Глава 5
Май 1888 г.
Илья Ефимович вытер руки, поставил на место кисти и обернулся к гостю.
— А у меня, дорогой Павел Петрович, вчера интересная гостья была, — проговорил он, подходя к дивану и усаживаясь рядом с крупным, упитанным профессором Доронченковым, больше похожим на вологодского купца, нежели на профессора Академии художеств. Павел Петрович имел густую седую шевелюру и округлую пышную бороду, его широкая могучая грудная клетка едва умещалась в светло-сером сюртуке, а элегантный галстук топорщился на груди словно от возмущения.
— Кто ж такая, позвольте полюбопытствовать? — мягким низким голосом поинтересовался профессор, закуривая тонкую пахучую сигару.
— Да вот знаете ли, — печально вздыхая и глядя на свои натруженные руки, проговорил Репин. — Был я вчера вечером дома, мои все разъехались, а я как-то загрустил в одиночестве. Всеволода Михайловича вспомнил, у меня как раз его этюд на подрамнике стоял. А тут горничная заходит, говорит, там вас барышня какая-то спрашивает, что-то про Гаршина объясняет. Я так разволновался, — улыбнулся смущенно Илья Ефимович, — словно мне сообщили, что это он сам пожаловал или с известием от него.
— А кто же пришел? — с любопытством глядя на художника, спросил Павел Петрович.
— Пришла барышня, бывшая возлюбленная Всеволода Михайловича, еще из той его неженатой жизни, — механически растирая правую больную руку, пояснил Илья Ефимович. — Милая такая барышня. Она знала Всеволода Михайловича в тот непростой период его жизни, после визита к Лорис-Меликову, вы слышали эту историю?
— Да, да. Всеволод Михайлович умолял графа отменить смертные казни, — взволнованно подтвердил Павел Петрович. — Удивительной, почти детской чистоты был человек.
— Вот именно. Удивительной чистоты, — покивал Илья Ефимович, чувствуя, как слезы вновь застилают его глаза. — Так вот, они познакомились, когда он странствовал. А потом Всеволода Михайловича поместили на лечение на Сабурову дачу. И эту даму, не будем называть ее имя, попросили его не беспокоить, дать ему возможность прийти в себя, обрести душевное равновесие. Она послушалась, они расстались.
— А потом он женился, а она его все эти годы любила? — предположил с мягкой, добродушной улыбкой Павел Петрович.
— Вот, вот. Именно так, — совершенно серьезно подтвердил Илья Ефимович, вспоминая искреннее страдание на лице вчерашней своей гостьи. — Она попросила рассказать, как он умер, и дать что-то на память о Всеволоде Михайловиче. Я подарил этюд и, признаться, очень этому рад.
— Щедрый и благородный поступок. Впрочем, другого от вас и не ждал, — неуклюже поворачиваясь к Илье Ефимовичу, проговорил профессор. — А этюд был прекрасный. Очень живой, и Всеволод Михайлович на нем такой, знаете ли… — Павел Петрович задумался, подбирая слово, — не знаю, как и сказать, но иной раз взглянешь на него, так и кажется, что он к беседе общей прислушивается, вот сейчас скажет что-то. А то нахмурится неодобрительно. Удивительно мастерски вы его написали.
— А я, знаете ли, рад, что отдал, — хлопнул себя по колену Илья Ефимович. — Очень тягостные мысли он на меня навевал, а убрать его рука не поднималась. А вообще, Павел Петрович, — неосознанно понижая голос, проговорил Илья Ефимович, — есть что-то нехорошее во всем, связанном с этой картиной. «Царь Иван» словно затягивает в какой-то темный кровавый омут все, что имело к нему касательство, — сердито хмурясь, проговорил Илья Ефимович. — Поймите меня правильно, я человек не суеверный, но больно уж все один к одному. — И он взглянул на свою усохшую, неживую руку.
— Ну, что вы, дорогой мой, что вы? — полным теплого сочувствия голосом пробасил профессор, робко поглаживая Илью Ефимовича по руке. — Это пройдет, еще вылечат, в Германию съездите на источники.
— Не-ет, Павел Петрович, — покачал головой Илья Ефимович, — нет, это уж так и будет. Не вернуть мне руку. Я уж каким только светилам не показывался. Забрал Царь Иван силу из моей руки, высосал ее. Это ведь после него у меня правая рука отнялась, а потом сохнуть начала. Когда над этой картиной работал. Теперь вот левой пишу, счастье еще, что мне это под силу.
— Да ну, бросьте, дорогой, себя так накручивать. Совпадение это, мы же с вами люди современные, не мракобесы какие, — гудел полным доброго сострадания голосом Павел Петрович.
— А вы знаете, что, когда ее в галерее у Третьякова выставили, были случаи, что женщины в обморок перед картиной падали, дети к ней подходить отказываются, плачут от страха?
— Это не мистика, а мастерство ваше, талант, — укоризненно заметил Павел Петрович.
— Ну, хорошо. А что тогда с Григорием Григорьевичем? — вскинул голову Илья Ефимович. — Ведь он после того, как мне для «Царя Ивана» позировал, едва собственного малолетнего сына не убил! — страдальчески воскликнул художник.
— Дорогой мой, да ведь все знают, что Григорий Григорьевич при всем его таланте личность, можно сказать, не в обиду ему, диковатая и даже иногда пугающая. Мальчика, безусловно, жалко, но вы-то тут при чем? — взмахнул большими широкими ладонями Павел Петрович и сложил их перед собой, словно птица крылья.
— Нет. Это все она, картина. Это Иоанн Васильевич творит. Разбудил я его душу, разворошил, потревожил. Вот и мстит он мне, — тяжело вздохнул Илья Ефимович. — Вот и Всеволод Михайлович рано ушел из-за него. Точнее, из-за меня.
— Глупости, — решительно возразил Павел Петрович, поднимаясь с дивана и, заложив руки за спину, принялся размашисто мерить мастерскую шагами. — Глупость и нервы. И не к лицу вам это! Не к лицу! Чего выдумали? Во всех вселенских грехах себя обвинять, за чужие безумства на себя ответственность возлагать! Нет, Илья Ефимович, вы уж нас, грешных, собственной воли не лишайте, а не то вот пойду я на речку в мороз купаться, да и утону по собственной дурости, кальсонами, простите, за корягу зацепившись. Так вы и тут свою вину углядите?
— Нет, тут не угляжу, — улыбнулся, словно оттаивая, Илья Ефимович.
— Вот и правильно, — улыбнулся ему в ответ Павел Петрович. — И там не надо.
— Ох, если бы это было правдой, — с надеждой в голосе проговорил Илья Ефимович. — Дай бог, чтобы этой милой барышне мой подарок принес счастье.
— Не сомневаюсь, так и будет. Если не счастье, то уж утешение во всяком случае точно, — проговорил Павел Петрович, подходя к Илье Ефимовичу и кладя руки ему на плечи.
