Серая Женщина

Элизабет Гаскелл, 1861

В этот сборник вошли девять рассказов в жанре мистики и ужасов Элизабет Гаскелл, и среди них – классическое произведение готического жанра XIX века «Серая Женщина». Привидения, преследующие живых. Легендарные ведьмы и чернокнижники Новой Англии. Загадочные портреты и манускрипты, могущественные проклятия, мстительные двойники и странные исчезновения… Чарлз Диккенс, сам охотно и талантливо творивший в готическом жанре, восхищался рассказами Гаскелл. Одни из них серьезны, другие ироничны. Некоторые неспешны и поэтичны, другие пугают не на шутку. Однако все до единого отличаются увлекательным сюжетом и ощущением тайны, находящейся совсем близко от привычного, повседневного бытия…

Бедная Клэр

Глава 1

12 декабря 1747 года

Жизнь моя странным образом связана с необычайными происшествиями, случившимися задолго до того, как я познакомился с их участниками или вообще узнал об их существовании. Полагаю, большинство стариков, подобно мне, предпочитают любовно и заинтересованно вспоминать прошлое, а не наблюдать за непосредственно происходящими перед их глазами событиями, хотя для большинства современников именно они представляют главный интерес. Если такая особенность свойственна многим пожилым людям, то уж мне особенно! Так вот, чтобы начать странный рассказ о несчастной Люси, придется углубиться в далекое прошлое. Историю ее семьи я узнал лишь после того, как познакомился с ней самой. И все же, чтобы сделать повествование связным, придется изложить события по порядку, а не так, как я их узнал.

На северо-востоке графства Ланкашир, в той его части, которая носит название котловины Болланд и примыкает к местности Крейвен, стоит величественный старинный особняк. Замок Старки представляет собой скорее нагромождение строений вокруг массивной серой древней цитадели, чем возведенный по конкретному плану особняк. Полагаю, что в те далекие дни, когда шотландцы совершали свои жестокие набеги на юг, замок состоял из одной лишь центральной башни, а с приходом Стюартов^[25], когда в округе стало немного спокойнее, Старки того времени окружили башню двухэтажным зданием. В дни моей молодости на южном склоне был разбит великолепный сад, но, когда я впервые увидел поместье, единственным клочком обработанной земли был огород на ферме. Олени подходили так близко, что за ними можно было наблюдать из окон гостиной, а не будь они столь дики и пугливы, вполне могли бы пастись еще ближе. Сам особняк Старки стоял на возвышенном полуострове, выдававшемся из цепи холмов, создавших котловину Болланд. Ближе к вершине холмы эти оставались голыми и каменистыми, хотя внизу густо заросли лесом, кустарником и папоротником. Время от времени там встречались огромные древние деревья, словно в проклятии вздымавшие к небесам отвратительные голые ветви. Довелось слышать, что деревья эти остались от леса, существовавшего здесь еще во времена Гептархии^[26], и даже в те далекие времена служили ориентирами. Стоит ли удивляться, что верхние ветви потеряли листву, а мертвая кора отслоилась от стволов?

Неподалеку от главного дома чудом сохранилось несколько хижин, построенных в то же время, что и башня. Должно быть, там обитали слуги, вместе с чадами, домочадцами и скотом искавшие защиты у господина. Некоторые из этих хижин пришли в упадок, да и построены они были весьма странным способом: в землю на определенном расстоянии вкопали очень толстые бревна, концы которых соединялись наподобие круглых цыганских шатров, только намного больше. Пространство между бревнами заполнялось землей, камнями, ивовыми прутьями, мусором, известковым раствором — всем, что могло защитить от непогоды. В центре грубого жилища сооружался очаг, дымоходом для которого служило круглое отверстие в крыше. Ни одна хижина на севере Шотландии и ни одна ирландская лачуга не могла выглядеть грубее и примитивнее.

В начале нашего века поместьем владел мистер Патрик Берн Старки. Семья его придерживалась старинной веры — то есть принадлежала к Римско-католической церкви, — причем оставалась настолько преданной и убежденной, что считала грехом брак с потомками протестантского рода, даже если те были готовы перейти в католичество. Отец мистера Патрика Старки являлся последователем короля Якова II и во время катастрофической ирландской кампании монарха влюбился в ирландскую красавицу мисс Берн, столь же ревностно отстаивавшую свою религию и власть Стюартов, как он — религию отцов и власть своего монарха. После побега во Францию Старки вернулся в Ирландию, женился на любимой невесте и увез ее обратно ко двору, в Сен-Жермен. Однако отношение части придворных короля оскорбляло прекрасную супругу и возмущало мужа, поэтому он переехал в Антверпен, откуда спустя несколько лет тихо вернулся в родной Ланкашир, где доброе отношение соседей постепенно примирило его с действующей властью. Мистер Старки оставался преданным католиком, сторонником Стюартов и теории божественной власти королей, но его религиозность граничила с аскетизмом, а поведение придворных Якова II, с которыми пришлось иметь дело в Сен-Жермене, никоим образом не соответствовало взглядам строгого моралиста, поэтому мистер Старки проявил верность короне там, где не мог проявить пиетета, и научился искренне уважать твердость и высокую мораль того, кого еще недавно считал узурпатором, — короля Вильгельма III. Правительство не боялось такого подданного, поэтому, как я уже упомянул, мистер Старки вернулся на родину с остывшим сердцем и истощившимся состоянием и поселился в старинном фамильном доме, за время длительного отсутствия хозяина — придворного, военного и изгнанника — впавшем в печальное состояние полной разрухи. Дороги в котловине Болланд превратились в глубокие колеи, а к замку можно было добраться только по вспаханному полю, подступившему вплотную к оленьему парку. Мадам, как звали местные жители миссис Старки, ехала на седельной подушке за спиной мужа, держась за его пояс. Маленький господин (впоследствии ставший сквайром Патриком Берном Старки) сидел на пони под присмотром слуги. Рядом с нагруженной скарбом телегой мерно и твердо шла женщина старше средних лет, а на телеге, на самом верхнем сундуке, отважно восседала девушка необыкновенной красоты и весело раскачивалась в такт движению по разбитой поздней осенью дороге. Волосы девушки прикрывала похожая на испанскую шаль накидка из черной голландской ткани, да и вообще выглядела она так, что старик, рассказавший мне об этом много лет спустя, признался, что все приняли ее за иностранку. Процессию завершали несколько собак и следивший за ними юноша. Путники ехали молча, серьезно глядя на жителей деревни, выходивших из домов, чтобы поприветствовать наконец-то вернувшегося настоящего сквайра, и смотревших вслед господам с живым интересом, ничуть не приглушенным звуками иностранного языка, на котором те изредка обменивались несколькими необходимыми словами. Одного из молодых зевак мистер Старки отвлек от созерцания, приказав следовать в замок, чтобы помочь с багажом. Этот парень потом рассказал, что как только мадам спустилась с седельной подушки, женщина, которую я описал как шедшую пешком, в то время как остальные ехали, быстро подошла, схватила отличавшуюся миниатюрным сложением госпожу на руки и с громким благословением на иноземном наречии перенесла через порог в дом супруга. Поначалу сам сквайр стоял и серьезно наблюдал за происходящим, однако при словах благословения снял шляпу и склонил голову. Девушка в черной шали вошла в темный зал и поцеловала госпоже руку. Это все, что, вернувшись в деревню, парень рассказал собравшимся вокруг соседям, желавшим услышать подробности и узнать, сколько сквайр заплатил за услуги.

Насколько я понял, в момент возвращения хозяина особняк находился в крайне плачевном состоянии, а точнее — представлял собой руины. Мощные серые стены, конечно, выстояли, однако комнаты пострадали от грубого обращения. Парадная гостиная служила амбаром, в украшенном дорогими гобеленами будуаре хранили шерсть, но постепенно хозяева привели дом в порядок, причем, не имея средств на покупку новой мебели, постарались наилучшим образом использовать старую. Мистер Старки оказался неплохим столяром, а мадам обладала удивительной способностью облагораживать все, к чему прикасалась, и придавать элегантность каждой вещи, на которую обращала внимание. К тому же с континента супруги привезли множество редких диковинок. Точнее говоря, редких в той части Англии: резные фигуры, распятия, прекрасные картины. В котловине Болланд в изобилии рос лес, так что в темных старинных комнатах, создавая домашний уют, весело пылали камины.

Зачем я все это рассказываю? Мне не пришлось общаться со сквайром и с мадам Старки, однако я постоянно о них думаю, как будто не хочу возвращаться к тем людям, с которыми так странно переплелась моя жизнь. Мадам выросла в Ирландии и была воспитана той самой женщиной, которая на руках внесла ее в дом мужа в Ланкашире. За исключением короткого периода собственной замужней жизни Бриджет Фицджеральд никогда не оставляла свою питомицу. Брак с человеком выше ее по положению оказался несчастливым. Муж вскоре умер, оставив вдову в еще более глубокой бедности, чем встретил. У нее родилась дочь — та самая прекрасная девушка, которая весело ехала на вершине повозки с мебелью и вещами. Мадам Старки снова приняла овдовевшую нянюшку в услужение. Они с дочерью сопровождали госпожу во всех ее путешествиях, жили вместе с ней в Сен-Жермене и в Антверпене, а теперь приехали в Ланкашир. Сквайр сразу выделил Бриджет собственный коттедж, причем обустроил его с такой заботой, какую больше никогда не проявлял за пределами собственного дома. Однако коттедж лишь номинально служил ее жилищем, поскольку сама Бриджет постоянно находилась возле госпожи, тем более что замок стоял совсем близко: стоило лишь пройти короткой тропинкой через лес. Дочка Мери так же свободно переходила из одного дома в другой. Мадам нежно любила обеих. Мать и дочь обладали значительным влиянием на госпожу, а через нее и на господина. Все, чего хотели Бриджет или Мери, непременно исполнялось. Они не вызывали неприязни у других слуг, поскольку, хоть и отличались горячим и страстным нравом, оставались великодушными по природе, и все-таки их боялись, поскольку считали тайными властительницами замка. Сквайр утратил интерес ко всем проявлениям мирской жизни; мадам отличалась кротостью, преданностью и покорностью. Супруги были нежно привязаны как друг к другу, так и к своему сыну, однако со временем все больше и больше старались избегать любых решений. Так и получилось, что Бриджет обрела деспотическую власть. Однако если все в замке покорялись «магии высшего ума», дочь нередко восставала. Они с матушкой обладали слишком похожими и сильными характерами, чтобы жить в согласии. Порой между ними происходили бурные ссоры и еще более бурные примирения. Случалось, что в порыве страсти одна даже могла ударить другую, но в целом обе — а особенно Бриджет — были готовы отдать за родную душу жизнь. Однако любовь Бриджет таилась очень глубоко — глубже, чем предполагала дочь, — иначе вряд ли девушка так тяготилась бы жизнью дома и просила госпожу найти ей место горничной на континенте, в той веселой европейской жизни, среди которой прошли ее самые счастливые годы. Как свойственно юности, Мери полагала, что жизнь длится вечно, и два-три года вдали от матери, чьим единственным ребенком она оставалась, пролетят незаметно. Бриджет считала иначе, однако была слишком гордой, чтобы проявить свои чувства. Если дочка желает уехать… что же, пусть едет. Но люди заметили, что за два месяца перед разлукой она постарела лет на десять: сочла, что Мери стремится расстаться с ней. На самом же деле Мери всего лишь искала новой жизни и с радостью взяла бы с собой матушку. Действительно, когда мадам Старки наконец нашла место горничной у одной богатой европейской леди и пришло время уезжать, Мери прижалась к Бриджет в страстном объятии и, обливаясь слезами, заявила, что никогда ее не бросит и останется дома. Но та сурово освободилась от объятий и, не проронив ни слезинки, приказала сдержать данное слово и отправиться в неведомый мир. Рыдая и постоянно оглядываясь, Мери тронулась в путь. Бриджет стояла неподвижно, едва дыша и глядя в одну точку, а потом ушла в свою хижину и загородила дверь тяжелой скамьей с ящиком внизу. Там она долго сидела над потухшими углями камина, не обращая внимания на ласковый голос мадам, которая умоляла ее впустить, чтобы успокоить нянюшку. Глухая к внешнему миру, она сидела без движения почти сутки.

В третий раз мадам пришла из замка по заснеженной дорожке в сопровождении молодого спаниеля — любимца Мери, который все это время не переставал искать пропавшую хозяйку, выражая тоску жалобным воем. Обливаясь слезами, мадам из-за закрытой двери рассказала о его горе. А слезы были вызваны выражением беспредельной тоски на лице нянюшки — столь же глубокой и безысходной, как вчера. Дрожащее от холода маленькое существо на ее руках снова подало жалобный голосок. Бриджет прислушалась, шевельнулась. Вой повторился, и она поняла, что щенок плачет по ее дочери. То, что не удалось воспитаннице и госпоже, получилось у бессловесного, дорогого сердцу Мери создания. Она открыла дверь и взяла песика из рук мадам, а сама мадам вошла и принялась целовать и успокаивать безутешную мать, не замечавшую ни ее саму, ни происходившего вокруг. Добрая молодая леди отправила мастера Патрика в замок за едой и дровами, а сама провела всю ночь рядом с нянюшкой. На следующий день в хижину пришел сам сквайр и принес прекрасную иноземную картину, которую католики называют Богоматерью Святого Сердца. Это изображение Девы Марии с пронзенным стрелами сердцем, где каждая стрела воплощает одно из ее великих страданий. Я увидел картину в доме Бриджет, а сейчас она висит у меня.

Шли годы. Мери жила за границей. Из активной, полной энергии и страсти женщины Бриджет превратилась в суровую сдержанную старуху. Маленький спаниель по кличке Миньон оставался ее главным любимцем. Мне доводилось слышать, как она подолгу с ним разговаривала, хотя с людьми обычно молчала. Сквайр и мадам относились к нянюшке с почтением и любовью: вполне заслуженно, ибо та по-прежнему служила им верой и правдой. Мери часто писала матушке и казалась вполне довольной жизнью, но вдруг письма перестали приходить — не знаю, случилось ли это до или после постигшего дом Старки ужасного несчастья. Сквайр заболел сыпным тифом. Ухаживая за ним, мадам заразилась и умерла. Без сомнения, Бриджет не подпустила никого к больной, и на руках той, кто приняла ее при рождении, очаровательная молодая женщина закончила свои дни и испустила последнее дыхание. А сквайр поправился, однако изменился до неузнаваемости: уже никогда не был прежним и больше ни разу не улыбнулся, соблюдал все посты и молился. Поговаривали даже, что пытался отменить майоратное наследование собственности и избавиться от поместья, чтобы найти за границей монастырь, где когда-нибудь маленький сквайр Патрик мог стать настоятелем, но из-за строгости законов против католиков у него ничего не получилось. Поэтому он назначил сыну опекунов, возложив на них множество поручений в отношении его души и значительно меньше — в отношении поместья и управления им до тех пор, пока Патрик не достигнет возраста наследования. Конечно, и Бриджет не была забыта. Уже на смертном одре сквайр призвал ее и спросил, что для нее предпочтительнее: получить всю сумму сразу или перевести деньги в ежегодную ренту. Ни на миг не усомнившись, Бриджет ответила, что предпочла бы единовременную выплату, поскольку думала о дочери и о возможности завещать ей наследство, в то время как рента продолжалась бы только до тех пор, пока сама мать жива. Поэтому сквайр оставил доброй нянюшке коттедж и крупную сумму, а вскоре умер с таким умиротворенным сердцем, какое вряд ли кто-нибудь еще уносил в мир иной. Молодой сквайр отныне перешел в ведение опекунов, а Бриджет осталась совсем одна.

Я уже сказал, что некоторое время она не получала от дочери известий. В последнем письме Мери сообщала о путешествии вместе с госпожой — английской супругой высокопоставленного иностранного офицера — и упоминала о возможности хорошей партии, но имя джентльмена таила в секрете, желая сделать матери приятный сюрприз. Как я впоследствии узнал, его положение и богатство значительно превышали все, на что девушка могла рассчитывать. Потом наступило долгое молчание. Мадам скончалась, сквайр тоже скончался. Сердце Бриджет изнывало от неизвестности, она не знала, к кому обратиться за помощью: писать не умела, а всю переписку с дочерью прежде вел сквайр. В конце концов она отправилась в Херст, разыскала там доброго священника, которого знала еще в Антверпене, и попросила его написать дочери письмо, но ответа не получила. Точно так же можно было взывать к пустоте темной ночи.

Однажды соседи, привыкшие наблюдать, как Бриджет выходит из дома и возвращается, заметили, что давно ее не видели. Она никогда не отличалась общительностью, но, как это обычно случается, все равно давно превратилась в часть их повседневной жизни, поэтому, когда утро за утром дверь ее оставалась закрытой, а по вечерам в окнах не мерцал свет, в умах соседей постепенно возник вопрос. Кто-то попробовал открыть дверь, но та оказалась запертой. Двое-трое соседей долго совещались, можно ли заглянуть в не закрытое ставнями и даже не защищенное шторой окно, и вот наконец, собравшись с духом, решили попытаться и увидели, что исчезновение Бриджет из их тесного мирка случилось не в результате несчастья или смерти, а произошло преднамеренно. Те предметы мебели и вещи, которые поддавались сохранению от воздействия времени и сырости, были тщательно упакованы в ящики. Изображение Мадонны исчезло. Иными словами, Бриджет тайно покинула свой дом и не оставила ни малейшего намека, куда именно отправилась.

Только потом я узнал, что вместе со своим любимым спаниелем она долго бродила по миру в поисках пропавшей дочери. К сожалению, бедняжке не хватало грамотности, чтобы доверять письмам, даже если бы у нее имелось достаточно средств их отправлять, однако свято верила в силу материнской любви и не сомневалась, что рано или поздно интуиция приведет ее к Мери. К тому же заграничные путешествия не были для Бриджет Фицджеральд новым опытом. Она в достаточной степени владела разговорным французским языком, чтобы объяснить цель странствий, а католическая религия позволяла найти приют в монастырях, но жители деревни у подножия замка Старки ничего этого не знали. Некоторое время они еще интересовались, куда могла деться соседка, а потом и вообще про нее забыли. Прошло несколько лет. И замок, и коттедж стояли пустыми. Молодой сквайр жил в иных краях под присмотром опекунов. Гостиные особняка превратились в хранилища зерна и шерсти. Время от времени среди деревенских жителей возникали разговоры, не пора ли взломать дверь коттеджа Бриджет и вынести те из вещей, которые еще уцелели от разрушительного воздействия моли и ржавчины, но стоило вспомнить о сильном характере и яростном гневе хозяйки. Рассказы о ее огненном нраве и несравненной силе воли передавались из уст в уста, и постепенно мысль о причинении хотя бы небольшого ущерба ее имуществу начала внушать ужас. Возникло поверье, что, живая или мертвая, Бриджет непременно отомстит за покушение на ее добро.

Вернулась она внезапно, причем так же тихо, без предупреждения или намека, как и ушла. Просто однажды кто-то заметил, что из трубы поднимается тонкая струйка голубого дыма. Вскоре дверь открылась навстречу полдневному солнцу, а спустя пару часов один из местных жителей поведал, что встретил старую, утомленную странствиями и печалями женщину возле колодца и на него взглянули темные строгие глаза Бриджет Фицджеральд. И все же если это действительно была она, то выглядела так, словно горела в адском огне: почерневшая, испуганная и ожесточенная. Со временем ее увидели многие, и те, кто встретился с ней взглядом, впредь старались избегать повторения. Бриджет взяла в привычку постоянно разговаривать сама с собой, причем на два голоса, в зависимости от того, кого из участников диалога представляла в данный момент, поэтому неудивительно, что те, кто подслушивал под дверью, думали, что она общается с неведомым духом. Так Бриджет Фицджеральд заслужила ужасную репутацию колдуньи.

Единственным ее компаньоном оставался прошедший рядом с хозяйкой половину Европы маленький спаниель. Однажды Миньон заболел, и она три мили несла его на руках к бывшему конюху покойного сквайра, известному искусством лечить животных. Трудно сказать, что именно сделал этот человек, но песик выздоровел, а те, кому довелось слышать ее благодарность и благословения (скорее обещания удачи, чем молитвы), с завистью отметили, что в следующем году овцы лекаря принесли щедрый приплод и трава на лугу выросла особенно высокой и сочной.

Так случилось, что в 1711 году один из опекунов молодого сквайра, некто сэр Филипп Темпест, решил, что в угодьях подопечного его ждет особенно удачная охота, и пригласил нескольких знакомых джентльменов (то ли четверых, то ли пятерых) провести неделю в замке. По рассказам, вели они себя буйно: сорили деньгами направо и налево. Никогда не слышала других имен, кроме одного: сквайр Гисборн. Тогда он еще не достиг среднего возраста. Много времени провел за границей, где, судя по всему, познакомился с сэром Филиппом Темпестом и оказал ему какую-то услугу. В те дни это был дерзкий, распущенный молодой человек — беспечный и бесстрашный, готовый скорее вмешаться в ссору, чем остаться в стороне, причем без разбора пуская в ход крепкие кулаки, не жалея ни правого, ни виноватого. Во всем остальном те, кто его знал, утверждали, что Гисборн обладал добрым сердцем, но только если не был пьян, раздражен или сердит. Когда же мне довелось его узнать, он уже значительно изменился.

Однажды компания вернулась с охоты с пустыми руками. Во всяком случае, мистер Гисборн точно остался без добычи и оттого пребывал в скверном настроении. По обычаю опытных стрелков он возвращался домой с заряженным ружьем, а когда выехал из леса возле хижины Бриджет Фицджеральд, на дорогу выскочил Миньон. То ли от разочарования, то ли чтобы выместить злобу на беззащитном живом существе, мистер Гисборн поднял ружье и выстрелил. Лучше бы он вообще не держал в руках оружия, чем прицелиться в несчастное, ни в чем не повинное создание. Да, пуля попала по назначению; на вой своего любимца выбежала Бриджет и сразу поняла, что произошло. Она взяла спаниеля на руки и осмотрела рану. Несчастный песик взглянул на хозяйку затуманенным взором, попытался вильнуть хвостом и лизнуть залитую кровью руку, а мистер Гисборн с мрачным раскаянием проговорил:

— Надо было следить за своим негодным отребьем.

В эту минуту Миньон вытянулся на руках хозяйки и испустил дух — любимый питомец потерянной дочери, много лет разделявший скитания и горести безутешной матери. Бриджет подошла вплотную к мистеру Гисборну и, впившись своими страшными черными глазами в его угрюмые глаза, выкрикнула в отчаянии:

— Те, кто причиняет мне вред, не знают удачи! Я одинока и беззащитна в этом мире, оттого святые на небесах сочувственно прислушиваются к моим молитвам. Так услышьте же меня, благословенные! Услышьте, когда призываю несчастья на голову этого дурного, жестокого человека. Он только что убил единственное существо, которое меня любило и которое любила я. Так пошлите же ему горести, о святые! Он считал меня безответной, потому что увидел одинокой и бедной. Но разве небесное воинство не защищает таких, как я?

— Ну-ну, — проговорил мистер Гисборн с намеком на сожаление, но без тени страха. — Вот тебе крона, купи другую собаку. Возьми деньги и прекрати извергать проклятия! Мне дела нет до твоих угроз.

— Правда? — уточнила Бриджет, подходя на шаг ближе и меняя крик на шепот, от которого у ехавшего рядом с мистером Гисборном сына егеря мурашки побежали по коже. — Так живи же, чтобы увидеть любимое существо, которое глубоко любит тебя, — создание, для которого смерть стала бы счастьем. Услышьте меня, святые! Вы, кто никогда не отказывает в помощи слабым!

Она вскинула залитую кровью Миньона правую руку, и несколько капель попали на охотничий костюм мистера Гисборна: страшное зрелище для его спутника, но господин лишь презрительно холодно рассмеялся и поехал дальше, в замок. Правда, прежде чем войти в дом, достал золотую монету и протянул мальчику с наказом на обратном пути в деревню передать старухе. Как спустя несколько лет рассказал мне паренек, он «забоялся», а потому долго бродил вокруг хижины. Когда же наконец осмелился заглянуть в окно, при свете горящего очага увидел, что Бриджет стоит на коленях перед образом Богоматери Святого Сердца, а мертвый Миньон лежит между ней и иконой. Судя по вытянутым рукам, старуха истово молилась. Мальчик в ужасе отпрянул и ограничился тем, что сунул монету в щель под дверью, а на следующий день золотую крону увидели на пыльной дороге! Она долго там лежала, потому что прохожие боялись даже прикоснуться к проклятым деньгам.

Тем временем то ли от любопытства, то ли от раскаяния мистер Гисборн решил облегчить неприятное чувство и спросил сэра Филиппа, кто такая эта старуха. Имени ее он не знал, а потому ограничился описанием внешности. Сэр Филипп тоже ничего не знал, но бывший лакей дома Старки, по случаю приезда гостей возобновивший службу, — негодяй, которого в свои лучшие дни Бриджет не раз спасала от увольнения — заявил:

— Та, о ком говорит его светлость, наверняка старая ведьма. Если кого и следует изрядно поколотить, то ее, Бриджет Фицджеральд.

— Фицджеральд! — в один голос повторили оба джентльмена, а затем сэр Филипп продолжил:

— Нет, Дикон, не смей говорить о ней в таком тоне! Должно быть, именно ее бедный Старки поручил моим заботам. Но когда я приезжал сюда в прошлый раз, старухи дома не было, и никто не знал, где она. Завтра же ее навещу. Но запомни, Дикон, и учти: если причинишь бедной женщине вред или еще раз назовешь ведьмой, мои собаки выследят тебя не хуже, чем выслеживают лису, поэтому осторожнее призывай поколотить верную служанку своего покойного господина.

— А у нее не было дочери? — после долгого молчания спросил мистер Гисборн.

— Не помню… Ах да! Кажется, была и служила горничной у мадам Старки.

— Послушайте, ваша светлость, — заговорил пристыженный Дикон. — У мистрис Бриджет была дочь — некая мисс Мери. Она уехала за границу и там пропала. Говорят, что потеря свела мать с ума.

Мистер Гисборн прикрыл глаза ладонью и пробормотал:

— Глубоко сожалею о ее проклятии. Отчаявшаяся мать на многое способна. — И вдруг завопил, хотя никто не понял, что он имеет в виду: — Нет, это невозможно!

А потом приказал принести кларет и вместе с товарищами предался неумеренным возлияниям.

Глава 2

Теперь перехожу к тому времени, когда сам встретился с людьми, о которых говорю. А чтобы стало понятно, как с ними столкнулся, должен немного рассказать о себе. Отец мой был младшим сыном девонширского помещика средней руки. Старший дядя унаследовал фамильное имение, второй дядя стал видным адвокатом в Лондоне, а отец принял церковный сан и, подобно большинству бедных священников, оброс большой семьей, а потому, думаю, лишь обрадовался, когда лондонский брат-холостяк предложил забрать меня к себе, обучить и впоследствии привлечь к бизнесу.

Так и случилось, что я приехал в Лондон, поселился в доме дяди недалеко от Грейс-инн^[27] и работал вместе с ним в его конторе, а он относился ко мне как к родному сыну. Я очень привязался к доброму пожилому джентльмену. Он представлял интересы многих сельских сквайров, а высокого положения достиг как глубоким пониманием человеческой натуры, так и знанием законов — также весьма основательным. Он не раз говорил, что юриспруденция — его профессия, а увлечение всей жизни — геральдика. И правда, он настолько основательно погрузился в историю различных семейств и связанные с ней трагические события, что любой рассказ о старинном родовом гербе превращался в пьесу или роман. Как у знатока генеалогии у него часто просили помощи, когда возникали споры относительно недвижимости. Если обратившийся за консультацией поверенный в делах оказывался молодым, гонорара дядюшка не брал, а просто читал длинную лекцию о важности изучения геральдики, если же обладал опытом и солидным положением, то назначал высокую цену, а впоследствии в разговоре со мной осуждал коллегу за недобросовестное отношение к профессии. Дядя жил на новой фешенебельной улице — Ормонд-стрит и обладал прекрасной библиотекой, хотя все книги в ней были исключительно историческими. Я работал самозабвенно и потому, что надо было содержать семью, и потому, что дядя научил получать удовольствие от деятельности, которой искренне увлекался сам, и, подозреваю, в конце концов переутомился. Во всяком случае, в 1718 году я действительно почувствовал себя так плохо, что добрый родственник встревожился из-за моего нездорового вида.

Однажды в захламленной комнате клерков на Грейс-инн-лейн дважды прозвенел звонок. Вызов адресовался мне, и я немедленно направился в кабинет начальника. Как раз в тот момент, когда я вошел, оттуда выходил знакомый ирландский юрист, чья безмерно раздутая репутация не соответствовала заслугам.

Дядя сидел за столом, задумчиво потирая руки, и заговорил не сразу, словно не решался о чем-то мне сказать. В конце концов он велел немедленно собрать вещи и тем же вечером отправиться почтовым дилижансом в западный Честер. Прибыть туда предстояло в лучшем случае через пять дней, после чего надлежало дождаться пакетбота в порт Дублина, оттуда переехать в Килдун и там навести справки о существовании младшей ветви семейства, к которому по женской линии перешла ценная недвижимость. Встреченный мной ирландский юрист уже успел устать от запутанного дела и был готов отдать наследство заявившему на него права клиенту, однако, внимательно изучив представленные генеалогические таблицы, дядя обнаружил так много возможных претендентов высшего уровня, что коллега попросил его взять дело в свои руки. В молодые годы дядя, конечно, с радостью отправился бы в далекое путешествие сам, чтобы на месте, в Ирландии, досконально изучить каждый клочок пергамента и выслушать все семейные легенды, ну а сейчас пожилой, усталый, страдающий подагрой джентльмен решил отправить в дальний путь меня.

Вот так я попал в Килдун. Подозреваю, что в некоторой степени унаследовал дядино увлечение генеалогией, поскольку на месте очень быстро выяснил, что если бы ирландский юрист мистер Руни принял решение передать наследство своему клиенту, то навлек бы и на него, и на себя самого ужасные неприятности. Обнаружились три бедных ирландца, каждый из которых состоял с последним владельцем в более близком родстве, чем претендент, но в предыдущем поколении нашелся не замеченный и не учтенный юристами родственник, которого я выудил из памяти некоторых старых иждивенцев семьи. Что с ним стало? Чтобы найти ответ, пришлось немало поколесить по Ирландии, даже совершить путешествие во Францию и вернуться, выяснив, что, распущенный и необузданный по натуре, этот человек оставил после себя единственного сына еще более буйного нрава, чем отец. Этот самый Хью Фицджеральд женился на очень красивой девушке — служанке в доме Бернов. Супруга, хотя и ниже его по происхождению, обладала более сильным и благородным характером. Вскоре после женитьбы Фицджеральд умер, оставив младенца — сына или дочь, мне не удалось выяснить. Вместе с ребенком вдова вернулась к прежним господам. Сейчас глава семейства Берн служит во Франции, в полку герцога Бервика. Лишь спустя год я получил от него короткий высокомерный ответ на свое письмо. Полагаю, презрение офицера к гражданскому крючкотвору соединилось в нем с ненавистью ирландца к англичанину и завистью якобита^[28] к обывателю, тихо-мирно жившему при правительстве, которое сам он считал узурпаторским. В письме говорилось, что Бриджет Фицджеральд сохранила верность его сестре, в замужестве миссис Старки, последовала за ней за границу, а потом вернулась в Англию. И сестра, и ее муж к тому времени уже умерли. О судьбе Бриджет Фицджеральд мистер Берн ничего не знал. Возможно, что-то мог сообщить сэр Филипп Темпест, опекун сына мистера и миссис Старки. Я опускаю мелкие презрительные уколы, унизительные упоминания о преданности служанки господам: все это не имеет отношения к моей истории. Я обратился к сэру Филиппу, и тот ответил, что регулярно, раз в год, выплачивает ренту пожилой женщине по фамилии Фицджеральд, что живет в деревне Колдхолм возле замка Старки, но насчет ее детей ему ничего не известно.

И вот одним сумрачным холодным мартовским вечером я приехал в описанные в начале этой истории места, но как пройти к дому Бриджет Фицджеральд, понял с трудом — так исказил язык местный диалект. Нечленораздельно произнесенные слова «вонтамгорит» лишь смутно подсказало, что следовало ориентироваться на далекие огни в окнах замка Старки, где временно жил занимавший пост дворецкого крестьянин. Сам же сквайр, которому исполнилось двадцать пять лет, совершал большое европейское турне^[29]. И вот наконец я нашел хижину Бриджет — низкий, поросший мхом домишко. Когда-то окружавший его забор сгнил и повалился, лес подступил под самые окна и, должно быть, закрыл свет. Было около семи вечера — по моим лондонским понятиям, совсем не поздно, — но, громко постучав в дверь и не получив ответа, я решил, что хозяйка уже легла спать, поэтому отправился за три мили обратно по дороге. Заметив церковь, я решил, что где-нибудь неподалеку найду либо сельскую гостиницу, либо постоялый двор.

Утром я возвращался в Колдхолм по указанному хозяином ночлежки более короткому пути. Утро выдалось морозным, и на покрытой инеем земле шаги мои оставляли заметные следы. Я сразу увидел неподалеку от тропинки пожилую женщину, остановился и, спрятавшись за кустами, принялся наблюдать. Должно быть, в молодости она была очень статной и привлекательной, потому что даже сейчас, выпрямившись, отличалась высоким ростом. Спустя минуту-другую женщина опять склонилась, словно что-то собирала с земли, а потом вдруг исчезла из виду. Наверное, я сбился с пути, потому что, когда подошел к дому Бриджет, она была уже там, причем без малейших признаков усталости, как если бы прошла долгую дорогу. Я постучал в приоткрытую дверь, и передо мной в молчаливом ожидании возникла величественная фигура. Из-за полного отсутствия зубов нос и подбородок почти соединились; прямые седые брови нависали над глубоко посаженными черными глазами, а густые белые волосы серебряной массой спускались на низкий широкий морщинистый лоб. Пару мгновений я стоял, не зная, как реагировать на молчаливый, но оттого не менее настоятельный вопрос.

— Вас зовут Бриджет Фицджеральд, не так ли?

Ответом послужил короткий кивок.

— У меня к вам разговор. Может, позволите войти? Не хочу заставлять вас стоять.

— Меня это не утомляет, — возразила старая женщина, поначалу явно не желая впускать меня в комнату, но уже спустя мгновение, за которое ее взгляд, казалось, проник мне в душу, отступила, освобождая путь, и скинула с головы капюшон серого плаща из грубой ткани.

Комната выглядела бедной и пустой, однако перед уже упомянутым мною образом Мадонны стояла небольшая вазочка со свежими примулами. Пока хозяйка возносила положенную молитву, я понял, чем она занималась в зарослях возле дороги. Завершив молитву, она обернулась и пригласила меня сесть. Выражение лица, которое я не переставал изучать, было вовсе не настолько пугающим, как мне показалось поначалу. Да, лицо это действительно выглядело суровым и решительным, к тому же было явно испещрено следами одиноких страданий и слез, но не показалось мне ни коварным, ни злобным.

— Итак, меня вы знаете, — начала беседу хозяйка. — Что вас привело ко мне?

— Вашим мужем был Хью Фицджеральд из Нок-Махона возле Килдуна, в Ирландии?

В темных глазах вспыхнул слабый свет.

— Да, верно.

— Позвольте спросить: у вас были дети?

Свет в глазах разгорелся в красное пламя. Я увидел, что хозяйка пытается ответить, однако из-за душившего комка в горле не может произнести ни слова. Не желая проявить слабость перед незнакомцем, она пару минут помолчала и лишь потом заговорила:

— У меня была дочь — Мери Фицджеральд. — Здесь сила ее воли дала сбой, и, не выдержав, она воскликнула: — О господи? Что с ней?

Бриджет вскочила с места, вцепилась в мою руку и с надеждой заглянула в глаза, но поскольку прочитала в них полнейшее неведение относительно судьбы дочери, вернулась к своему стулу, села и принялась с тихим стоном раскачиваться, словно никого не было рядом. Я же не отваживался заговорить с несчастной одинокой женщиной. Посидев так немного, Бриджет опустилась на колени перед Богоматерью Святого Сердца и обратилась к ней возвышенными, поэтичными словами литании:

— О, роза Шарона! О, башня Давида! О, звезда Моря! Неужто не пошлешь утешения страдающему сердцу? Неужто суждена мне вечная надежда? Пошли хотя бы отчаянье!

Так, забыв о моем присутствии, молилась бедная женщина. Молитва становилась все горячее и отчаяннее, пока не приобрела характер безумия и даже оттенок богохульства. Неосознанно стремясь остановить душевные излияния, я заговорил:

— У вас есть основания считать дочь мертвой?

Бриджет Фицджеральд поднялась с колен и опять подошла ко мне.

— Мери умерла, — проговорила она с горечью. — Больше никогда я не увижу свою девочку во плоти. Никто мне об этом не говорил, но я чувствую, что ее нет в живых. Я страстно желаю ее возвращения: воля моего сердца сильна и упорна, так что, даже если бы ее занесло на противоположный край Земли, дочь непременно услышала бы меня и вернулась. Порой удивляюсь, как мой страстный призыв и слова любви не подняли ее из могилы, ибо, сэр, расстались мы в ссоре.

Ничего, кроме необходимых с точки зрения профессии сухих юридических подробностей, я не знал, но проникся к ней глубоким сочувствием, и Бриджет прочитала это в моих глазах.

— Да, сэр, так случилось. Расстались в ссоре. Боюсь, я пожелала, чтобы ее путешествие не стало успешным. Но, Пресвятая Дева, тебе известно: я всего лишь хотела, чтобы дочка вернулась в материнские объятия как в лучшее место на свете, — только вот беда: мои желания обладают страшной силой и превосходят мои намерения. Если мои слова навлекли на Мери несчастье, то надежды не осталось!

— Но ведь вы не знаете наверняка, что ваша дочь умерла, — возразил я. — Даже сейчас в глубине души верите, что она жива и с ней все в порядке. Так послушайте же меня.

И я рассказал историю, которую поведал вам, причем изложил события как можно суше, желая возродить тот ясный разум, которым Бриджет, несомненно, обладала в молодости, а привлекая внимание к подробностям, попытался умерить ее отчаяние.

Хозяйка слушала с глубоким вниманием, время от времени задавая вопросы, свидетельствовавшие о необыкновенной остроте ума, хотя и несколько затуманенной одиночеством и долго скрываемым горем. Когда же я закончил рассказ, снова заговорила она и в нескольких кратких фразах сообщила о своих напрасных скитаниях в поисках дочери. Леди, к которой Мери поступила в услужение, скончалась вскоре после того, как матушка получила последнее письмо. Муж госпожи, иностранный офицер, служил в Венгрии, куда и отправилась Бриджет, однако слишком поздно, чтобы его застать. До нее дошли слухи, что Мери удачно вышла замуж, и ей стало казаться, что дочь где-то неподалеку, только под другим именем. В конце концов, Мери вполне могла вернуться домой — в деревню Колдхолм, расположенную в котловине Болланд, графство Ланкашир, Англия, поэтому несчастная женщина отправилась в обратный путь, но обнаружила хижину пустой, а очаг холодным. Рассудив, что если Мери жива, то будет искать матушку не где-нибудь, а в родном доме, Бриджет решила остаться.

Я записал кое-какие подробности из рассказа Бриджет, которые могли оказаться полезными, поскольку не собирался прекращать свои изыскания. Почему-то мне казалось, что нужно возобновить поиск и именно там, где остановилась Бриджет, причем причина такого решения заключалась вовсе не в прежних мотивах (заинтересованности дяди, моей собственной профессиональной репутации и тому подобном), а в какой-то неведомой силе, лишь в то утро овладевшей моей волей и направившей ее в странное русло.

— Немедленно займусь поисками, — пообещал я. — Доверьтесь мне. Узнаю все, что можно узнать, и сообщу вам каждую подробность, доступную с помощью денег, усилий и интеллекта. Вполне возможно, что дочь ваша давно умерла, но ведь у нее мог остаться ребенок.

— Ребенок! — воскликнула Бриджет с такой страстью, словно даже не предполагала чего-то подобного. — Услышь его, о, Святая Дева! Почему ты ни разу мне не намекнула, что у Мери может быть ребенок? Я же просила послать знак!

— Нет, я ничего не утверждаю, — возразил я. — Вы сказали, что слышали о ее замужестве, вот я и подумал…

Однако слова мои не коснулись сознания Бриджет: забыв о моем присутствии, она опять принялась молиться в неуемном экстазе.

Из Колдхолма я отправился к сэру Филиппу Темпесту. Кузина его отца была супругой иностранного офицера, поэтому я подумал, что смогу получить кое-какие сведения о графе Тур де Оверне и узнать, где можно его найти. Как известно, неожиданные вопросы оживляют увядшие воспоминания, а потому я решил не упускать представившейся возможности. Увы, оказалось, что сэр Филипп уехал за границу, и ответ от него придет не скоро, поэтому я последовал совету дяди, которому рассказал, как устал от запутанного расследования, и немедленно отправился в Харрогит, и чтобы ожидать письма там. Следовало оставаться неподалеку от одного из основных мест расследования — Колдхолма, а также от поместья сэра Филиппа на случай его возвращения, поскольку предстояло задать ему ряд вопросов.

Еще дядюшка посоветовал на время вообще забыть о делах, но сделать это оказалось не так-то просто.

Мне доводилось видеть, как в ветреную погоду на открытом пространстве ребенок не может устоять на ногах, вот и я сейчас находился примерно в таком же опасном состоянии, только не физически, а умственно. Непреодолимая сила гнала мысли в поиске кратчайшего пути к цели. Выходя на прогулку, я не замечал, что шагаю по топкому болоту, а когда читал книгу, почти не понимал смысла. Даже во сне мысли не останавливались ни на минуту, а своевольно продолжали течь в одном направлении. Ясно, что подобное состояние сознания не могло не оказать разрушительного воздействия на здоровье. Я заболел, но недуг хоть и принес физические страдания, зато существенно облегчил душевные, поскольку вынудил жить здесь и сейчас, а не погружаться в призрачные расследования, как прежде. Добрый дядюшка приехал, чтобы за мной ухаживать, и как только миновала непосредственная опасность, жизнь моя на два-три месяца превратилась в блаженное безделье. Боясь снова попасть в водоворот поисков и сомнений, я даже не спрашивал, пришел ли ответ от сэра Филиппа, и вообще старался не вспоминать о предмете расследования. Дядя оставался со мной почти до середины лета, пока дела не призвали его обратно в Лондон. К этому времени я абсолютно поправился, хотя еще не совсем окреп. Мне предстояло последовать за ним спустя две недели, чтобы, по его словам, «прочитать кое-какие письма и обсудить кое-какие вопросы». Я понял смысл его слов и испугался возвращения к теме, спровоцировавшей начало болезни. И все-таки в моем распоряжении оставалось еще целых две недели свободного существования среди воодушевляющих болот Йоркшира.

В то время в Харрогите, неподалеку от целебного источника, имелась большая гостиница, но и она в разгар сезона не могла вместить всех желающих, так что многим приезжим приходилось снимать жилье в сельских домах неподалеку. Сейчас же, в самом начале сезона, кроме меня, в гостинице никого не было, а хозяева успели так привыкнуть ко мне за время долгой болезни, что я уже чувствовал себя почти их родственником. Хозяйка по-матерински журила меня за то, что слишком долго гуляю по болотам и редко ем, а ее супруг консультировал относительно вин и местных пород лошадей. Изредка во время прогулок я встречал других отдыхающих, и еще до отъезда дяди обратил внимание на странную пару: молодую даму необычной внешности, неизменно сопровождаемую пожилой компаньонкой, вряд ли благородного происхождения. Когда приближался кто-то посторонний, дама сразу опускала густую вуаль, так что мне лишь пару раз, на крутых поворотах дорожки, удалось увидеть ее лицо открытым. Не могу с уверенностью назвать его красивым, хотя впоследствии пришел к такому мнению, но его выражение производило впечатление глубокой непреходящей печали — тихого, отрешенного страдания, привлекавшего меня не с любовью, а с сочувствием к молодой, но безнадежно несчастной душе. Выражение лица старшей спутницы также отличалось сдержанной, замкнутой меланхолией. Я спросил хозяина гостиницы, кто это такие, и он ответил, что дамы представились как мать и дочь по фамилии Кларк, но что касается его, то он не верил, что они сказали правду. Они жили в Харрогите довольно давно: снимали комнату в одном из отдаленных сельских домов. Хозяева про них ничего не знали: квартирантки платили исправно и не доставляли никаких неприятностей, так с какой стати им лезть к ним с расспросами? Поговаривали, будто одна из женщин доводилась крестьянину родственницей. Возможно, данное обстоятельство и требовало проявлять сдержанность.

— Что же вынудило их вести столь уединенную жизнь? — поинтересовался я.

На этот вопрос хозяин ответить не смог. Слышал, правда, что, несмотря на скромную внешность, время от времени молодая леди вела себя крайне странно. Когда же я спросил о подробностях, он лишь покачал головой и не сказал ни слова, отчего я решил, что он просто ничего не знал, поскольку обычно отличался общительностью и разговорчивостью. В отсутствие других развлечений после отъезда дяди я занялся наблюдением за этими таинственными особами. Неведомая сила заставляла меня слоняться по местам их прогулок с тем большим интересом, что частые встречи вызывали у них явное раздражение. Однажды мне повезло оказаться рядом, когда их испугал агрессивно настроенный бык: на неогороженных пастбищах подобная встреча могла стать особенно опасной. Могу поведать и о других, более важных событиях, чем возможность их защитить. Достаточно сказать, что этот случай послужил началом знакомства, неохотно признанного ими, однако энергично поддержанного мной. Не могу точно определить тот момент, когда любопытство переросло в совсем иное чувство, однако не прошло и десяти дней после отъезда дяди, как я страстно влюбился в мистрис Люси, как называла ее спутница, старательно — это я отметил особенно — избегая обращений, намекающих на равенство положения. Должен сказать, что после первого сопротивления настойчивому вниманию миссис Кларк — старшая из дам — начала откровенно поощрять мою привязанность к молодой спутнице, очевидно, испытывая некоторое облегчение от возможности разделить тяжкую ношу ответственности. Во всяком случае, она неизменно радовалась моим визитам, чего никак нельзя сказать о самой Люси. И все же, несмотря на замкнутость манер и откровенную отчужденность, никогда в жизни не встречал я особы более привлекательной. Я сразу почувствовал, что в чем бы ни заключалась причина печали, ее собственной вины здесь не было. Вовлечь Люси в беседу было непросто, но в те редкие моменты, когда удавалось на миг-другой склонить ее к разговору, лицо вспыхивало живым умом, а мягкие серые глаза смотрели доверчиво и серьезно. Должен признаться: чтобы навестить ее, я использовал любой, даже самый малый предлог: собирал букеты для Люси; придумывал интересные прогулки для Люси; регулярно наблюдал за ночным небом, не теряя надежды, что однажды необыкновенная красота оправдает мою попытку увлечь миссис Кларк и Люси в болота, чтобы полюбоваться огромным лиловым куполом.

Мне казалось, что Люси знает о моих чувствах, но по какой-то неведомой причине вынуждена держаться на расстоянии. В то же время я видел — или воображал, что видел, — как сердце ее тянется ко мне, хотя в сознании происходит столь ожесточенная борьба, что хотелось умолять ее пожалеть себя. Да, я так глубоко любил, что был готов пожертвовать собственным счастьем, ибо видел, как лицо любимой становится еще бледнее, печать печали еще явственнее, а хрупкий стан еще тоньше. Я написал дяде и без объяснения причин попросил позволения продлить пребывание в Харрогите. Его забота обо мне оказалась столь искренней и глубокой, что уже через несколько дней пришел положительный ответ. Добрый родственник лишь просил беречь себя и не совершать долгих прогулок в жару.

Одним душным вечером я подошел к заветному дому и сквозь открытые окна услышал знакомые голоса, а, завернув за угол, в одном из двух окон их комнаты явственно увидел Люси, но, когда постучал в их дверь (которая никогда не закрывалась) и вошел, меня встретила лишь миссис Кларк, почему-то нервно и суетливо собиравшая разложенное на столе рукоделие. Интуиция подсказала, что назревает важный разговор: похоже, мне предстоит объяснить цель столь частых визитов. Я обрадовался этому обстоятельству, тем более что дядя уже несколько раз упоминал о приятной возможности увидеть в старом доме на Ормонд-стрит мою молодую жену. Он был богат, а мне предстояло унаследовать его состояние. К тому же я уже заслужил репутацию достойного молодого юриста. Короче говоря, препятствий со своей стороны я не видел. Но Люси была окружена ореолом тайны. Я ничего о ней не знал: ни настоящего имени, ни происхождения, но нисколько не сомневался в ее истинной добродетели и чистосердечной невинности. И хотя понимал, что постоянная печаль обусловлена какой-то болезненной тайной, был готов разделить тяжесть горя, в чем бы оно ни заключалось.

— Мы полагаем, сэр, — нервно начала мистрис Кларк, — по крайней мере, я полагаю, что вы знаете о нас очень мало, так же как и мы о вас. Особенно для столь близкого знакомства, которое возникло. Прошу прощения, сэр, я женщина простая и вовсе не хочу показаться невежей, но все же должна сказать прямо: нам — мне — кажется, что для вас было бы лучше не навещать нас так часто. Люси совсем беззащитна и…

— Но почему же, дорогая мадам Кларк? — горячо воскликнул я, радуясь возможности открыть свои чувства. — Признаюсь: прихожу я потому, что полюбил мистрис Люси и хочу, чтобы и она ответила мне взаимностью.

Мистрис Кларк со вздохом покачала головой.

— Прошу, сэр, ради всего святого, не надо внушать любовь девочке! Если мое предупреждение опоздало и вы уже успели проникнуться глубоким чувством, то забудьте ее. Забудьте эти несколько последних недель. Ах, нельзя было позволять вам приходить в этот дом! — добавила она в отчаянии. — Но что же мне делать? Мы покинуты всеми, кроме великого Господа, но даже он позволяет неведомой злой силе причинять нам страдания. Что мне делать? Чем все это закончится? — Она в глубокой муке заломила руки и взмолилась: — Уходите, сэр, уходите, пока любовь ваша не стала еще глубже! Прошу ради вашего блага. Умоляю! Вы так добры к нам и внимательны, всегда будем вспоминать вас с благодарностью, но все же уходите и больше никогда не пытайтесь встать на нашем жестоком пути!

— Право, мадам, как вы можете требовать такое, да еще ради моего же блага? Я ничего не боюсь и хочу лишь одного: услышать правду, причем всю, какой бы она ни оказалась. В последние несколько недель я узнал мистрис Люси во всей ее добродетели и невинности, хотя — прошу прощения — не мог не заметить, что по какой-то причине вы с ней очень одиноки, переживаете глубокое горе и подвержены острым душевным страданиям. Хотя сам я не обладаю властью, все же имею настолько мудрых и добрых друзей, что можно назвать их могущественными. Так поделитесь же своим горем. В чем заключается ваша тайна? Почему вы прячетесь здесь? Торжественно заявляю, что ничто из сказанного вами ни на миг не поколеблет моего желания жениться на Люси. Точно так же ни одна трудность не собьет меня с избранного пути. Вы жалуетесь на отсутствие друзей. Так зачем же гоните преданного друга? Готов назвать вам имена и адреса тех, кому вы сможете написать и получить подробные характеристики как моей личности, так и благосостояния. Не боюсь никаких вопросов.

Мистрис Кларк опять покачала головой:

— Вам лучше уйти, сэр. Вы ничего о нас не знаете.

— Знаю ваши имена, — возразил я, — и слышал, как вы упоминали о том, что прибыли из дикого и уединенного места. Там живет не так много народу, так что можно отправиться туда и узнать все подробности, но мне хотелось бы услышать всю правду от вас.

Как видите, я пытался добиться от собеседницы конкретных сведений.

— Наши настоящие имена вам неизвестны, сэр, — поспешила возразить мистрис Кларк.

— Признаюсь, так я и думал. Так скажите же, умоляю, кто вы, и объясните, почему не верите в мои намерения в отношении мистрис Люси.

— О, что же мне делать? — в безысходной растерянности воскликнула собеседница, и вдруг ее словно осенило. — Подождите! Скажу вам кое-что. Не могу открыть всего, ибо вы не поверите, но, возможно, мои слова охладят ваше безнадежное чувство. Я не мать Люси.

— Это я давно понял. Продолжайте.

— Не знаю даже, законный она или незаконный ребенок своего отца, но он жестко настроен против нее, а матушка ее давно скончалась. Так случилось, что бедняжке больше некому довериться, кроме меня, а ведь всего пару лет назад она была любимицей и гордостью отцовского дома! Видите ли, сэр, существует тайна, способная настичь ее в любую минуту. И тогда вы отвернетесь от нее, как это сделали все ваши предшественники, а когда вновь услышите ее имя, то покроете его проклятиями. Именно так поступали все, кто любил Люси. Мое бедное дитя не знало жалости ни от Бога, ни от людей! О, лучше бы она умерла!

Добрая женщина разрыдалась. Признаюсь, последние слова меня поразили, но лишь на миг. Во всяком случае, я не мог уйти, не узнав точно, в чем заключается мистическое пятно на жизни и судьбе столь чистого и простого существа, каким казалась мистрис Люси, о чем и сказал собеседнице.

— Если вы, сэр, осмелитесь дурно подумать о моей девочке после того, как узнали ее такой, как она есть, значит, вы плохой человек, — услышал я в ответ. — Но в своем бескрайнем горе я настолько глупа и беспомощна, что склонна надеяться найти в вас друга. Верю, что, даже перестав любить Люси, вы не перестанете нас жалеть, а может, благодаря своей учености подскажете, куда обратиться за помощью.

— Умоляю, раскройте тайну! — вскричал я, обезумев от тягостной неизвестности.

— Не могу, — твердо заявила мистрис Кларк. — Я поклялась молчать. Если кто-то и сможет вам рассказать, то только сама Люси.

С этими словами дуэнья покинула комнату, а я, пока в одиночестве обдумывал странный разговор, механически прочитал названия нескольких лежавших на столе книг и невидящим взглядом окинул приметы частого присутствия Люси в этой комнате.

Уже потом, вернувшись домой, я вспомнил каждую мелочь и понял, что все они свидетельствовали о чистом нежном сердце и невинной жизни.

Мистрис Кларк вернулась со следами слез на лице и с горечью проговорила:

— Случилось то, чего я опасалась. Люси любит вас так искренне и глубоко, что готова рискнуть и поведать о себе всю правду. Понимает, что шанс призрачен, но ваше сочувствие станет бальзамом для ее души. Приходите завтра в десять утра, и, если надеетесь на жалость в час агонии, скройте любое проявление страха или отвращения к страдалице.

Я ободряюще улыбнулся ей и заверил, что ничего не боюсь. Казалось абсурдом, что я смогу испытать неприязнь к Люси.

— Отец любил девочку всем сердцем, — мрачно возразила мистрис Кларк, — однако выгнал из дому, как чудовище.

В этот миг из сада долетел звонкий смех. Можно было подумать, что Люси стояла возле открытого окна и внезапно услышала или увидела что-то такое, что вызвало у нее приступ внезапного веселья, да такого, что граничил с истерикой. Не могу объяснить почему, но странный смех глубоко ранил меня. Люси знала, о чем мы беседуем, и должна была понимать, как взволнована ее добрая наставница. Сама же она обычно оставалась тихой и спокойной. Я привстал, намереваясь подойти к окну и удовлетворить любопытство, чем вызван столь неожиданный и неуместный приступ смеха, но мистрис Кларк что было силы сжала мою руку, заставив остаться на месте, и воскликнула:

— Ради всего святого, не двигайтесь, посидите спокойно. Потерпите. Завтра все узнаете. А потом предоставьте нам самим справляться со своими несчастьями. Не пытайтесь что-нибудь выяснить.

Смех повторился — такой музыкальный и в то же время ранивший сердце. Мистрис Кларк вцепилась в мою руку еще крепче: подняться, не применяя физической силы, я не мог, поэтому продолжал сидеть спиной к окну, но все-таки ощутил прошедшую между мной и солнцем тень и вздрогнул. Через минуту-другую хватка ослабла, и мистрис Кларк строго повторила:

— Уходите. Еще раз предупреждаю: вряд ли вы сумеете принять то знание, какого так упорно добиваетесь. Если бы решение зависело от меня, то Люси никогда бы не согласилась открыть вам свою тайну. Кто знает, что из этого выйдет?

— Я тверд в желании услышать всю правду. Вернусь завтра ровно в десять утра. Надеюсь увидеться с мистрис Люси наедине.

Испытывая сомнения относительно здравомыслия самой мистрис Кларк, я повернулся, намереваясь уйти.

В сознании роились догадки относительно ее намеков и неприятные мысли по поводу странного смеха за окном. Этой ночью уснуть я не смог. Встал очень рано и задолго до назначенного часа уже ступил на тропинку, что вела через общий луг к старому дому, где квартировали мои знакомые. Очевидно, мистрис Люси провела ночь ничуть не лучше меня, судя по ее внешнему виду: она медленно шла мне навстречу с опущенным взглядом и с самым скромным, спокойным выражением лица, но, заметив меня, вздрогнула, а когда я напомнил о назначенной встрече и с нескрываемым нетерпением заговорил о досадных препятствиях, заметно побледнела. Все таинственные, пугающие намеки мгновенно испарились из памяти, равно как и жуткий смех. В сердце родились пламенные слова, а язык их произнес. Слушая мои признания, Люси то вспыхивала румянцем, то вновь бледнела, а как только я закончил страстную речь, подняла взгляд и проговорила:

— Но ведь вам известно, что необходимо кое-что услышать обо мне. Хочу сказать, что не стану думать о вас хуже, если, едва узнав правду, сразу от меня отвернетесь. Словно опасаясь нового потока безумных объяснений в любви, девушка воскликнула: — Позвольте мне рассказать свою историю. Отец мой — очень богатый человек, а матушку я не знала: должно быть, она скончалась, когда я была совсем маленькой. Первое, что помню, — жизнь в огромном пустынном доме со своей дорогой, преданной мистрис Кларк. Даже отец наведывался туда крайне редко. Он военный, служил за границей, но иногда возвращался и, кажется, с каждым приездом проникался ко мне все большей любовью. Всякий раз привозил подарки из дальних стран, которые даже сейчас говорят о том, что он постоянно обо мне думал. В то время я не размышляла о его отношении: отцовская привязанность казалась столь же естественной, как воздух. Хотя даже тогда он время от времени вскипал гневом, но никогда по отношению ко мне, к тому же отличался безрассудством, а пару раз мне даже доводилось слышать шепот слуг о том, что над ним висит злой рок, а он это знает и пытается утопить страх не только в отчаянных поступках, но порой даже в вине. Так я росла в уединении огромного особняка. Казалось, все вокруг принадлежало мне и все меня любили. Во всяком случае, я любила всех. Так продолжалось до тех пор, когда примерно два года назад вернулся отец и проникся особой гордостью и нескрываемым восхищением как моей внешностью, так и манерами. И вот однажды вино до такой степени развязало ему язык, что он рассказал много такого, о чем я прежде не подозревала: о том, как горячо любил мою матушку, например, но своим поведением обрек ее на смерть, а потом признался, что любит меня больше всех на свете и когда-нибудь непременно возьмет в дальнее путешествие, потому что жестоко страдает в разлуке с единственным ребенком. И вдруг настроение отца необъяснимым образом изменилось: внезапно он впал в дикий гнев и приказал не верить ничему из того, что я только что услышала, что на самом деле он многое любил намного больше: лошадь, собаку… не знаю, что еще.

На следующее утро я, как обычно, пришла к нему в комнату за благословением, но отец встретил меня враждебно и спросил, с какой стати я развлекалась столь низким и непотребным занятием, как танец среди клумб с нежными тюльпанами, луковицы которых он привез из Голландии. Но в то утро я еще вообще не выходила из дому и не могла понять, что он имеет в виду. Тогда он назвал меня лгуньей, поскольку якобы собственными глазами видел мое непристойное поведение. Что я могла сказать в свое оправдание? Отец не желал ничего слушать, а слезы лишь вызывали у него раздражение. В тот день начались мои несчастья. Вскоре отец обвинил меня в недостойном леди фамильярном обращении с его конюхами: заявил, что видел, как я разговариваю и смеюсь с ними в конном дворе. На самом же деле, сэр, лошади всегда вызывали у меня страх, к тому же отцовские слуги — те, которых он привозил из дальних стран, — казались мне такими дикими, что я старалась их избегать, а если и разговаривала, то лишь в случае крайней необходимости, когда леди должна проявить внимание к подчиненным. И все же отец называл меня такими словами, значения которых я не знаю, однако сердце подсказывало, что они оскорбляют достоинство любой порядочной девушки. С того момента он возненавидел меня лютой ненавистью. Больше того, сэр: через несколько недель явился с кавалерийским хлыстом в руке и, зло обвинив меня в ужасных поступках, о которых я понятия не имела, едва не ударил. Обливаясь горькими слезами, я была готова принять побои, казавшиеся благом по сравнению с жестокими оскорблениями, но внезапно рука его замерла в воздухе, а сам отец закачался и в ужасе воскликнул: «Проклятье!»

Я взглянула в недоумении в большое зеркало напротив и увидела собственное отражение, а за ним — другое: порочное существо, настолько похожее на меня, что душа задрожала, не понимая, какому из двух воплощений принадлежит. В тот же миг отец тоже узрел мою копию во всей страшной реальности, в какой она могла предстать, или в не менее пугающем отражении в зеркале. Но что произошло потом, сказать не могу, потому что упала в обморок, а в себя пришла уже в постели. Рядом сидела верная мистрис Кларк. Я не вставала много дней, однако в это время все обитатели дома видели, как я разгуливаю по комнатам, коридорам и саду и занимаюсь самыми разнообразными разрушительными или непристойными делами. Стоит ли удивляться, что все в ужасе от меня шарахались, а отец в конце концов не выдержал позора и выгнал меня из дому? Мистрис Кларк не бросила меня в беде. Мы уехали сюда, и с тех пор живем в молитвах и благочестии, надеясь, что со временем проклятие себя исчерпает.

Пока Люси рассказывала, я не переставал мысленно анализировать и оценивать невероятную историю. До сих пор я неизменно отметал случаи колдовства, считая их опасным суеверием, и все же повествование склоняло именно к таким мыслям. Или просто у слишком чувствительной девушки не выдержали нервы от долгой уединенной жизни? Скептицизм подсказывал вторую версию, а потому, как только Люси умолкла, я предположил:

— Полагаю, что хороший врач вполне смог бы справиться с проблемой вашего батюшки…

И в тот же миг, стоя напротив собеседницы в ярком утреннем свете, я увидел за ее спиной другую фигуру: отвратительное подобие, в точности соответствующее внешности и малейшим деталям одежды, однако со сквозившей в насмешливом и сластолюбивом взоре серых глаз демонической душой. Сердце мое, казалось, застыло, волосы встали дыбом, кожа покрылась мурашками от ужаса. Я уже не видел тихую, нежную, спокойную Люси: взгляд приковало стоявшее за ее спиной необъяснимое существо. Сам не знаю, что заставило меня протянуть руку и попытаться его схватить. Увы, ничего, кроме воздуха, я не ощутил, и кровь заледенела от страха. На миг я ослеп, а когда зрение вернулось, увидел перед собой смертельно бледную и, как показалось, ставшую ниже ростом Люси.

— «Это» появилось возле меня? — спросила она тихо.

Голос утратил чистоту и стал хриплым, как звук старого клавесина, струны которого перестали вибрировать. Полагаю, ответ был написан на моем лице, потому что говорить я не мог. Поначалу Люси выглядела испуганной, но скоро страх сменился смиренной покорностью. Наконец, набравшись храбрости, она обернулась и увидела лиловые болота и мерцающие в солнечных лучах далекие голубые холмы.

— Не могли бы вы проводить меня домой?

Я взял ее под руку и молча повел по цветущему вереску. Говорить мы не осмеливались, опасаясь, что невидимое ужасное существо услышит беседу, материализуется и разлучит нас. Никогда я не любил Люси столь же преданно и нежно, как сейчас, когда — и в этом заключалось невыразимое несчастье — сама мысль о ней неразрывно связывалась с ужасом перед диким существом. Казалось, Люси понимала мои чувства. У калитки своего сада выпустила руку, которую до этой минуты крепко сжимала, и направилась к смотревшей на нее из окна дуэнье. Я не смог войти в дом: нужно было как-то отвлечься и сменить обстановку, чтобы сбросить ощущение страшного присутствия, и все-таки, сам не понимая почему, не покидал сад. Возможно, просто боялся снова встретить на пустынном лугу исчезнувшее там привидение, а может быть, из-за невыразимого сострадания к бедной Люси. Через несколько минут ко мне присоединилась мистрис Кларк. Некоторое время мы шли молча, потом она многозначительно проговорила:

— Теперь вам все известно.

— Я видел «это» собственными глазами, — пробормотал я едва слышно.

— И теперь, конечно, бросите нас, — продолжила мистрис Кларк с безнадежностью, всколыхнувшей в моей душе все, что было благородного и смелого.

— Ничуть, — возразил я. — Хотя, конечно, человеческой природе свойственно отступать перед силами тьмы, по какой-то неведомой мне причине овладевшими чистой, добродетельной Люси.

— Дети отвечают за грехи отцов, — отозвалась спутница.

— Кто ее отец? Зная столько, сколько уже знаю, я имею право знать больше… знать все. Умоляю, мадам, поведать то, что вам известно о демоническом преследовании невинного создания.

— Расскажу, но не сейчас. Надо немедленно вернуться к Люси. Приходите сегодня днем. Встречу вас одна. О, сэр! Хочу верить, что вы найдете какой-нибудь способ помочь нам в несчастье!

Охвативший меня сверхъестественный ужас лишил сил, так что, вернувшись в гостиницу, я с трудом, словно пьяный, поднялся по лестнице и добрел до своей комнаты. Прошло немало времени, прежде чем еженедельная почта доставила письма: одно от дядюшки, второе из дома в Девоншире, а третье — переадресованное и запечатанное импозантным гербом — от сэра Филиппа Темпеста. Мое письмо с вопросом о судьбе Мери Фицджеральд застало его в Льеже, где в это время квартировал граф Тур де’Овернь. Он вспомнил прекрасную горничную своей жены и их разговор на повышенных тонах относительно связи молодой особы со знатным английским джентльменом, также служившим за границей. Графиня подозревала офицера в дурных намерениях, в то время как гордая и вспыльчивая Мери возражала, что тот скоро на ней женится, и воспринимала предупреждения госпожи как оскорбление. В результате этой ссоры горничная оставила службу у мадам Тур де’Овернь, чтобы соединиться с английским джентльменом. Женился офицер на ней или нет, сэр Филипп не знал, однако добавил:

«Подробности о судьбе Мери Фицджеральд вы сможете без труда узнать у самого англичанина, поскольку, как я подозреваю, это не кто иной, как мой сосед и бывший знакомый мистер Гисборн из Скипфорд-холла, что в Уэст-Райдинге. Благодаря некоторым мелким деталям осмеливаюсь заключить, что это именно он. Взятые по отдельности, детали эти ничего особенного не представляют, но, соединившись, являют собой убедительные предположительные свидетельства. Насколько я мог понять по иностранному произношению графа, имя англичанина звучало как „Гисборн“. В то же время мне известно, что некий Гисборн из Скипфорда в то время служил за границей и вполне годился для подобного подвига. Кроме того, вспоминаю его высказывание относительно некой Бриджет Фицджеральд из Колдхолма, которую он однажды встретил во время нашего совместного пребывания в поместье Старки. Казалось, внезапное столкновение с этой женщиной произвело на него колоссальное впечатление, словно открыв некую связь с его прошлой жизнью. Буду рад и впредь оказать любую посильную помощь. Когда-то ваш дядюшка сослужил мне отличную службу, так что готов ответить тем же племяннику».

Благодаря посланию сэра Филиппа я приблизился к открытию, над которым ломал голову многие месяцы, однако внезапный успех утратил ценность. Отложив письма, я забыл о них, предавшись размышлениям о событиях утра. Ничто не казалось реальным, помимо нереального присутствия, подобно пагубной болезни поразившего зрение и оставившего огненную печать в сознании. Принесенный обед остался нетронутым, а я, решив, что время уже позволяет, отправился с визитом к новым знакомым, где с радостью и облегчением застал мистрис Кларк в одиночестве и в полной готовности поведать все, что пожелаю услышать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

25

Яков I, в Шотландии — Яков VI (1566–1625), сын Марии Стюарт, в 1603 г. сменил на троне бездетную Елизавету I и правил до смерти, после чего на трон взошел его сын Карл I (в 1649 г. был казнен).

26

Объединение семи англо-саксонских королевств: Кента, Суссекса, Уэссекса, Эссекса, Восточной Англии, Мерсии и Нортумберленда; существовало с 500 до 850 г.

27

Грейс-инн — одна из четырех школ подготовки барристеров.

28

Сторонник короля Якова II и его потомков, пытавшихся восстановить абсолютизм и его основу — католическую церковь после так называемой Славной революции (1688–1689).

29

Принятое в те времена путешествие богатых молодых людей по Европе.