Искушение Агасфера

Эдуард Павлович Просецкий, 2005

Согласно легенде, Агасфер во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста отказал Ему в кратком отдыхе и издевательски бросил в Него камень. За это ему самому отказано в упокоении смертью, и он был обречен на вечные скитания, дожидаясь второго пришествия Христа, который один мог снять с него зарок. Агасферу предстоит стать свидетелем смены эпох, проследить эволюцию отношения человечества к религии, Богу и самому себе и попытаться найти свой путь к покою. Содержит нецензурную брань.

Часть вторая

В оковах инквизиции

Глава первая, в которой странствующий монах-доминиканец Фергаас подвергается смертельному испытанию

Путь его лежал во франконский Бург, известный своими виноделами, суконщиками и еретиками. Название же защищенного земляным валом с частокольным палисадом поверху городка, через который пришлось пройти, он даже не запомнил: за годы странствий память его была перенасыщена впечатлениями и обрела свойство отторгать несущественное.

Однако он не упустил случая пасть в местной церкви на колени перед аляповато раскрашенным распятием, где в наивном изображении современного художника совсем не походил на себя истинного лик Иисуса. И если бы церковный священнослужитель, который облачался в сакристии^[4] при алтаре, готовясь к вечернему богослужению, не был туговат на ухо, — он наверняка поразился бы, что забредший к нему доминиканец довольно громким и гнусавым голосом молит Христа о смерти.

Подобно прочим членам нищенского ордена, основанного преподобным Домиником Гутцманом для борьбы с ересью и в 1220 году объявившем отречение от собственности, монах был облачен в грубое темное рубище с куколем, подпоясанное вервием. На вид ему было лет пятьдесят, а может, и все семьдесят: в длинной бороде просвечивала седина, сухое обветренное лицо испещряли морщины, а извилистая складка тонких губ имела выражение старческой брезгливости.

Монах, при знакомстве назвавшийся братом Фергаасом, немногословием и всем своим сумрачным видом, казалось, излучал невидимые флюиды опасности, и священник вздохнул с облегчением, когда гость покинул божий храм.

На площади перед ратушей странник остановился у обуглившегося столба, под которым теплый ветерок пошевеливал пепел кострища; на краю его крючилась полу-сожженная женская рука с остатками кружевного манжета (нередко перед аутодафе жертве отрубали конечности), а неподалеку стояла повозка с привязанной к задку веревкой, на которой полагалось перед экзекуцией протащить приговоренную по улочкам города.

«Огнем очищается душа», — со вздохом вспомнил доминиканец слова Спасителя и, перекрестившись, направился в сторону городских ворот.

Хотя, опираясь на посох, он заметно прихрамывал на левую ногу, набухшую больными венами, шаг его был уверенным и спорым.

Сразу же за городским рвом с гнилой, смердящей отбросами водой, перед путником открылась волнистая равнина, мягко подкрашенная закатом; на ней пестрели стада, уже сбиваемые пастухами в гурты перед угоном с лугов. На ухоженных землях монастыря, неприступно темнеющего вдалеке, копошились старательные человеческие фигурки. Внизу, на широкой багровой плоскости Рейна, обрамленной сквозной весенней зеленью, таились рыбацкие суденышки, и от невидимой за деревьями пристани доносились хриплые выкрики грузчиков.

Фергаас поймал себя на мысли, что уже тысячекратно видел подобную картину подневольного людского труда, имеющего единым смыслом выживание на земле. И его собственная участь — тяжкая и не до конца ясная — на фоне этого муравейника показалась все же предпочтительнее, ибо он, Фергаас, причастен был к Божественному Началу, суровую волю которого выполнял, странствуя по земле.

Петлистая дорога, преодолев крутой откос, завильнула в виноградники, и тут путнику повстречалась толпа истерично галдящих, босоногих, одетых в лохмотья женщин с темными отечными лицами в струпьях и высветленными безумием глазами.

— Святой отец, исповедуй меня! — подступила к нему высокая, рано поблекшая молодка, чьи пыльные, скомканные русые волосы, судя по всему, давно не знали гребня. — Каждую ночь я совокупляюсь с дьяволом! Он приходит ко мне нарядным кавалером, владеет мной и всякий раз оставляет хорошие подарки! Посмотри на эти драгоценные камни! — И она протянула доминиканцу несколько серых речных галек.

— А я порчу скот и посевы! — выкрикнула ее соседка.

Женщины окружили монаха плотным кольцом, и ему сделалось нехорошо от запаха их разгоряченных несвежих тел.

— Я разрываю могилы новорожденных и готовлю из их тел колдовское снадобье!

— А я летаю на шабаш, где поклоняюсь сатане!

— А я поедаю сердца и печень детей, умерших некрещеными!

— Мы ведьмы! Сожги нас на костре, святой отец!

Это были жалкие создания, охваченные эпидемией беснующихся: страшные рассказы о дьяволе в церковных проповедях, повсеместная охота на ведьм, зрелище дымящихся костров инквизиции, истребляющих еретиков, — породили среди женщин болезненное возбуждение умов, при котором они заведомо оговаривали себя. Часть этих несчастных изгонялась из страны, других ждала участь подлинных ведьм…

— Падите ниц! — громовым голосом приказал монах, высоко воздев над головой свой посох. — Молитесь до первой звезды, и избавление ваше придет!

Применив этот, проверенный годами, прием, он оставил окаменевших путниц на дороге и поспешно двинулся дальше, мысленно утешая себя тем, что борьба за чистоту Христовой веры — как в хаосе крестовых походов, так и в мирные времена — не обходится без невинных жертв.

Медленно и неохотно наступал белесоватый вечер; странник двигался сквозь пейзаж, ощущая кожей как теплый, сухой воздух холмов сменяется влажноватой прохладой долин. Птичьи голоса смолкли, и звуки приобрели ту объемность, когда даже всплеск речной рыбы, усиленный наступившей тишиной, бывает слышен далеко вокруг.

Ночь накрыла окрестности сероватой полупрозрачной кисеей, и когда монах поднимался на очередную вершину — сквозь нее неясно проступали островерхие готические крыши и шпили еще не близкого, но уже различимого за далью Бурга.

Одолеваемый бессонницами доминиканец больше всего любил странствовать по ночам, когда дороги безлюдны, селения отдыхают от дневной суеты, а звездное небо над головой порождает мысли о вечном.

Лишь после греховных часов, проведенных в объятиях женщины, Фергаас бывал способен забыться долгим, бесчувственным сном, похожим на маленькую смерть; в каком бы возрасте не пребывал он, черные блестящие глаза его горели тайным огнем вожделения, и порою монаху казалось, что в больной душе его соседствовали Бог и сатана — в извечном противостоянии допустимого.

Согрешив в очередной раз, он долго каялся в молитвенных бдениях, некоторое время старался избегать женщин и еще истовее служил Христу в кровавом истреблении ереси.

Познав множество стран, народов и религий, сейчас он погружен был в средневековую ночь в прямом и переносном смысле: чудилось, сам воздух пропитан был таинственными знаками и страшными предостережениями о близком конце мира; сатана, сын ужаса и печали, незримо присутствовал в сумрачной тени кафедральных соборов, в тяжелом молчании монастырей, где люди казались заживо погребенными, в тайной келье алхимика, помешанного на получении эликсира жизни, на гнусных шабашах ведьм и даже в полях, где голодные рабы гнули спины на своего господина…

Могучий полузасохший дуб показался впереди на обочине дороги; в изломанном переплетении ветвей этого свидетеля столетий, чернеющих на фоне неба, угадывалась мука прожитых лет и суровая, молчаливая мудрость.

Монах почувствовал свое тайное родство с деревом-патриархом и решил кратко отдохнуть под ним, чтобы ушла боль из нездоровой ноги.

Едва опустился он на теплую, сухую землю, поросшую молодой травой, и откинулся спиной на морщинистый ствол дерева, в придорожных кустах, призрачно освещенных луной, обозначилось какое-то движение, промелькнули быстрые тени, и в следующий момент несколько мужчин, вооруженных рогатинами, пиками и алебардами, выметнулись из зарослей и окружили доминиканца, тяжело и прерывисто дыша.

— Попался! — раздались их ликующие выкрики.

— Наконец-то мы поймали его!

— Смерть тебе, душегубец!

В мгновение ока монах был повален, распят навалившимися нетерпеливыми телами, от которых пахло потом и винным перегаром, и чьи-то сильные, беспощадные руки вознесли над его грудью остро отточенный осиновый кол.

— Стойте! — раздался властный голос, и страшное орудие в нерешительности замерло в воздухе, а потом и вовсе было отведено в сторону. — Прежде чем убить нечестивца, посмотрим содержимое его сумы!

Минуту спустя высокий человек с черной повязкой на глазу уже потрошил холщовую торбу доминиканца, потом развернул извлеченный из нее заветный свиток, и кто-то услужливо поднес коптящий фонарь к хищному лицу читающего.

— «Summis desiderantes», — возвестил тот, приблизив текст к сверкающему оку. — Булла папы Мартина Пятого от первого апреля тысяча четыреста восемнадцатого года. «Мы получаем известия, что в Германии многие лица обоего пола входят в союз с дьяволом, вредят людям и скоту, портят поля и плоды, отрицают христианскую веру и, побуждаемые врагом рода человеческого, совершают еще другие преступления. Посему профессор теологии, доминиканец Фергаас назначается инквизитором с обширными полномочиями в прирейнских странах. Он должен исполнять свои обязанности относительно всех и каждого, без различия звания и состояния, и наказывать тех лиц, которых он найдет виновными, сообразно их преступлениям: заключать в темницу, лишать жизни или имущества. Все, что он найдет нужным сделать для этого, он может совершить свободно и беспрепятственно, призывая в случае надобности помощь светской власти».

— Инквизиция! — взвился чей-то панический голос, и окружавшая лежащего монаха толпа мгновенно отпрянула, истаивая затухающим топотом перепуганных ног.

— Будет ли брат Фергаас отрицать, что я спас ему жизнь? — раздался сверху иронический баритон Одноглазого.

Он стоял над поверженным доминиканцем, опираясь на его посох и саркастически кривил худое бритое лицо.

— Значит, это угодно было Господу нашему Богу, который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины, — отозвался Фергаас, поднимаясь на ноги.

Но Одноглазого рядом уже не было, лишь желтел на земле посох монаха да чадил рядом с ним погасший фонарь, брошенный убежавшими.

Это ночное злоключение объяснилось, когда под утро страдающий от боли в ноге доминиканец решил остановиться для отдыха в постоялом дворе «Медведь» — последнем пристанище для путников перед въездом в Бург. В предрассветных жидких сумерках ему удалось прочесть постановление местных властей, прикрепленное на воротах: «В виду полученных верховным судом Бургского парламента сведений, что часто видят и встречают человека-волка, похитившего уже нескольких маленьких детей и нападающего на всадников, названный суд, в предупреждение большего зла, разрешает жителям этих мест, невзирая на существующие законы об охоте, собраться с рогатинами, алебардами, пиками, пищалями, дубинами и учинить охоту по названному оборотню. Преследовать его всюду, поймать, связать и убить, не отвечая за это штрафом или взысканием».

Глава вторая, в которой вновь появляется Одноглазый и искушает Фергааса опасными вопросами

В «Медведе», где простолюдины спали вповалку в общей комнате, ему выделили помещение для господ — каморку над конюшней, в которую вела наружная деревянная лестница. Обстановку ее составляла стоящая посередине дубовая кровать, покрытая серым сукном, круглый стол на резных львиных лапах и четыре тяжелых стула. Платяной шкаф заменяла ниша, образованная дощатой внутренней стеной и наклонным скатом крыши, а единственное оконце выходило во внутренний двор, ограниченный изгородью из острых кольев, а также дровяным и сенным сараями.

Из-за разболевшейся ноги монах решил устроить себе день отдыха и, разувшись и устало распластавшись на покрывале, слушал долетающие снаружи обыденные, успокаивающие звуки: всполошенные причитания несущейся курицы, старательную стукотню топора, колющего дрова, визг поросенка, приглушенный расстоянием, и характерное жестяное бренчание ведра, опускаемого в колодец.

В такие минуты доминиканцу закрадывалась мысль, что, возможно, незатейливая людская жизнь на бытовой плоскости — без духовных томлений, которые приумножают скорбь, — и есть то, истинное, завещанное Богом, а всякое умствование есть ничто иное, как искушение дьявола…

Эти размышления, как всегда, привели к осознанию своего трагического горнего одиночества, и монах, тяжко вздыхая, поднялся с ложа и начал медленно спускаться к людям по шатким ступеням наружной лестницы.

В ожидании ужина постояльцы теснились на грубых табуретках за длинным столом, покрытом несвежей холщовой скатертью в пятнистых разводах от предыдущих застолий, и перед ними расставлены были деревянные миски с ложками и помятые оловянные кружки.

Наконец, из закопченной печи, в зеве которой играл веселый трескучий огонь, был подан кипящий котел с мясом, а обильная телом блондинка, которую все ласково называли Марточкой, стала игриво разносить вино, которое цедила из стоящего неподалеку бочонка; при этом зазывно колыхалась ее высокая молочная грудь, поджатая снизу тугим корсетом.

Сотрапезники принялись шумно выуживать и делить между собой куски говядины, доминиканец же, который многие годы обходился без пищи, пригубил кисловатое рейнское.

Когда же, осушив кружку, он поднял глаза, — увидел сидящего напротив Одноглазого, словно бы материализовавшегося из воздуха.

— Будет ли брат Фергаас отрицать, что я спас ему жизнь? — усмешливо задал он тот же вопрос, что при первой встрече.

— Жизнь ничто по сравнению со смертью, — ответил монах, стараясь сохранять спокойствие. — Смерть — выражение высшей любви нашей к Богу. Умирая, человек умирает для себялюбия, смерть убивает его «я», разлучает душу с телом, так что душа вообще расстается с этим миром. А что иное заслужила она, как не уход в Бога Предвечного, который ради этой смерти через любовь станет ее жизнью?! — это были уже слова одной из проповедей доминиканца. Произнося их, он даже по привычке возвысил голос, и окружающие на минуту примолкли, глядя в его сторону с почтительной опаской.

Спохватившись, монах замолк, за столом восстановился прежний сдержанный гвалт, а Одноглазый язвительно проговорил:

— Выходит, мой поступок был излишним, поскольку святой отец ищет смерти?

— Жизнь и смерть в руках Господа нашего, — уклончиво отозвался доминиканец.

Одноглазый вытащил из своей миски кусок мяса на желтой сахарной кости, попробовал было откусить, но обжегся, с раздражением бросил его обратно и вытер руки о край скатерти.

— Скверное вино, — заметил он позже, ставя пустую кружку на стол и утирая рот узкой смуглой ладонью с крупным перстнем темного камня на холеном пальце.

— Не хуже, чем в других харчевнях, — сдержанно отозвался доминиканец, жестом подзывая Марту, чтобы принесла еще рейнского.

— Святой отец совсем не ест, — заметил собеседник, заострив на монахе зоркий взгляд единственного глаза, который казался Фергаасу то черным, то голубым. — Но пьет вино.

— Спаситель наш Иисус тоже пил вино, — заметил монах.

— Вот человек, любящий есть и пить вино, — процитировал Одноглазый Евангелие. — Друг мытарей и грешников.

— Он послан был врачевать не здоровых, но больных, — напомнил доминиканец.

— Пил вино, а других призывал к трезвости, — ядовито заметил Одноглазый и привел еще одну выдержку из Писания: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого проглотить».

— Это слова апостола Петра из его Первого послания, — уточнил монах.

— А разве учитель и ученик не одно и тоже? — усмехнулся Одноглазый и добавил: — А вот слова Иисуса: «Смотрите же за собою, чтоб сердца ваши не отягчались объедением и пьянством, и заботами житейскими…»

На доминиканца потянуло опасным холодком еретической провокации, и он сомкнул уста, тревожно подумав: «Уж не шпион ли самого папы?»

— Вино возбуждает плоть, — проговорил Одноглазый, запивая рейнским наконец-то остывшее мясо. — Вы же согласитесь, святой отец, что с каждой новой кружкой бюст Марты становится все соблазнительнее.

— Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй, — отозвался монах, решительно переходя в наступление. — А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну… — Еще не закончив фразы, доминиканец оцепенел нутром, осознав допущенную непоправимую бестактность: у собеседника отсутствовал именно правый глаз, а в левом от слов Фергааса заплясали злые желтые огоньки.

— Кто из любви к Богу молит о смерти, не станет ли молить о жизни из любви к женщине? — саркастически произнес Одноглазый и поднялся из-за стола.

Глава третья, в которой Фергаас предается научным трудам и размышлениям, а потом появляется молодой монашек

Эти слова Одноглазого смутили доминиканца: похоже, прилипчивый незнакомец знал о тайном пороке странствующего монаха, и они прозвучали как опасное предостережение.

— Меа mihi conscientia pluris est quam omnium sermo^[5] пробормотал Фергаас, поднимаясь к себе в плотных вечерних сумерках и зажигая свечу, оплывшую воском на кованый подсвечник.

Надо признать, что кроме молитв, исповедей и покаяний больную душу доминиканца врачевал белый лист бумаги, который он любил засеивать мелкими, аккуратными буквами: уже несколько лет он работал над трактатом «Подражание Иисусу Христу», в котором, помимо всего прочего, обосновывал необходимость борьбы с колдовством как злейшим врагом христианства.

«Должно презирать и строго исправлять тех людей, — писал он сейчас, по обыкновению далеко отстранившись от стола, — которые насмехаются над теологами, когда они говорят о демонах или приписывают демонам какие-нибудь действия — как будто все это были вещи совершенно баснословные. Это заблуждение появилось между некоторыми учеными людьми отчасти от недостатка веры, отчасти от слабости и несовершенства ума; потому что, как говорит Платон, относить все к чувствам и быть неспособным отвращаться от них есть величайшее препятствие к истине».

Этот научный труд должен был нанести сокрушительный удар по врагам веры, изобличив как бюргерские ереси (с их требованиями упразднения духовенства как особого сословия и клеветой на официальное учение церкви), так и ереси плебейские, знаменем которых было имущественное равенство, что нередко приводило к крестьянским восстаниям.

Этот последний удар был необходим для полного торжества христианства, ибо дела церкви были на подъеме, как никогда прежде: Константский собор положил конец расколу, коронация нового папы Мартина V (заменившего трех предыдущих, низложенных — Иоанна XXIII, Григория XII и Бенедикта XIII) проводилась в Мюнстере, впервые на германской земле; папа проехал по улицам города, и по обе стороны от него, держа под уздцы белого лошака, шествовали римский король Сигизмунд и курфюрст Бургский. Новый папа решительно отринул догматические учения, а сожжением на костре Яна Гуса дал назидательный пример борьбы с ересью.

За время своих странствий по Израилю, Египту и Индии, где он припадал к родникам местных религий, Фергаасу открылось, что воли отдельно взятого человека не существует, а есть либо воля Всеблагого, которую этот человек исполняет, либо искушение сатаны, в чьи сети он попал.

События в Иерусалиме 14 нисана, описанные евангелистами, открылись Фергаасу с новой стороны, и он понял, что каждый, кто враждебно отнесся к Иисусу Христу на его мученическом пути к Голгофе, — был искушаем дьяволом.

«Две силы оспаривают власть над миром — Бог и сатана, — продолжал он изложение трактата. — Бог мог бы уничтожить сатану и его силу, но Он предоставляет ему — на предустановленном основании — право действовать в мире, искушать и совращать человечество для того, чтобы оно своим сопротивлением соблазну нечистой силы заслужило спасения».

Разволнованный творчеством доминиканец то и дело откидывался на спинку стула, часто, тяжело дыша, и тогда зыбкий огонек свечи трепетал, готовый погаснуть. Он почти не заметил, как весенняя гроза пронеслась за фиолетовым окном и сменилась ровным, усыпляющим шумом дождя.

Потянувшись сухим жилистым телом, монах встал из-за стола и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги, и тут раздался осторожный, как бы извиняющийся стук в его дверь.

Открыв ее, доминиканец увидел на пороге молодого монашка в бурой сутане, промокший куколь которой скрывал лицо неожиданного гостя.

Тот же, сделав шаг вперед, надломленно упал на колени, низко склонив голову, и произнес тонким, умоляющим голосом:

— Святой отец, спасите меня…

Глава четвертая, в которой монашек оказывается женщиной, а Фергаас подозревает в ней суккуба^[6]

— Спасите меня, святой отец, — повторил монашек и, дрогнув узкими плечами, разрыдался совсем по-женски.

Последнее обстоятельство насторожило доминиканца, и он, приблизившись, мягко откинул куколь с головы юноши; водопад струистых медных волос низвергнулся вниз, открылось бледное женское лицо, и от взгляда крупных изумрудных глаз семитского разреза монах даже пошатнулся, прикрывшись ладонью.

— Кто тебе угрожает, дитя мое? — после невольной паузы спросил он, немного придя в себя от ослепительной, тревожно-знакомой красоты женщины.

— Я сбежала от инквизиции Бурга, — с легкой хрипотцой отозвалась она.

Доминиканец осторожно поднял ее с колен и усадил за стол.

В свете свечи стала хорошо различима россыпь мелких веснушек у крыльев ее точеного носика с едва приметной горбинкой, а яркие губы с приподнятыми уголками, словно бы созданные для улыбки, никак не сочетались с отчаянием во взгляде.

— Как зовут тебя? — опросил монах внезапно севшим голосом.

— Эстер, — отозвалась гостья. — В детстве родители называли меня Эсфирь, их убили во время крестового похода против альбигойцев^[7], а меня сдали в приют для девочек в Приулле.

— Дитя мое, — мягко возразил доминиканец, садясь напротив. — Этот поход был возбужден папой Иннокентием Третьим в тысяча двести девятом году. Если ты говоришь правду, тебе должно быть более двухсот лет.

— А, может, так оно и есть, — почти дерзко отозвалась женщина, разом теряя жалобные интонации в голосе. — Я не знаю, сколько мне лет.

— И потом — Альби это юг Франции, Тарнский департамент…

— Да какая мне разница! — перебила Эстер. — Меня бросили, как собачонку к чужим людям… До чего ж я промокла, черт… — Зябко повела она плечами. — Промокла и проголодалась…

— Не поминай имя нечистого к ночи, — назидательно проговорил монах и протянул ей свою сменную сутану, извлеченную из сумы. — Переоденься. А я постараюсь добыть тебе съестного.

— И вина! — крикнула женщина ему в спину почти весело.

В харчевне пахло мочой и прогорклым кухонным тряпьем, каким вытирают со стола. Коптил у потухшей печи свисающий на цепи фонарь, слабо освещая помещение, где двое пьяных спали, уронив косматые головы на столешницу; третий, раскинувшись на полу в позе греческого сатира, громко храпел, и под ним поблескивала лужица.

В дальнем углу на скамье ярко белело полное заголенное бедро Марты, которая пыхтела, со смехом отбиваясь от облапившего ее мужчины, едва различимого в темноте; и поспешная готовность, с какой она выдала доминиканцу полголовки сыра, хлеб и кувшин вина, свидетельствовала о том, что ее сопротивление мужскому натиску было притворно, и блудница желает поскорее избавиться от нежелательного свидетеля в лице служителя церкви.

При виде принесенной провизии Эстер оживилась, а после двух кружек рейнского щеки ее порозовели и красота стала цветущей.

— Так в чем тебя обвиняют охранители веры? — поинтересовался Фергаас, подкрепившись вином вместе с гостьей.

— Зеленщик Вольфганг, дубина, украл у меня в сарае мешок, — отозвалась женщина, аппетитно поедая сыр. — И употребил на заплаты для брюк, после чего у него стали болеть колени… Трубочиста Юргена я угостила яблочным пирогом, и его вырвало… А эта дура, соседка Анна начала на меня орать, будто приманиваю ее кур, чтобы неслись у меня под крыльцом… Я ей ответила, как следует, и у нее прихватило бок… Вот они и донесли, что я ведьма, — беспечно заключила Эстер, подставляя пустую кружку под кувшин в руках доминиканца.

Хмель и безупречная красота молодой женщины пробудили в монахе тревожные флюиды вожделения, и он с опаской подумал: «Уж не суккуб ли она, Господи?»

— Убегая от инквизиции Бурга, ты попала к инквизитору, назначенному самим папой, — сказал он, ограждая себя от греховных побуждений.

— Я знаю, — неожиданно отозвалась Эстер, глядя доминиканцу прямо в глаза, что не свойственно ведьме, которая всегда смотрит исподлобья. — Ты преподобный Фергаас, папский комиссар ведьм. Добрые люди надоумили отыскать тебя. Сказали, что ты самый справедливый инквизитор во всей Германии.

«А может, и не суккуб… — засомневался доминиканец. — И все же…» — Прочти «Отче наш», — приказал он, подвергая гостью испытанию: было известно, что ведьма не способна произнести текст, не сбившись.

Эстер прочла молитву без запинки, до самого конца и усмешливо спросила:

— Святой отец не верит мне?

Поборов минутное замешательство, доминиканец продолжил допрос:

— Не был ли кто из родителей твоих осужден за колдовство?

— Я же сказала, что почти не помню своих родителей! — женщина смотрела на него с вызовом; похоже, от вопросов монаха ей сделалось жарко, и она нетерпеливым движением маленькой проворной руки высвободила из грубого ворота одежды стройную мраморную шею.

Монах даже зажмурился, испытав новый приступ вожделения.

— Когда ты в последний раз исповедовалась? — спросил он, чувствуя, как пересыхает в горле, и потянулся к ополовиненному кувшину.

— Неделю назад отец Гермоген отпустил мне грехи в соборе Бурга.

— С тех пор не грешила?

— А с кем грешить-то? — покривилась женщина. — Суконщики провоняли шерстью, у нотариуса от сидения в конторе мужская слабость, а у почтенных бюргеров такие животы… б-р-р…

От всего этого потянуло тайным сквознячком порока, столь притягательного в своей очевидной греховности, что монах вновь вспомнил про дьявола и в испуге начал мысленно творить молитву.

Глава пятая, в которой Эстер склоняет монаха к соитию, а под утро он обнаруживает на ней «печать дьявола»

Насытившись едой и вином, Эстер закинула руки за голову, изогнулась с кошачьей грацией и, томно зевнув, проворковала:

— Святой отец, можно мне в постельку?

— Отдыхай, — разрешил он, гася свечу. — А я проведу ночь в молитвенном бдении.

Гроза, кажется, возвращалась, громыхая все ближе; женщина отошла от стола, и в очередной вспышке молнии Фергаас увидел народившееся из сброшенных, как осенняя листва, одежд ее совершенное тело, исходящее золотистым сиянием.

— Et ne nas inducus in tentationem^[8] сто крестясь.

В комнате вновь полыхнуло, звук грома походил на треск разорвавшейся крепкой, упругой ткани; серым крылом взмахнуло вскинутое женщиной суконное постельное покрывало, и в следующее мгновенье Эстер проворно занырнула под него.

«Царь небесный, Утешитель, Дух Истины, Который везде существуешь и все Собою наполняешь… — Истово молился доминиканец, стоя на коленях. — Источник всякого добра…»

— Господи, — тихо пожаловалась Эстер. — Какая жесткая постель… Не то, что моя мягонькая домашняя перинка…

«… Податель жизни, приди и вселись в нас…» — шептал монах, стараясь не смотреть в сторону кровати.

— Бедная я сиротка, — простонала женщина, ворочаясь в постели. — Дорожные булыжники мягче этого ложа…

«…И очисти нас от всякой нечистоты…» — взывал Фергаас.

— Святой отец, мне холодно, — капризно проговорила женщина.

«…И спаси, Милосердный, наши души…» — продолжил доминиканец, сознавая, что начинает уклоняться разумом от молитвенного текста из-за возникшего сочувствия женщине.

— Холодно и страшно, — повысила та голос. — Я очень боюсь первой майской грозы…

Доминиканец вспомнил вдруг, что сегодня ночь на первое мая, и ему самому сделалось не по себе: это было время ежегодного шабаша ведьм на горе Бронкен, где они собирались вокруг сатаны вместе с другой нечистью…

— Не бойся, я с тобой, — успокоил он гостью, присаживаясь на край кровати и накрывая ладонью ее лоб.

Она поймала его руку, поднесла к губам, и в следующее мгновенье ее влажный горячий язычок проворной змейкой проскользнул меж пальцами монаха, вызвав столь крутое желание, что он с трудом сдержал стон.

— Святой отец, — почти весело проговорила Эстер. — Благородный рыцарь, не желая посягать на целомудрие дамы, кладет между ею и собой его боевой меч. Ты можешь положить между нами свой посох.

«Inter mallium et incudem»^[9] поразившись, что беспрекословно выполняет желание женщины.

В голове его шумело от выпитого вина, разбушевавшаяся стихия за окном словно бы скрывала происходящее с ним от людей и самого Творца; когда же, очутившись в постели, он ощутил бедром упругое прикосновение призывного женского тела — разнузданная плоть затмила его разум и разорвала в клочья оковы морали; под раскаты грома и тревожный перезвон церковных колоколов, прерывчато долетающих со стороны Бурга как защита от дьявольщины в Вальпургиеву ночь, — он понял, что стремительно падает в жутковатую и желанную пучину греха.

Похоже, Эстер сразу почувствовала это: решительно повернувшись к Фергаасу, она с порочным смешком отбросила посох, уселась на монаха и проворными движениями курицы принялась разгребать его одежду, добираясь к телу.

Потом теплая влажная теснина поглотила доминиканца, ликующая женщина вознеслась над ним, как ведьма на помеле: в мертвенных всполохах молнии проявлялось вдруг прекрасное и пугающее лицо ее в победительном оскале наслаждения, волосы бешено вихрились словно на ветру, и Фергаас узнал ветер Иудейской пустыни, пахнущий иссохшими травами и накаленными камнями. Истребляя женщину лаской и поцелуями, сплетаясь с нею в безысходных объятиях, он оторвался, наконец, от земли и испытал давнее, единожды пережитое за долгую жизнь ощущение совместного полета сквозь пепельную вечность, и почти узнал качающееся перед ним на подушке в муке наслаждения женское лицо и подвластное его рукам гибко-податливое тело…

— Фергаас, — стонущим голосом проговорила она, остывая после их долгого, взаимоистребляющего единения. — Ты целовал меня не как распутную девку, а как возлюбленную… Почему?

— Потому что я любил тебя, — признался доминиканец.

— Я тоже любила тебя.

— Ты молода и красива, а я стар и безобразен. Разве можно меня полюбить?

— Не знаю, — призналась она. — Когда мы полетели в вечность, я увидела сверху храм Иерусалимский, и поток Кедрона, и беседку в саду над обрывом… И мне показалось, что я любила тебя всегда…

«Не иначе — ведьма», — ужаснулся монах, потому что женщина знала то, чего не должна была знать.

Под утро, когда окончательно выветрились из головы винные пары, а рассвет, поправ священное таинство ночи, уже предвещал грубую реальность начинающегося дня, — доминиканец испытал столь глубокое раскаяние за все случившееся, что краски жизни померкли для него и время остановилось.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои, — мысленно повторял он Пятидесятый псалом, и слезы жалости к самому себе выступали у него на глазах. — В особенности омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое перед очами Твоими сделал…»

Утомленная ночными ласками женщина исчерпанно спала рядом, разметавшись на постели с бесстыдством вакханки. Ее медные волосы змеились по подушке, тонкие розовые колени в лучах восхода отливали перламутром, а разлохмаченный каштановый холмик на схождении безупречных бедер еще хранил, казалось, следы недавней плотской бури.

«…Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отними от меня…» — причитал монах, шевеля губами, и необоримый мистический страх тугими холодными кольцами свивался в его душе. Издевательское предостережение Одноглазого накануне вечером, вслед за которым незамедлительно явилась искусительница, к тому же обвиняемая в колдовстве, ее неправдоподобный рассказ о родителях-альбигойцах, ее любовный пыл, в который не поверил бы ни один здравомыслящий человек, поскольку он направлен был на траченного жизнью старика с безобразно распухшей от странствий ногой, наконец, приуроченность этих событий к Вальпургиевой ночи с ее разгулом природной стихии и колокольным звоном… Тут явно не обошлось без вмешательства дьявольских сил, в чем монах — по трезвому рассуждению — уже почти не сомневался.

Существовало множество способов распознания ведьмы, и самым убедительным являлось присутствие на ее теле stigma diaboli, «печати дьявола», которой обычно метит соблазненную жертву сатана своим острым когтем после того, как составляет с нею договор, подписанный кровью.

Стараясь не разбудить спящую, монах принялся пристрастно обследовать прекрасное тело ее со множеством родинок на атласной коже и, похолодев, обнаружил под левой грудью белый рубец.

Глава шестая, в которой утомленный ночными подвигами монах впадает в сон, а пробудившись, обнаруживает, что Эстер исчезла

Первым его порывом было увести женщину в Бург и там, в секретариате ведьм, устроить ей всестороннюю проверку. Однако страх, испытанный доминиканцем при обнаружении у нее stigma diaboli, был вовсе не случаен: если Эстер действительно оказалась бы ведьмой, под пытками — вне всякого сомнения — она выдала бы, что провела Вальпургиеву ночь с посланником папы в рейнских землях. Тогда инквизиторы обвинили бы Фергааса в связи с дьяволом, и папская булла его не спасла бы; даже некоторым кардиналам не удавалось избегать аутодафе, а недавняя история с достопочтенным Альбертом Винером и вовсе всколыхнула умы: доктор теологии, королевский советник парламента, известнейший демонолог, он — помимо главных сатанинских сил — Вельзевула, Асмодея, Магога, Дагона, Магона, Астарота и Габорима — насчитал в дьявольской армии 72 тысячи князей, графов и маркизов, да еще 7 405 928 чертенят, а закончил жизнь на костре.

Фергаас не боялся смерти, но опасался оказаться опозоренным в деятельности, которой предавался искренне, с полной отдачей душевных и умственных сил и надеждой, что на Страшном суде, при втором пришествии Иисуса, заслуги его в очищении веры Христовой от всяческой скверны будут учтены.

Пользуясь неограниченными полномочиями, данными папой, он мог бы лишить жизни подозреваемую в колдовстве ради спасения собственной репутации, но подобные деяния были противны натуре доминиканца, во всяком деле превыше всего ценившего чистоту намерений, именуемую справедливостью, и строгое соблюдение процессуальных норм в борьбе с ересью.

Главная же причина нынешней неуверенности монаха в принятии верного решения крылась в событиях прошедшей бурной ночи: за несколько часов общения с женщиной он испытал все степени любви, на которые у иных уходят годы жизни — от первого грубого слияния полов для утоления телесной жажды Фергаас в высоком просветлении чувств поднялся до любви эротической, когда предметом обладания становится единственная, желанная, пленяющая ум, сердце и плоть. Под утро же Фергаас бережно обнимал исчерпанную, привядшую телом женщину в нежной охранительности любви милосердной, прощая ее за все и желая взять на себя все невзгоды мира, предназначенные ей…

Первые лучи солнца заглянули в окно, и мирно спящая на руке доминиканца Эстер, подсвеченная ими, казалась чистой и непорочной, как речная лилия.

Окончательно растерявшийся монах отпрянул памятью в свое далекое прошлое и вспомнил изречение, почерпнутое в одном из буддистских монастырей Тибета: «Высшее достоинство мудреца — не быть причиной событий, но спокойно наблюдать, как течет река жизни».

Эта восточная мудрость несколько успокоила его, и вскоре монах, утомленный ночными трудами, заснул глубоким, бесчувственным сном.

Снился ему тихоструйный Кедрон, сверкающий под жарким солнцем Иерусалима, цветущий сад над его обрывом и густой терновник, где Фергаас тайно обладал прекрасной возлюбленной; колючие шипы язвили его тело, доводя наслаждение до высшей точки. Излившись скупым семенем, монах — со стыдом и раскаянием — пробудился.

Раструб дневного света пробивался через окно, поигрывая пылинками и уютно свернувшись на полу солнечным зайчиком.

Эстер в комнате не было, лишь следом недавнего присутствия ее была аккуратно сложенная сменная сутана монаха на том краю постели, где прежде лежала женщина.

«Varium et mutanile semper femina»^[10] канец и ощутил великое облегчение от того, что не нужно принимать никаких решений.

Спустившись по лестнице, он обнаружил, что солнце в зените, и постоялый двор опустел.

Лишь у коновязи Одноглазый подтягивал подпругу заседланного вороного жеребца, который нетерпеливо перетаптывался и фыркал, искря лиловым взглядом.

— Вот загадка для пытливого ума, — громко произнес незнакомец, не глядя на монаха, и легко взметнулся в седло. — Святой отец не принимает пищи, но при этом на ночь берет полголовки сыра и лепешку! — И резко рассмеялся, пуская коня в галоп.

Глава седьмая, в которой Фергаас достигает франконского Бурга, где произносит первую проповедь

Бург защищали зубчатые каменные стены с башнями и массивными воротами, а через наполненный водой широкий ров были переброшены подъемные мосты.

Расположенный на холме в излучине Рейна, он тянулся к небу множеством шпилей и островерхих крыш. Косые лучи утреннего солнца освещали их, создавая причудливую, граненую игру света и тьмы, и город издали походил на друзу горных кристаллов, что нередко попадались доминиканцу в Гималаях и Тибете, вызывая тайное восхищение божественной непредсказуемостью природы.

На душе у Фергааса было смутно и тревожно: греховная ночь, проведенная в «Медведе», внезапное исчезновение Эстер, тем более странное, что женщина явилась к нему за помощью, наконец, темные речи и двусмысленные намеки всякий раз возникающего неожиданно, словно бы из воздуха, Одноглазого — все это саднило душу монаха предощущением грядущих невзгод и испытаний, над которыми витала недобрая тень дьявола.

На друзу кристаллов походил лишь центр города — крепость «Вышгород» — с ее богатыми резиденциями курфюрста, епископа и зажиточных бюргеров, а также строениями министериалов, управляющих беспокойной деловой жизнью Бурга и всех прилегающих земель. (Три года назад бурграф Нюрнберга Фридрих VI выкупил у римского императора Сигизмунда Бургское курфюршество и стал могущественным курфюрстом Фридрихом I).

В нижнем городе, куда вошел доминиканец, на узких улочках (по главным едва могли разъехаться две телеги, ширина прочих не превышала длину копья) плотно теснились однообразные дома в два-три этажа, почти соприкасаясь крышами, с узкими фасадами и лавками либо мастерскими внизу, окна которых служили прилавком или витриной.

Тут выделялись лишь высокие готические здания кафедрального собора и ратуши, их строгие, выверенные силуэты и каменное кружево декора поражали своим совершенством, но на площадях перед ними, как и повсюду в нижнем городе, среди пищевых отбросов и нечистот, бродили гуси, козы и овцы, а самодовольные свиньи блаженно похрюкивали в лужах.

К зловонию средневековых европейских городов Фергаас так и не смог до конца привыкнуть и всякий раз, оказавшись посреди уличных нечистот, поспешно закрывал нос рукавом сутаны и старался возродить в памяти нежный, розовый запах индийского лотоса.

В торжественном сумраке кафедрального собора Фергаас встретился с местным епископом отцом Теофилом — сухоньким и согбенным, с розовыми склеротическими щечками и тем просветленно-детским выражением незабудковых глаз, что бывает у стариков на закате жизни; он постоянно смахивал слезу и имел плачущее выражение лица.

Ознакомившись с высокими полномочиями гостя, предоставленными папской буллой, и услышав о его желании произнести перед паствой проповедь «Об искушении и природе дьявола», — Теофил согнулся еще ниже и почтительно произнес дребезжащим тенорком:

— Acceptissima semper munera sant, auctor gual pretiosa fasit^[11].

— Dictum factum^[12], — с готовностью отозвался доминиканец.

События прошедшей ночи все еще тревожили его смутным предположением о дьявольской миссии соблазнительницы, и проповедь сейчас представлялась уместной и даже необходимой, ибо всякий раз, призывая к очищению других, он словно бы очищался и сам.

Несколько часов спустя, отдохнув в тени старых лип у святого источника, обложенного диким камнем, и укрепив силы сладким церковным вином, доминиканец уже вещал с кафедры собора гнусавым назидательным голосом, приводя паству в покорный трепет:

— Запомните хорошенько! Само название «дьявол» происходит от двух слов: din, то есть «два» и bolus, что означает «укус», «смерть», поскольку он несет двойную смерть, а именно: телу и душе. Этот двоякий дьявол и действует двояким образом: или он вступает с жертвой в союз, закрепляя его договором и сообщая союзнику колдовскую силу, или овладевает жертвой без ее согласия, чтобы через нее осуществлять свои богохульственные и пагубные цели.

В первом случае среди нас появляются активные ведьмы, которые творят зло сознательно, во втором — пассивные, которых мы называем одержимыми бесом. Первых надлежит жестоко наказывать, вторым — помочь путем изгнания бесов.

Я утверждаю: как добро присуще душе, так и зло может проникать в нее, овладевать ею, говорить устами одержимых, вселиться в тело, властвовать над ним. Если до смерти одержимого не удается изгнать из него дьявола во имя Бога — душа несчастного погибает для спасения.

Почему женщины более склонны к колдовству, чем мужчины? Я отвечаю так: это объясняется не только слабостью пола, но и их животной похотливостью, которая заставляет отдаваться дьяволу, чтобы испытать наслаждения чувственности, а также женской страстью к новизне и любопытству. (Фергаас вспомнил вчерашнюю ночь и мороз просквозил между лопатками).

Нами отмечено, что от подобной связи могут появляться дети: так, некая Агнесса из Вормса разродилась чертенком, который сразу по выходе из чрева стал прыгать и скакать.

Это привело нас к мысли, что дьявол имеет плоть. Для вступления в телесную связь он принимает двойственный образ: инкуба-мужчины для совращения женщины и суккуба-женщины для разврата с мужчиной.

(При этих словах в памяти доминиканца всплыл образ Эстер, в чувственной скачке несущейся над ним, словно ликующая ведьма, он испуганно перекрестился и поспешно сменил тему).

— Какова же природа дьявола? — возвысил он голос, обводя взглядом присутствующих. — Напрягите ваше внимание! Выдающиеся наши отцы церкви, ученые-теологи дают ответ на этот вопрос. Григорий Великий, занимавший папский престол с пятьсот девяностого по шестьсот четвертый годы, в своих «Моралиях» утверждает, что Бог создал дьявола прежде других существ — «первым Он создал ангела, которого сделал выше других ангелов», и этот ангелический дух мог бы оставаться на вершине, если бы подчинился Богу и не избрал зло.

Преподобный Фома Аквинский дал логическое обоснование былого высокого положения дьявола в ангельских чинах и его последующего падения: чем выше место существа в иерархии существ, тем более оно подвержено греху гордыни. — Фергаас, мучимый смутными, но неприятными предчувствиями, перевел дух и продолжил: — Каковы же главные атрибуты дьявола? Я отвечаю так: это зло и ложь для причинения страдания.

— Если это так, святой отец, — донесся откуда-то с задних рядов насмешливый баритон, — мы неминуемо приходим к неразрешимой дилемме «благого дьявола — бессильного Бога»; либо дьявол — слуга Бога, творящий зло по божественному заданию, либо Бог бессилен остановить всемогущего дьявола!

Мгновенный, жаркий пот прошиб доминиканца: само по себе прерывание проповеди являлось неслыханной дерзостью, к тому же в ироническом голосе этом угадывались неясно-знакомые, опасные нотки. Находясь на свету канделябров, Фергаас так и не смог разглядеть наглеца, таящегося где-то в сумраке помещения, но, будучи опытным проповедником, сумел дать ему отпор.

— Таких незрелых мыслей у нас не возникнет, если мы последуем за Блаженным Августином, который понимал зло как беззаконное стремление дьявола перевернуть данное навеки Божественное мироустройство. Дьявол нарушил порядок Бытия уже тем, что покинул свой чин, свое место в нем, нарушил установленную иерархию. Он — «глава ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище». Дьявол — предатель своего места в общем устройстве Бытия. Он опрокинул бы все человеческие вещи, если бы их не удерживала Божья воля.

Закончив проповедь, доминиканец дождался, когда разойдется паства, и в присутствии отца Теофила прибил к дубовым резным дверям собора извлеченный из сумы плоский кленовый ящичек с прорезью для писем, на котором было начертано: «Под страхом отлучения от церкви или уголовного наказания обязываем жителей города в течение 12 дней донести назначенному папой Мартином V странствующему комиссару ведьм доктору Фергаасу на всех, кто подозревается в колдовстве. Доносчик получит денежное вознаграждение, а имя его будет сохранено в тайне».

Внизу под этим текстом стояла печать доминиканцев, «псов господних» в истреблении ереси: изображение собаки с зажженным факелом во рту.

Глава восьмая, в которой Фергаас оказывается за пиршественным столом у епископа, а потом его искушает дьявол

В трапезной у епископа в честь высокого гостя был накрыт богатый стол, где жирные каплуны соседствовали с молочным жареным поросенком, рябчики с деликатесным копченым угрем, а вина в дорогих хрустальных кувшинах отливали янтарем и рубином.

Тихие молодые служки, опрятные и розовощекие, с едва пробивающимися усиками, закончив сервировку, наполнили бокалы отца Теофила и Фергааса и бесшумно удалились.

— Bonum vinium lactificat cor homonis^[13], — проговорил епископ, предваряя застолье, — Ваша нынешняя проповедь, брат, была лучшим, что слышали когда-либо стены нашего собора. Ваша ученость идет об руку с талантом подлинного ритора.

— Et gaudium et solatium in litteris^[14] ся доминиканец и добавил, желая пригасить явную лесть хозяина: — Non quaerit aeger medicum elo-quebtem, sed sanantem^[15].

— Истинно так, — смиренно отозвался отец Теофил.

Сладкое, густое кипрское вино своими терпкими ароматами напомнило Фергаасу о годах странствий по благодатным странам Средиземноморья и отозвалось ощущением некоей утраты; впрочем, чувство это было кратким и поверхностным: в бесконечной жизни скитальца, которую он вел, потери, в конце концов, перекрывались обретениями, ибо с позиций вечности все в этом мире уравновешено.

Хотя доминиканец был равнодушен к пище и мог вообще обходиться без нее, черпая энергию жизни из веры, солнца и воздуха, — из уважения к хозяину отведал по кусочку каждого из блюд; епископ же — при явной телесной ветхости — обладал богатырским аппетитом, и жир от каплуна, терзаемого его проворными подагрическими пальчиками, стекал по его меченым старческой гречкой рукам до самых локтей.

«А он из простолюдинов, — заключил доминиканец. — И у него было голодное детство».

— Я вот все думаю об этой Агнессе из Вормса, что родила чертенка, — проговорил епископ, когда покончили с кипрским и перешли к французскому кагору из Сент-Этьенна. — Я ведь тоже принимал участие в дискуссии, что есть дьявол: дух или плоть? И мои аргументы были таковы: коль скоро Григорий Великий говорит о нем как об «ангелическом духе», а от ангелов, как мы знаем, детей не бывает…

Епископ запнулся, сообразив, что сболтнул лишнее: большинство теологов, участвовавших в том давнем научном споре, склонились к тому, что дьявол имеет плоть, и как только дискуссия завершилась, результат приобрел силу догмата и уже не подлежал пересмотру. Нынешнее сомнение отца Теофила странствующий комиссар ведьм вполне мог расценить как ересь, а потому, благоразумно остановившись на половине фразы, епископ поспешно потянулся за кувшином с вином.

Фергаас же, прекрасно осведомленный о нравах среди духовенства, заподозрил во всем этом ловкую провокацию, отчего счел необходимым пространно и убедительно изложить свою позицию.

— И возникновение плоти из духа, и воскресение живого из мертвого — в руках Всевышнего, — проговорил он. — Господь наш Иисус Христос, говорится в Символе веры, «нас ради человеков и нашего ради спасения сошел с небес и воплотился от Духа Святого и Марии Девы и вочеловечился». Евангелист Иоанн подтверждает это: «Слово стало плотию»… При этом Господу Иисусу Христу приписываются существенные свойства Божия: вечность, всеведение, всемогущество, вездесущие и неизменяемость. Он же есть творец и создатель всего, промыслитель мира, прощающий грехи, воскрешение и суд всего мира. То же и воскрешение Его — по воле Отца Его: как мы знаем, после распятия явившись Марии Магдалине, он в течение сорока дней посещал апостолов и продолжал учить их тайнам Царствия Божьего. И Моисей, и Кришна, и Будда, и Магомет были великими Посвященными, но все похоронены как простые смертные, не пройдя таинства воскресения…

— На все промысел Божий, — согласился епископ, шумно отрыгнув.

В резиденции отца Теофила доминиканцу была отведена комната на втором этаже с удобной, широкой кроватью, застеленной тончайшим постельным бельем, в открытом окне призрачно белели цветущие яблони обширного епископского сада, источая нежный, ускользающий аромат.

Тем не менее, Фергаас, перегрузившийся тяжеловатыми для головы винами, спал беспокойно: его бросало в жар, дыхание то останавливалось, то прорывалось чудовищным, похожим на рычание дикого зверя, храпом; какая-то враждебная, жутковатая сила вела с ним противоборство во сне, пытаясь удушить, а потом приняла вдруг облик Одноглазого, который сидел на краю кровати, саркастически щурясь.

— Да не было никакого воскресения Христова, — проговорил он. — Все это выдумки слабых и невежественных людей.

— Изыди, дьявол, — в испуге то ли сказал, то ли подумал доминиканец и хотел было перекреститься, но тяжелая, будто неживая рука не послушалась.

— Изыду, когда сочту нужным, — издевательски отозвался неожиданный визитер.

— Наутро Мария Магдалина пришла к могиле Его, и камень был отвален, и Христос явился ей, — возразил доминиканец.

— Явился, явился, — небрежно повторил Одноглазый. — Только с чего вы взяли, что было воскресение мертвого? По-настоящему Он и не умирал!

— Ты лжешь, дьявол, — как-то жалобно и бессильно оказал сопротивление монах. — Не богохульствуй!

— Ты же неглупый человек, Агасфер, — перешел Одноглазый на дружественный тон. — Неужто веришь в эти сказки? Что вообще вы знаете о Нем? Лишь то, что написано в евангелиях: в двадцать седьмом Иоанн окрестил Его, потом все эти чудеса и проповеди, превращение воды в вино, умножение хлебов, исцеление слепого, воскрешение Лазаря, а в пятницу, седьмого апреля тридцатого года Его уже распяли! Всего три года жизни! А что было до этого, чем занимался, где обучился чудесам? Ведь ты же побывал в Египте, Индии, Тибете, — неужели нигде не нашел следов Его пребывания?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Сакристия — ризница в католическом храме, где хранятся принадлежности культа.

5

Моя совесть важнее мне, чем все пересуды (лат.).

6

Суккуб — женщина, образ которой принимает дьявол для соблазнения мужчины.

7

Альбигойцы — церковная секта, проповедовавшая апостольское христианство и строго нравственную жизнь.

8

«И не введи нас во искушение» (Евангелие от Матфея, 6,13).

9

Между молотом и наковальней (лат.).

10

Изменчива и непостоянная всегда женщина (Вергилий, «Энеида»).

11

Милее всего те подарки, ценность которых в самом дарителе (лат.).

12

Сказано — сделано (лат.).

13

Доброе вино веселит сердце человеческое (лат.)

14

И радость, и утешение в науке (лат.).

15

Не красноречивого врача ищет больной, а способного вылечить (лат.).