ТАСС уполномочен заявить…

Юлиан Семенов, 1979

Роман «ТАСС уполномочен заявить…» написан на документальной основе. Лихо закрученный сюжет не оставит равнодушным ни одного любителя детективов. Советские разведчики должны срочно выявить агента ЦРУ, живущего в Москве и работающего в учреждении, куда поступает вся информация по «африканскому узлу». От оперативности их работы зависят судьбы не только отдельных людей, но и целого африканского государства…

Константинов

За завтраком Лида, жена Константинова, посмотрела на него вопрошающе и чуть обиженно — после того уж, как он созвонился со Славиным и назначил время на корте: семь сорок пять.

Заметив, как Лида поднялась со стула, Константинов улыбнулся ей ласково, чуть иронично, с тем изначальным пониманием «что есть что», которое подчас злит, но всегда понуждает относиться друг к другу уважительно, не соскальзывая в бытовщину, убивающую любовь в браке.

Лида принесла кофе, подвинула мужу сыр.

— Хочешь печенья? У нас есть «Овсяное»…

— Ни в коем случае. Сколько в нем калорий? Много. А я не вправе обижать тебя ранним ожирением.

— Ранним? — она улыбнулась. — Что будет с человечеством, когда средняя продолжительность жизни приблизится к двумстам годам?

Константинов допил кофе, отставил чашку; Лида поняла, что он сейчас собирается — за двадцать лет, прожитых вместе, человека узнаешь — не по слову даже, а по его предтече.

Он, в свою очередь, тоже понял, что она сейчас поднимется, положил поэтому руку на ее пальцы и сказал:

— Я помню. Ты станешь записывать или запомнишь?

— Неужели успел?

— Конечно. Так вот, Лидуша, рукопись никуда не годится. Это — унылая литература, а, как говорили великие, любая литература имеет право на существование, кроме скучной.

— Это азбука, Костя, я обратилась к тебе, чтобы ты помог мне мотивировать отказ.

— А ты вправе отказать ему?

— То есть? Конечно, вправе.

— Это очень плохо, если «конечно». Я, признаться, боюсь такого рода неограниченной власти редактора. А что, коли твой автор повесится? Или ты не разглядела гения?

— Мы же смотрели вдвоем.

— Я — дилетант. Читатель.

— Самая, кстати, трудная профессия. И потом нынешний читатель куда честнее некоторых критиков. Те пытаются угадать, кого похвалить, а кого лягнуть, но угадывают не в читальных залах и книжных магазинах, а…

— Очень плохо.

— Костя, родной, я лучше тебя знаю, как это плохо, поэтому и попросила тебя прочесть эту рукопись.

Константинов пожал плечами:

— Каноническая схема, а не литература; плохой директор, хороший парторг; новатор, которого поначалу затюкали, а потом орден дали, один пьяница на весь цех… Зачем врать-то? Будь в каждом цеху только один пьяница, я бы в церкви свечки ставил. Всякое желание понравиться — кому бы то ни было — есть форма неискренности. А потом спохватимся, начнем ахать: «Откуда появились новые лакировщики?!» Разве кто-либо понуждал твоего автора писать ложь? Расталкивает локтями, к литературному пирогу лезет — нельзя же так спекулировать, право… Настоящая литература — это когда человек изливает душу; а если так — то и работы его не видно. А здесь какая-то эклектика: и драматург, и спорщик, и рассказчик, и оратор. И к каждому этому профессиональному качеству можно приложить одно лишь определение — «посредственный». В наш век информационного взрыва нельзя быть эгоцентриком, идеи в воздухе носятся, или уж быть надобно гениальным эгоцентриком.

— Ты пролистал рецензии мэтров на его рукопись?

— Прочитал. Ну и что? Эти меценаты потом, глядишь, и в газетах выступят, а книгу отправят на макулатуру, но и это полбеды; главная беда в том, что может появиться некая девальвация литературной правды, а сие — тревожно. Мне так, во всяком случае, кажется.

— Про такое заключение мне бы сказали: «разнос», Костя.

— Правильно. Зачем же литературу превращать в парламент: «Ты — мне; я — тебе, наша коалиция сильней». Не надо так, это же самопожирание литературного процесса.

— У меня появится много врагов, если выступлю так резко.

— Что ж, свою позицию надо уметь отстаивать. Я бы на компромисс не шел. Еще вопросы есть? — он улыбнулся. — Спасибо, я поехал проигрывать Славину.

…Славин опоздал на пять минут; Константинов, тренируясь у стенки, заметил:

— Точность — вежливость королей, Виталий Всеволодович.

— Так я ж не король, Константин Иванович, я всего лишь полковник, мне и опоздать можно… Затор был на Кутузовском.

Когда они менялись местами на корте, Славин задумчиво сказал:

— Знаете, на какие мысли навел меня этот затор?

— Вы хотите меня заговорить, чтобы обыграть всухую?

— Конечно. Но думал я действительно о том, как скорость века меняет психологию. Раньше-то наш ОРУД незамедлительно реагировал на минимальное превышение скорости, как матадор реагировал, а сейчас гонят шоферов: «Проезжай!», на осевую пускают, только б не затор, то есть потеря времени. Мне это очень нравится. А вам?

— В часы пик гонят, а попробуйте-ка превысить скорость днем — матадорская хватка осталась прежней. До изменения психологии семь верст до небес и все лесом. Подавайте!

— Итак, подытоживаю. — Константинов спрятал очки в карман и, откинувшись на спинку кресла, оглядел контрразведчиков, вызванных им на совещание, — Славина, Гмырю, Трухина, Проскурина, Коновалова. — Работу по выявлению агента, к которому обращены радиопередачи, будем вести по следующим направлениям. Первое — отдел Проскурина устанавливает все те организации, которые связаны с поставками в Нагонию сельскохозяйственной техники, лекарств, оборудования для электростанций. Второе: подразделение Коновалова наблюдает за выявленными разведчиками ЦРУ в посольстве — все их контакты, маршруты поездок должны быть проанализированы с учетом данных, которые мы получим, реализовав первую позицию. Третье: Виталий Всеволодович передает руководство своим отделом Гмыре и вылетает в Луисбург. Товарищу Славину предстоит выяснить ситуацию на границах с Нагонией, в какой мере силен Огайо, и установить, кто автор письма. После этого…

— Если получится, — заметил Славин.

— После этого, — словно бы не слышав его, продолжал Константинов, — в случае, если Славин будет убежден, что имеет дело не с подставой, а с искренним человеком, — знакомит нашего неизвестного корреспондента с фотографиями членов советской колонии.

— Номер в «Хилтоне» стоит сорок долларов, — сказал Славин, — а жить надо там, обязательно там, потому что мне сдается, наш корреспондент, если только это не игры, в «Хилтоне» работает, скорее всего, в кафе или ресторане.

— Довольно умозрительно, — заметил Константинов.

— Значит, лаборатория страдает умозрительностью, — сказал Славин. — Они мне заключение по письму прислали: есть следы масла и сохранился запах дешевого сыра…

— А если письмо сочиняли за завтраком? — поинтересовался Константинов. — В номере?

— Тогда был бы запах клубничного джема, — победно улыбнулся Славин. — Сыр на завтрак дают редко, да и потом, если бы это дело варганили ребята из ЦРУ, они бы заказали «хэм энд эггс». Дешевый сыр дают в барах «Макдоналдс», они сейчас по всему миру разбросаны.

…В Шереметьево Константинов и Славин приехали ночью; пахло полынью; казалось, что вот-вот затрещат цикады.

— Выпьем кофе? — спросил Константинов.

— С удовольствием.

Они сели за столик; народа было немного; две молоденькие официантки говорили о том, что ехать на Рижское взморье рано еще, дождит, и море холодное, хотя песок за день прогревается, мягкий, нежный, и можно гулять по пляжу, вдыхая пряный сосновый запах, а загар лучше, чем на юге, дольше держится…

Константинов посмотрел на Славина, улыбнулся, подвинулся к нему, шепнул:

— Занятно, теперь нам с вами предстоит партия в теннис, причем — проигравшего не будет, победителями обязаны стать оба…

— Теннисом вы определяете предстоящие шифротелеграммы? — спросил Славин.

— Именно. И не сердитесь, как обычно, если я что-то стану вам настойчиво не рекомендовать.

— Запрещать, говоря прямо, — уточнил Славин. — Но обижаться все равно буду.

Официантка поставила перед ними кофе, спросила:

— Куда летим?

— В Болгарию, — ответил Славин. — Там море прогрелось.

— Зато песка мало, — сказала официантка, — а теплый песок важнее моря, прогрев дает на всю зиму, тепло хранит… Я в прошлом году в Румынии отдыхала, хорошо, конечно, но только вот с песком плохо, камни…

Константинов посмотрел ей вслед, покачал головой, сказал задумчиво:

— Все-таки время — категория совершенно поразительная, Виталий Всеволодович… Вы ощущаете мирность?

— Теплый песок пляжа и запах сосен, — повторил Славин. — Красиво, но при чем здесь категория времени? Не вижу связи.

— Видите. Впрочем, могу сформулировать, коли желаете.

— Извольте.

— Шестьдесят лет тому назад были невозможны две вещи… Впрочем, не шестьдесят даже… Тридцать лет назад такое тоже было невероятно: официантка, отправлявшаяся на курорт за границу, и ЧК — инструмент разрядки.

— Вы к тому, что тридцать лет назад надо было бандитов ловить и ощериваться на власовцев и бандеровцев?

— А говорили — «не вижу связи»… Именно это я и имел в виду. А теперь едет Славин в Луисбург, ловить шпиона, который помогает заговору против тишины, там ведь, говорят, песок горячий, только сосен нет, пальмы… Я гордостность ощущаю постоянно, Виталий Всеволодович, начали-то с нуля, а ныне, защищая свою безопасность, помогаем маленькой Нагонии… Коли не начнут там стрелять — тишина останется первозданной, море и песок.

Голос диктора был сонным, чуть усталым.

— Пассажиров, следующих рейсом на Луисбург, просят пройти на посадку…

— Говорит блондинка двадцати семи лет, голубоглазая, с родинкой на щеке, — сказал Славин, поднимаясь.

— И в голосе ее заключена мирностъ, — заключил Константинов, — хотя родинка у нее на подбородке, а глаза наверняка зеленые.