Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души

Эстер Кей

В начале 90-х годов в мире наблюдалось интересное явление: люди открывали для себя Библию, изучали еврейские корни и истоки этой книги. Брали себе еврейские имена. Некоторые шли дальше: выезжали в Израиль на «посмотреть» и на «пожить». Я же еще и вышла замуж за раввина. Потом встал вопрос, как использовать свои знания: выпускница МГПУ, МГУ, других вузов, преподаватель оказалась внутри узкой конфессиональной тусовки (общины Цфата). Начала заниматься каббалой. Родила славных детей. Читайте…

13. Сон и реальность

Через несколько дней после этого шабоса я увидела сон, который был странен, как все человеческие сны, ибо к чему так подходит слово странный, как не ко снам, однако было в нем, помимо присущей всем снам странности, и что-то пророчески-ясное, загадочное, но подлежащее разгадке в будущем.

…Я смотрю на заброшенные рельсовые пути посреди степных трав и слышу во сне, как мне говорят — это Любавичи. Иду вдоль заросших травой рельсовых путей. Рельсы кончаются. Я останавливаюсь. Озираюсь по сторонам. Сбоку от путей нахожу некое строение, похожее на станцию метро, начинаю идти. Спуск в подземный зал. Люди. Одеты — как те мужчины, которых я видела в Марьинке. Впрочем, есть разные. Центр их внимания — старый и очень сияющий человек. Он смотрит на них, собравшихся в этом огромном подземном зале. Стоя на возвышении и безмолвно обращаясь к ним, он делает движение снизу вверх обеими руками, как бы говоря:

— Летите. Летите. Вот так! Выше!

Он побуждает их подняться над собой, над реальностью, над физическим. Они пробуют и вздымаются на метр-два над полом. Я тоже с усилием поднимаю себя и зависаю в воздухе.

Это длится долго. Попытки и взлеты. У всех хоть как-то, да получается. Ребе улыбается и неустанно делает круговое, ободряющее движение руками. То, что это Ребе, я понимаю с чьей-то подсказки, точно так же, как поняла вначале, что местность называлась Любавичи¹.

Это был сон.

Проснувшись, я тут же решила ехать в синагогу, чтобы найти Сару и спросить ее, что бы такое видение могло означать.

Я застала ее в верхнем отделении синагоги за перебиранием книг в одном из старых деревянных шкафов. Даже не здороваясь, с ходу принялась рассказывать:

— Слушай! Мне снился Ребе. И Любавичи. И рельсы какие-то посреди степи. К чему бы это?

Сара удивленно выслушала эти и другие подробности, продолжая в то же время возиться с книгами, а вместо ответа на мой вопрос принялась рассуждать:

— Ну и чудеса! Я думала, что ты в синагоге больше ни разу не появишься! Такой у тебя был вид в субботу… скептический, отчужденный. А ты вдруг опять прибегаешь, да еще сон просишь разъяснить!

Действительно, подумала я, почему этот сон сразу заставил меня примчаться в синагогу? Подумаешь, сон! Вон у монашек-то в монастыре каждый день видения случаются… Сны — это несерьезно.

Сара прервала мои мысли вопросом:

— Какой Ребе тебе снился? Вот этот?

И положила на стол маленькую черно-белую фотографию.

Меня аж пробрало!

— Этот! Этот! И руками все вот такие круги делал, будто нам на воздух подняться велел.

— Ну, бывает, — спокойно сказала Сара. — Ребе как кому захочет помочь из тьмы на свет выбраться, так тому и приснится. Это даже скорее не сон, а проявление твоей Б-жественной души. Твоя душа как бы проснулась.

— Что ты имеешь в виду?

— Что тебе надо к Торе приблизиться, к заповедям.

— К Торе? Что за Тора?

— Ветхий Завет знаешь? Вот это Тора и есть. Только никакая не ветхая, а — вечная.

И она показала мне древнюю книгу с тиснеными тусклыми буквами на громоздком коричневом переплете: Т—О—Р—А. Не по-русски, а по-еврейски, конечно. Я вгляделась в эти буквы, и мне захотелось их поцеловать. Но я постеснялась. А Сара вытерла с книги пыль и, поцеловав, поставила обратно в шкаф.

Я подумала: раз эта Тора такая недоступная, такими дивными буквочками написана, то как было бы здорово ее изучить!

Усевшись, по университетской привычке, на стол, я небрежно сдвинула к краю лежавшие на нем книги, и заговорила, взволнованно жестикулируя:

— Слушай, Сарка, научи меня по-еврейски читать! Хочешь — буду каждый день приходить!

Сара почему-то насупилась.

— Во-первых, слезь со стола. Не видишь, святые книги на нем лежат? Да и не принято у евреев на стол усаживаться! Стол — он как жертвенник. И уж не думаешь ли ты, что у меня слишком много свободного времени? Я вон сколько полок еще протереть должна!

— Извиняюсь.

Я в смущении слезла со стола, при этом удивившись, чем это он похож на жертвенник и что вообще это слово означает.

— Ну, уж так и быть: алфавит еврейский я тебе покажу, — сказала Сара.

Мы уселись рядом, и она открыла передо мной книгу, на первых страницах которой был изображен еврейский алфавит.

— Это — Алеф. Выглядит как палочка, соединяющая верхний и нижний крючочки. Это как бы символ: мы, люди, внизу, а Б-г — наверху, и у нас с Ним устанавливается связь. С помощью чего? Изучения Торы и соблюдения заповедей, мицвот. Поняла?

Понимать я не старалась. Я просто… поглощала Сарины речи, а понимание шло само собой. Когда человек ест что-то необыкновенно вкусное, что ему надо при этом еще понимать? Ничего! Вот так и у меня с этими буквочками — в них был такой внутренний свет, что, казалось, вовеки от них отрываться не захочешь. Весь алфавит за пару часов вошел в меня как по волшебству. Алеф, Бейс, Вейс, Гимeль! Шин, Тов, Сов! Я готова была целую вечность сидеть и вглядываться в причудливые буквы, разрисовывать ими листы в толстой тетради по политэкономии.

Сара увидела, что я легко схватываю, и поспешила меня озадачить:

— Главное, да будет тебе известно, это не учение. Учение тебе может показаться легким и приятным. Но главное-то — это соблюдение заповедей. А тут легкой жизни не жди! Меня вот, например, целых два года проверяли, соблюдаю ли я все заповеди как положено — и только потом гиюр сделали. Быть евреем — это целая работа! Столько всяких правил, ограничений!

— Ну, и хорошо, что есть ограничения, — вдруг сказала я, — мне уже надоело жить без ограничений. Дворняжка уличная пусть живет без ограничений!

— Ты вряд ли отдаешь себе отчет, о каких ограничениях идет речь. Я ведь тебе еще ничего не рассказала!

— Зато я и без твоих рассказов знаю, каково жить без ограничений. У нас, например, в университете — нет никакой разницы между парнями и девицами: все одинаково одеты в джинсы, с одинаково распущенными патлами ходят, вперемежку спят, вперемежку прыгают на дискотеках… Разве это нормально? Раньше я думала, что нормально. Я никогда не задумывалась о том, в заключается достоинство или какая-то особая роль, скажем, девушки! У меня и мыслей таких не появлялось, пока я тебя не увидела. Ты ВЕДЕШЬ СЕБЯ по-особенному, как бы сказать… вот именно… КАК ДЕВУШКА!!! Это же просто потрясающе! И если для того, чтобы быть такой, как ты, нужно принять на себя всякие ограничения, то я, пожалуй, с удовольствием приму.

Сара выслушала сии сбивчивые речи, кивнула величественно, как королева, и лишь поправила кружевной воротничок своего черного платья.

Мы договорились, что снова встретимся в синагоге в ближайшее воскресенье. Но мое нетерпение познавать все больше и больше было так велико, что я примчалась в синагогу уже на следующий день. Сару, правда, не застала, но зато просидела целых два часа в женской галерее, перебирая старинные книги, пытаясь узнавать разученные буковки, наслаждаясь самим фактом пребывания здесь, в Марьинке, проникаясь ее святым воздухом, прислушиваясь к беседам мужчин, изучавших Тору в нижнем зале. Даже заплакала почему-то — снова думая при этом пастернаковской строкой:

— О Г-споди, как совершенны дела Твои!… А еще, ни с того ни с сего, у меня в голове пронеслась мысль: вот бы вообще отсюда никогда не уходить! Посуду бы мне им мыть, этим загадочным еврейским мудрецам, полы бы для них драить, что хотите поручите — только дайте остаться здесь навсегда!

И сказала я, обращаясь ко Всевышнему, на этот раз своими словами, не пастернаковскими:

— Г-споди, вот я Тебя и нашла. Спасибо, что привел меня к Себе. Как бы я скиталась всю жизнь, не зная, где Тебя искать? Разве ж можно жить, не зная Твоей воли? А теперь уж дай мне поплакать вволю, ухватясь за деревянные перила галереи и прижимаясь к ним мокрыми пальцами, мокрыми щеками. А уж если зарыдаю во весь голос, то и тогда не взыщи, потому как… люблю я Тебя, благодарю я Тебя, ликую от счастья, так бы и завопила — ибо приблизил Ты меня к Себе настолько, что, кажется, больше уже и некуда!

Интонация у меня пошла, как в плохой русской литературе. Была такая довольно бездарная церковно-славянская литература до Карамзина. Увы, из меня полезло все то русское, что во мне было, и именно так я в своих мыслях изъяснялась, таким напыщенным и судорожным слогом. Однако из песни слов не выкинешь, и потому я передаю все как есть. Я уважаю в себе те чувства, которые тогда испытывала, они были очень, очень искренними… Мужчины в нижнем зале начали молиться. Я плакала себе одна, не могла сдерживать спазму в горле — а потом наступило просто счастье, тихое благодарное спокойствие. У них там, внизу, закончилась молитва, а я тоже свою молитву, свою сокрушительную, страшную, душераздирающую минуту истины пережила, и все прошло, улеглось. Переродилась. Теперь уж больше душа моя не уснет и от Б-га никогда не оторвется, не позволит никому и ничему заслонить от нее истину!

После этого я поехала в университет и… чуть не задохнулась от атмосферы бездуховности, которая там царила. Какие-то мелкие интересы, страстишки, официоз, лживость… Лях, мой неудавшийся работодатель, подошел и подозрительно посмотрел на меня, все больше убеждаясь, что я его избегаю, а я вдруг увидела его абсолютно неживым, мертвым, как статуи в костеле. И не испугалась ничуть ни необходимости ему отказать, ни возможной мести агентов его мафии!

— Что такое с тобой? — написал он в записке, которую перебросил мне во время следующей лекции. Я взяла ручку и быстро нацарапала следующие строчки эпиграммы:

— Ляху.

Ты очень тих — и внутренне застрелен.

Как храм, где нет молитвы уж давно.

Ты движешься к весьма разумной цели…

Лишь сердце католически темно.

Прочитав сию эпиграмму, Лях перестал меня преследовать. Очевидно, в ее скупых строчках ему открылось нечто, что сделало и без объяснений понятным мой отказ от предложенной им львовской авантюры.

Я с трудом высидела несколько лекций, думая только о своем и разрисовывая еврейскими буквами листы в толстой тетради.

Нет здесь жизни. Нет воздуха. Нет воды.

Надо бежать. Куда? К евреям, которые заняты изучением и исполнением Б-жественной воли. Там есть ощущение жизни, родниковой воды, чистого воздуха.

После лекций заканчиваю работу в читальном зале, где надо было выбрать главные идеи из нескольких книг, прохожу мимо университетской столовой, и запах мясного борща почему-то ужасает меня, точно это не мясо, а падаль, мертвечина.

Что со мной происходит?

Этот очищающий сон, лицо светлого человека — Ребе, слово Любавичи, произнесенное кем-то так внятно посреди степи… Сара, прекрасная гордая Сара… Возьми меня с собой, в этот мистический чудный мир, еврейский мир!

…Очередной сокурсник пытается познакомиться со мной на выходе из университетского здания.

Как бы Сара на такое реагировала? — пыталась сообразить я. Вообще-то это лестно, когда с тобой хотят познакомиться. Но обычная светская реакция — улыбнуться и пококетничать — мне почему-то сейчас не удавалась. Не потому, что я строила из себя недотрогу. Просто что-то мне мешало действовать по банальному образцу. В сознании у меня засветился некий новый эталон поведения, к которому я начинала тяготеть.

Я посмотрела на ситуацию Сариными глазами.

Я — выше этого. Ко мне так запросто не подходят. Вот к Саре бы никто не стал так приставать, а у меня, наверное, что-то вызывающее в облике, что-то нескромное. Да, что и говорить, Сара — королева. Учиться у нее надо. Этот поток сознания отразился, надо полагать, на моем лице, ибо парень утратил бойкость, глянул на меня с удивлением и отошел.

Еще более ярко мое впечатление от знакомства с Сарой проявилось в уже упомянутом мною любопытном факте: я стала брезгливой к нееврейской еде. За неимением ничего другого я ее ела, но чувство было премерзкое. А откуда было взять еврейскую еду? И что это вообще означает — еврейская еда? Каковы требования к ней?

…Изголодавшись морально и физически по синагоге, я пришла туда вновь, уже не в брюках, а в платье, что свидетельствовало о некотором прогрессе в работе над собой.

Было воскресенье, единственный свободный от университетских занятий день. Я увидела нижний зал синагоги открытым и полным детей. Среди шума было трудно понять, что здесь происходит. Присмотревшись, я поняла, что у каждой группы детей есть учитель, просто за неимением классных комнат все учатся в одном зале.

Сара вела урок, сидя в уголке, окруженная ребятишками.

— О, Эстер! — воскликнула она, увидев, что я пробираюсь к ним. Я испытала внутреннюю дрожь при произнесении ею этого столь желанного мною имени.

— Привет. Посиди с нами, я скоро заканчиваю, — предложила Сара.

В руках у нее была красочная книга, присланная, видно, из-за границы, судя по качеству печати и смелому названию Еврейская традиция. В Союзе таких книжек не видел никогда и никто, по крайней мере, до перестройки.

— Итак, Авраам-авину был сыном идолопоклонника Тераха, — рассказывала Сара, — и в доме у них шла торговля статуями идолов. Однажды отец уехал на рынок и поручил Аврааму торговать за него в лавке. Что сделал Авраам?

— Разбил все фигурки, — сказала одна девочка.

— Верно. А теперь послушайте, чем все кончилось. Этого я вам еще не рассказывала. Авраам, оказывается, разбил не все фигурки. Одну, массивную, статую идола он оставил.

— Зачем?

— Сейчас узнаете. Мы сказали, что отец Авраама уехал на рынок. Так вот, когда он вернулся и увидел, что в лавке полный разгром, он стал кричать на сына. А Авраам спокойно ответил, что он тут ни при чем. Просто идолы передрались между собой и расколотили один другого, а этот, большущий, вышел победителем. Терах стал смеяться, а Авраам сказал отцу: Вот видишь, ты и сам в идолов не веришь и смеешься. А зачем же ты торгуешь ими и морочишь людям голову? Эту историю я слышала впервые. Вспомнив про своих божков в тумбочке, я осознала, что это не такая уж невинная вещь — держать в доме идолов. Надо бы мне своих тоже расколотить при случае, когда поеду в Ростов. Ведь, если вдуматься, в свое время я этих божков действительно считала способными управлять событиями человеческой жизни!

Сара завершила урок записью домашнего задания и отпустила детей на перемену.

— Интересный урок, — сказала я, — это каждый день у вас такие занятия?

— Конечно, нет. Это ведь Воскресная Школа. Я рада, что тебе понравилось. Хочешь пойти со мной на обед? Заодно я тебя представлю реб Довиду.

Сара предварила наше знакомство с реб Довидом некоторыми данными о нем. Оказывается, он был единственным на весь Союз настоящим раввином. Он сумел в советских условиях приобрести тот же уровень знаний, какой дается в зарубежных раввинских институтах. Химик по специальности, он перешел к изучению Торы под влиянием посланников Ребе и добился невероятных успехов.

Как только Сара сообщила мне это, конечно же, мое любопытство возросло, и я приготовилась увидеть этого гения.

Он стоял в дверях столовой — высокий молодой человек с каштановой бородой доброго дедушки — и разговаривал с библиотекаршей Дорой, о которой Сара тоже мне немного рассказала. Реб Довид произвел на меня впечатление своей лучистостью, лучезарностью, которая пряталась в его карих внимательных глазах. За ласковым тоном его речи, однако, чувствовалось наличие духовной несгибаемости и сильнейшего внутреннего стержня. Но еще не зная его лично, я могла лишь догадываться об этом.

Дора казалась женщиной лет сорока, лицо ее обрамлял черный гладкий парик, в руках у нее была стопка книг, и весь вид ее выражал благоговение перед объяснявшим ей что-то реб Довидом.

Сара дождалась, пока реб Довид закончит разговор, затем представила меня ему и Доре.

— Это Эстер из Ростова.

— Из Ростова? — обрадовался реб Довид, — из святого города Ростова?

Я подумала, что он шутит, ведь обычно говорят — Ростов-папа, Одесса-мама, имея в виду бандитизм и мафию. Однако реб Довид пояснил свою мысль:

— В Ростове есть могила праведника, пятого Любавичского Ребе. Так что тебе повезло. Надолго ты в Москву?

— Я в МГУ учусь, на первом курсе.

— Понятно. Сара тоже, если я не ошибаюсь, студентка МГУ.

— Я на историческом, а Эстер на журналистике, — добавила Сара, после чего спросила:

— Реб Довид, вы обещали нам организовать урок для женщин. Смотрите, уже трое желающих! Может быть, назначим время?

— Может, и назначим, — усмехнулся реб Довид, — а ты уверена, что Эстер тоже хочет изучать Тору? Ты ее об этом спросила?

Сара замялась, а я поспешила ее выручить:

— Да, конечно! Мы с Сарой обе хотим!

Дора присоединилась к нашим просьбам, и было решено, что сделаем по средам урок по философской книге Тания.

У реб Довида была очень мягкая манера реагировать на все: и ирония, и радость выражались полутонами, нюансами.

Тонкий человек, подумала я. И очень чистый.

На первом уроке по Таниия услышала от реб Довида очень много новых слов и понятий. Я принялась записывать их в одну из своих университетских тетрадей. И вот что это были за понятия:

ХАБАД — аббревиатура из трех терминов, выражающих последовательность основных этапов постижения: 1 — Зерно мудрости, озарение новой идеей, 2 — Логическое построение, развитие этой идеи, 3 — Применение этой идеи на практике.

Любавич — местечко под Витебском, с которым связано начало хабадского движения, а в честь этого местечка и само движение получило имя Любавического.

Хасиды ХАБАДа — верующие евреи, которые в своем служении Всевышнему прежде всего опираются на концепцию подчинения своей эмоциональной сферы — разуму, а, в свою очередь, человеческого разума — Высшему Разуму Б-га. Хабадское движение существует более двухсот лет, оно является и новаторским, и в то же время традиционно-ортодоксальным. Лидер Хабадского движения — Ребе. Нынешний Ребе проживает в Бруклине и является седьмым по счету, хронологически, в династии Шнеерсонов. Все Шнеерсоны ведут свою генеалогию от царя Давида.

Ребе Шнеерсон, Бруклин

Сара и Дора, скорее всего, уже знали эту информацию, но слушали реб Довида с живейшим интересом. А потом он начал говорить такие вещи, которые и им были новы: например, об истории создания книги Тания и о том, на какие пять частей она подразделяется. Затем реб Довид начал переводить с иврита начало первой главы, слово за словом. И я впервые в жизни узнала, как выглядит первая страница Тании, держа в руках эту книгу с таинственными буквами и пытаясь постичь ее Б-жественный смысл.

Реб Довид говорил просто, но слова складывались в мелодию. Во всяком случае, в моих ушах.

Заклинают его (человека): будь праведником и не будь грешником. Так написано в Талмуде. Если сказано будь праведником, то зачем еще раз повторять другими словами то же самое — не будь грешником? Быть может, это не просто повтор? Что скрывается за этим кажущимся многословием? На самом деле, речь идет о двух возможностях. Первая — Будь праведником. Это — как бы программа-максимум. А вторая — Не будь грешником, это — программа-минимум. Как назовем человека, который не грешник, но и не праведник? Назовем такого — Средний, на иврите — Бейнони. Значит, существуют три статуса: праведник, грешник и Бейнони. Герой книги Тания — это именно средний, то есть Бейнони. Человек, потенциал которого не предполагает, что когда-либо он сможет стать абсолютным праведником, разве что случится чудо. А в реальности его выбор заключается в том, чтобы предпочесть путь Бейнони пути грешника. Кто же его заклинает и при каких обстоятельствах? Заклинает ангел. Слово заклинает может быть истолковано в переводе с иврита и как насыщает, снабжает всем необходимым. Душу, которая готовится спуститься в этот мир, специальный ангел заклинает избрать путь Бейнони, а заодно и оснащает нужными для выполнения этой задачи душевными силами.

Урок закончился. Сара с Дорой тут же принялись о чем-то шептаться, и я не стала им мешать. Да мне и не хотелось ни с кем разговаривать. Иногда человеку лучше побыть наедине с собой, чтобы не выплескивать информацию и эмоции наружу, а, наоборот, углубиться, погрузиться в свою же собственную обновленную душу. Я вышла из синагоги, миновала Вышеславцев переулок и побрела по широкой заснеженной улице, осмысливая услышанное.

События последующих трех-четырех дней дали мне еще большую пищу для размышлений.

…Стояла мощная, нахрапистая зима. Москва как раз на той неделе содрогалась в конвульсиях денежной реформы. А солнце светило себе, как будто ничего не замечало: ни сорокаградусного мороза, ни того факта, что старые денежные знаки — сто, пятьдесят и двадцать пять² рублей — были внезапно отменены правительственным указом.

Люди бегали со своими сбережениями как безумные, пытаясь поскорее избавиться от устаревших купюр, обменять их на новые. А в сберкассах стояли очереди как в войну — за хлебом. И, когда рабочий день подошел к концу, кассирши хладнокровно захлопнули окошечки перед самым носом у многочисленных трудящихся — рабочих, крестьян, прослойки интеллигенции, и представители всех этих неантагонистических составных частей советского общества либо возопили к небесам, либо выместили обиду в кулачном бою, либо упали в обморок… Были и такие, которые скончались в тот же день от инфаркта, переволновавшись. Шутка ли? Все накопленные деньги, которые человек не успел обменять, превратились в прах!

Вчера еще можно было за эти бумажки купить многое, даже чью-то, скажем, совесть, если пообещать (как тот же Лях) много денег. Для скольких людей эти крупные купюры были божком! И вот — божки повергнуты в прах… Тяжелое переживание, а?

А в синагоге Марьиной рощи никто не суетится, не волнуется.

Евреи сидят себе над книгами. Тора ведь — вечная ценность, никто и никогда ее не отменит… Заклинают его: будь праведником и не будь грешником… Кто заклинает? Ангел. Когда заклинает? Перед тем, как душа спускается в этот мир… У меня (в русской части моего я) в очередной раз возникает мысль, что, пожалуй, к таким евреям — духовным, кристальным — и я хочу относиться. Хочу, чтобы они считали меня своей. Буду с ними, потому что их путь — прямой. Хочу быть чистой и ходить прямыми путями. Слышишь, Г-споди? Чистой! Ходить прямыми путями! Если уж не дано мне быть праведником, так буду хоть этим, как его называют… Бейнони!

Примечания

1

Имеется в виду местечко под Смоленском, где долгое время находился центр Движения Хабад. Слово Любавический стало впоследствии синонимом слова Хабадский, хотя изначально Любавич — это географическое название, а слово Хабадский означает принадлежность к организации Хабада.

2

Небольшая неточность — двадцатипятирублевые банкноты не выводились из обращения во время денежной реформы 1991 года. (Прим. Д.М.)