Золотой Горшок. Сказка

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Новый перевод Алексея Козлова сказки кумира европейского романтизма 19 века Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Золотой Горшок». Судьба идеализма в филистёрской, мещанской атмосфере старой плутократической Германии, борьба высокой поэтической мечты и грубой действительности — главные мотивы знаменитого сочинения.

ВИГИЛИЯ ТРЕТЬЯ

Новости о семье архивариуса Линдгорста. — Синие очи Вероники. — Регистратор Геербранд.

— Дух воззрился на воды, и вот они заволновались, и вздыбились пенистыми валами, и ринулись в пучину, которая внизу разверзла свою аспидную пасть, пытаясь с жадностью проглотить их. Как праздные триумфаторы, возвысили гранитные скалы свои зубчатыми венцами украшенные главы и сомкнулись вокруг, запирая грядами долину, пока Солнце не увлекло её в свое материнское лоно и не защитило, не согрело ее в пламенной колыбели Солнечного света. Вдруг пробудились от вечного сна сна миллионы зародышей, мирно подрёмывавших под тёплым песком пустыни, простёрли к просветлённому лицу матери свои зелёные росточки и листики, и, как счастливые, улыбающиеся дети в цветущей колыбели, нежились в своих чашечках невинные цветочки, готовые пробудиться, пробуждённые матерью, и нарядиться в солнечные одежды, которые Природа расцветила тысячью красок. Но посереди долины высился чёрный холм, который вздымался и опадал, как грудь человека, когда она раскалена пламенной страстью. Из чёрной бездны били раскалённые испарения и, клубясь огромными шарами, злобно стремились заслонить лик матери, а она закрутила свирепый вихрь, который прошёлся сквозь них с сокрушительной силой, и когда слепящий луч снова ударил в чёрный холм, он выбросил из себя в преизбытке радости грациозную огненную лилию, которая распрямила свои листья, как юные, чистые уста, готовые ощутить медовые поцелуи матери земли. Тут искристое сияние озарило долину: это явился юноша Фосфор; огненная лилия узрела его и, исходя горячей, огненной любовью, взмолилась: «О, стань вечно моим, прекрасный юноша, ибо я люблю тебя и погибну, если ты покинешь меня!» И ответствовал юноша Фосфор: «Я хочу принадлежать тебе, о прелестная Лилия, но запомни, ты обязана, как неблагодарное дитя, презреть отца и мать, отринуть своих подруг, лишь тогда ты станешь больше и могущественнее, чем все, кто теперь здесь радуется наравне с тобою. Любовная истома, которая ныне благодетельно греет всё твоё существо, начнёт, расслоившись на тысячи лучиков, волновать и мучить тебя, ибо чувство рождает чувство, и величайшее наслаждение, которое будет зажжено в тебе брошенной мною искрой, превратится в унылую скорбь, и ты канешь в ней, дабы снова возродиться в другом образе. Эта искорка — мысль!»

— Ах! — взмолилась Лилия, — Но почему я не могу быть твоею, сгорая в пламени, зажжённом тобой во мне? Разве я смогу больше, чем сейчас любить тебя и разве я смогу, как сейчас, взирать на тебя, когда ты будешь уничтожать меня!

Тогда впечатал в губы её юноша Фосфор страстный поцелуй, и, будто бы растворяясь в снопах солнечного света, полыхнула она яркой вспышкой, из него сдруг выскочило новое существо, которое, пролетев по долине, скоро унеслось из неё, устремившись по бескрайнему пространству, уже без дум о прежних своих подругах, и о любимом юноше. Тогда стал он оплакивать потерянную любимую, ибо и его притянула в дикую долину лишь бесконечная любовь к прелестной Лилии, и скоро даже холодные гранитные утёсы преклонили свои мшистые головы, сочувствуя скорби юноши. Вдруг одна из скал оверзла свое лоно, и из него с шумом вырвался чёрный крылатый дракон и возвестил: «Братия мои, металлы дремлют у него внутри, лишь я вечно весел и бодр и склонен помочь тебе». Проносясь туда-сюда, вверх и вниз, дракон наконец подцепил существо, произведённое на свет огненной Лилией, притащил его на холм и спеленал своими чудовищными крыльями, нежданно оно снова обратилось в Лилию, но неукротимая мысль не оставляла её, тогда как любовь к юноше Фосфору обратилась в острую боль, от коей все цветочки в округе, до того столь ликовавшие и ждавшие её взоров, поблекли и опали, убитые ядовитыми парами. Юноша Фосфор вошёл в блестящие доспехи, игравшие тысячами разноцветных лучей, и вступил в бой с драконом, который без устали бил своими чёрными крыльми в его панцирь, да так сильно, что тот звенел, как колокол, от этого несмолкавшего, сильного звона вновь стали оживать цветочки и полрхач вокруг, как пёстрые заморские птички, виясь вкруг дракона, силы коего в это самое мгновение наконец покинули его, и чуя свой позор, он ввинтился в глуь земли. Лилия оказалась свободной, тогда юноша Фосфор обнял её, исполненный пламенного ожидания великой небесной любви, и тогда все полевые цветы, все лесные птицы и даже высокие, мшистые, суровые гранитные скалы в торжественном гимне объявили её царицей долины.

— Но довольно, всё это только один восточный пафос,

почтеннейший господин архивариус, — прервал регистратор Геербранд, — в то время, как мы просто просили вас рассказать нам, как вы это иногда делаете, какой-нибудь любопытный случай из вашей в высшей степени примечательной жизни, привести какое-нибудь удивительное приключение из ваших странствий, и при этом не забыв про достоверность.

— Ну и чем вы недовольны? — возразил архивариус Линдгорст. — То, что я вам сейчас поведал, и есть самое достоверное повествование из всех, какие я могу вам напеть, ибо, добрые граждане, в некотором смысле оно целиком и полностью соотносится и с моей жизнью. Ибо я рождён в той самой долине, и осмеянная вами огненная лилия, как вы помните, обретшая под конец статус царицы, это моя родная пра-пра-пра-праба-бушка, из чего следует, что я, как бы это вам ни было горько — природный принц крови. Да-с!

Грохот хохота потряс своды комнаты.

— Вот вы смейтесь надо мной, — не умолкал архивариус Линдгорст, — но то, что я представил перед вами, наверно, в слишком скудных красках, только кажется вам аллогичным и безумным, однако всё это никакая не нелепость, и даже не поэтическая аллегория, а самая чистая, самая голая и неприкрытая правда. Но если бы я предвидел, что эта волшебная любовная история, которой и я обязан своим появлением на свет, произведёт на вас такое странное впечатление, я бы, конечно, стал бы рассказывать вам всякие новости, примерно такие, какие мой брат поведал мне при вчерашнем визите.

— Господин архивариус, как вы могли скрывать от нас, что у вас есть брат? Где же он? Где он проживает? Также люди всегда на королевской службе, или он, наверняка, частно практикующий ученый?

Со всех сторон летели вопросы.

— Нет! — холодно ответствовал архивариус, спокойно нюхая табак, — Он предпочёл дурную дорогу и стал драконом.

— Что вы изволили сказать, почтеннейший архивариус, — не верил своим ущам регистратор Геербранд, — Вы изволили сказать — в драконы?

«В драконы… В драконы…", — слышалось отовсюду, точно блуждающее эхо.

— Да, в драконы! — упорствовал архивариус Линдгорст, — Он это сделал,

честно говоря, с отчаяния. Вы знаете, господа, такова жизнь, мой отец умер очень рано — на круг всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я принуждён ещё носить подобающий траур; он завещал мне, как своему любимому отпрыску, роскошный оникс, на который очень облизывался мой братец. У гроба отца мы стали ругаться об этом самым поганым образом, так что покойник, не выднержав этой муки и выйдя окончательно из себя, вскочил из гроба и спустил злого брата с лестницы в шею, на что тот был весьма

обозлён и едва ли не в тот же миг записался в драконы. Теперь он обретается в кипарисовом лесу близ Туниса, где ему предписано стеречь знаменитый мистический карбункул от одного тайного некроманта, которого часто можно видеть на даче в Лапландии, да, кстати, ему разрешено отлучаться разве только на какие-нибудь жалкие четверть часа, в то время, когда некромант копается в саду в грядках, или занимается любимыми саламандрами, и только тут он, улучшив какую-нибудь минутку, спешит рассказать мне все новости, случившиеся у истоков Нила.

При этих словах присутствующие залились громким смехом, но у студента Ансельма в это мгновение так сильно скребли на душе кошки, что он не мог прямо смотреть в застывшие, чересчур серьёзные глаза архивариуса Линдгорста и не ощущать некоего, для него самого совершенно непонятного душевного содрогания. В надтреснутом, сухом, металлическом тембре голоса архивариуса заключалось для него нечто необъяснимо таинственное и пронзающее до мозга костей, бросавшее его то в дрожь, то в трепет. Поэтому цель, во имя которой регистратор Геербранд, собственно говоря, и призвал его ввместе с собою в кофейню, в этот раз, судя по всему, оказалась совершенно недостижима. Загвоздка была в том, что после прискорбного казуса перед домом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм никак не решался повторить свои посещения, ибо, по его глубочайшему убеждению, в тот день только счастливый случай избавил его если не от угрозы смерти, то, бесспорно, от опасности расстаться со здравым рассудком.

Конректор Паульман очень кстати шёл по улице в тот момент, когда он без чувств лежал у крыльца и какая-то карга, бросив свою корзину с пирожками и яблоками, хлопотливо суетилась вокруг него. Конректор Паульман сразу же призвал портшез и как это ни странно принёс его домой.

— Да наплевать на то, что они думают про меня! — разоткровенничался студент Ансельм, — Пусть сочтут меня набитым дураком, но я уверен, что над дверным молотком на меня оскалилось звероватое лицо той самой ведьмы, которая торчала днём у Черных Ворот. Обо всём последующем я пожалуй говорить не стану, но очнись я и приди в себя от своего обморока, и увидь прямо перед собой эту треклятую ведьму с этими мерзкими яблоками (а кого же мне видеть во сне, ведь это она суетилась надо мной), меня бы сразу хватил удар или я попал бы в психлечебницу.

Никакие уговоры, никакие разумные доводы конректора Паульмана

и регистратора Геербранда не привели ни к чему, и даже синеокая Вероника не сумела вывести его из состояния коматозной задумчивости, в котором он пребывал. Его сочли на самом деле едва ли не душевнобольным и все стали подумывать о способах вывести его из этого мрачного состояния, и, по авторитетному мнению регистратора Геербранда, самым лучшим для этого стали бы занятия у архивариуса Линдгорста по копированию манускриптов. Дело было за малым — познакомить как м ожно ближе студента Ансельма с архивариусом, а так как Геербранд не понаслышке знал, что тот почти каждый вечер проводит время в одной известной кофейне, то он и предложил студенту Ансельму каждый вечер заглядывать в кофейню и выпивать там на счёт его, регистратора стаканчик пива и выкуривать трубку до тех самых пор, пока он так или иначе не столкнётся с архивариусом, не познакомится с ним и не придёт к соглашению относительно своих манускриптов. Студент Ансельм выслушал его и принял предложение с благодарностью.

— Вам достанется благословение божье, любезный регистратор, если вы воротите молодого человека в здравый рассудок! — заявил конректор Паульман.

— Благословение господне! — эхом вторила Вероника, вздымая сверхнабожно глаза к небу и шустро пропуская через голову мысль, какой студент Ансельм и теперь уже приятный юноша, даже и без капли рассудка! И вот в то мгновение, когда архивариус Линдгорст со шляпой и палкой в руке выходил из кофейни, регистратор Геербранд шустро схватил студента Ансельма за руку и, преградив вдвоём с ним дорогу архивариусу, крикнул:

— О, прекрсный, высокопочитаемый господин тайный архивариус, вот перед вами студент Ансельм, который, будучи чроезвычайно искушён в каллиграфии и графике, мечтает о том, чтобы переписывать ваши удивительные манускрипты!

— Слышать такое мне в высшей степени лестно и приятно! — скороговоркой ответил архивариус, и набросив на голову треугольную солдатскую шляпу, отстранил рукой и регистратора Геербранда и студента Ансельма, помчался с великим шумом вниз по лестнице, так что те, совершенно потрясённые, обескураженные и озадаченные, в недоумении стояли и, хлопая глазами, смотрели на дверь, которая с громовым треском захлопнулась у них прямо перед носом.

— Какой чудной старикашка! — проговорил наконец регистратор Геербранд, кажется, едва приходя в себя.

«Да! Чересчур чудной старикашка!» — пробормотал про себя смущённый студент Ансельм, внезапно ощутив, как ледяной поток промчался по его заледенелым жилам, превращая его в холодную белую статую. Но, как ни странно, все гости на подбор тут мелко засмеялись и наперебой затараторили:

— О! Архивариус пребывал давеча сызнова в своём непредставимо-уникальном настроении, назавтра он, кровь из носу, будет тих и кроток, как церковная мышь, и в ответ на ваше бу-бу-бу не вымолвит ни словечка, а так, будет себе посиживать за газетками или считать дымные колечки своей трубочки, тюх, тюх, тюх — не стоит на это акцентировать внимание!

Конец ознакомительного фрагмента.