Малиновый звон

Эдуард Беспяткин, 2021

От автора Книга адресована людям с пылким сердцем и крепкой печенью. Вся эта алкогольная фантастика написана для тех, кто стремится понять тайны мироздания и узнать – что же было до "Большого взрыва". Кто есть Бог, и зачем Сатана желает остановить спираль времени? Как летают драконы в безвоздушном пространстве? Что пьют по ту сторону жизни? Что такое настоящий Интернет, и как заставить мозг работать на 33% КПД? Эти вопросы будут закрыты, если вы прочтёте эту книжку. Но появятся новые. Только вы не волнуйтесь. Мы и на них найдём ответы. А пока включайтесь в бешеный водоворот погонь и космических сюрпризов. Только не забудьте налить стопочку для разогрева.Содержит нецензурную брань.

Часть 1. Малиновый звон

1. Гости на погосте

Перестань трепаться, Беспяткин!. Никто сейчас не мечтает о космосе, все только пьют и ебутся…

Нина Васильевна(пенсионерка, общественный активист)

И вышло всё как-то непонятно и вяло. И стало от этого ещё противней и гаже. А всё от того, что мы пили не водку, а какой-то православный напиток под названием «Малиновый звон». С нами была романтичная поэтесса, похожая на средневековую ведьму, и личный шофёр местного мэра Грохотов. Он то и принёс этот «звон». Я, конечно, умолчу про скандального журналиста Якина, потому как этот демон всегда присутствовал на подобных спонтанных пьянках, неизменно влекомый то ли магнитными полями, то ли иной какой магической силой.

Рабочая смена давно кончилась, и законное безделье вселяло в меня некое подобие праздника. Хотя, по сути, это и был праздник — День строителя. В этот самый день строители пьют и пребывают в нирване собственной значимости. Но мы тут пили безо всякой значимости: во-первых, потому что ни хуя хорошего не построили за предыдущие годы, а во-вторых, потому, что в «Малиновом звоне» этой значимости просто быть не могло изначально. И бухали мы конечно же на кладбище. Ну посудите сам, где ещё вы можете ощутить связь поколений иль тишину к примеру? Да нигде больше, уверяю вас. Ни в кабаке, ни на блатхате и уж точно не в кабинетах городской администрации вам не дадут свободно смотреть на первообраз самопорождения космоса. А тут вам и все парадигмы и свежий воздух и люди под землёй готовы вас слушать или прощать если что.

И когда меня вырвало на мраморное надгробие какой-то Прядкиной В.Г., влиятельный журналист Федор Якин сказал: «Корм не в коня». И налил мне ещё «звона». Эту порцию я испил с достоинством, безо всяких там внутренних напряжений и тягостных сомнений.

Из закуски был солёный, подсохший «сулугуни» и кривой, но практически свежий огурец. Стакан пошёл по кругу, минуя промежуточные остановки. И, наконец, мы созрели для того, чтобы оценить окружающую среду на предмет поссать и приступить к дебатам.

Как заведено издревле народами всей Земли, после правильно выпитого алкоголя обычно обсуждалась тема ебли. Мы не были общественно-историческим исключением.

Журналист Якин яростно протаскивал в этот интимный процесс политические интриги, напрочь отрицая его бытовое значение:

— Активно ебущийся депутат — это прелюдия к смене его политического либидо. Правительство использует поебки как рычаг административного воздействия на оппозиционные фракции и не даёт текущей ситуации выйти из под контроля. Ебля мозгов — это то, что народ получает в период выборов и после них.

— Ебись оно всё в рот! — постоянно вставлял он в своей речи.

— Ты, журналист, дурак, — говорил шофёр Грохотов. — Всякая ебля есть акт половой, а не политический. Мужчина прёт женщину не согласуясь с текущим моментом, а просто потому, что так он освобождает себя от гормонального напряжения. Женщина, как объект сакральных сношений, получает оргазм и порцию семени, потому что любое освобождение небескорыстно.

При этом Грохотов поддерживал сползающую с оградки поэтессу.

— Позвольте, — возразил Якин. — Освобождение не имеет к пореву никакого отношения. Свобода выбора — возможно, но уж никак не освобождение. КПСС освобождала народы от прибавочной стоимости, а КПРФ вообще свободна от какой-либо ебли. ЛДПР проповедует «шпили-вили» как компромисс между президиумом и электоратом. А «Единая Россия»… Ебись оно всё в рот!

— Мальчики! — очнулась поэтесса. — Вы вульгарны и грубы в своих рассуждениях. Коитус — это искусство. Да! Искусство первородного соития с целью получения неземного наслаждения. Сношались Байрон и Ахматова, Пастернак и Рабиндранат Тагор. Это толкало их на творчество. Ебля — катализатор творчества.

— Байрон и Ахматова жили в разных эпохах и ебаться просто не могли, а Пастернак… — тут Грохотов, поперхнулся сулугуни и потерял мысль.

В это время солнце уже присело на горизонт и кладбище, на котором мы пили «Малиновый звон», наконец-то приобрело торжественную таинственность и приятные волнительные светотени. Эти вот самые светотени покрыли кресты и надгробия магическим саваном. В сумеречном небе торжественно и тихо летали пузатые совы.

Я вытащил из пакета ещё одну бутылку и она блеснула потусторонним огоньком. Опять стакан пошёл по кругу. На этот раз первым заговорил я.

— Ебля не призрак коммунизма и даже не седьмая заповедь. Это зерцало сознания — не больше и не меньше. Это познание сущего. Познать — это не просто спустить штаны и вдуть пьяной соседке с третьего этажа. Познать — это высшая сфера. Это как в Ветхом завете… Эх! Да что вы знаете про еблю?!

— Беспяткин, сиди смирно, — таинственно произнес Грохотов сухим ртом; у него были круглые глаза. — У тебя за спиной какая-то хуйня сидит, с крыльями и рогами.

Я очень не люблю, когда у меня за спиной маячит какая-либо хуйня, тем более, если дело происходит на кладбище. Однако, я сидел смирно, ощущая затылком тёплое, зловонное дыхание. Журналист Якин наполнил полстакана «Малинового звона» и поставил его на соседнюю могилку. Позади меня кто-то довольно ахнул и неясная тень метнулась к посуде. Я успел разглядеть только хвост. Стакан исчез. И в ночи смачно рыгнули потусторонние силы.

— Отбой, Беспяткин, оно исчезло, — уже громче сказал Грохотов. — Так что ты знаешь про еблю? — спросила поэтесса, почёсывая острый кадык.

— А всё! — ответил я.

— Всего знать невозможно, тем более вот про это, — мутно возразила творческая женщина, разведя туман руками.

— А я вот знаю…

Меня опять прервали. Из мрака, на свет луны, вышел низкорослый, лысоватый мужчинка в дорогом твидовом костюме и при галстуке. Таких граждан не часто встретишь на кладбище вечером, но порой, бывает, и встретишь.

— Прошу прощения. Разрешите представиться — Бубенцов, — высоким и правильно поставленным голосом, сказал он. — Профессор философии Бубенцов.

Он старомодно шаркнул короткой ножкой и поправил галстук. Журналист Якин пристально рассматривал незнакомца, словно что-то вспоминая. Грохотов осторожно спрятал бутылки во тьму. Поэтесса сложно манипулировала губами имитируя воображаемый минет. Мужчинка неловко переминался с ноги на ногу. Ах, эти идиотские паузы!

— Присаживайтесь, прошу вас, — пришлось сказать мне. — Мы тут, как видите, отдыхаем. И, так сказать, интеллектуально онанируем.

— Спасибо, — ответил профессор философии. — Я слышал вашу беседу. Её тема показалась мне достаточно интересной, только я так и не понял, что вы пьёте?

— Ну, предположим, «Малиновый звон», — вызывающе отозвался Грохотов.

— Понятно, — кивнул мужчинка. — А позвольте предложить вам водки, настоянной на можжевеловых ягодах. Ягодки с нашего кладбища уникальны, друзья мои.

— Всенепременно! — расплылся в улыбке Грохотов.

Журналист Якин недружелюбно посмотрел на него, потом сплюнул и достал новый пластиковый стаканчик. Профессор извлёк откуда-то из-за пояса литровую бутыль матового стекла, в которой плескалась некая жидкость.

Опять стакан пошёл по кругу. И это была не водка, а диктатура пролетариата плюс электрификация всей страны! Лично в моей голове стрельнула «Аврора», был взят Зимний и началось интенсивное строительство бесклассового общества. По-видимому, у всей нашей компании произошло нечто подобное. Профессор тут же был принят в наши ряды и беседа продолжилась на ином уровне.

— Ебля не есть метафора, она факт! — громыхал журналист Якин. — Факт, ни чем и никем не отрицаемый. Она чётная гармоника в спектре общественного шума. Её не запретит даже президент! Она всуе…

— Не передергивай, журналист, — перебивал его Грохотов. — Ебля ранима, как пятиклассница. Нужна, как банный лист в жопе. То есть, к жопе. Позвольте, причем тут жопа? Я же не о жопе…

— А о чем? — спросила поэтесса.

— Я забыл… — внезапно сник Грохотов.

— Склероз, — неожиданно всплыло тихое слово.

Это сказал профессор в костюме. Тишина ударила в уши как новогодняя петарда. Наше бытие запахло историческим материализмом и наступило лёгкое волнение от всяких там диалектических каруселей. И тут неожиданно заговорил новоприбывший профессор.

— Всё живое имеет нервную систему, даже амёба. Эта система связывает нас с окружающей средой и не даёт затеряться в пространстве и во времени. Именно она первична, хоть и является частью материи и определяет сознание. Психика человека — тончайший инструмент в его теле. Ну, вроде как тело и душа. А что между ними, что объединяет наши внешности и внутренности?

Вопрос повис в сгустившемся кладбищенском воздухе, как символ рождения новой эры. Вот ведь как оно замысловато выходит с этими вопросами.

И тут я всё понял. Меня прошиб ледяной пот, и закололо в области печени. Я понял и сказал:

— Ебля!

Сразу же ветер подхватил важное слово и гордо пронёс его над могилами незнакомых мне людей, как знамя свободы и равенства. И смерть склонила голову, и невидимый сыч прокричал что-то торжественное в ночи.

Вся наша компания замерла в экстазе абсолютного познания мира. А лысоватый профессор улыбался нам, как товарищ Сталин с обложки журнала «Огонек». После этого мы снова пили можжевеловую водку и говорили обо всём сразу, не напрягая мысли…

Силы постепенно покидали меня, уступая место праведному сну. Я и уснул, щадя усталое сознание. Последнее, что я запомнил, были загадочные глаза профессора и слезы поэтессы, размазанные по изможденному лицу.

* * *

Первый луч солнца нежно дёргал меня за веки. Я открыл глаза. Утренние надгробия улыбались мне мраморными гранями, а липы махали широкими листьями.

— Пора вставать! — орал в кустах полосатый кот.

Я оторвал голову от родной земли и прочитал на медной табличке «Прядкина В.Г. 1947–2005». Оглядевшись, я обнаружил рядом четыре бутылки «Малинового звона» и литровую бутыль матового стекла, в которой плескалась какая-то жидкость. Я выпил её прямо из горлышка, повинуясь великой силе похмелья. Я стал метафизически трезв и понятен сам себе.

Внезапно зазвонил мобильник. Я достал его и глубоко вздохнув произнес:

— Алло.

— Беспяткин, ты где есть? — раздался в трубке голос журналиста Якина.

— Тут, на кладбище, — ответил я, набираясь природной силы.

— Черт, я так и знал, что ты туда вернёшься. У нас встреча через полчаса в редакции, с неграми из Заира. Бухла не меряно. Бабы всякие. Вся делегация тут. Грохотов бензина пожег казенного — охуеть!

— Скоро буду, — ответил я и отключил мобилу.

Поднялся я легко. Голова была ясная. Пробираясь меж памятников и крестов, я ощущал небывалый душевный подъём, словно только что открыл закон сохранения массы. Этой ночью я что-то понял. Не важно что. Неважно как. И от этого жизнь представлялась мне апофеозом уюта и гармонии. А ещё мне на секунду показалось, что в скором времени стоит ожидать удивительных событий и всяких там приключений. Но я героически отогнал подобные мысли. Какие нахуй приключения, вы что там удумали?

Уже при выходе с кладбища, меня вдруг привлек массивный, дорогой монумент из цельного мрамора. Могила была свежая, в обрамлении огромных венков. Но, не это заставило меня остановиться.

Я в волнении уставился на выгравированный портрет покойного. Странно знакомые глаза смотрели на меня и проникали в глубину трепещущей души. Умная физиономия, лысина усопшего, часть дорогого костюма и галстук, изображенные на мраморе, удерживали меня неведомой силой.

Я в волнении прочитал под портретом: «Бубенцов Н.В. профессор философии Н-ского университета 1958–2017 гг.». Хуй знает, что это за профессор…

Я пересчитал оставшиеся деньги и быстро зашагал к остановке, в надежде поймать раннее такси.

2. Забыли негра

И тогда спросил меня Господь: «На какие средства живешь ты, грязный уёбок?». Почему-то в слове «средства» ударение было на последнем слоге.

Опустил я глаза и ничего ему не сказал. Во-первых, потому, что не хотелось открывать свои источники доходов. Во-вторых, потому, что он лукавит, задавая такой вопрос. А в-третьих, всё это мне просто мерещится и через несколько секунд пропадёт, как обычное, рядовое сновидение. Вот и пропало.

Предо мной возник старый деревянный забор, на котором чёрной аэрозолью было писано слово «ХУЙ» (большими буквами) и нарисовано нечто круглое, с какими-то точками. Нет, точки это у меня в глазах. Они мечутся бессистемно, напоминая о том, что уже давно надо подниматься и открывать те самые источники доходов для полноценного опохмела. Они правы, эти точки. Особенно после вчерашних негров и позавчерашнего кладбища.

Кстати! Негр почему-то покоился в полутора метрах от меня и в метре от слова «ХУЙ», как-то театрально заломив длинные чёрные руки, похожие на какие-то крепкие ветки. Он тихо и мелодично свистел широкими ноздрями.

Сделаем три спокойных вдоха-выдоха. Если есть негр, значит что-то пошло не так. Я встал и тронул пыльным ботинком чёрного человека. Негр забормотал что-то африканское и в конце произнес:

— Ибана рот.

Я пнул его сильнее и он проснулся. Секунд шесть негр смотрел на меня мутными глазами — как будто не он, а я ему привиделся. Странно. Неожиданно, его пасть развернулась в довольной улыбке и хрипло произнесла:

— Беспяткин!

— Ну, предположим, это мы, — осторожно согласился я.

— Беспяткин, друг! Ибана рот! — на глазах оживал потусторонний негр.

Он шевелил сухим ртом. Я неожиданно понял, что негр настоящий. Из той самой заирской делегации. Но ведь ещё ночью мы с журналистом Якиным и какими-то хмырями из городской администрации затолкали этих гостей в самолет и поехали в сауну с губернаторскими шлюхами. Видать, этот в самолет не попал, а может выпал из самолета. Но факт есть факт — он тут, улыбается и трёт красные глаза. Что делать?

Может, убить его подло и съебаться? Но я не знаю всей ситуации. Хуй его знает, может он какой-нибудь вождь племенной, и тогда… Бр-р-р…

— Беспяткин, билять, водка, хоп-хоп! — веселился негр, щёлкая себя по кадыку эбонитовым пальцем.

— У тебя деньги есть? — почему-то спросил я.

— Деньги, рубля? Нет! — громко ответил негр. — Доллар есть, до хуёв!

Он полез в карман своих цветастых штанов и вытащил толстую пачку «зелени».

«Это вот как плохо порой мы думаем о людях иного происхождения», — подумал я и в голове моей сыграли две виолы. Это, граждане, очень хороший негр, хотя в американских фильмах чернокожие — сплошь кровавые ублюдки, торгующие крэком. Ну, да хуй с ними, с фильмами и американцами. Надо срочно что-то предпринять. Негры с таким «баблом» просто так под забором не валяются. Даже без «бабла» не валяются.

Это Господь недаром про доходы спрашивал. Ясно и понятно. Надо брать этот подарок и пиздовать прямо к ларьку. Постойте, к какому-такому ларьку?! В апартаменты на улицу Дворянскую, дом шесть! Марципановой настоечки, салатик «а-ля-вье», всякие маринованные штучки, мясо с пряностями, хлебушек свеженький и пару фейхоа. Надо позвонить Якину и шоферу Грохотову (он местного главу возит, наверняка сейчас свободен). Нет, звонить пока рано. Не стоит пока звонить. Надо негра привести из состояния вынужденно-скотского — в простое человеческое состояние.

А тот молодцом. Уже на ногах стоит и пытается поссать, не расстегивая ширинки. А на кой бес нам, граждане, обоссаные негры, хотя бы и с долларами? Я показал ему, как надо ссать на заборы. Его это страшно удивило и обрадовало. Наверное, у них там в Заире нет заборов.

— Пошли, чёрный человек, — сказал я.

И мы пошли, как волхвы, узревшие звезду, к магазину «Пчелка», возле которого с утра толкутся элитные валютчики. Ну, не в банк же нам брести. Нахуй все эти банки и микрозаймы! Есть же добрые люди со спортивными сумками, просто не всем они доступны и видны.

Короче, мы поменяли «зелень» по местному курсу и получили в подарок брелок с эмблемой Мерседеса. Негр вёл себя более чем прилично (точно вождь!). Когда деньги были рассованы по карманам, я спросил его:

— Как тебя зовут, товарищ?

— Зуаб, билять, — ответил тот с открытой улыбкой.

— Очень приятно, — вздохнул я.

Негр интернационально пожал мне руку.

Пора. Хватит стоять тут, как утренняя «синева». С такими финансами надо менять родовое мироощущение мелкого собственника на гражданский статус мирового гегемона.

Я выскочил на дорогу и неприличным жестом остановил такси. Мы с Зуабом впёрлись на заднее сидение и таксист с выпученными глазами дал газу. Мы мчались по городу как триумфаторы, попивая «Chateau Petrus» из чёртовой цыганской «Пятёрочки».

И уже из такси я позвонил журналисту Якину:

— Беспяткин, мать-хвать… Где тебя все время носит? — заныл он в трубку.

— Носит меня по свету золотая колесница. Правит которой мерзавец Аристотель. И при этом травит похабные анекдоты, — честно ответил я.

— Не гони пургу! У нас негр пропал! — злобно вещал Якин.

— На земле каждую секунду пропадают люди и всем на это наплевать…

— Где ты успел раскуриться?

— В Заире, с Зуабом.

— Бля! Ты что, с негром этим вчера съебался?!

— Скорее, он со мной. Но это хуйня. Главное, что сегодня человечество может спокойно идти в жопу вместе со своим антропофактором, а мы можем расслабиться без душевных мук и по-крупному. На Дворянской кто есть?

— Там мэр, с какими-то итальянцами. Уже в «гавно».

— А мы его с балкона сбросим.

— Не, там охрана не местная. Грохотов с утра в машине пасьянс раскладывает.

— Тогда в театр к Шацу, этот еврей всегда в форме и его актрисы нынче доступны всему маргинальному миру.

— Хорошо, через полчаса я на Семёновской. Только негра не потеряй.

— Да куда он, нахуй, денется, в таких штанах!

Зуаб в это время, с интересом пялился в окно и что-то бормотал толстыми губами. Я по-императорски приказал таксисту рулить к доброму муниципальному театру на Семёновской.

3. Графская борода

Театр! О, что такое театр?! Это гнездилище лицедейства и искусственных жестов. Актёры выходят на сцену, чтобы показать зрителям иллюзию жизни, пропущенную через кишечные тракты драматургов и режиссёров. И люди ходят в театры в надежде получить некое представление и, в целом, понять свою роль в мироздании. А вот мы с негром вошли в театр на Семёновской для того, чтобы выпить, развлечься и нарушить несколько заповедей.

Главреж Шац вполне логично встретил нас у входа, внимательно определяя наше состояние — как душевное, так и финансовое. Этот крендель всё видит. Но он всегда вежлив, даже если у тебя в кармане двадцать четыре рубля и пятьдесят копеек. В данный момент ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что сегодня опять будет разбит портрет Льва Толстого в вестибюле. Он меня вообще насквозь видел.

— Доброе утро, молодые люди! — любезно пропел он.

— Здравствуй, сын Сиона! — крикнул я. — Собирай, товарищ, труппу. Сегодня будет бенефис.

— Вам дежурную или элите?

— И ту, и другую…

— Воля ваша, господа! — согласился он, просчитав прибыль в своем иудейском мозгу.

И театр ожил. Захлопали где-то двери, зазвучала бодрая музыка, зазвенел фарфор и дешёвое стекло. Зуаб, с раскрытым ртом, смотрел на всё это, как будто только что вагина вытолкнула его на свет божий, а повивальная бабка перегрызла пуповину. Да, видно у них в Заире нет не только заборов, но и театров.

Внезапно, как всегда, появился журналист Якин. Это придало ещё немного хаоса.

— Этого надо отдать, — шепотом заявил он, кивая на Зуаба.

— Что у них там, недостаток негров? — удивился я.

— Есть такое, но….

— Тогда забей, Федя, и не мути воду. Зуаб угощает.

Чем мне нравятся «жёлтые» журналисты, так это тем, что они всё понимают с полуслова. Якин торжественно махнул рукой и побежал звонить знакомым, по пути пропуская утренние стопочки. Мы с негром пошли в зрительный зал.

Там всё утонуло в дорогом малиновом бархате — кресла, полы, шторы. Материал хорошо глушил звук и если тебе, читатель, вдруг захочется во всю глотку возвестить миру, что жизнь прекрасна, ты услышишь свои слова, словно они отразились от крышки гроба.

Мягкий свет огромной люстры с золотыми цацками таинственно ниспадал нам на макушку и заставлял задуматься о главном. И главное не заставило себя долго ждать.

Заскрипели кулисы. Раздвинулся тяжёлый занавес и сцена, уставленная декорациями от «Ромео и Джульетты», выплыла перед нами в матовом свете софит, палитра которых эволюционно переходила от светло-зелёного, до ультрафиолета. На улицах воспетой Вероны царило приятное оживление. Полуобнаженные красавицы элегантно накрывали стол.

Я не первый раз пирую на сцене, но Зуаб, по-видимому, был в растерянности и, словно лошадь, вертикально качал головой. Сначала я испугался за его рассудок, но потом вспомнил испанскую работорговлю и успокоился. Негр был ошеломлён и тихо шептал:

— Ибана рот…

Ай да Шац, ай да сукин сын! Чуть в глубине кулис божественно пиликал скрипичный квартет. Что-то там из Брамса или хуй его знает из кого. Но мелодия вставляла — как вторая затяжка афганских «шишек».

Якин был уже на сцене и подавал какие-то морские знаки. Мы поднялись из зала величественно, как инопланетные пришельцы, посетившие Кремль.

— Прошу к нашему шалашу, — пел маститый журналист, начисто забыв про международные конфликты и жену.

— Ты старайся держать себя в руках, — предупредил я его.

— Не еби мне мозги, Беспяткин, — куртуазно обломил он меня. — Я знаю, что делаю. Твой негр нам сегодня ещё послужит. Грохотов звонил и просил без него не начинать, он мэра везёт.

— Нахуй нам эти величества?

— Его просто некуда деть. Да и «синий» он, если что.

— А платить за него Пушкины будут?

— Я заплатить! — вдруг встрял Зуаб. — Не ссорьтесь, люди.

Да, видать его сильно нахлобучило. Ну и чёрт с ним! Моё дело предложить и предупредить. И вообще, мне уже давно пора выпить. Да и негру тоже. Всё, что Шац послал к нашей трапезе, заставило меня процитировать меня.

Тут такое началось!

Мигом все перееблось.

Но к обеду обернулись —

Стол стоял, и ножки гнулись.

Пища была из местного буфета — а это значит, что закусывать мы будем не щупальцами кальмара за сорок пять рублей.

Я вогнал в себя настоящую хлебную водку и сверху положил начисто лишенный греха ломтик осетринки. Негр сверху ничего не положил. Якин пил и жрал, жрал и пил. Это отличительная черта всех серьёзных журналистов. Прибывший Грохотов, уложив мэра где-то в зале, питался как и положено шофёру суперкласса. Он пил текилу и хрустел солёными рыжиками. Округ стола сидели красивые дамы, какие-то пидоры-халявщики и снабженец Тухленко из строительной конторы «Пружина-сервис». Звенели столовые приборы и булькало спиртное. Скрипичный квартет старался вовсю. Интересно, сколько Шац им предложил?

Трапеза постепенно превращалась в обычную пьянку. Её надо было спасать. Я наклонился к Якину и, жуя салями, прошептал:

— Задвинь речь, Федя.

Тот кивнул, проглатывая оливку, взял неизменную стопочку и встал. Гул жующих и икающих людей не пропал, а лишь усилился. Мельхиоровые вилки скребли полупустые тарелки с картошкой «фри» и салатом.

Якин прочистил горло и рявкнул:

— Жрать отставить!

Вот это, я вам скажу, тишина настала! Только сволочь Тухленко успел всосать в себя жирную молоку.

— Граждане и гражданки! — вещал журналист Якин, плеская водку. — Россия верила нам, а мы её обманули. Сволочи, пирующие в час великой скорби и нищеты. Осквернённый некрополь отчизны на вашей совести. А есть ли она, эта совесть? А есть ли она, эта Россия? Нет ни хуя ни того, ни другого! Есть эфир, пронзенный солнечными фотонами, и голодные мрази, пожирающие лангустов с полным отсутствием уважения к конституции (лангустов, кстати, на столе не было). Моральная дефекация, господа. Разве это хотел увидеть Карл Маркс? Разве ради этого Христос кончался на кресте? Нет! Они хотели видеть людей, идущих к свету. И чтоб сердца их бились в унисон с революционным пульсом, а глаза смотрели чисто и в них бы проглядывалась вера! Вера в торжество бытия над сознанием. Платон лоханулся со своими двучеловеками! Каждой твари по харе! Епископ Беркли — теологический отморозок с криминальными наклонностями. Один только Гегель — настоящий пацан, да и то потому, что немец. Тухленко, ты жрёшь рыбу, но никогда не станешь апостолом! Итак, я пью за юбиляра!

Концовка речи всех насторожила. Даже меня. Какой, блядь, юбиляр? Я тыкнул журналиста в бедро вилкой. Тот в одиночестве выпил, мутно посмотрел на меня и выразительно сказал.

— А у нашего гостя из Заира сегодня день рождения.

— Неужели? — ехидно спросил Грохотов.

Негр к этому времени уже опустил чело в тарелку. Якин сильно толкнул его в плечо.

— Yes! Спасибо вам, браты! Хоп! — резво встрепенулся Зуаб.

Тут всех прорвало. Гости кинулись поздравлять именинника, который ничего не понимал, но дико радовался неожиданному вниманию. Я тихонько отвёл Якина в сторонку и сказал:

— Это ты хорошо придумал, а то, как-то без повода….

— Да ладно, хуйня и негру приятно, — вдруг застеснялся журналист.

К нам подошёл Грохотов.

— Сегодня у мэра день рождения, — сообщил он.

— Какая, нахуй, разница, — сказал я.

На этом и порешили.

А гульбище набирало обороты. Откуда-то притащили искусственную новогоднюю ёлку и бенгальские огни. Начинающая поэтесса Андромеда захлопала в ладоши и прочитала какую-то дрянь. Все стали поздравлять друг друга с Новым годом. Идиотизм в тринадцатой степени. Хоровод вокруг мраморной колонны. Блядь, не этого хотелось! Ближе к полуночи очнулся глава администрации и, как тень забытых предков, забродил меж танцующих пар. Пел Джо Кокер в магнитоле. Скрипачи порастеряли свои инструменты и наперебой приставали к молоденьким актрисам. Старых актрис никто и даром не хотел, поэтому они пили с осветителями и жаловались на скудность репертуара. Постепенно пары стали расползаться по углам на предмет необузданной похоти. Начинающая поэтесса Андромеда ушла с Грохотовым и перестала быть начинающей.

Я сидел за столом, словно меня исключили из комсомола. Я как будто потерял что-то важное и нужное. Нет, я тоже хотел романтических забав. Но чтоб с большой буквы, как в эпоху «золотого века». Эта нероновская оргия заебала до блевотины. Якин тоже скис в окружении сексуального эстетства и половой неряшливости.

Появился Грохотов и сказал:

— Эта дура сосет также, как и пишет.

Налицо признаки душевного отравления. Пора менять среду. И тут я вспомнил о негре.

Батюшки, куда же он делся? Ведь у него все деньги и дух дикого воина.

— Грохотов, найди негра и давай валить отсюда, — попросил я шофера.

Тот мгновенно исчез и через пять минут привёл Зуаба, на правой руке которого повисла актриса Вострикова, пытаясь расстегнуть тому ширинку. Негр был в восторге от белой женщины, не зная, что семь человек уже ловили от неё триппер, а один стал гомосексуалистом.

— Зуаб, хочешь увидеть ночной город и его великие тайны? — спросил я, пока Якин хитрыми пассами отфутболивал актрису в глубину сцены, где её пожирал красными глазами вконец очухавшийся мэр.

— Да, да! Ночной город, билять! — обрадовался негр.

Мы переглянулись и незаметно покинули театр, предварительно сунув Шацу стопочку денежных знаков. Почему-то за нами увязался снабженец Тухленко. Да хуй с ним. По еблу он рано или поздно получит, а пока пусть его.

Ах, да, забыл. Проходя по вестибюлю, я со всей дури всадил пустую бутылку в портрет Льва Толстого. Портрет треснул и надломился, в том самом месте, в котором я его прошлый раз захуячил. Не люблю я этого отлучённого

ещё со школы. Из-за бороды не люблю и вообще. А граф-писатель смотрел на меня с портрета и как бы говорил: — Ну, блядь, помяни моё слово, сегодня что-то случится и явно не в твою пользу.

Я мысленно послал его в жопу. Так мы и поговорили сквозь века и расстояния.

4. Явление завхоза

Мы поймали такси и поехали на окраину города — туда, где фонари горят через один, а получить «перо» под ребро легче, чем поковырять в носу нечистым пальцем. Это настоящая клоака. Дешёвые спальные районы, где всегда можно найти милый притончик хозяюшки Вали и не парить себе мозги о всяких там приличиях — как в обществе, так и вообще.

Хозяйка Валя преподавала класс фортепиано в какой-то детской музыкальной школе. Она пыталась привить детям нечто возвышенное и морально дозволенное. Гаммы, например, или «Собачий вальс». А дети, эти малолетние сволочи, задрачивают своего педагога до седых волос, и ни хуя не хотят правильно ставить пальцы на клавиши, как того хотят их родители. Но родители вообще многого ждут от потомства, а зря.

Зато в этой школе поселился лютый завхоз Ибанов, причем совершенно не еврей. Русские личности с такими фамилиями ещё встречаются в провинции. Так вот, этот Ибанов и прибрал к рукам всю школу, включая и саму хозяйку Валю. Будучи профессиональным хакером и авантюристом по натуре, он вертел делами школы и вышестоящего управления сообразно своим зловещим творческим планам. Он доил всех и вся. А любил хозяйку Валю. Он купил ей подержанный Nissan и она возила его на тёмные делишки, как и положено любимой. Добрый человек, этот Вова Ибанов.

Вечером, после девяти, квартирка, в которой они совместно проживали, превращалась в уютную «малину». Там собиралась шпана и местные тёмные личности. Иногда заходили менты — перетереть кое-какие вопросы с уголовным элементом.

В квартирке хозяюшки Вали было всегда тепло, накурено и бегали собаки. На шкафу неизменно спал огромный полосатый кот. Вот сюда-то мы и зарулили, прихватив пожрать и выпить в магазине экономического класса «Дубинка». Залаяли собаки, засуетилась хозяйка Валя. Сам Ибанов сидел за компьютером и лепил фальшивые документы на какого-то Арукяна — иногда завхоз брал работу на дом.

Мы вывалили на стол пищевые продукты и бухло. Журналист Якин, как обычно, сморщил нос от запаха псины.

— Ибанов, вы бы хоть проветривали хату иногда, — заныл он.

— Кому не нравится — идут на хуй, — чётко ответил завхоз.

— У нас гость из Заира, неудобно…

Ибанов, как бойцовский петух, наклонил голову, окинул негра опытным взглядом и чихнул. Брызги полетели на клавиатуру. Завхоз утёр нос, протянул костлявую руку и представился:

— Ибанов.

Негр, заулыбался ещё шире. Видать, у них в Заире запахом никого не удивишь.

— Зуаб, билять, — ответил он и пожал протянутую руку.

В это время хозяйка Валя накрывала на стол. Ей помогал снабженец Тухленко, подпизживая обрезки салями. Грохотов разлегся на диване и включил телевизор. На экране поздравляли мэра, но это был ещё утренний выпуск. Показали бы его ночным выпуском! Мы с Якиным открыли бутылку «хлебной» и разлили по стаканам.

О, как я люблю стаканы! Те самые столовские стаканы с монументальными гранями. Всё богемское стекло шло бы на хуй супротив этой посуды. Стаканом не ошибёшься в дозировке. Стаканом можно переебать по лбу злослова или какого-нибудь снабженца. Стаканом, наконец, можно просто гордиться как символом ушедшей эпохи.

И мы — четверо мужчин, плюс халявщик Тухленко и хозяйка Валя — рванули по сто пятьдесят «хлебной». Сразу затихли собаки и погас телевизор. Кот на шкафу открыл левый глаз. Водка пошла в чрево жизненной силой. Мы смотрели друг на друга, словно увидели в первый раз. Это открылось второе и самое важное дыхание. Мы вышли на финишную «прямую» и теперь стратегия не имеет никакого значения, а важна только обычная сраная тактика. Закусили. Хозяйка Валя села за пианино и стала наигрывать старые блюзы. После ста пятидесяти её всегда тянет на блюзы. А вот после трехсот она начинает громко спорить о великой силе педагогического искусства. Поэтому ей больше двухсот пятидесяти стараются не наливать. Уж лучше блюзы.

Мы расселись округ стола, расслабленные и умиротворенные. Выпив ещё по сто, мы заговорили об узости сознания.

— Расширить горизонты помогают мексиканские кактусы, — говорил Грохотов.

— Пошёл ты к бесам, со своим Кастанедой, — возражал Якин. — Мы ближе к востоку, чем к западу. Наша психика и так неимоверно широка, безо всяких кактусов. Познать высшие материи легко, если пить проверенные и очищенные напитки. Суррогаты — вот тот великий тормоз к познанию сущего. Всё это палево…

— А гашиш? — перебил его Ибанов.

— Гашиш имеет некое положительное свойство, но он иногда сознание запутывает и не дает найти исходную точку.

— Зеро! — вдруг встрял снабженец Тухленко.

— Зеро — это такой мачо, в шляпе и в плаще? — спросила хозяйка Валя.

Тухленко попытался что-то ответить, но Грохотов дал ему раза в селезенку.

— Мне кажется, выйти за пределы сознания невозможно, — засомневался я

— Да ты уже за его пределами, — возразил Якин. — Посмотрите на негра. Он из тех мест, где первобытный быт не засоряет видение внешнего мира. Зуаб, ты веришь в Бога?

Негр бодро встрепенулся и сказал:

— Боги там, билять! — и указал куда-то на шкаф, где щурился полосатый кот.

— У них много богов и каждый отвечает за свою сферу — продолжил мысль Якин.

— А вот я, пока не увижу Бога или хотя бы чёрта, не уверую, — упёрся Грохотов.

— Атеизм сейчас не в моде, а чёрта ты рано или поздно увидишь, такова участь всех запойно пьющих людей.

В это время в комнате вдруг как-то резко похолодало, а собаки вскочили и контрреволюционно залаяли. Кот на шкафу зашипел необычным способом. Негр перестал улыбаться. Это странное изменение внешней среды быстро прошло и мы снова наполнили стаканы. Хозяйка Валя захлопнула случайно открывшуюся форточку.

Тут я, почему-то вспомнил Льва Толстого и его проклятую бороду.

— А за графа Толстого по сто жахнем? — предложил я мерзкий тост. — Чтоб ему там черти вилами в печень с утра и до вечера.

— Давай и за графа, хуй с ним, — согласился Грохотов.

Мы торжественно выпили.

Критическая доза хозяйки Вали подошла к отметке триста граммов. В прихожей звякнул колокольчик. Это явились близняшки Оля и Галя. Они всегда приходят, если что. Они хорошие. Ибанов включил кем-то когда-то украденную магнитолу. Заиграло старое доброе диско. Все повскакивали с мест и принялись плясать, как в последний раз на Титанике.

Негр вытворял нечто невообразимое. Какие-то ритуалы вуду — аж страшно становилось. Якин скакал, как орловский рысак, и при этом орал матерные частушки. Я попытался пойти вприсядку вокруг хозяюшки Вали, но упал и больно ударился о шкаф, придавив хвост одной из собак. Та взвизгнула и укусила Грохотова. Шофер дал ей здоровенного пинка и сплюнул на ковёр. Снабженец Тухленко корчился где-то в углу, постоянно что-то жуя. Близняшки танцевали гибкий танец страсти.

Кассета кончилась. Мы, тяжело дыша, сели. Выпили ещё. Хозяйке Вале налили сразу сто пятьдесят и она, что-то сказав о внешкольной педагогике, рухнула на широкий топчан в углу. Завхоз Ибанов нежно укрыл её пледом, слегка поеденным молью. Потом он снова сел за компьютер: во-первых потому, что работу надо было доделывать, а во-вторых — у нас закончилась водка.

За бухлом решили идти мужчины. Собаки и близняшки проводили нас до лифта и мы весёлой гурьбой впёрлись в узкую кабину.

Я нажал «первый этаж», словно это была «ядерная кнопка». Лифт со скрежетом пополз вниз. Впятером в лифте было очень даже неуютно. Тусклая пыльная лампочка не прибавляла радости. Мне показалось, что мы спускаемся уже полчаса. Видимо, Якину тоже такое подумалось.

— Блядь, чего он так тащится? — неприятно спросил.

— Старый, сука, лифт, — успокоил его Грохотов.

Но когда прошло ещё десять минут, занервничал и он.

— Да что это за ёб твою мать! — зарычал он и стал нажимать остальные кнопки.

Лифт неожиданно остановился и его створки с противным лязгом раздвинулись. Мы, вспотевшие, вывалились из кабины и торопливо вышли из подъезда.

* * *

На улице была умопомрачительная темень. Не было видно даже соседних домов. Хитрая луна подло спряталась за тучи, и не горел ни один фонарь. Однако мы, повинуясь древнему инстинкту, зашагали направо в сторону круглосуточного магазина «Феникс». Мы прошли с полкилометра в полной темноте и тоскливой тишине. Не было слышно ни лая собак, ни пьяных криков местной босоты, ни ночного шёпота в кустах. Да и кустов мы как будто не видели. Только шуршание наших подошв говорило о том, что мы ещё существуем.

— Где этот чёртов магазин? — спросил Якин.

— Хуй его знает, — ответил я.

— Какая-то дрянь твориться, — вставил Грохотов. — Ёбаная тьма!

— По-моему, мы не по асфальту идём. Видно, не там свернули, — продолжил тему журналист.

— Да, блядь, какие-то камни, — согласился я.

И тут луна резко вышла из-за густой, похожей на пластилин, тучи.

5. Пиздец

И тут луна резко вышла из-за густой, похожей на пластилин, тучи.

То, что мы увидели, люди, склонные к анализу или, предположим, синтезу, называют «пиздец». Причем «пиздец» не просто как философская величина, а уверенный, не поддающийся никакому сомнению факт. Факт, под давлением которого рушились стены Трои, летал первый искусственный спутник и рождался новый день. Для нас этот день умер.

Мы находились в широком каменистом ущелье. Вокруг нас выстроились остроугольные зловещие скалы, поблёскивающие пакостным фиолетовым цветом. Тропа, по которой мы шли, терялась где-то в глубине тёмного и неприятного ущелья. Кругом была эта каменная сказка и больше ни хуя, собственно, не было.

Неожиданно лёгкий ветерок принес нам в подарок запах сероводорода.

— Я вижу тоже, что и вы? — с надеждой спросил я.

— Ну, типа, камни и пещеру? — уточнил Якин.

— Билять, где нас? — подал голос Зуаб.

— Да, видать, везде, — с досадой ответил тому Грохотов.

— Караул! — заорал снабженец Тухленко.

Короткое эхо раскидала его голос по округе, словно сопли. Вновь наступила гробовая тишина. Это напугало нас и особенно возмутило.

— Ещё раз тявкнешь, похороню, — выразительно сказал снабженцу Грохотов.

— О нас будут писать во всех медицинских журналах — как о свидетелях группового алкогольного делирия, — подбодрил всех Якин.

— Извини, но «белочка» как постабстинентный синдром, приходит с поздним похмельем, а ещё чаще через сутки-двое. А мы только травимся! А точнее — догоняемся, — возразил ему шофер.

— Тогда что это за поебень? — спросил я.

— Не знаю.

— Я домой хочу, мне завтра на работу, — заныл снабженец.

— Ты не попадёшь на работу. Тебя свезут в село Плеханово, в общую палату для алкоголиков, — ответил ему Грохотов, сам понимая, что это плохая шутка; если вообще шутка.

Как обычно, встал вопрос: «Что делать?». То есть: стоять тут или повернуть обратно? Конечно, мы выбрали последнее. Спотыкаясь о камни, мы побрели, как нам казалось, к дому хозяйки Вали. Впрочем, мы понятия не имели, где на этой «военно-грузинской» дороге её дом. И всё-таки мы пошли, не имея выбора и тактики. Снабженец Тухленко тащился сзади, шумно сопя и поскуливая.

Я опять вспомнил Льва Толстого. Не иначе как эта сука наколдовала! Ну вот, поэтому и не верю я ему.

* * *

Шли мы недолго — пока не услышали невнятный шум, переходящий в тихое першёптывание множества голосов. Впереди замаячили какие-то светлые пятна, как в китайском театре теней. Они приближались, одновременно окружая нас.

Мы остановились. Грохотов втихую разминал кулаки. Негр, как пантера, застыл в охотничьей позе, напряженно вслушиваясь и нюхая воздух как настоящий воин леса. Я достал свой ножик, без которого никогда не хожу за водкой или в мэрию. Якин хищно озирался, а снабженец тихо всхлипывал.

Светлые пятна приблизились настолько, что мы могли разглядеть фигуры людей с длинными и костлявыми руками. Они были одеты в какие-то чёрные балахоны, как у средневековых монахов. Светлыми пятнами оказались их рожи. Они были до тошноты бледными, словно личинки мух. Это была не та фальшивая голливудская бледность восставших мертвецов, а абсолютная пустота, присущая только смерти.

Незнакомцы на тропе шевелили тонкими ртами, издавая то самое, невнятное, шептание, похожее на молитву. Ни хуя хорошего ждать от этих граждан нам не следовало. Они окружили нас и неприятно стояли, шепча свою тревожную песню.

* * *

Когда-то давно, пиздюками, мы ездили куда-то под Воронеж на конный завод — смотреть, как ебутся лошади. Ну, я вам скажу, зрелище! Куда нам до них. Короче, подводят там такого жеребца… Впрочем я не об том.

Был там один конь и он страдал какой-то астмой. Ну, типа, задыхался приступами. Его ржание напоминало нечто среднее между криком обезьяны-ревуна и академическим воем артиста Николая Баскова. Премерзкое ржание, я вам скажу.

Так вот, когда нас окружили эти беломордые уроды, и мы уже были готовы относительно дорого продать свои души, раздалось то самое ржание. Ну, просто один в один! Если прибавить к этому звуку ещё и явный шелест чьих-то крыльев, то непроизвольно поднимешь очи к небу.

А там, на фоне зловещей луны, словно в каком-то мультфильме, парила вроде бы как мифологическая тварь. Она быстро приближалась и мы увидели худую крылатую коняку, на которой верхом восседал мужик с рогами. Мне показалось, что он был покрыт какой-то не то плесенью, не то шерстью. В отличие от шепелявых монахов, лицо его было смуглым и сплошь украшено шрамами или морщинами; хуй их там разберёшь, в потёмках.

Он резво осадил коня перед нами и грозно спросил:

— Кто такие?

— Мы люди с планеты Земля, — пропищал в ответ снабженец Тухленко.

Дикий хохот потряс окрестности. По-моему, смеялся даже конь, астматически присвистывая. Ситуация, блядь! Нас могут порвать, как туалетную бумагу, а тут такой конфуз.

Наконец, последний смешок одиноко сгинул в холодном пространстве и мужик со шрамами взмахнул хорошо сплетённой нагайкой, похожее на казацкую, и сказал:

— Ну что, сами пойдете или под белы ручки?

— А куда, простите, нам надо идти? — спросил осторожный журналист.

— А не ебёт вас это! Раз канал открыли, значит, вы кому-то нужны. А доставкой занимаюсь я — как добровольной, так и принудительной. Понятно?

— Ни хуя не понятно. Если мы кому-то нужны, пусть эта харя сама к нам явится, — тактично заметил Грохотов.

Негр довольно похлопал его по плечу. Охуеть!

— Тогда хватайте этих хлопчиков за жопу и — в приёмную. Геть! — крикнул волосатый всадник и щелкнул нагайкой.

Вся свора бледнолицых уродов кинулась на нас, как пираньи на порезанный член. Мы бились, как на Чудском озере наши предки супротив псов-рыцарей. Негр расшвыривал когтистых мразей, словно лев шакалов. Вот это школа! Грохотов рубился огромными кулаками и вокруг него стоял хруст и уханье. Я работал «пером», как на хорошей цыганской свадьбе. Якин даже кусался. Один только снабженец якобы упал в обморок. Его сразу куда-то унесли.

Конечно, нас конкретно отпиздили. Естественно, нас связали и поволокли — как военные трофеи. Разумеется, я отвратно помню этот процесс в подробностях, да и зачем это надо? Просто это был не наш день, а точнее не наша ночь…

6. Суд и похмелье

Все любят спать. Любая, сука, тварь дрожащая, мечтает залечь где-нибудь в укромном месте и отдаться во власть Морфея. Даже ёжик бродил в тумане, чтобы познать тайну глубокого сна и увидеть жующую лошадь. Даже ёжик!

А сон — это квинтэссенция пассивного наслаждения, когда ты находишься между бытием и небытием. Ты паришь в эфире, словно тебя причислили к лику святых. Ты свободен во времени и пространстве. А если ты, блядь, видишь кошмар, то ты полный мудак, или обдолбился мухоморами, вываренными в молоке с марганцовкой. Я почти всегда сплю спокойно, потому что бываю порой честен, по крайней мере, перед собой. Я такой охуенный чувак, что меня можно показывать в кунсткамере за определённую плату, как образец порядочности и добродетели. Я такая великая сволочь, что падайте ниц, пииты и проститутки. Я…

И тут я проснулся. Или очнулся, это как поглядеть. Восторги унеслись в мировое пространство и предо мной предстала мерзкая явь.

Своды мрачного грота, похожие на внутренности штатного польского костёла, освещали багровые факелы. Вдоль стен разместились дубовые скамьи, на которых сидели худые и горбатые личности с неопределёнными выражениями лиц, высказывающие явно дурные намерения.

Чёрная массивная кафедра, с компьютером и какими-то грязными костями, мрачно возвышалась вместо алтаря. Назойливый шелест крыльев летучих мышей был тосклив и неприятен для нервной системы и вообще.

Всё это не веселило. Вдобавок, у меня болела голова — то ли с похмелья, то ли от побоев. Руки передавили волосатые верёвки, ноги затекли. Плохо всё это. Мои сотоварищи были рядом, в не более радостном состоянии. Мы обменялись тухлыми взглядами и тихо внимали течению жизни. Почему-то поблизости я не обнаружил снабженца Тухленко.

Вся эта готика располагала к депрессии. А выгравированная в половину стены фигура с неровными краями напоминала дикие декорации к жутким фильмам Клайва Баркера.

Наконец, в зале произошло какое-то движение. Горбуны встали со скамей и повернули свои морды к кафедре. В глубине сцены, прямо под противоестественной фигурой-декорацией, открылась маленькая дверца и в зал вошли четыре интересных персонажа.

Один походил на какого-то задроченного американского президента. Я вот только никак не мог вспомнить ту купюру, на которой видел эту рожу. Короче, он был в дорогом чёрном костюме с широкой стойкой ворота и при галстуке. В манжетах рубашки блестели, наверняка, бриллиантовые запонки. Его глаза ничего не выражали. В общем, официальное лицо да и только.

Второй был в красном плаще с лицом классического трагика. На голове торчал серебристый, под Ньютона деланный, парик. Его выпученные глаза отсвечивали нездоровым блеском. Хитрые такие глаза. Вдобавок к этому, он всё время что-то пережёвывал и был не совсем удачно выбрит.

Третий из этой компании имел статус обыкновенного компьютерного монстра с рогами, клыками, бородавками и грубой кожей. Он был одет в какую-то военную сбрую, а на поясе бряцал здоровенный тесак. Почему-то я сразу понял, что это существо может сразу уебать по башке, не испытывая при этом каких-либо угрызений совести или там сострадания какого.

А вот четвёртый персонаж заставил меня вздрогнуть и покрыться известными всем мурашками. Это был Лев Толстой. Да это был чёртов граф Лев Толстой! Я это понял сразу и наверняка. Эта борода и мятая крестьянская одежда. Лапти, блядь! Ну, точно, это оно — «зеркало там… революции». И смотрел этот граф прямо на меня. В упор, замечу вам, смотрел! Ну, вот! Вы мне, читатели, не верили, а зря! Теперь-то поверили?

Все эти граждане чинно взошли на кафедру и уселись на высокие кресла с замысловатой резьбой.

Харя в чёрном костюме правильным голосом произнесла:

— Развяжите обвиняемых!

Ну ни хуя бы себе! Каких обвиняемых? Нас что ли?

Действительно, нас резво освободили от жёстких пут и подвели ближе к кафедре, после чего усадили на холодную и влажную скамью. По бокам пристроились чернокожие накачанные молодцы. Я понял, что сейчас нас, возможно, будут равнять с говном. Это не походило на советский гуманный суд — это напоминало что-то из времён благопристного Томаса Торквемады.

Гражданин в чёрном костюме снова заговорил:

— Заседание инквизиторской четвёрки объявляю открытым. На повестке один вопрос — что делать с сидящими перед нами негодяями?

Шофер Грохотов вскочил со скамьи и хотел что-то сказать, но его грубо вернули на место и показали острый средневековый предмет летального свойства. Журналист Якин весь напрягся и не сводил глаз с рогатого монстра. Один только Зуаб с детским любопытством взирал на происходящее и чесал свою шею. Я, честно говоря, волновался неимоверно. Какое, блядь, заседание? На хуя всё это?

А с кафедры неслось страшное:

— Беспяткин, такого-то года рождения. Откровенная сталинистская сволочь. Пьёт много и разно, но не считает себя алкоголиком. Моральный облик не соответствует библейским нормам. Более того, он не имеет вообще никакого морального облика. Беспяткин напрочь отвергает существование Святой Троицы и бредит построением социализма. Эта замшелая личность своим поведением смущает законопослушных сограждан и портит вид родного города. В общей картине мироздания он не представляет ничего серьёзного. Он не подарил миру «Солдата Чонкина» и «Архипелаг ГУЛаг». Он даже не знает, кто такие Никита Михалков и Джорж Сорос. Обвиняемый злонамеренно вращается в добропорядочном обществе депутатов городского собрания, чиновников городской администрации, представителей СМИ, православных алкоголиков, бомжей, проституток. Вдобавок ко всему, он люто ненавидит всеми уважаемого графа Льва Толстого и с маниакальным постоянством разбивает его портреты. Это краткая характеристика представленного здесь злодея.

Пока обладатель бриллиантовых запонок произносил этот тост, все, включая Грохотова, Якина и Зуаба, внимательно пялились на меня. Но я не краснел и даже не смущался. Мне было просто обидно, что я не знаю, кто такой Никита Михалков и почему депутаты и чиновники включены в список добропорядочных лиц.

А господин в чёрном костюме продолжал:

— Якин Федор, вот такого-то года рождения. Скандальный журналист и такой же запойный пьяница. Изменяет жене и Родине. Двуличен и ложно оппозиционен во всём. В начале карьеры он написал художественную жалобу на своего редактора (прекрасную женщину!) и с тех пор её не принимают на работу, даже в сфере дешёвого интим-досуга. В периоды финансового кризиса занимается стравливанием губернаторов и олигархов, на чём скотским образом наживается. Талантлив. Но использует свои способности во вред обществу и препятствует созидательной деятельности государственных мужей. Активен. Не брезгует никакой информацией для опорочивания достойных граждан. Не любит физической работы. Осторожно признаёт Бога и не верит в сатану. И это с его-то познаниями в теологии. Идиот!

Все вздрогнули, когда оратор выкрикнул последнее слово. Я сразу понял, кто читает наши характеристики, да и остальные тоже. Якин побледнел. Он почувствовал, что пиздец не за горами и даже не за холмами.

Грохотов почесал затылок и вздохнул, словно святой Валентин. А воздух содрогался под давлением его личного дела.

— Грохотов Владимир. Водитель первого класса. Личный шофер мэра города Н-ска. Подвержен блуду, наравне со своим начальником. Пьёт большими дозами грешные напитки и склонен к мордобою. Атеист в седьмом поколении. Спекулирует запасными автозапчастями, а на полученные средства покупает спиртное. Он не так опасен для общества, как предыдущие негодяи. Но, тем не менее, потенциально не нужен. Короче, может пойти «паровозом».

Сатана, перевел дух и продолжил:

— Гражданин Заира Зуаб Тхото. Сын вождя племени Транды, случайно попавший в Россию с дружественной делегацией по приглашению Н-ской городской администрации. Крепко попал под дурное влияние вышеперечисленных лиц и совместно с ними пропивает часть денег своего племени, собранных для необходимой взятки на предмет закупки списанной сельхозтехники. Всесторонне открыт порокам. Дерзок и опасен.

Все смотрели теперь на негра, который продолжал скалиться в открытой дикой улыбке, с трудом понимая речь оратора. Нам, как стопроцентным подонкам, было приятно, что даже негр понял цену душевной свободы и цвет кожи не имеет значения в выборе настоящих ценностей. Браво, Зуаб!

— Выслушаем обвиняемых, — сказал Сатана, зыркнув зелёными глазами на меня.

Я встал и спокойно начал:

— Ваша речь, уважаемый Сатана, отличается чёткостью и информативностью, но изначально и в корне неверна. Это исключительный пиздёж с вашей стороны. Нельзя вот так просто взять и…

Я тут же почувствовал резкую боль в ключице. В глазах моих предательски потемнело, как будто пидорасы из горэлектросетей опять вырубили свет в нашем районе.

Я упал на колени, но сознание не потерял, услышав при этом:

— Беспяткин лишается слова до вынесения приговора.

Якин отказался от слова. Грохотов сказал, что согласен со мной, но хотел бы добавить, что ебал он все эти их обвинения в рот. Он тоже был сражен ударом средневековой дубинки промеж лопаток.

Зуабу слова вообще не дали. Зато пригласили свидетеля. И этой сволочью оказался снабженец Тухленко. А впрочем, кто ещё тут мог быть свидетелем?

Свидетель поливал нас отменным поносом клеветы и правды. Лев Толстой злорадно щерился и уже с открытым бесовским торжеством глядел на меня. Клиент в парике и плаще мутно смотрел перед собой и продолжал свои жевательные движения. Монстр громко щелкал костяшками корявых пальцев. Горбатые уроды шевелились вокруг нас, как змеи. А накачанные стражники были неподвижны и их лица не выражали ничего — ну, в смысле, ничего хорошего, разумеется.

Чистилище, ёб вашу мать! Судьи, блядь! Решаете нашу участь! Мы видим вашу силу, но вы не знаете нашу. А Тухленко, мразь, ещё своё получит, если мы останемся в живых. Хотя, блядь, в каких живых? В это ебучее помещение живые не попадают. Хотя хуй его знает, кто сюда вообще попадает и зачем.

Так думал я, пока нас равняли, как и было сказано, с говном. И ещё я думал, где бы достать выпить и есть ли здесь вообще спиртное? Глянув на Якина, я понял, что он думает о том же. Блядь, как хочется водки! Полцарства за поллитру!

В это время на сцене произошло некое движение. Сатана и трое остальных резко встали и последний произнес:

— Четверка удаляется на совещание.

Они неторопливо, гуськом, вышли из зала. Наступило мучительное ожидание.

— Ты всё ещё думаешь, что это галлюцинации? — прошептал я Якину.

— Нет, это реальность. Не могу объяснить почему, но это реальность. Самая кошмарная в моей жизни, — ответил тот.

— А этот снабженец, в рот его, сука, крыса… — встрял Грохотов и показал кулак бледному Тухленко, окруженному противными горбунами. Тот был похож на взъерошенного попугая в период спаривания.

— Не волноваться, люди! — вдруг громко сказал негр, за что получил по спине дубинкой.

Я почему-то успокоился. Что-то во мне вдруг заговорило — всё будет хорошо или, во всяком случае, относительно неплохо.

В это время ебучая четвёрка, взошла на кафедру, и Сатана провозгласил:

— Я передаю слово представителю светлой стороны — Иоанну Крестителю.

Гражданин в парике подошёл к краю сцены и неожиданно приятным баритоном произнес:

— Мне, как помощнику Господа в делах «верховного суда», доверено огласить приговор, вынесенный на закрытом совещании. Итак. За нарушение общественного порядка в общественном же месте, за деморализацию населения, за сквернословие и пьянство, «верховный суд» в лице инквизиторской четверки постановил: человеков Беспяткина, Якина, Грохотова и Тхото приговорить к исправительным работам на постройке бараков для грешников в шестом отделении Ада на неопределённый срок, без конфискации имущества. Занести всю информацию в базу данных райской канцелярии (копию в Ад). Заключить вышеупомянутых граждан под стражу в зале суда и передать их в распоряжение главного демона адской администрации Дрочио (при этих словах рогатый монстр кровожадно ухмыльнулся). А также, по настоятельной просьбе уважаемого графа Льва Толстого, назначить гражданина Тухленко ответственным за снабжение стройматериалами упомянутого строительства (снабженец упал в обморок и на этот раз, кровожадно ухмыльнулся Грохотов). Приговор привести в исполнение немедленно.

Сразу же всё пришло в движение. Нас окружили горбуны и вновь прибывшие стражники с огромными палашами. Помогая себе этими инструментами, они повели нас прочь из зала. При этом я смотрел на Льва Толстого, а он на меня.

— Тварь, — шёпотом про себя думал я.

Что думал граф, мне не известно. Но его глаза светились утолённой местью и ещё чем-то, для меня очень неприятным.

А нас уже грузили в какой то широченный лифт, исписанный неприличными словами на разных языках. Потом лифт, скрипя и дёргаясь, стал опускаться куда-то в ебеня, долго и обречённо. Наш негр с неподдельным любопытством рассматривал лифт, как будто задумал совершить побег в ближайшем будущем.

Какой тут нахуй побег, если мы попали в лапы кровожадного демона Дрочио, да ещё с подачи самого Сатаны! А тут ещё привязалось настойчивое желание выпить водки. Мир сошёл с ума, а у нас даже не спросили последнего желания. Суки!

7. Вот такие встречи

Не верьте голливудским фильмам ужасов, да и прочим там блокбастерам не верьте. Эти хуевы янки впаривают вам всякое фуфло, напичканное кленовым сиропом, компьютерными спецэффектами и мутными диалогами.

Какие-то тёмные лабиринты, атональная музыка и невнятные звуки — всё это для лохов. Нет в аду никаких цепей и гниющих уродов. Я был там и знаю.

Короче, выгрузили нас глубоко под землёй (ну, я так думал поначалу) на серую каменистую поверхность, из которой торчали какие-то чахлые кустарники, похожие на крыжовник. Над нами раскинулось мрачное небо, покрытое густыми «полиуретановыми» тучами, сквозь которые щерилось непонятное овальное светило. Его тусклые лучи выхватывали из темноты скучную равнину, поперёк (а может и вдоль) которой текла антрацитовая цветом река. На её берегах сбились в кучу одноэтажные кирпичные бараки с окнами, похожими на бойницы. Вниз к баракам сбегала кривая потрескавшаяся дорога, по которой нас и повели стражники.

Шли мы недолго и в отупелом молчании. Каждый думал о своём, но доминировало желание выпить. Причём, доминировало настолько, что хотелось броситься грудью на автоматы или что там ещё, чтобы погибнуть во славу и честь. Но автоматов не было, а честь и слава тут, видимо, нахуй не годились.

Горбуны и стражники мрачно игнорировали среду, и напоминали обычных заряженных зомби. В общем, полный декаданс и прочая депрессивная хуета.

Меня удивлял только Зуаб. Казалось, что он просто попал в Оружейную палату, удивился и задумал спиздить меч самурая или какой-нибудь наган с дарственной надписью самого Будённого. Ему было всё интересно, а нам похуй.

Наконец, нас подвели к узорным воротам из кованного чугуна, расположенными в центре высокого деревянного забора, покрашенного неприятной тёмно-зелёной краской, местами облупившейся.

Один из стражников достал замысловатый рог и три раза в него дунул. Этот гундосый звук напомнил мне, что жизнь все-таки продолжается, но паскудно как-то стало на душе.

Откуда-то из-за забора раздался звон тяжёлой цепи и к воротам неторопливо вышел огромный пёс с лысой головой и крепкими волосатыми лапами. Он протяжно зевал и откровенно тяжело дышал.

— Какого вам хуя? — грубо спросил он.

— Новые поступления по приговору «четверки». На стройку, — ответил стражник с рогом.

— Опять алкаши какие-нибудь? — прохрипел пёс, одной лапой скручивая винтовой замок.

— Они самые, Цербер! — подтвердил стражник.

— Мы не алкаши. Ни хуя, просто нас кто-то подставил, — твердо возразил Грохотов.

— Да ну, конечно? Понимаю. Бедные, бедные ребятки… — открыв ворота, проурчал Цербер.

— Давайте, проходите. Живо! — гаркнул стражник и нас грубо втолкнули на территорию этой неприятной зоны.

Последние слова пса меня очень насторожили. Видать этот Цербер большой мастак по части чёрного юмора. Впрочем, в этой местности юмор вряд ли может быть белым или хотя бы серым. Это подтвердил сам пес, закрыв за нами ворота.

— Ведите этих козлов в третий барак. Я сообщу надзирателю, — рыкнул он и мы поняли, что судьба — сука редкая.

И вскоре мы стояли возле серых обшарпанных бараков. И прямо пред нами артистично вышагивал некий старец сивой масти, в театральном рубище из мешковины. И на голове его притулилась серая кепка шпаны пятидесятых. Я узнал его сразу по спутанным волосам, жидкой бороде и гипнотическому взгляду. По всей видимости, старец занимался дыхательными упражнениями по Бутейко и шейпингом. Он был бодр и подтянут. Он в окружении занятной свиты и потому выёбывался.

А свита, я вам скажу, супер! Настоящие черти, блядь. Ну, там рога, свиные пятачки, копытца и прочая атрибутика. Только они уж очень упитаны были, эти черти, и небольшого роста притом. А ещё они показались мне наглыми эти бесы. Они куражились над нами. Это было видно по их глазам. А старец выёбывался — это факт.

Заявляю миру — черти существуют, причём именно в том виде, в каком их изображал великий сказочник Ромм.

Главный стражник отдал вертлявому пенсионеру какие-то бумаги и съебался вместе со своим войском. Старец пробежал глазами белые листы формата А4 и опять уставился на нас. Потом он воровато шмыгнул носом и оскалился.

— Каких красавцев к нам занесло. Ах, как мы их ждали. Как надеялись, что сам алкаш Беспяткин и склочник Якин посетят наш забытый уголок и своим присутствием скрасят убогость здешнего быта. С прибытием вас, сволочи! С прибытием!

Видит бог, я не хотел, но такое вот поведение старого развратника подвинуло меня на глупость.

— И мы рады видеть тебя, стократ премудрый Григорий, сибирский отморозок, блядь, Распутин. Твой след в истории России подобен следам спермы на лбу дешевой вокзальной проститутки. Мы счастливы послать вас на хуй, от лица всего прогрессивного человечества и от себя лично. И мы посылаем вас туда с полным осознанием важности момента и с несказанной радостью, тварь!

Ох, как нас пиздили черти… Ни словом сказать, ни пером помахать. Если вы когда-нибудь получали по еблу, забудьте. Так вы ещё по еблу не получали. И вряд ли когда получите. Я был там, я знаю. Мама родная! Потом свет потух. Сознание ушло в себя и долго не возвращалось.

Силой воли и глаз

Упавший за тысячу верст от Москвы.

— Измена! — кричали птицы.

— Измена! — ревели звери…

* * *

Очнулся я уже на нарах и подумал, что получить пизды два раза за один день — это многовато и, в принципе, не нужно. Но судьба имеет свои там принципы и планы. Так что нам пришлось с этим смириться.

А пробуждение моё было прекрасным. Прямо передо мной, в муторном больном тумане, проявлялось знакомое всем русским пацанам простое воронежское лицо.

— Хой, братан! — только и мог воскликнуть я.

— Поменьше пизди. Плох ты, Беспяткин, ещё, — ответил Юрик.

— Да хуйня. А помнишь «Титаник», бухло, футбол в два часа ночи?

— Футбол мы отменили, все в гавно были и темно к тому же.

— Да футбол отменили, но один хуй посидели люто.

— Согласен. Только как тебя сюда занесло?

— Да понимаешь, сука Лев Толстой какой-то канал открыл, пока мы за водкой ходили.

— Это хуёво. Я-то по правильному задвинулся, а вас силком затащили, значит будут заёбывать по полной программе. Я поначалу было в рай попал, но там есть такая гнида Пётр, так он интриги какие-то плёл и выперли меня из сада этого в бараки. А у Господа все мои кассеты есть, он их слушал. И ещё Высоцкого.

— А Окуджаву?

— Окуджаву как раз Пётр слушал. Но всё равно выгнали меня.

— А тут действительно плохо?

— Да как везде, жить можно.

Такие его слова меня слегка успокоили и я повнимательнее огляделся вокруг.

Обычная солдатская казарма, наспех выкрашенная в светло-зелёный цвет. Двухярусные нары (скрипучие, аж пиздец!) протянулись вдоль помещения. Тумбочки, блядь! И всю эту красоту освещали три одинокие лампочки Ильича, загаженные фантомными мухами.

На нарах сидели или лежали люди, чьи лица мне показались отчасти знакомыми. И вообще вся атмосфера была пронизана тяжёлой обреченностью, запахами лука и прилично заношенных носков. С верхнего яруса свесилась разноцветная голова Якина.

— Очнулся? Заебись. Беспяткин, а Юрик здесь мазу держит. В почёте, типа, — затараторил он.

— Федя, хорош гнать, ему еще хуёво, — оборвал его Хой.

— А где Грохотов? — спросил я.

— Он в лазарете, — ответил Якин. — Ему круто досталось, но и он двоих рогатых завалил. Теперь судить будут и ещё впаяют.

Журналист всегда должен оставаться журналистом и быть в курсе всех событий.

— А вот негра вашего хотят отправить в чёрные казармы, — сказал Хой.

— Зачем это? — удивился я.

— Для устранения расовых недоразумений. Тут и куклуксклановцы сидят и фашики.

— Да он нормальный негр, в принципе… — попытался возразить я.

Но тут к нам подбежал маленький остроносый разъебай с колючими глазками и затараторил что-то по-немецки. Он конвульсивно дергал руками в мою сторону и, по-моему, заводил сам себя.

— Это Геббельс, он не любит негров, — пояснил Хой поведение этого засранца.

— Пошел на хуй, сука! — крикнул я. Кровь ударила мне в голову, я попытался подняться, но не смог. Сильная боль прострелила меня вдоль и поперёк.

Нет, я тоже с неграми особо не братался, но и расистом никогда не был. А Зуаб вообще, встав на путь алкогольного исправления, оказался неплохим парнем. А эта мразь плюгавая, идеолог хуев, лезет со своими идеями, к человеку, у которого дед погиб, не дойдя до Берлина, чтобы обоссать колонны Рейхстага и покончить со Второй мировой войной навсегда.

Ненавижу, блядь! Интересно, а Гитлер тоже на этой зоне чалится?!

Геббельс куда-то съебался. И вовремя. В помещение внесли носилки, на которых, словно блатной патриций, возлежал Грохотов. Правда, у патрициев, по-моему, не было таких насильственно раскрашенных лиц.

Писать о синяках и ссадинах в данной ситуации глупо и не нужно. Просто пред нами был воин, прошедший бородинское сражение, битву при Калке и Ватерлоо одновременно. Занесли Грохотова какие-то сатиры, а не черти. Хой и Якин помогли уложить его на нижние нары. Шофёр тихо стонал. К нему подошёл доктор Боткин (я хорошо помню его фотографию из медицинской энциклопедии) и стал манипулировать над ним. Грохотов застонал громче, но мне почему-то стало легче.

— Все будет нормально, — произнёс через некоторое время Боткин. — Тем более, что здесь не умирают.

— Зато мучаются, — сказал подошедший Серёжа Есенин (короче, кого тут только не было!).

— Ты бы помолчал, берёзовый алкоголик, — оборвал его Хой.

— Да ладно тебе. Всё равно им придётся узнать, куда они попали. И чем раньше — тем лучше.

— Лучше для них будет поспать, пока не пришли надзиратели, — категорически заявил Боткин и неприличным жестом прогнал поэта в глубину казармы.

Я вдруг почувствовал непреодолимое желание естественного сна и, последний раз взглянув на Грохотова, провалился в полупрозрачную негу. Там мне приснилась запотевшая бутылка «Хлебной» и шашлык с помидорами и луком. А ещё я увидел бесконечную дорогу в светлое будущее и неизвестного мне Никиту Михалкова в сандалиях и с уставом караульной службы в волосатых руках.

8. Бараки и пороки

Как говорили египтяне, вытирая папирусом загорелые задницы, «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается».

Да вам не похуй, как оно там? А там — это не здесь. Короче, прошло немало времени, пока мы оклемались и стали по-тихому «въезжать в тему».

В общем, нас приняла колония общего потустороннего режима. Даже магазинчик был. Только здесь никто ничего не жрал, а только все курили и в карты резались. На тюрьме, где сидели великие люди, даже карты были запрещены. Один хуй, играли и там…

А вообще, тут без описаний не обойтись. Так что, если кому в ломы читать эти описания, отправляйтесь варить кофе или сразу переходите к следующей главе. А я продолжу.

Сперва насчет светила. Это, граждане, ни разу не солнце и даже не луна, а просто повисла в небе какая-то хуйня наподобие прожектора, затянутое белёсым туманом и бросающее невнятный свет на окрестности. Мигала эта лампа с частотой «день/ночь».

Впрочем, освещения хватало для того, чтобы по скромному обозреть местность. Только это не нужно. Нечего тут смотреть. Куда ни глянь — сплошь скучная каменистая равнина, окружённая рыжими каньонами. Прямо поперёк неё (или вдоль) текла густая река, напоминающая расплавленную смолу, коей и оказалась на самом деле. Небо было постоянно затянуто серыми тучами, маскирующими день под ночь и наоборот.

На территории колонии всё поинтересней. Бараки были выстроены по типу Нью-Йоркских авеню, квадратно-гнездовым способом. Всё строго перпендикулярно и просто. Вот мы-то их и строили. Такая вот эффективная жилищная программа. Трудись, грешник, и не вякай.

А грешники тут попадались всякие. Были авторитетные и в законе, а в основном так — по «бакланке». На тюрьму попадали те, кто оставил понтовый след в истории, а которые задвинулись в подворотне от паленой «черняшки» или захлебнулись собственной блевотиной, тянули срок по скромному, на поселении. Тут всё велось по понятиям, а если какой беспредел и случался, то тузы его быстро разруливали.

Я, Якин, Грохотов и Зуаб попали сюда по какому-то каналу и потому покойниками не считались. Ну, вроде как под следствием. Вообще, в основе любой личности главную роль играло информационное поле, а уж в каком агрегатном состоянии оно находилось, не важно, телесная или там призрачная оболочка, — по барабану. Структура наших организмов была иная. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, что мы ещё потенциально живы, а плохо потому, что нам надо было жрать, срать и ещё всяко там.

А ещё бухать нам хотелось, как настоящим людям. Но с этим тут напряжно. Впрочем, как и с женским делом. В бабских бараках было этой красоты порядком, но они как бы фантомны были, то есть призрачны. И грешить с ними — всё равно, что трахать одинокое летнее облачко или дым от кадила.

Впрочем, оттянуться по-взрослому можно было и здесь, если у тебя имелись деньги. А их у нас хватало. Умница Зуаб ещё в зале суда успел спрятать баксы в свою чёрную задницу и теперь это наша великая тайна (в смысле не задница). Так что по вечерам у нас случались и бляди-лимитчицы из городских борделей, поставляемые подкупленными вертухаями, и неплохая самогонка от цыганок с Лесной. Днём по колонии можно было передвигаться в открытую, а ночью инкогнито.

Зуаб жил с неграми в бараке напротив.

В нашем бараке, кроме Геббельса, собрались нормальные пацаны. Хой, как смотрящий, падлянок не допускал. «Цветных» извел как клопов и администрация не могла доебаться до нас по-серьёзному. Поэтому давила работой. Но это лучше, чем курвиться и «стучать» на ближнего, как поганых бараках с политиками и чиновниками.

Отдельно от нас, на пыльном пригорке, располагались помещения для вольнонаёмных — обслуги, стражников, прорабов и прочей братии. Кстати, там тусовался и снабженец Тухленко, привычно наёбывая строительство в поставках стройматериалов. Их возили на «убитых» ГАЗонах и ЗИЛах. Начальство гарцевало в «заряженных» «Москвичах — 2141» и «Одах».

В общем, как и на грешной Земле, в загробном строительстве процветало стандартное наебалово и, конечно же, коррупция. Но тут каким-то замысловатым образом смешались разные экономические формации. Было и рабство, и вселенские планы, и инквизиция, и социалистические соревнования. Мне это сразу не понравилось и в душе моей копилась пролетарская ненависть к эксплуатации и зрело самосознание. Эта вот ненависть и сыграла с нами плохую шутку в скором времени. Ну да ладно.

Тут грели руки все, кто был ближе к администрации. А работяги получали свои трудодни и какие-то бонусы. Деньги платили через раз и с подоходным налогом в 25 %. Нахуй только он тут был нужен? Поэтому грешники пили через одного, попадались также через одного, лишались премий и получали дополнительные сроки. А сроки тут не малые — тысячелетия.

Вы спросите: что они пили? А я отвечу: «чёрную воду» они пили. Это такая как бы жидкость, но нам в руки её взять было затруднительно, она отталкивалась от наших физических тел и испарялась почти мгновенно. Да и воняла эта дрянь тухлятиной какой-то. Потому мы предпочитали контрабандный самогон.

Те бедолаги, у которых срок вышел, отправлялись в санаторий с минеральными водами, который назывался Рай. Там их заёбывали диетой, классической музыкой и вежливым обращением. Поэтому, особо уставшие от липкого комфорта ломали вентили в процедурных залах или дрались с ангелам неопределённого пола, за что получали дополнительные сроки и возвращались в Ад, в атмосферу пороков, карцеров и душевного покоя.

Но была в Аду и система различных наказаний. Обычно грешника просто пиздили ногами и дубинами. Иногда применялась экзекуция по методу Гиппократа. Это анатомическая пытка с выкалыванием глаз и последующим, обширным вскрытием. Всё, конечно, потом заживало и регенерировалось, но ощущения оставались.

Средневековые забавы тоже имели место, как-то: дыба, испанский сапожок, четвертование и даже щекотка. Крайней мерой наказания считалось утопление в чёрной реке с расплавленной смолой — после этого все данные на грешника удалялись из базы данных и тот попадал в небытиё.

Кстати, после реабилитации в Раю, грешники вроде как очищались от скверны и тоже отправлялись в небытиё. Я так толком и не понял, что это такое. Один рецидивист-философ Фейербах утверждал, что это область пространственно-временной свободы, где тебе доступны все уголки Вселенной, включая женские душевые. А ещё из небытия, после какого-то срока, пропавший гражданин вновь оказывался в реальной жизни, чтобы творить добро или, к примеру, зло какое. Как в колесе сансары. Хуй его знает, может он и прав, этот философ…

Надо всей этой системой стоял управляющий делами — Господь. Его многие уважали или побаивались. Он стоял у истоков создания Вселенной и потому обладал тотальным опытом и неограниченной мудростью. Его боялись и Сатана, и Дрочио, и даже Лев Толстой. Господь знал всё и вся про каждого, начиная от хулигана Тамерлана и кончая самогонщицей Алевтиной, удавившейся собственными чулками из-за блудника-сожителя. Он мог решить любые проблемы и ничего не забывал. Он даже иногда являлся на сходки к авторитетам и помогал советом, или же именем своим.

У него был сын, которого, естественно, звали Иисус. Это был отличный парень. Справедливый, весёлый и находчивый. Весь в папашу. Он руководил вселенским спецназом — для разных там внештатных ситуаций в мироздании.

Но, в то же время, его окружали жулики и проходимцы, именовавшие себя апостолами. Они ворочали не хорошими делами, прикрываясь именами Господа и его сына. Иногда апостолы попадались, но тут же каялись и их прощали. На мой взгляд, это было неправильно, хотя пути Господа неисповедимы.

И ещё хочу добавить кое-что для тех, кто по наивности верит, что «богатство с собой в могилу не возьмёшь». Возьмёшь, ещё как возьмёшь. Ещё при жизни можно перевести активы в соответствующие конторы сюда в Ад. Правда, этих денежек вы не увидите, а получите некие привилегии или посредством хитрых схем попадёте в Рай. Все банки от Сатаны, знайте это. Потому-то в Аду не так уж много олигархов. Видимо, богатство земное каким-то образом конвертируется в иные активы. Но здесь я, пожалуй, и остановлюсь, ибо тут сложно всё…

А узнал я это от бывалых и давно прописавшихся здесь товарищей. У меня нет оснований не доверять им. Можно, конечно, ещё рассказать о драконах, параллельных каналах, истории мироздания, но я не академик Вернадский и могу где-то что-то перепутать, за что можно получить по еблету. Для меня истина в почёте, если что.

А так, вообще, мы с честью трудились над возведением крыш бараков для будущих грешников, которые ныне усердно крутят мировые аферы с нефтью, курсами валют, захватами рынков и электрификацией северных районов Сибири. Да и обычным людишкам здесь хватит места, уж поверьте.

Наша бригада работала под управлением опытного актёра Николая Рыбникова, которого все называли просто Рыба. Мы укладывали мауэрлаты, возводили стропила и делали обрешётку. Потом крыли всё это профлистом и задорным матом.

Любая созидательная и малооплачиваемая работа укрепляет дух работника и его самосознание. Так что, дорогой читатель, если ты не вшивый сетевой задрот с халявным интернетом, возьми иногда топор в руки и поработай им во славу Господа нашего. Поколи дрова какие. Или хотя бы погрози этим топором какому-нибудь пидорасу в телевизоре. Увидишь, тебе станет легче. На этом я, пожалуй, закончу обещанные описания и перехожу опять к нашим приключениям в ином мире.

9. Труд и шабаш

— Эй, мудила! Принимай гвозди! — заорал снизу Есеня.

— Они мне на хуй не нужны! Давай скобы, блядь! — крикнул я ему в ответ.

— Скобы Тухленко не привез, а гвоздей много!

— Вот и пусть лежат ржавеют, раз скоб нет. А меня не доёбывай!

— Я просто высоты боюсь!

— А не надо её бояться, посмотри на Якина. Видишь, как по обрешётке скачет, а ведь он журналист и тот ещё писака.

— Да ну вас к чёрту! — обиделся великий русский поэт и уныло потащил ящик с гвоздями в подсобку.

Мы ебошили на стройке уже целую вечность. Здесь ведь нет календарной стройности и какого-нибудь временного ориентира. Всё сливается в какую то серую хуйню, под названием «забытие». И если бы не производительный труд, все бы попрыгали в «чёрную реку» рано или поздно.

Рыба уверенно вёл нас к первому месту в жёстких соревнованиях бригад и нам реально светило переходящее чёрное знамя. Мы покрыли двенадцать бараков, из них пять металлочерепицей и семь б/у шифером.

Хой на стройке почти не появлялся, зато целыми днями чинил и обустраивал вверенный ему барак, а иногда на крыльце читал Кафку. При любых форс-мажорах мы были спокойны — Юра не подводил.

Доктор Боткин, словно настоящий кровельщик, учил нас заводить стропильные ноги и выравнивать обрешётку. Геббельс, как личность неуравновешенная и шустрая, месил раствор в бетономешалке и бегал за водкой для передовиков. Он хоть и был сволочью, но работал хорошо.

С нами трудился лютый чех Ярослав Гашек, а попросту Ярик. Это, я вам скажу, такой пацан, граждане! Он не только задрочил администрацию и управление феерическими подъебосами, но и возродил свою Партию умеренного прогресса в рамках закона прямо здесь, в колонии. Володю Маяковского выбрали её председателем и когда очередная проверка лезла на крышу искать брак и недочёты, поэт революции смеялся проверяющим в лицо открыто по-пролетарски и крыл все эти комиссии хуй его знает каким ямбом или хореем, я в этих стихах особо не разбираюсь.

* * *

Сегодня у нас короткий день. Ну, вроде как праздник. Подведение итогов соревнования и торжественный концерт. Будут выступать Вертинский, Армстронг, Цветаева, Кобзон и приглашенные из мира живых звезды российской и зарубежной эстрады: Галкин, Пугачева, Аллегрова, Шакира, группа «Ботаника» с Тихоном и какая-то провинциальная команда «Плеханово».

Я вот был категорически против художественной программы. Лучше бы выпустили Стаса Михайлова или эту грубую кобылу, которая мне по сей день комплект струн должна, забыл как её… Чего-то там «Снайперы», что ли? Не помню.

— Шабаш! — гаркнул Маяковский, швырнув на землю топор.

Перестали стучать молотки и звенеть пилы. Кто-то громко пёрнул в окружающую среду, выпуская дух свободы. Шабаш — великое слово, с ударением на втором слоге. Это не сборище ведьм на одноименной горе, нет. Это отмена крепостного права плюс торжество разума над религиозными предрассудками. Это предтеча свободы и заслуженного отдыха. Работу — нахуй! Вот, что такое шабаш! В этот момент мы все были шабашниками.

И мы пошли строем в свои бараки в предвкушении расслабухи и порочных деяний. Повсюду ощущалось движение вездесущих чёртовых войск. Эти твари небольшими кучками перебегали с места на место, манипулируя резиновыми дубинками. В воздухе чувствовалось напряжение, как у силовых подстанций в сырую погоду.

— Усиленные наряды полиции контролируют стихийно возникший митинг, — неизвестно к чему по-журналистски сладко пропел Якин.

— Брось ты свои журналистские штампы, — оборвал его Грохотов, пытаясь вытащить занозу из пальца.

— А он прав. Мне говорили, что праздник подведения итогов трудового соревнования очень значителен в Аду и редко обходится без массовых волнений. — встрял в разговор Есеня.

— Что значит — массовые волнения? — спросил я.

— Ну, вроде как, дележка премии, наказание и щербет.

— Какой ещё щербет?

— Веселящий. Это вам водка нужна, а нам нужен этот самый щербет, потому что «чёрная вода» — дрянь.

Есеня сделал круглые глаза и я понял, что ему как настоящему алкоголику этот щербет — источник неземных наслаждений, как минимум.

— А его всем дадут? — спросил Якин.

— Ни хуя не всем, — коротко ответил поэт и это меня насторожило. Я зачем-то подумал о массовых волнениях.

Вообще этот разговор меня особо не интересовал, так как Зуаб уже заранее затарился каким-то пойлом на последние деньги и наш вечер обещал быть не особо уж и томным.

На самом деле в последнее время мы были озадачены проблемой побега. А задумали мы его после того, как я на себе испытали некоторые виды пыток. В частности, я попал под Гиппократову экзекуцию — за оскорбление Цербера и издание, совместно с Гашеком, стенгазеты. Пса я просто обругал сукой, а в стенгазете мы нарисовали демона Дрочио в бикини и с зонтиком, поздравив при этом с восьмым мартом.

В итоге меня привели в лазарет, положили на холодный мраморный стол и острыми крючьями просто разорвали по частям света. Перед этим мне дали таблетку, чтобы не отключалось сознание. Ну, вы теперь представьте, как я оторвался, в буквальном смысле этого слова. Потом меня сшили и всё быстро заросло, но блядь, я до конца дней моих буду помнить, как рвутся сухожилия и трещат позвонки! И ещё, эту, всепроникающую боль, помню.

Якина привлекли за пиздобольство. Он подвел жуткий теоретический базис под устройство конца света, похерив библейские догматы, чем сильно обидел авторов святых писаний. Его пытали щекоткой, а уж потом принесли в барак тихим и бледным. Он мелко дрожал и ничего не говорил. Он до сих пор по ночам хихикает и порой мочится прежде, чем просыпается.

Грохотова вздёрнули на банальную дыбу вместе с Маяковским — за попытку продать металл в местную скупку. В общем, нам было чего терять. Один Зуаб был осторожен и хитёр. Он заводил нужные знакомства, поил стражу и туманно намекал нам, что съебываться нужно, но правильно; и всему своё время.

Тем не менее, мы его не послушали и уговорили залезть в пустой кузов ЗИЛа, который отправлялся за щебёнкой в карьер. Мы проехали с полкилометра и когда автомобиль притормозил, мы бросились бежать в сторону синих пещер, как тараканы. И мы почти добежали до них. Один хуй, нас поймали и даже не наказали.

Потом я узнал, что в этих пещерах живут какие-то глоты. Они пожирают всякую живность и падаль. Могли сожрать и нас. Короче, весь наш гон явился глупым и опасным мероприятием.

Но, тем не менее, побег стал для нас настоящим, светлым будущим. Мы бредили этой идеей и собирали различные сведения о местной жизни и порядках. В итоге мы выяснили, что бежать отсюда можно, но как — не ясно. И только хитрый негр Зуаб таинственно заверял нас, что задерживаться тут не стоит.

Вот и сейчас, когда мы пришли в бараки и курили возле сортира, он подсел к нам и шёпотом спросил:

— Ну, вы готовы?

— Да, блядь, мы готовы. Ты только скажи к чему? — разозлился Якин.

— Съебаться отсюда.

— Как? — насторожился Грохотов.

— Потом скажу, — ответил негр и замолчал, как индеец.

Якин сплюнул и я понял, сегодня что-то произойдет. Но вряд ли в моей башке могла уложится та неимоверная круговерть, в которую нас затянет неумолимая судьбина. То, что произойдет во время праздника и после него, войдет в историю мироздания наравне со Всемирным потопом и Вторым пришествием. Но лучше всё по порядку.

10. Елецкая водка

Праздники бывают всякие. Разгульный Новый год — с двухнедельным опохмелом. Веселая масленица — с мордобоем и блинами. Первое апреля — с очередным наебаловом от правительства. Скорбный День конституции и унылый День знаний, обставленные разными антуражами. Но праздник, который разворачивался на наших глазах, не был похож на перечисленные выше знаменательные даты.

Со всех сторон к центральной площади нашей колонии подвозили столы и скамьи. Строилась трибуна, на которой развешивались флаги — начиная от каких — то церковных хоругвий и кончая пёстрыми корабельными флажками. На адской кухне что-то жарилось, парилось и отдавало приятным запахом шашлыка. Грешники ни хуя не делали и пребывали в каком — то первозданном и муторном волнении. Зато обслуга сбилась с ног, оборудуя место проведения торжества. Черти-стражники выставили повсюду плотное оцепление.

* * *

Ну, вот… Наконец, зажглись фонари по периметру площади. И мы увидели миллионы столов, уставленных какой-то фантомной пищей и пузатыми бутылками. В центре возвышалась огромная трибуна с гигантским транспарантом «Привет участникам соревнования!».

Откуда-то сверху грянул марш коммунистических бригад и где-то у «чёрной реки» пизданул первый разноцветный веник салюта. Хорошо поставленный голос с небес произнёс:

— Дорогие грешники, пожалуйте к столу!

И тут всё завертелось и понеслось, как в метро. Грешники кинулись занимать столы. Кое-где возникали жёсткие стычки. Со всех сторон неслась интернациональная нецензурщина и воинственные посылы на хуй. И, тем не менее, вскоре все оказались за столами и началось пиршество.

Это как на свадьбе. Сначала надо хорошо «накатить», закусить, ещё «накатить» и уже не закусывая, откинувшись на спинку стула, сказать: «Во, бля, хорошо. А теперь — «горько»!».

Здесь «горько» не кричали. Здесь жрали и пили. Но питье было особое. Наливая из одной бутылки, кто-то получал щербет, а кто-то «боржоми» (12-я скважина). Видать, волшебство такое и, одновременно, кидалово. Закусь была одинакова для всех. Тем позорней было пить минералку. То и дело возникал ропот и недовольство. Грешники менялись стаканами, но хуй там — кому бухло, кому водичка. На всю эту призрачную трапезу смотреть было не особо приятно.

А вот у нас была водка. И мы её пили. И жрали мы продукты для вольнонаёмных из спецкухни.

Что-то ещё будет. Это факт.

После второго стакана я заметил, что площадь, на которой располагались столы, странным образом вмещала столько, сколько вместить не могла. Видать, тут какой-то фокус с применением зеркал по методу Эмиля Кио.

Недалеко от нас, расположилась кампания, в которую я попёрся после третьего стакана. Это были ребята из тюрьмы и это были мои кумиры. Это были отцы идеи и практики — Карл Маркс, Фридрих Энгельс и, самое главное, Владимир Ильич Ленин. Пусть Карл Маркс занимал деньги, но он гений. Пусть Фридрих Энгельс не занимал деньги, но и он гений. А Ленин грамотно соединил теорию с практикой и совершил революцию, а затем создал Великую державу. Это потом её уничтожили ныне здравствующие пидорасы-капиталисты. А мы, как потребительский элемент, проебали все завоевания большевиков и наследие Иосифа Виссарионовича. Позор нам и анафема! Но мы ещё повоюем.

И сейчас я подходил к великим людям с не менее великим волнением.

— Здравствуйте, товарищи, — заплетающимся языком поздоровался я.

— Здравствуй, здравствуй, батенька! — повернулось ко мне с детства знакомое, приветливое лицо Ильича, предварительно блеснув мудрой лысиной.

Бородатые создатели «Капитала» закивали мне с истинно материалистическим достоинством.

— Я хотел бы сказать вам спасибо! За СССР! — продолжил я.

— А ты бы представился, товарищ, — перебил меня Владимир Ильич.

— Я — Беспяткин!

— Крайне интересно. И как вам СССР?

— Перманентно…

Ох, как они смеялись. Это был смех богов. Бытиё и сознание. Нормализация перистальтики кишечника. Я был смущен. Нет, не тем, что ляпнул дурацкое слово, а тем, что не вложил в него социальную значимость и торжественность.

— Ты, наверное, комсомолец? — спросил меня дедушка Ленин.

— Да, я комсомолец. Только взносов не плачу, потому что у нас нет комсомола.

— Взносы платить надо. А комсомол у вас ещё будет.

— А когда?

— А скоро.

— И революция?

— И революция. Но отнюдь не перманентная.

И тут вожди опять принялись хохотать праведным коммунистическим смехом. Я стоял в прежнем смущении, и понимал, что они-то как раз пьют щербет.

— Присаживайся к нам, комсомолец, — предложил мне Ленин.

— Спасибо.

Я присел на край стула и молча смотрел на великие лица.

— Выпей-ка щербетика, комсомолец.

— Простите, я со своей водкой, — сказал я и достал бутылку.

Вот тут-то крайне удивились они. И перестали улыбаться. Карл Маркс, вдруг, с чистым среднерусским акцентом, спросил:

— Водка «кристалловская» или «елецкая»?

— Елецкая.

— Весь щербет за бутылку, — тихо сказал Энгельс и конспиративно оглянулся.

— Да какой щербет! Готовьте стаканы, я ещё принесу.

Я так обрадовался, что символы эпох заинтересованы во мне. И, пожалуй, больше, чем я в них. И хоть у нас это была последняя водка, я принёс её, прихватив заодно Якина, Грохотова и Зуаба.

Мы пили с создателями коммунистической идеи на равных — и это был праздник души и сердца, бытия и сознания, единства и борьбы. Мы вели высокоинтеллектуальные беседы о немецкой философии и необходимости декретов. Было удивительно, что великие фантомы воспринимали водку также, как и живые люди. Но мне тотчас объяснили, что не все души одинаковы и если, к примеру, кого-то готовят обратно в физический мир, то и структура его информационного поля меняется чудным образом. Поэтому, мне было приятно общаться с грамотными возвращенцами в левое движение. И жалеть водку в данном случае — непростительное жлобство.

В процессе беседы я спросил у Владимира Ильича про Иосифа Виссарионовича, но не получил вообще никакого ответа. Видимо, тут была какая-то тайна, но какая? А ведь я о многом хотел поговорить с товарищем Сталиным, в особенности о том, как всё-таки прогнать капиталистических пидарасов и снова начать строить социализм. Это была тема моего вечера, которую прервал всё тот же хорошо поставленный голос с небес:

— Прошу внимания!

Перестали звенеть стаканы, прервались беседы, умолкло голодное чавканье.

Голос продолжал:

— Сейчас будут оглашены результаты соревнования за звание лучшей адской бригады, после чего в сосудах будет только щербет и перед вами выступят артисты.

Тут невидимый микрофон зафонил, засвистел и кто-то в небесных хлябях сказал душевно: «Блядь!». На трибуну опустилось густое серое облако. Раздался какой-то поспешный строительный шум и облако рассеялось.

На сцене расположилась всё та же инквизиторская четвёрка, но только Льва Толстого заменили хмурым прокуратором Понтием Пилатом. Он то и вышел к микрофону, держа в руках какой-то свиток. Развернув его, прокуратор Иудеи прокашлялся и сказал:

— От лица сильных мира сего, от администрации шестого отделения Ада, мне хотелось бы поздравить вас всех с окончанием очередной вечности и назвать тех, кто особо отличился на ниве исправления и самосовершенствования. Вы все грешны и грешны неистово. Но, тем не менее, все приходят к покаянию через труд и непротивление. Мне поручено объявить лучшую бригаду этой вечности. Это коллектив под руководством Николая Рыбникова!

И тут же раздался неистовый вой и крики проклятий. Где-то, наоборот, кричали: «Ура!!!». Короче, весьма противоречивая реакция была на нашу победу. Понтий Пилат поднял руку и наступила тишина.

— Орать будете потом. А пока я вас не лишил права на щербет, слушайте. В состав бригады Николая Рыбникова вошли: Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Юрий Клинских, Сергей Боткин, Ярослав Гашек, Пауль Геббельс и находящиеся на принудительном исправлении Беспяткин, Якин и Грохотов. Трём последним даруется свобода и после праздника они будут переправлены в свою реальную жизнь. Остальных ждёт премия, переходящее чёрное знамя и тысячелетний отдых в райском саду по санаторно-лечебному типу.

Тут я уже не слушал оратора. Мы втроём глядели друг на друга с самым глупым видом, на который только способен человек, получивший свободу.

Карл Маркс отечески похлопал меня по плечу и сказал:

— Гут.

Владимир Ильич пожал мне руку и добро так произнес:

— Я верю в тебя, комсомолец Беспяткин. Ты построишь коммунизм.

Потом мы выпили водки. В это время Пилат закончил свое выступление и объявил начало концерта. Инквизиторская четверка упиздила в неизвестном направлении и откуда-то извне засияли лазеры и прожекторы. Заиграла фоновая музыка и пир возобновился.

К нам подошел Зуаб и весело обнял нас своими чёрными руками.

— А как же ты? — спросил я, чувствуя идиотские слезы.

— Я тоже вернусь, — ответил негр.

— Но как?

— Это пока не понять.

В это время на сцену вышел Вертинский и запел:

Я не знаю зачем, и кому это нужно…

Публика стонала от восторга.

Мне трудно описать всю эту ситуацию. Я разглядывал окружающую меня среду словно в тумане и голова моя полнилась неясными мыслями и настроениями. Единственное, что я запомнил хорошо — это звонок моего мобильника, о котором я забыл уже очень давно. Да и как можно звонить на тот свет, если у оператора нет соответствующего роуминга. Но он зазвонил и я вздрогнул. А вместе со мной и Грохотов с Якиным.

— Алло, — тихо отозвался я в трубку.

— Вы, блядь, где бродите? — раздался гневный голос завхоза Ибанова.

— Мы в Аду, Вовка. Крыши крыли. Знамя заработали и с Лениным встретились, — засуетился я

— Ленину привет, а если через полчаса не будет ни вас, ни водки, пиздец всему, я спать ложусь.

Завхоз отключился. Неужели на Земле мы ещё только идём за водкой?!!

— Вам привет, — сообщил я Владимиру Ильичу, смутно осознавая разность часовых поясов и всяких там геолокаций.

— Тише, батенька. Цветаева на сцене, — отмахнулся вождь пролетариата.

И действительно, на помосте, сутулясь, стояла нескладная поэтесса и сверхпроникновенно читала свои шедевры. И опять я впал в непонятную нирвану. И плыло мое сознание и вдоль, и поперек, и вправо, и влево. Снова в мозгу возникло идиотское слово «перманентно».

А на трибуне уже Луи Амстронг со своей трубой и гениальной отдышкой!

И опять мы пили за победу, за облагораживание человека трудом и за святую свободу!

Зуаб куда-то пропал. Якин дошёл до той точки, с которой он, как правило, начинал разводить смуту. Он затеял нешуточную историческую ссору с Наполеоном и пытался ударить его по ноге. Грохотов побежал брать автограф у Цветаевой. Вот любил он поэзию, наш шофёр! Карл Маркс был уже «тёпленький» и что-то пророчествовал. Теперь у всех в стаканах был щербет и лёгкая пьянка переходила в тяжёлую попойку.

Вскоре появились приглашенные артисты.

Пугачёву я как-то не запомнил. Кобзон и в Аду был Кобзоном, прижимая микрофон к твёрдой груди. Только певица Валерия ещё немного встряхнула публику какой-то новой песней о своём комсомольском прошлом. Всё закручивалось в гигантский пьяный водоворот или калейдоскоп, как угодно. И, видимо, эта затуманенная полутоска-полурадость подвигла меня взабраться на сцену и отобрать микрофон у Тихона, который по старой дружбе, без сожаления, его отдал. И видимо потому, что я был переполнен эмоциями и алкоголем, произошло то, что произошло. Я неприлично приказал всем заткнуться, и все почему-то заткнулись. Может вид мой был необычен и зловещ, не знаю. Но я таки подошёл к краю сцены и стал говорить.

11. Синий бунт

Я подошёл к краю сцены и стал говорить.

— Уважаемая публика, гении и негодяи, великие и падшие! Я рад от лица передовой адской бригады сказать вам спасибо за то, что вы всегда были рядом! Мы трудились плечом к плечу на благо строительства светлого вечного. Мы вместе шли к победе, ну хотя бы, к этой, к ёбучей демократии в этом сраном месте. Мы все разные. И, вообще, хуй пойми какие! Но и Калигула, и Себастьян Бах, и Аристотель, и академик Йоффе — все они одного поля ягоды. Земля взрастила нас и выпустила в путь неблизкий, но великий. Каждый из нас, уйдя в небытие, составит новую микровселенную, и круг замкнётся. Ну, вы же знаете… Ну, это… Диалектика, блядь…

Конец ознакомительного фрагмента.