История Деборы Самсон

Эми Хармон

В городке Плимптон штата Массачусетс жизнь нелегка. Едва ли не с детства Дебора вынуждена прислуживать в чужих домах. Но, повзрослев, девушка мечтает о жизни, полной свободы и приключений. Двадцать лет спустя, когда американские колонии начинают борьбу за независимость, Дебора, вдохновленная идеей свободы, маскируется под солдата и записывается в Континентальную армию. Ее рост и стройное телосложение с легкостью позволяют ей совершить перевоплощение. Но какую цену Деборе придется заплатить за обман, когда она встретит настоящую любовь? И как быть, если в любви, как и на поле боя, истинные чувства скрывать невозможно?

Глава 6

Равное место

День, когда мне исполнилось восемнадцать, 17 декабря 1777 года, ничем не отличался ни от предыдущего, ни от последовавших за ним. Я ждала его почти восемь лет, с тех пор, как поступила на службу к Томасам, надеясь, что к тому времени разработаю план и выберу путь к новой жизни, в которой никто не сможет мною помыкать или контролировать. Но свобода не лежит от нас слева, справа, вверху или внизу. Она познается в сравнении.

У птицы свободы больше, чем у лошади, а у собаки — больше, чем у овцы. Правда, свобода животного зависит от его ценности или отсутствия таковой. У мужчины свободы больше, чем у женщины, но истинная свобода дарована лишь немногим. Она требует здоровья, денег и ума — я обладала двумя из трех и все же в день своего восемнадцатилетия ни на дюйм не приблизилась к свободе. В тот день рождения я рыдала в подушку, мечтая лишь, чтобы мне дали чуть больше времени.

— Останься с нами, Дебора. Ты заслужила право жить в этом доме столько, сколько потребуется, а я не могу вынести мысли, что ты уйдешь, — сказала миссис Томас, и я с благодарностью согласилась на отсрочку.

— Мне больше некуда идти, — ответила я, печалясь из-за того, что так и было на самом деле.

Смерть близких лишила меня всяких ориентиров. К тому же мой день рождения приходился на середину декабря, когда дни коротки и темны, а до весны еще очень далеко. Моих накоплений хватило на прялку и ткацкий станок, и я проводила за ними долгие часы, но мне не хватало солнца, чтобы согреть мои щеки, и я не знала, на что тратить безудержную энергию, которая бурлила и плескалась у меня внутри, пока вокруг царила зимняя спячка. Я наколола куда больше дров, чем нам было нужно, и расчистила от снега двор перед птичником. Джерри жаловался, что на моем фоне выглядит бледно, но теперь, когда братья ушли, работы у оставшихся на ферме прибавилось.

Я получила письмо от Джона Патерсона. Он отправил его полгода назад. Прежде, чем умер Сильванус, прежде, чем Дэвид и Дэниел ушли на войну. Прежде. Прежде. Но оно пришло в день моего рождения, которого я ждала на протяжении стольких лет и который теперь оплакивала, и я увидела в этом знамение судьбы.

Джона Патерсона произвели в бригадные генералы. На сургучной печати значились его имя и звание, под которыми стояло: «Ньюбургский лагерь». Он получил мое письмо о декларации, хотя теперь казалось, что с тех пор, как я его написала, прошла целая жизнь. Интересно, сколько месяцев оно скиталось по извилистым путям ненадежной, едва работавшей почтовой системы, прежде чем достичь адресата. Мы получили письмо от Нэта — единственное, которое до нас добралось, — уже после того, как он погиб. Из-за понесенных утрат обычная для меня жажда общения угасла, но едва я взялась читать письмо, как страсть снова разгорелась в груди.

Элизабет говорила, что Джона отправили в Канаду с четырьмя войсковыми бригадами, а потом, когда кампанию решили не проводить, отозвали обратно. Его полк сильно пострадал от болезней и других бед: из шестисот человек, с которыми он покинул Нью-Йорк, выжила лишь половина. Они соединились с генералом Ли, когда британцы захватили форт Вашингтон, а самого Ли взяли в плен и позднее признали предателем. У Джона Патерсона были все основания для уныния, но в его письме я не нашла ни слова сожаления.

23 июня 1777 года

Дорогая мисс Самсон!

Мы сражаемся не за того, у кого есть все и кто жаждет большего, но за того, у кого ничего нет. Нигде на земле ни мужчина, ни женщина, рожденные в определенных обстоятельствах, не могут надеяться на то, чтобы раз и навсегда вырваться из этих обстоятельств. Наши судьбы предопределены с того момента, когда мы поселяемся в чреве матери, с момента, когда делаем первый вдох. Но все же, возможно, здесь, в нашей стране, мы сумеем это изменить.

Наши жизни так коротки. Почти ничто из того, что делаем мы с вами, не повлияет ни на наше поколение, ни на следующее. Ваши предки — происхождение у вас самое завидное — сошли на этот континент более полутора сотен лет назад. Мы никогда не узнаем, чего им стоило пересечь океан ради воплощения мечты, — но теперь мы живем здесь.

Какой будет жизнь спустя сто пятьдесят лет? Полагаю, потомки станут воспринимать наши поступки как нечто само собой разумеющееся — так же, как мы сейчас воспринимаем деяния предков. Тогда, спустя столько лет, никто не будет помнить о Джоне Патерсоне. Даже дети моих детей не будут по-настоящему знать ни обо мне, ни о моих устремлениях, но с Божьей помощью они пожнут плоды моих усилий.

Многие думают, ради чего все это. Я думаю, ради чего все это. И все же истина — вековая истина — заключается в том, что мы трудимся не ради себя самих. Мы строим не свои жизни, но жизни грядущих поколений. Америка станет маяком для мира — я верю в это всем сердцем, — но, чтобы зажечь этот маяк, нам придется многим пожертвовать.

Вам нужно побывать в Леноксе, в доме Патерсонов. Элизабет будет рада. Она считает вас младшей сестрой. Ленокс — совсем не Париж, но, если вам нужен новый горизонт, наш дом всегда открыт для вас. Поблизости живут моя мать и две сестры — дорогая сестра Рут умерла в январе, — и для меня большим утешением служит то, что все они рядом и поддерживают друг друга. Сам я не знаю, когда вернусь. Я едва ли понимаю, во что ввязался, и молюсь лишь о том, чтобы у меня достало сил довести начатое до конца.

Бригадный генерал Джон Патерсон

Это письмо показалось мне таким прекрасным и воодушевляющим, что я истерла его, перечитывая и запоминая целые абзацы, без конца радуясь, что мне выпало счастье его получить. Я чувствовала, что это было скорее письмо не мне, но самому себе, будто Джон Патерсон старался поддержать себя в момент особенной уязвимости. Это было его заявление, адресованное всему миру, а мне лишь повезло его прочитать.

* * *

Все лучшие молодые люди, и образованные, и не слишком, ушли на войну, и в Мидлборо не осталось никого, кто смог бы учить детей в школе. Когда я узнала об этом, то вызвалась занять место учителя, а дьякон и миссис Томас за меня поручились.

— Она знает наизусть почти всю Библию, а в придачу читает и пишет, как настоящий грамотей, — заявил дьякон Томас, и меня приняли.

Правда, мое жалование целиком зависело от щедрости семей, с которыми меня связывала работа.

— Когда покажешь себя, мы подумаем об увеличении платы, — пообещал мировой судья, и я согласилась, но за все время, пока я учила детей в стоявшей близ Третьей баптистской церкви школе в одну комнату, я не получила от него ни шиллинга.

Мы учили буквы и цифры, исследовали имевшиеся в нашем распоряжении карты. До йельского образования было далеко, но я неплохо справлялась, к тому же стоило мне поднять на учеников «устрашающий» взгляд, и они — почти всегда — делали то, что я от них требовала.

Я унаследовала книги преподобного Конанта и готова была поделиться ими, но дети — я с радостью отметила, что девочек среди них почти столько же, сколько и мальчиков, — пока не доросли до Шекспира. Так что я пересказывала им сюжеты пьес, зачитывала фрагменты и сама дополняла повествование.

На переменах мы развлекались борьбой на локтях и состязаниями в беге, но я никому не позволяла себя одолеть. Такое поведение не подобало учительнице, но на мальчиков производило сильное впечатление, а девочек восхищало.

Каждый школьный день я посвящала время самым разным вещам: мы вязали узлы, учились шить, распознавали местные растения и животных. Образование — это не только знание грамоты и арифметики. В нем есть место чуду, а еще оно превращает детей в умелых и полезных для общества людей.

Я говорила ученикам, что им не обязательно любить все занятия и все уметь, хотя при этом чувствовала себя лицемеркой, ведь от себя я всегда и в любой области требовала превосходного результата. Я не проводила уроков и не давала заданий, предназначенных только для мальчиков или только для девочек. Образование, которое получали мои ученики, подходило всем, и, как ни странно, этому почти никто не противился — даже родители.

Вероятно, они немногого ждали от девчонки-учительницы. Они знали, что это временно, а когда война закончится и жизнь «вернется в нормальное русло», я оставлю школу. Однако представление о «нормальности» изменилось, и хотя я была первой учительницей в школе Мидлборо, но подозревала, что вряд ли стану последней. Когда один человек взбирается на гору, достигает вершины, за ним по пятам следуют другие, жаждущие покорить эту же высоту.

Элизабет я писала:

Я наконец-то бываю в школе, в месте, которое долго оставалось для меня под запретом, и я в восторге от этого. Школа работает только в зимние месяцы, по несколько часов в день, так что по вечерам и ранним утром, до начала уроков, у меня есть время, чтобы ткать и помогать Томасам.

Иеремия — мой старший ученик, и я рада видеть его в классной комнате, смотреть, как он улыбается мне с последнего ряда. Не знаю, долго ли он продержится в школе. Он жаждет отправиться на войну, и я уверена, что едва он достигнет подходящего возраста, как уйдет, так же, как сделали остальные. Я молюсь, чтобы этого не случилось. Я слишком сильно буду скучать по нему.

Работа учительницей помогла смирить мой неугомонный характер и дала мне цель в жизни. Я стараюсь быть женщиной из Притчей, такой же, как вы, но думаю, что мне больше соответствуют строки из Послания к Римлянам, 12:2: «Не приспосабливайтесь к образу жизни этого мира, но преображайтесь, обновляя ваш разум».

Я боюсь, что буду вынуждена навсегда приспособиться к своему маленькому мирку, однако, быть может, его границы не столь жестки и неумолимы, как мне когда-то казалось. Вас наверняка не удивит то, что я пробую эти границы на прочность.

Мой друг, я думаю о вас каждый день и молюсь за вас, ваших дочерей и дорогого Джона. Прошу, напишите мне и подтвердите, что у вас все в порядке.

Дебора

* * *

Летом 1780 года, когда дни стали длиннее, я отправилась в Плимптон, к матери: нам предстояло встретиться впервые за десять лет. Мы не виделись с тех пор, как меня отослали из дома. Она написала, умоляя приехать, и потому дьякон и миссис Томас завезли меня к ней по пути в Бостон: они ехали повидать брата дьякона, с которым не встречались с тех пор, как осада обескровила город в начале войны.

Моя мать мало изменилась, хотя в ее темных волосах теперь серебрились седые пряди, а складки у рта и между бровей казались глубже. Она взяла мои руки в свои и вгляделась мне в лицо — возможно, желая увидеть ребенка, которым я когда-то была.

— Ты такая высокая, — озабоченно объявила она, и ее морщинки обозначились заметнее.

Не такой я представляла нашу встречу спустя столько лет.

— Д-да.

— Не знаю, одобрит ли это мистер Кру.

— Мистер Кру?

— Наш сосед. Я рассказала ему о тебе. Он довольно зажиточен. Он подыскивает жену, Дебора.

— Так вы… поэтому велели мне приехать? — спросила я.

— Да. Это хорошая возможность. Ты свободна от обязательств, и тебе уже двадцать. Ты должна выйти замуж.

Она думала, что помогает мне. Я видела это в ее глазах, чувствовала в нетерпеливых движениях. Эта мысль помогла мне сохранить спокойствие, хотя внутри у меня все сжалось от страха и разочарования.

Моя тетушка и ее муж радушно приветствовали меня, но сразу ушли — отправились в гости, — а мы с мамой остались сидеть за небольшим столом, на который были выставлены хлеб, масло и нарезанные помидоры. Мы ели молча, зная, что чужие друг другу. Вскоре мать опять заговорила о мистере Кру.

— Вы говорите, что рассказали ему обо мне. Что именно? — спросила я, подняв глаза от тарелки.

Она помедлила, не представляя, что ответить. Что она могла рассказать? Она едва меня знала. За долгие годы мы обменялись лишь несколькими письмами, которые не сообщали почти ничего, кроме того, что мы живы, что нас миновала судьба несчастной Дороти Мэй. Нет, для матери я была совершенно чужой.

— Я сказала ему, какая ты умелая. Мне известно о твоих достижениях. Миссис Томас писала, что ты ни разу не болела. Зубы у тебя крепкие и ровные… фигура ладная. К тому же ты умеешь ткать. Как и все Брэдфорды. Полагаю, нет ничего такого, чего он потребовал бы от жены и чего ты не смогла бы ему дать.

— Что, если в нем нет того, чего я требую от будущего мужа?

Она моргнула:

— Ты уже не так юна, чтобы выбирать, Дебора. И можешь рассчитывать лишь на худшую партию. Он не хорош собой, хотя я часто думаю, что завидная внешность — наказание. Твой отец был очень красивым мужчиной. И мы оба из-за этого пострадали.

Мое внимание привлекли ее последние слова, и потому я не стала обижаться на первое замечание.

— Неужели? И как же он из-за этого пострадал?

— Он решил, что заслуживает больше, чем предназначила ему жизнь. Будь у него скромная внешность, он, возможно, не стал бы гордецом.

— Будь он и правда гордецом, он не отказался бы от ответственности, — возразила я.

— Он пропал без вести в море.

— Пропал в море? — Этой версии я прежде не слышала. — Мама, он не утонул и не пропал без вести. Он бросил нас. Вам не следует его защищать.

Казалось, моя прямота ее поразила.

— Ему было стыдно, — прошептала она.

— И его чувства оказались для него важнее семьи?

— Он лишился наследства. И это его сломало. Он пытался заработать на жизнь крестьянским трудом, но знал, что создан для более значительных дел.

— Для более значительных?

— Он был так красив и умен. Талантлив. Странно, если бы он не попытался добиться большего, чем позволяли наши обстоятельства. Ему следовало попытаться, не так ли?

Она лгала самой себе. Я не могла понять, то ли она так часто повторяла эту историю, что в конце концов поверила в нее, то ли ей легче было выдавать себя за вдову, чем признаваться, что муж ее оставил. Я решила, что последнее вероятнее первого, и разозлилась на нее и на любого, кто решил бы ее осудить — будто она виновата в его ошибках. Вдова сохраняла достоинство. А брошенная жена — нет.

— Он хотел повидать мир, — пояснила она. — Он жаждал новых знаний.

— А вы их не жаждали? — спросила я.

Она фыркнула, будто показывая, что подобные мысли представлялись ей глупостью:

— Вы, дети, выросли. Вы все здоровы. И крепки. Мое дело сделано.

Она не ответила на мой вопрос, но я понимала, что не добьюсь от нее признания. Она привыкла не думать о несбыточных вещах.

Я не хотела ненавидеть мать, но я ее не любила и не желала слушать ее объяснений. Она меня не воспитывала. Она не работала ради того, чтобы у меня все было благополучно. Я всего добилась сама, собственным трудом.

Я поднялась с места. Не могла больше терпеть ее общество. Предполагалось, что я останусь до завтра, когда вернутся дьякон и миссис Томас, но в тот момент я решила, что пешком вернусь в Мидлборо, если придется. Башмаки на мне были крепкие.

— Твоя сестра Сильвия родила еще одного ребенка. Теперь у нее четверо, — торопливо сказала мать, заметив, что я собираюсь сбежать. — Она пишет, что все дети здоровы и крепки.

— Рада, что у нее все хорошо, — прошептала я.

Я надеялась, что у нее все в порядке. Она жила в Пенсильвании. Я не видела ни ее, ни братьев с тех пор, как мне исполнилось пять, и даже не могла представить, как они выглядят.

— У моих детей все в порядке. Я достигла своей единственной цели в жизни.

Я жаждала справедливости — и для нее, и для себя, — но, когда взглянула на нее, жалость взяла верх. Так и было. Она говорила правду. У меня все в порядке. Я здорова, крепка и достигла совершеннолетия, как она и сказала. Оставшись одна, с пятью малолетними детьми на руках, она наверняка не верила, что так будет.

— Он вернулся… на время, после того как ты перебралась к Томасам, — прибавила она. — Он расспрашивал о тебе. Где ты живешь, хорошо ли тебе там. Я думала, он останется. Но он ушел. И с тех пор я его больше не видела.

— Вы позволили ему вернуться? — Приняла ли она его в своей постели, раскрыла ли перед ним объятия, в которых прежде сжимала своих обездоленных, несчастных детей?

— Конечно, позволила. Я всегда только этого и хотела. — Она даже не подняла глаз от вышивки, над которой работала.

— Почему? — Мой вопрос прозвучал будто стон.

— Потому что тогда ты смогла бы вернуться домой, — тихо сказала она.

Я опустилась на стул, с которого встала, пристыженная, удрученная. Мать дала мне все, что имела. А я злилась на нее, потому что она не смогла дать большего.

— Почему вы научили меня читать? — спросила я. — Я была совсем маленькой, а у вас наверняка было много других дел, которые требовали времени и внимания.

— Мне почти ничего не пришлось для этого делать. Я учила старших детей, а ты быстро все схватывала.

Я глубоко вдохнула и решилась:

— Спасибо.

По ее настороженному лицу скользнула тень удивления. Она не ждала от меня таких слов.

— Уильям Брэдфорд верил, что все мужчины и женщины должны уметь читать слово Божие, — сказала она.

— Да. Я знаю. Вы всегда гордились своим происхождением.

Она расправила плечи, вздернула подбородок:

— Наша семья подобна крепкому дереву с могучими корнями и сильными ветвями, приносящему все новых поборников свободы.

Я подумала о том, чем хороши могучие корни и сильные ветви, если мне так и не довелось вырасти или расцвести.

— Уильям Брэдфорд прибыл в эти края больше ста лет назад, — продолжала мать. Ее голос звенел от гордости. — Договор, который тогда заключили сепаратисты, заложил фундамент для войны, которую мы ведем сейчас. Это война Господа нашего. Она идет по Его плану, в назначенное Им время. Но началось все с них.

Я вспомнила свой сон, тот, в котором летела над землей, а подо мной расстилался мир, и не было ни прошлого, ни будущего, но лишь единственное и вечное настоящее. Я решила, что таким Господь и видит мир, когда передвигает с места на место его фрагменты, раскрашивает ту или иную сцену.

— Я мир считаю тем лишь, что он есть. У каждого есть роль на этой сцене; моя грустна, — произнесла я. Как часто я обдумывала эти слова?

Мать подняла на меня глаза, склонила голову к плечу, явно недоумевая:

— Все роли грустны, Дебора. И нам нечасто доводится выбирать.

С этим я не могла поспорить.

* * *

Милфорд Кру оказался тщедушным человечком, который состарился прежде, чем действительно стал стариком. Макушка у него лысела, и, чтобы скрыть это, он отрастил длинные волосы: они ложились ему на плечи седоватыми, светлыми локонами. Он снял широкополую шляпу и чуть поклонился мне, приложив одну руку к поясу, а другую выставив вперед, так, словно мы собирались станцевать менуэт. Он и правда не был хорош собой, но более отталкивающее впечатление, чем внешность, произвели на меня его манеры.

Мать настояла, чтобы уложить мне волосы, так что по обеим сторонам моего лица свисали длинные завитые пряди, — это совсем не шло к моим резким чертам и тяжелому подбородку. Я знала, что лучше всего выгляжу, когда убираю волосы назад, в длинную, толстую косу, или когда укладываю их венцом вокруг головы, а сверху надеваю чепец. Прочие прически делали меня похожей на рождественскую гусыню с бантом на шее.

После обмена приветствиями Милфорд Кру обошел вокруг меня, как если бы осматривал корову. Он потянул за ленты моего чепчика, словно хотел, чтобы я его сняла:

— Глаза у вас странного оттенка, не так ли?

Я почувствовала, как мой рот складывается в насмешливую улыбку, и поскорее прикусила нижнюю губу:

— Не знаю. Какого цвета им следует быть, мистер Кру?

— Меня устроил бы голубой, карий или зеленый. Но, насколько вижу, в ваших сочетаются все три цвета.

— Что поделать. Имейте в виду, я норовиста, и мне тяжело угодить. Вряд ли из меня выйдет хорошая жена.

— Это мне не известно. — Он произнес эти слова так, словно удостоил меня великой похвалы.

— А мне известно.

— Вы высокая.

— Да. Я высокая. А вы нет.

Мистер Кру выпятил подбородок и наморщил лоб. От этого он стал походить на козла, которого держал дьякон Томас. Я бы не удивилась, если бы он вдруг принялся беспокойно мекать. Ну и парой мы бы с ним стали — гусыня и козел, запертые вместе на скотном дворе и обязанные выносить гогот и блеяние друг друга.

Он объявил, что не является лоялистом, но и патриотом тоже себя не считает. Для меня это казалось немыслимо.

— В конечном счете, когда все завершится, о произошедшем будут напоминать лишь пролитая кровь и долги. Я прагматик, и потому эта война для меня никогда не имела смысла. — Он пожал плечами. — Но дети должны усвоить урок.

Мистер Кру остался до вечера. Он беседовал с моей матерью и изучал меня. Задавал мне вопросы, но отводил взгляд, когда я давала ему подробный ответ. С каждым новым вопросом и ответом мать все больше отчаивалась.

Он все еще сидел у нас, когда прибыли Томасы и вдали, возвещая их долгожданный приезд, заскрипели колеса повозки. Я едва не бросилась к двери, но мать преградила мне путь, стараясь отсрочить неизбежное.

К несчастью, мистер Кру спросил, можно ли ему снова меня увидеть. То, что я успела ему наговорить, его не разубедило.

* * *

Путь домой был мучительным. Мы ехали по той же дороге из Плимптона в Мидлборо, по которой десятью годами ранее следовали мы с преподобным Конантом, но теперь я уже не была той маленькой девочкой. Я не тосковала из-за разлуки с матерью и не боялась людей, которые сидели рядом со мной, но все равно испытывала тревогу.

— Дебора, ты такая тихая.

— Не хочу перекрикивать стук колес, — отвечала я.

— Что ты думаешь о мистере Кру? Мне показалось, он тобой увлечен, — заметила миссис Томас.

— Вовсе нет. — Это я знала наверняка. Что-что, но он точно не был увлечен мною. Возможно, он думал, что щедрость поможет ему добиться успеха, — но восхищения в его глазах я не заметила.

— Он не хуже других мужчин, — проговорила миссис Томас, оглядывая поля вдоль дороги.

Я ошеломленно уставилась на нее:

— Неужели? — Какая нелепая мысль. Его нельзя было сравнить ни с преподобным Конантом, ни с дьяконом Томасом. В Милфорде Кру не было ни уверенности Натаниэля, ни спокойствия Бенджамина, ни пылкости Фина, ни нежности Иеремии. Я не нашла в нем ничего, что могло бы меня привлечь. — Уж лучше я лягу со свиньями, — прибавила я.

Миссис Томас ахнула, а дьякон взглянул на меня так, словно я обезумела. Я склонила голову, раскаиваясь, что произнесла эти слова. Я не хотела говорить грубостей, но должна была высказаться честно. Искренне. Я скорее прошла бы обнаженной по главной площади города, чем разделась перед этим человеком. Я знала, откуда берутся дети. Знала, что мужчинам этот процесс приятен, а женщинам он нравиться не должен. Я предполагала, что он может доставить мне удовольствие, — но точно не с мистером Кру. Только не с ним.

— Но… ты позволишь ему снова с тобой увидеться? — Миссис Томас глядела на меня со странным выражением, и я не могла разгадать, о чем она думает.

Я вздохнула:

— Мне не хочется его видеть.

— Он предложил выкупить у меня поля, которые я не могу возделывать, и построить дом неподалеку, — проговорил дьякон. — Это хорошее предложение. Ты должна позволить ему объясниться.

Эти слова, прозвучавшие как приказ, нависли надо мной — столь же неприятные, как назойливый скрип колес. И снова я не смогла ничего ответить.

— Я бы очень хотела, чтобы ты осталась в нашей семье. Но так ты будешь неподалеку. К тому же теперь, когда Натаниэля нет с нами, — шепотом прибавила миссис Томас, — ты снова должна сделать выбор. Время пришло, Дебора.

Мне не хватило духу признаться, что, даже если бы Натаниэль остался в живых, я не смогла бы за него выйти. Но если мне не быть женой Нэта, я точно не стану женой Милфорда Кру.

— Мне бы тоже очень хотелось остаться в вашей семье, — ответила я.

Мне и правда этого хотелось. Но я решила не выдавать других мыслей, которые роились у меня в голове.