Летняя королева

Элизабет Чедвик, 2013

Идеально для любителей качественных исторических романов, основанных на реальных событиях. Понравится фанатам творчества Элизабет Фримантл и Филиппы Грегори, а так же тем, кому по душе «Корона», «Волчий зал», «Тюдоры» и «Еще одна из рода Болейн». Трилогия Элизабет Чедвик повествует об одной из самых известных королев в истории Запада. Ее имя переводится с латинского как «особенная», и именно такой была ее судьба. Символ красоты XII века, вечная воительница и мать Ричарда Львиное Сердце. Самая желанная невеста и самая влиятельная женщина средневековой Европы – Алиенора Аквитанская. Супруга двух королей. Хозяйка трех корон. Европа, XII век. Юная Алиенора – наследница богатой Аквитании. Но когда ее отец внезапно умирает, детство девочки заканчивается. Алиенору ждет Париж и бракосочетание с наследником французского престола Людовиком. Смерть будто преследует тех, кто рядом с Алиенорой, и в тринадцать лет она становится королевой Франции. Впереди – дворцовые интриги, страсть и встреча с тем, кто перевернет всю ее жизнь. «”Летняя королева” – вожделенный поцелуй эпохи Высокого Средневековья. Феминное изречение жизни Алиеноры Аквитанской. Напористой, величественной и изящной королевы Франции. Вас ждут обуревающие чувства, политические распри, неукротимая и губительная власть». – Катя Обризан, книжный блогер

8

Париж, сентябрь 1137 года

Аделаида Морьенская, вдовствующая королева Франции, порывисто взмахнула бледной, костлявой рукой.

— Полагаю, вы захотите сменить платье и немного подкрепиться после долгого путешествия.

Алиенора присела в реверансе.

— Благодарю вас, мадам.

Свекровь говорила бесстрастно и деловито — так она могла бы обратиться к конюху по поводу лошади, требующей ухода после долгой скачки. Серые глаза Аделаиды смотрели холодно и осуждающе. Ее платье тоже было серым, под цвет меховой подкладки плаща. Строгое и зимнее. Совсем недавно она официально приветствовала невестку в просторном зале дворца напыщенной речью и холодным поцелуем в щеку. Теперь они стояли в покоях, отведенных Алиеноре, на самом верху Большой башни.

Комната была хорошо обставлена, с красивыми гобеленами на стенах, прочной мебелью и большой кроватью с тяжелыми шторами, от которых сильно пахло овечьей шерстью. Ставни были закрыты, и, поскольку свечей горело мало, казалось, к ним подбирается густая тень. Однако при ярком свете дня из двойных арочных окон открывался вид на оживленную реку Сену, как из дворца Омбриер в Бордо на Гаронну.

Под пристальным взглядом Аделаиды слуги принесли воду для умывания, вино и тарелки с хлебом и сыром. Приехавшие с Алиенорой служанки принялись распаковывать вещи, вытряхивая платья и сорочки перед тем, как развесить их на вешалках или сложить в гардеробах. Ноздри Аделаиды заметно раздулись при виде роскошных одеяний, появляющихся из багажных сундуков.

— Мы здесь привыкли к простоте, — чопорно заметила она. — Мы не столь легкомысленны, и у моего сына непритязательный вкус.

Алиенора старательно сохраняла скромное выражение лица, думая между тем, что, узнай Аделаида, чем занимался ее драгоценный сын на протяжении всего их путешествия по Аквитании, с ней случился бы апоплексический удар. Даже на Людовика в жизни повлияла не только церковь.

Петронилла вскинула голову.

— Мне нравятся яркие цвета, — сообщила она. — Они напоминают мне о доме. Наш папа любил их.

— Да, это правда. — Алиенора обняла сестру за талию в знак поддержки. — Нам придется ввести новую моду! — Она улыбнулась Аделаиде, но та не шевельнула губами в ответ.

Несколько молодых женщин из свиты Аделаиды переглянулись при этом, среди них была и сестра Людовика, Констанция, ровесница Алиеноры, и Гизела, юная дальняя родственница французского королевского дома, девица с пепельно-русыми волосами и зелеными глазами. Кто-то сдавленно хихикнул, и Аделаида, не оборачиваясь, резким жестом приказала свите молчать.

— Я вижу, что вам еще многому предстоит научиться, — сурово произнесла она.

Алиенора не поддалась на угрозы. Она не позволит себя унизить из-за незнания Парижа и французского языка. Она будет гордо стоять во весь рост, потому что никому здесь не уступает в знатности.

— Я согласна, мадам, — ответила она. — Отец вселил в нас уверенность в том, что постоянно учиться необходимо. Ведь чтобы перехитрить соперников, сначала нужно узнать их манеру поведения и научиться играть в их игры.

— Рада слышать, — кивнула Аделаида. — Вам не мешало бы прислушиваться к старшим. Будем надеяться, что отец также научил вас хорошим манерам.

— Мы ей не нравимся, — сказала Петронилла, когда Аделаида в конце концов ушла. — А мне не нравится она!

— Будь вежлива с ней, — понизив голос, предупредила сестру Алиенора. — Она — мать Людовика и заслуживает уважения. Здесь другие обычаи, и мы должны их выучить.

— Я не хочу учиться их манерам. — Петронилла поджала губы, подражая Аделаиде, и сложила руки на груди. — Мне здесь не нравится.

— Просто уже поздно, и ты устала. Вот выспишься, и завтра, при свете дня, все будет по-другому.

— Нет, не будет, — упрямо заявила Петронилла.

Алиенора подавила вздох. Сегодня у нее не было сил утешать сестру, ей тоже было не по себе. Аделаида явно не воспылала любовью к девочкам из Аквитании, они были для нее как бельмо на глазу. Ее власть при дворе усилилась с ухудшением здоровья мужа, но для сохранения этой власти ей теперь нужно было влиять и на Людовика. В Алиеноре же вдовствующая королева увидела ту, которая займет ее место, если не осадить девчонку с самого начала.

Людовик мало говорил о матери, но Алиенора поняла, что отношения у них натянутые, во многом из-за борьбы за власть. Любви между ними не было, если не считать потребности в ней со стороны Людовика и отказа дать ее со стороны Аделаиды. Алиенора уже видела, как легко Людовик поддается влиянию, когда за дело берутся более сильные личности, и каким упрямым бывает, когда его убеждают принять определенное решение. Придворные группировки дрались за него, как собаки за кость, и Алиенора сочла своим долгом защитить супруга и тем самым защитить себя и сестру. Если Людовик и боялся засыпать без света свечи, то лишь по вине тех, кто должен был о нем заботиться, но пренебрег обязанностями.

Алиенора провела рукой по гладкой молочно-белой спине Людовика. Он спал на животе, такой красивый и беззащитный, что у нее сжалось сердце. Во время их путешествия в Париж ему пришлось отвлечься, чтобы подавить мятеж в Орлеане. Опытные командиры Рауль де Вермандуа и Тибо Шампанский давали ему советы, но всю ответственность он взял на себя, и восстание было успешно подавлено. Эта победа придала Людовику уверенности и решительности, что ему очень шло.

Она переместила руку ниже, поглаживая его по спине. Он открыл глаза, потянулся и с сонной улыбкой перевернулся, притянув ее к себе, чтобы поцеловать.

— Ты такая красивая, — пробормотал он.

— Ты тоже, муж мой.

Он был возбужден после сна, и она воспользовалась этим, усевшись на него с озорным блеском в глазах.

Его глаза округлились, ведь так поступать — грех. Он охнул, но не оттолкнул ее. Двигаясь на муже, ощущая, как он входит в нее, Алиенора наслаждалась своей властью. За два месяца, прошедших со дня свадьбы, она привыкла к постельному долгу, стала получать от этого удовольствие и даже ощущать в нем необходимость. Признаков беременности пока не было, но они с Людовиком были уверены, что ждать осталось недолго. Когда Людовик выгнулся под ней и выплеснул в нее семя, она сжала бедра, вскрикнув от удовольствия.

Они лежали рядом, приходя в себя, и Алиенора уткнулась носом Людовику в плечо. Она горько улыбнулась от мысли, что слуги уже спешат доложить Аделаиде: молодые король и королева еще не встали и выполняют супружеский долг. Аделаида будет в напряжении, надеясь, что они с Людовиком зачали ребенка, и в то же время будет завидовать тому, как много времени проводят вместе молодые, на что ей никак не повлиять.

Свекровь стремилась удержать власть под видом обучения Алиеноры этикету французского двора и подготовки к официальной церемонии коронации в Бурже, назначенной на декабрь, однако частенько напоминала огрызающуюся собаку, постоянно критикуя одежду, манеры, походку и укоряя за время, потраченное на украшение личных покоев, и легкомыслие, когда невестке следовало бы молиться. Алиенора оставалась неизменно вежлива и сдержанна в присутствии свекрови, но ее глубоко возмущала такая бесцеремонность пожилой женщины.

Людовик сел на постели.

— Мне пора, — неохотно произнес он. — Аббат Сугерий ждет, я и так уже пропустил первую молитву.

— Кому-то всегда приходится ждать, — ответила Алиенора, покачав головой. Она приложила ладонь к его спине, чтобы задержать мужа хоть на мгновение. — Возможно, после коронации нам стоит подумать о возвращении в Пуатье.

Он нетерпеливо взглянул на нее.

— Там есть верные подданные, которые будут держать нас в курсе; здесь слишком много дел.

— И все же надо об этом подумать, — упорствовала Алиенора. — Мы герцог и герцогиня, а также король и королева, и нам пришлось слишком быстро уехать в Париж. У наших подданных не должно сложиться впечатление, что мы их забыли.

Он отвернулся, пряча глаза.

— Я спрошу Сугерия и посмотрю, что он скажет.

— Почему это должно зависеть от Сугерия? Он обязан давать тебе советы, но обращается с тобой, как с учеником, а ты король Франции. И можешь поступать, как тебе заблагорассудится.

— Я прислушиваюсь к его советам, но решения принимаю сам, — выпалил Людовик, защищаясь. Потом потянулся за своей одеждой и принялся одеваться.

— Ты мог бы решить отправиться в Пуату после коронации. Это ведь не слишком сложно, верно?

Она откинула голову, отчего ее волосы заблестели на обнаженном теле, словно золотая ткань.

Людовик пожирал ее взглядом, и его бледные щеки раскраснелись.

— Верно, — согласился он. — Полагаю, это было бы не слишком сложно.

— Спасибо, супруг мой. — Она одарила его скромной, милой улыбкой. — Я так хочу снова увидеть Пуатье.

И, как добрая и заботливая жена, Алиенора опустилась на колени у его ног, чтобы застегнуть туфли.

— Я на самом деле люблю тебя, — выпалил Людовик, как будто выдавая постыдную тайну, и стремительно выбежал из спальни.

Алиенора смотрела ему вслед, прикусив нижнюю губу. Чтобы получить желаемое, приходилось постоянно бороться, и эта борьба стала рутиной, а не интересной игрой.

Пришли служанки, чтобы помочь одеть королеву. Алиенора выбрала новое платье из светло-алого с золотом дамаста с длинными, свисающими до пола рукавами и уложила роскошные волосы в сетку из золотых нитей с крошечными бусинами драгоценных камней. Флорета протянула Алиеноре изящное зеркало из слоновой кости, чтобы та могла рассмотреть свое отражение. Увиденному она порадовалась, потому что хоть и не считала красоту своим главным достоинством, все же видела в ней преимущество, которым стоило пользоваться. Ее лицо не нуждалось в краске, но она попросила Флорету добавить немного кармина на губы и щеки в пику вечно бледной строгой свекрови.

Камердинер объявил, что прибыл заказанный ею набор расписных сундуков, а также новые шторы для кровати и пара эмалированных подсвечников. Алиенора еще больше оживилась. Она постепенно превращала свои покои в маленький уголок Аквитании в самом сердце Парижа. Северная Франция была не лишена роскоши, но в ней не хватало солнечной атмосферы юга. Французский дворец был тяжело придавлен грузом веков, но то же самое можно было бы сказать о Пуатье или Бордо. Однако унылый и мрачный вкус Аделаиды пронизывал здесь все, отчего даже Большая башня, построенная отцом Людовика, производила впечатление здания гораздо более старого и потускневшего от времени.

Вошли слуги с новой мебелью, и Алиенора принялась командовать расстановкой. Один из сундуков она велела устроить у изножья кровати, а другой, с изображением группы танцовщиц, держащихся за руки, — у стены. Она приказала снять старый балдахин и повесить новый, из золотистого дамаста. Служанки расстелили на постели покрывало из тончайшей белой ткани с орлиным узором.

— Снова покупки, дочь моя? — ледяным тоном поинтересовалась с порога Аделаида. — Не вижу никаких изъянов в том, как было прежде.

— Но их выбирала не я, мадам, — ответила Алиенора. — А эти напоминают мне об Аквитании.

— Вы не в Аквитании, а в Париже, и вы супруга короля Франции.

— Я все еще герцогиня Аквитанская, матушка. — В голосе Алиеноры прорезались нотки непокорности.

Аделаида прищурилась и прошла в спальню. Окинула пренебрежительным взглядом новые сундуки и вешалки. Ее взгляд упал на помятую постель, которую еще не успели застелить, и ноздри ее раздулись от запаха недавнего соития.

— Где мой сын?

— Пошел к аббату Сугерию, — ответила Алиенора. — Не желаете ли вина, матушка?

— Нет, не желаю, — огрызнулась Аделаида. — На свете есть кое-что поважнее, чем пить вино и тратить деньги на безвкусную мебель. Если у тебя есть на это время, значит, слишком мало дел.

В воздухе витали враждебность Аделаиды и негодование Алиеноры.

— Чего же вы от меня ждете, мадам? — спросила Алиенора.

— Я хочу, чтобы ты вела себя прилично. Рукава у этого платья скандальные — почти касаются земли! А вуаль и головной убор не скрывают волос! — Аделаида распалилась и гневно вскинула руку. — Я также требую, чтобы приехавшие с тобой слуги научились говорить на северном французском, а не упорствовали в этом диковинном диалекте, который никто из нас не понимает. Вы с сестрой щебечете, как маленькие певчие птички.

— Мы певчие птицы в клетке, — ответила Алиенора. — Это наш родной язык, а в обществе мы говорим на северном французском. Как я могу быть герцогиней Аквитанской, если не стану хранить традиции своей родины?

— А как ты можешь быть королевой Франции и достойной супругой моему сыну, если ведешь себя как глупая, легкомысленная девчонка? Какой пример ты подаешь другим?

Алиенора стиснула зубы. Спорить с этой язвительной старой каргой было бессмысленно. Людовик теперь гораздо охотнее слушал глупую, легкомысленную девчонку, чем свою сварливую мать, но постоянная критика и придирки все равно изматывали до слез.

— Мне жаль, что я расстроила вас, матушка, однако я имею право обставлять свои покои по своему вкусу, а мои люди могут говорить как хотят, при условии, что они вежливы с окружающими.

После стремительного ухода Аделаиды повисло короткое, но неловкое молчание. Алиенора нарушила его, хлопнув в ладоши и обратившись к слугам на lenga romana, принятом в Бордо. Если она и птичка, то петь будет во весь голос наперекор всему и всем.

Спустя два дня Алиенора в сопровождении фрейлин отправилась гулять по садам. Она любила эту зеленую и благоухающую часть замка с изобилием растений, цветов и сочной, густой травой. В конце лета еще цвели и благоухали розы, и все вокруг по-прежнему сохраняло яркие краски в отличие от Аквитании, где солнце палило куда беспощаднее. Садовники здесь были весьма искусны, и, даже оставаясь за высокими стенами, в садах Алиенора будто ненадолго убегала в другой, более свежий мир, где находила передышку от хитростей и злословия двора.

Сегодня сентябрьское солнце проливало мягкий свет на траву и деревья, которые еще были одеты в летнюю зелень, начинавшую золотиться по краям. На траве блестела роса, и Алиеноре вдруг захотелось ощутить хрустальный холод босыми ногами. Поддавшись порыву, она сняла туфли и чулки и ступила на прохладную, сверкающую траву. Петронилла поспешила последовать ее примеру, и другие дамы после некоторого колебания присоединились к ним, даже сестра Людовика Констанция, которая обычно держалась в стороне от любых проявлений дерзости и легкомыслия.

Алиенора сделала несколько танцевальных па, поворачиваясь и кружась. Людовик ни разу с ней не танцевал. Его не учили искусству развлечения и наслаждения жизнью, в то время как для нее это было частью воспитания. Когда его заставляли, Людовик выполнял все движения жестко и точно, но не находил в этом ничего приятного и не понимал, почему другие считают танец развлечением.

Петронилла принесла мяч, и молодые женщины стали перебрасывать его друг другу. Алиенора застегнула пояс, перетягивая платье в талии. Мучившая ее духота рассеялась в бурной игре, и она наслаждалась каждым движением и ощущением холодной, влажной травы, щекотавшей ступни. Подол платья пропитался росой и хлестал ее по голым лодыжкам. Она подпрыгнула, поймала мяч, прижав к груди, и, смеясь, бросила его Гизеле, которую назначили ей во фрейлины.

Предостерегающий крик Флореты и последовавшие за ним громкие хлопки в ладоши заставили Алиенору остановиться и оглянуться. По одной из тропинок к ним приближались несколько мужчин в церковном облачении с табуретами и подушками в руках. Их вел истощенный монах, который на ходу обращался к ним громким голосом:

— Ибо что может быть большим неверием, чем нежелание верить в то, чего не может постичь разум? Вспомните слова мудреца, который сказал, что тот, кто верит поспешно, легок в мыслях…

Он замолчал и посмотрел в сторону женщин, на его лице промелькнуло выражение удивления и досады.

Алиенора напряглась. Это был великий Бернард Клервоский, ревностный поборник религии и духа, интеллектуал, аскет и наставник. Его почитали за святость, но он был человеком жестких принципов, непоколебимо противостоявшим всем, кто не соглашался с его взглядами на Бога и Церковь. Четыре года назад он спорил с ее отцом по поводу папской политики, и она знала, каким упорным может быть Бернард. Что он делал в саду, Алиенора не знала, и, похоже, он думал то же самое о ней. Она вдруг отчетливо осознала, что ее туфли и чулки лежат на бортике фонтана, и досадовала, что ее застали в таком неприглядном виде.

Она сделала небольшой реверанс в его сторону, и священник ответил едва заметным наклоном головы, однако его темные глаза горели осуждением.

— Мадам, король сообщил мне, что сегодня утром я без помех могу побеседовать с учениками в садах.

— Король ничего не сказал мне об этом, но, конечно же, добро пожаловать, святой отец, — ответила Алиенора и добавила чуть вызывающе: — Быть может, и нам можно ненадолго остаться и послушать.

Его губы сжались в тонкую линию.

— Если вы действительно хотите учиться, дочь моя, я готов стать вашим учителем, хотя, чтобы услышать слово Господа, нужно для начала вынуть затычки из ушей.

Он сел на траву, прямой и чопорный, как вдова, а ученики окружили его, притворяясь, что не замечают женщин, но при этом украдкой бросая на них возмущенные взгляды.

Аббат Клерво расправил складки своего одеяния и уперся худой, как у скелета, рукой в одно колено, поднял другую, легко сжимая в ней учительский жезл.

— Итак, — произнес он. — Я уже говорил с вами о вере, и мы вернемся к этому вопросу через некоторое время, но сейчас мне вспомнилось письмо с советами, которое я писал одной весьма благочестивой деве о земных удовольствиях. — Он бросил взгляд на Алиенору и ее дам. — Истинно говорят, что шелк и пурпур, румяна и краски прекрасны. Все, во что вы облекаете свое тело, обладает собственным очарованием, но, когда одежда снимается, когда краска смывается, эта красота уходит вместе с ней, не остается с грешной плотью. Я советую вам не подражать тем злонравным людям, которые ищут внешней красоты, когда не обладают красотой внутренней, душевной. Они стремятся облечь себя в роскошные одежды, чтобы казаться красивыми в глазах глупцов. Заимствовать красоту у шкур животных и произведения червей недостойно. Разве могут украшения королевы сравниться с румянцем скромности на щеке благонравной девы? — Он впился взглядом в Алиенору. — Я вижу женщин мирских, обремененных — а не украшенных — золотом и серебром. В платьях, длинные шлейфы которых волочатся в пыли. Но не заблуждайтесь, этим жеманным дочерям Велиара нечем будет украсить свои души, когда смерть их настигнет, если они не раскаются в том, что творят!

Гнев и унижение вспыхнули в груди Алиеноры. Как смеет этот ходячий труп оскорблять ее? Он даже не попытался хоть чуть завуалировать недовольство и презрение. Осудил ее и вынес приговор, даже не зная, что у нее в душе. Когда-то отец был вынужден отступить под натиском Бернарда. Она хотела бы гордо встать на защиту Аквитании и показать ему свою силу, но поняла, что это бессмысленно, ведь в любом случае последнее слово останется за ним. Собрав своих дам, Алиенора удалилась из сада.

— Ужасный старик! — с дрожью воскликнула Петронилла. — А кто такие дочери Велиара?

Алиенора скривила губы.

— Нечестивые женщины, так сказано в Библии. Но добрый аббат готов видеть такими всех женщин, если только они не одеты в грубые лохмотья и не умоляют на коленях о прощении за грех рождения женщиной. Он судит всех, но он не Господь Бог и не говорит от его имени.

В ее груди бунтарская решимость лишь окрепла. Королева одевалась как хотела, потому что одежда и внешность были женскими доспехами в этом мире, и неважно, одобрял это Бернард Клервоский или нет. Душа не становится лучше или хуже от того, во что одета плоть.

Вернувшись в замок, они увидели Аделаиду, которая, очевидно, знала о том, что Бернард разговаривал с учениками в садах, поскольку как раз посылала слугу за угощением для гостей. Ее глаза округлились от ужаса, когда она увидела вернувшихся.

— Босые ноги? — вскрикнула она. — Как вы могли? Вы не крестьяне! Какой позор!

— О нет, драгоценная матушка, — невинно ответила Алиенора. — Добрейший аббат ясно сказал, что мы все должны одеваться как крестьяне и помнить о смирении.

— Аббат Бернард велел вам идти в таком виде? — Брови Аделаиды взметнулись под самую вуаль.

— Он дал понять, что именно этого от нас ждут, — сказала Алиенора и, присев в глубоком реверансе, взлетела по лестнице в свои покои, сверкая босыми ступнями и щиколотками.

За ее спиной Аделаида раскудахталась, будто старая курица. Петронилла странно охала, пытаясь скрыть смешок, и звук этот оказался таким заразительным, что остальные дамы присоединились к ней, хотя Констанция и хихикала тише всех. К тому времени, когда они добрались до своих покоев, то едва держались на ногах, вцепившись друг в друга. Однако, заливаясь смехом и вытирая глаза, Алиенора почувствовала, что готова разрыдаться.

От тихого девичьего смеха, доносившегося с лестницы, у Аделаиды сжалось горло от гнева и досады на поведение молодых женщин, даже ее собственной дочери. Босиком! Какая дерзость! Эта непристойность ужасно возмутила ее и наполнила тревогой и страхом. Будь она все еще королевой Франции, такое поведение было бы недопустимо. Эта глупая девчонка, выскочка из Аквитании, не имеет ни малейшего понятия о приличиях! Аделаида ни на секунду не поверила, что добрый аббат Клервоский велел Алиеноре и ее дамам ходить босиком — что ж, она узнает правду, расспросив Констанцию или Гизелу. Нужно было что-то предпринять. Аделаида потерла виски, чувствуя себя старой, усталой и измученной.

— Мадам?

Она распрямилась и встретилась взглядом с Матье де Монморанси, одним из дворцовых распорядителей.

— Мадам, я переговорил с камердинером, и он послал слуг в сад с хлебом и вином для аббата Бернарда и его учеников. — Он бросил на нее всепонимающий взгляд. — Я велел подать угощение в простых сосудах и без скатерти, на простом столе.

Аделаида коротко кивнула. Бернард оценит трапезу и будет рад скромной сервировке. Матье все сделал правильно, впрочем, как и всегда.

— Благодарю вас, — со вздохом сказала она. — Мне сейчас приходится нелегко, и я ценю вашу предусмотрительность.

— Я готов сделать все, что нужно, только попросите, мадам.

Де Монморанси поклонился. Провожая его взглядом, наблюдая за его твердой походкой и прямой спиной, когда он удалялся, чтобы заняться другими делами, она вдруг приободрилась. Вот бы и другие вели себя так же учтиво и прилично.