти родственную душу, понимание. Но все было тщетно. Я не мог кому-то открыться, хоть и замечал, что со мной что-то не так. Это неправильно, когда ребенок ни с кем не выстраивает доверительных отношений. Когда он боится быть собой.

Один раз, словно ударенный по голове, я вышел на дорогу, ведущую в Фар, и отправился по ней в Нойвид к родственникам. За те дни я даже ни разу не заплакал, не сказал ни одного слова, просто не мог уместить в себе мысль, что теперь на свете из Эверсбахов есть только один я и Агнет. Мы были очень привязаны друг к другу, я не представлял и дня, чтобы провести его в разлуке с ней. Когда неприятная ломота сдавила мое плечо, пришлось оглядеться. Круглый, опрятно одетый господин с усами тряс меня из всех сил.

— Да приди же в себя, наконец, черт возьми! О, теперь-то ты меня заметил, ха! Надеюсь, ты именно тот, кто нам нужен?

Я смотрел на полнолицего мужчину и не отвечал.

— Так-так, поглядим, — незнакомец развернул грязную измятую бумажку и принялся читать, — «Уважаемый и любезный Herr Хоффер!» Ну, это я, имеется ввиду. — пояснил он, ухмыльнувшись. — Надо же: «Уважаемый и любезный»! Приятно, ничего не скажешь! Двадцать шестого дня месяца июля в полдень на выезде из Валлендара, а именно на южной его дороге, вы повстречаете своего юного подопечного, называющего себя младшим Э…» Да! Мальчик, как тебя зовут?

Я молчал.

— Ну, как тебя зовут? Ты что, не знаешь?

— Младший Эверсбах из Лёйтесдорфа, сын сапожника, — отрешенно произнес я, не вникая в суть происходящего.

— А тех, кого ты именуешь родителями, величают…

— Отец — Ханс, а моя мать — Агнет, господин.

— Так и знал! — он торжественно хлопнул меня по плечу. — Здесь именно сие и написано, все сходится! Вы же отсюда недалеко живете, да?

— Да, господин.

— Теперь слушай дальше. «Он должен быть невысокого роста и похож на обычного ребенка семи-восьми лет, если не считать, что он худ и бо… болезненного вида. Серые глаза, темные волосы, шрам под левой коленкой…» У тебя есть шрам? Эй, парень! Я, может, собираюсь тебя придушить, а тебе, вроде, все равно? — мужчина сощурился, рассматривая меня.

— Есть, — кивнул я после паузы. — Проехался по камням.

— Тогда и это совпадает, — довольно погладив усы, незнакомец сложил бумажку и быстро убрал в карман. — Значит так, юный граф, мне велено забрать тебя с пыльной дороги и отправить в пансион, о котором можно только мечтать. Там ты будешь учиться и станешь настоящим джентльменом.

— Что? — побелев, выдавил я сквозь нахлынувшие слезы. — Я не хочу! И Валлендар вообще не здесь! До него пилить и пилить пару часов и переправляться через Рейн два раза, а я пока еще даже до Вида не дошел! Вы просто чокнутый, если решили, что я поеду с вами, господин Как-вас-там!

Мои ноги засверкали в отдалении. Хоффер бросился за мной, но куда ему тягаться с напуганным дурачком… Бегал я быстро.

— Вернись, мальчишка! — кричал он мне в спину. — Я пожалуюсь графу на твои оскорбления, слюнтяй паршивый! — добавил мужчина уже не так громко.

«Он хозяин. Как скажет, так и будет.» Слова Ханса стояли в ушах, когда Агнет обняла меня на прощание. Я клялся ей, что обязательно вернусь, что никогда не забуду тепла ее рук. Светлый образ — любящей и доброй матери — всегда жил в моем сердце, просто потом на смену ему пришли другие переживания, и я не размышлял над ее судьбой каждую минуту. С нового учебного года потянулись мои долгие восемь лет в пансионе, о которых я не могу поведать что-либо ценного. Всякий день с утра до ночи новоиспеченный студент только и делал, что учился, а если не учился, то читал. Мне приходилось осваивать абсолютно все и сразу, потому что ни интеллекта, ни манер, никакой голубой крови во мне не наблюдалось даже отдаленно, но время шло, а порода человека с годами проявляется весьма рельефно. Ребята, которые мучились вместе со мной, считали меня выскочкой, потому что «деревенский бедняк дорвался до высшего света», и вскоре я стал помалкивать еще больше, чем прежде, ибо проблем со сверстниками мне и так хватало. Драться приходилось почти каждый день. Если бы не крепкие кулаки, натруженные во время крестьянской работы, наверное, мне бы чертовски досталось. Я знал, что богатые мальчики стремились уничтожить любого, кто не вписывался в их представления о жизни, но колесо фортуны, если оно и существовало, двигалось в нужном направлении.

К одиннадцати годам мы очень повзрослели и изменились. Все вокруг считали себя истинными джентльменами. Мы старательно изучали английский сноб вперемешку с немецкой сдержанностью и беспристрастностью к чему-либо. Пожалуй, данный период обучения можно назвать самым лучшим. Но спустя пару лет отрешенные юноши погрузились в глубины своих возмужавших организмов. Нередко ребята собирались в кружки, элитные «общества» и компании, но меня никогда туда не принимали, а я очень скоро вообще перестал проявлять к ним какой-либо интерес, отчего заимел экстравагантную кличку «Монах», весьма меня забавлявшую.

Навещали нас редко и не охотно. Ко мне несколько раз в год приезжал Хоффер, чтобы передать бумаги от отца, узнать об успехах и спросить, не нуждаюсь ли я в каких-либо советах; появлялся также и преподобный Гектор со своими извечными нотациями — иногда он так крепко обнимал меня, что я грешным образом испытывал страх: не он ли вообще является моим тайным покровителем? Один раз вместе с ним приехал неожиданный гость издалека, из самой Вены — некий господин Хаймнер, крупный банкир, представившийся другом моего родителя. И, конечно, потому что я слезно умолял Хоффера и грозился что-нибудь сделать с собой, если мне не уступят, иногда поодаль от пансиона нам позволяли ненадолго встречаться с дорогой мамой Агнет. Только теперь, став старше, я научился ценить ее и безумно скучал по родной деревне. Бедная женщина очень постарела за последние годы, и я винил отца в том, что произошло с нашей семьей. Не Ханса, разумеется. А настоящего отца. Графа Радиша, чье имя я отныне носил.

Вот, пожалуй, и все, что стоит рассказать о моем детстве. Я ничего не умел, практически ничего не знал и до определенного момента оставался страшно темен. Единственным человеком, кто действительно повлиял на дремучий разум забитого ребенка, являлась моя драгоценная мать. В шестнадцать лет, во многом — по состоянию здоровья — я был переведен на «домашнее» обучение, хотя мне следовало постичь еще очень многое: уровень знаний, которыми владели сверстники, в отношении меня едва начал выравниваться. Страшный Дункельбург из крестьянских легенд и поверий, а также отец, которого я никогда толком не видел, обратились навязчивой реальностью. Впрочем, жизнь богача оказалась вовсе не такой уж и безысходной. У меня появилось множество слуг, хоть я и подозревал, что приказы они выполняют лишь те, которые поступают к ним от самого Радиша, куча свободного времени и простор для творческих изысканий. В громадном замке располагалось немалое число комнат и вместительных залов; здесь были собраны интересные экспонаты, диковинные находки из-за границы, а главное — несчетное количество прекрасных книг. Теперь, освоив некоторые языки, я мог понимать написанное и без перевода, но консультировался у педагогов, которые приходили ко мне несколько раз на неделе. Иногда я заставал тут и преподобного Гектора: он уже не отвешивал мне подзатыльников, как прежде, и с удовольствием отвечал на каверзные вопросы о роли религии в нашей жизни; появлялись здесь и другие знакомые старого графа, их было немного. Во дворе я встречался с крестьянами из деревни. Они с трудом узнавали в худощавом юноше того самого паренька, который так любил сооружать целые города из деревяшек на заднем дворе лесопильни, и кланялись мне, смущенно опуская глаза, но я уважал этих людей и никогда не задирал носа, а ведь когда-то они били меня… Зато теперь молодому хозяину не раз приходилось вступаться за них перед отцовскими слугами. Продав через своего помощника Хоффера лошадь и еще несколько предметов, предоставленных в мое распоряжение щедрой рукой Радиша, я собрал некую сумму и велел вручить ее любимой матушке, которая, как говорили крестьяне, перебралась в Воллендорф, где хорошо знали покойного Ханса, и вышла замуж за вдовца с двумя мальчишкам. Будучи под неусыпным контролем в Дункельбурге, видеться с ней лично я пока не имел возможности и заботился об Агнет единственным доступным способом.

Дни тянулись долго. Моя детская болезненность никуда не ушла. Всё меньше я выходил на дневной свет, предпочитая ранние серые часы перед восходом солнца или вечерние сумерки, когда небо становилось сине-лиловым. Природа вокруг замка дарила спокойствие, врачевала давнишние раны, чего так не хватало на протяжении многих лет. Моими лучшими друзьями оставались книги, а самым красивым местом на земле я считал библиотеку Дункельбурга, хотя само родовое гнездо внушало мне лишь отвращение и ужас. Она открыла мир собственных фантазий и грез, бесконечного погружения в необъяснимые глубины, и очень скоро превратилась в преданную возлюбленную, которую я берег ото всех и ревновал, если кто-то заходил туда по требованию старого графа. Здесь я жил, спал и думал. Здесь маленький мальчик из Лёйтесдорфа, робкий странный юноша из пансиона в Майнце, который тайком встречался с мамой в отцовском особняке, чтобы пожаловаться на пустоту и одиночество, постепенно становился тем самым Радишем, которым позже меня увидели люди, так или иначе повлиявшие на весь дальнейший ход моего повествования, а значит и жизни. Наконец, неотесанного простака отшлифовали до такого состояния, что я мог показаться в высшем свете, не позоря великого княжеского рода, к коему принадлежал от рождения, но всегда считался не более, чем упущением злополучного валашского графа-затворника.

Мне стукнуло восемнадцать, и я был по-своему счастлив. С людьми общался мало, почти не говорил, но с удовольствием слушал других. В театре и на балах, как мне думалось, я производил впечатление — вот только не знаю, должное или нет. Общество называло юного наследника загадочным, и меня это устраивало. Доверять свои секреты я не привык, хотя иногда ужасная тоска накатывала, словно огромная волна, и тогда все вокруг теряло прежние краски. Но одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моей жизни. Я не умел его нарушать. А люди считали меня гордым и бездушным.

С отцом мы не построили ничего. Виделись редко и мельком. Полгода он проводил в Валахии, управляя своими землями и наводя ужас на местных цыган. Другие шесть месяцев вел какие-то важные дела в Дункельбурге. При нем постоянно находился верный камердинер по имени Марсель, наверное, родом из Эльзаса, которого старый граф ценил необыкновенно высоко. Один раз по неграмотности я назвал его «управляющим» и получил несколько ударов тростью. Отец приходил в бешенство, стоило мне допустить малейший промах, поэтому наши диалоги всегда проходили весьма своеобразно — я молчал, набрав в рот воды, а он изливал в адрес живущих на земле потоки ужасной брани. Но то словечко мне понравилось, и в дальнейшем новый хозяин именовал Марселя так, как хотел. Еще одной заметной фигурой в наших владениях являлся Петрос. Он занимался содержанием замка и земли, предоставляя точные сведения и распределяя финансы, так что в будущем граф планировал отправить его в Валахию для того, чтобы навести там «идеальный порядок и заставить этих бездельников приносить ощутимый доход». Надо сказать, умница Петрос оправдал возложенные на него обязательства и слыл чрезвычайно предприимчивым дельцом. Я иногда слушал его доклады и много размышлял над таким интересным даром.

Став взрослее, юный хозяин уже не испытывал прежней ненависти по отношению к своему родителю, да и страхи тоже отступили. На смену им пришло презрение — абсолютно верное определение для бушевавших внутри меня чувств. Когда по ночам мне становилось невыносимо грустно, я играл в шахматы или просил кого-нибудь из обученных слуг читать по ролям пьесы Мольера. Как только старый граф отправлялся в длительное путешествие на свою историческую родину, наступало время свободы. Я вконец осмелел — требовал подать экипаж и ездил в Майнц, где недели напролет проводил в отцовском особняке — он казался невероятно уютным после холодных каменных залов отвратительного Дункельбурга, а также наведывался в Воллендорф, но там меня никто не ждал. Я снова приготовил деньги и на закате сунул их в руки малыша — младшего пасынка Агнет. Через окно их дома моим глазам предстала картина семейной идиллии: слезы радости, возмущение, крестьянская гордость, решительный отказ. Впрочем, вернуть подарок было некому: благодетель спрятался за сараем, а его лошади остановились далеко отсюда. Мать долго плакала у изгороди, поддерживаемая новым супругом, который произнес интересное замечание:

— Вы с дружищей Хансом заработали их по-честному.

— А ведь я бросила его… Бросила… — отозвалась женщина, и слезы хлынули по моим щекам.

Ее собеседник лишь усмехнулся.

— Он тебе вовсе не родной, Агнет.

Я хорошо расслышал эти слова и укрепился в решении никогда больше не появляться там.