Дело о бюловском звере

Юлия Нелидова, 2018

1886 год. Молодой доктор Иван Иноземцев, чудак, готовый ради эксперимента впрыснуть себе любое только что изобретенное средство, до того надоел столичной полиции своими взрывающимися склянками, что его не сегодня завтра объявят бомбистом. От греха подальше коллеги помогают ему устроиться уездным лекарем в глубинке. Только кто же знал, что и в тихой Бюловке кошмаров столько, что хватит на всю Обуховскую больницу: здесь тебе и алмазы на дне озера, и гиена-оборотень, и оживающие дамы с портретов, и полчища укушенных людоедом пациентов, для которых давно нет места на казенных койках. Но если действительность так активно подыгрывает галлюцинациям, может быть, доктор в самом деле изобрел лекарство, без которого медицине дальше не жить?..

© Нелидова Ю., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Глава I. Теория случайностей

«17 июля 1886 года, 10.45 пополудни — 1 сантиграмм вещества, синтезируемого из даурицина, полученного из плодов menispermum dahuricum^[1], на 0,5 мл раствора для инъекций.

11.15 пополудни — никаких изменений. Что ж, придется повысить дозу.

11.35 пополудни — еще 1 сантиграмм на 0,25 мл раствора.

18 июля, 0.10 пополуночи — похоже, снова безрезультатно. Плоды menispermum выдали чрезвычайно слабый даурицин, а синтез как будто уменьшил его терапевтический эффект. Решительно никаких изменений, даже кашель не унялся. Я имел надежду использовать свой затянувшийся бронхит для более точных показателей влияния вещества на симптоматику спазмов, к примеру астматического характера. Астму привычно выделяют в один недуг и не относят к нервным, но, по моему разумению, она есть следствие, а не причина. Следствие невротических нарушений.

0.15 пополуночи — но у растения имеются еще корневища!

0.15 пополуночи — ничего не происходит. Сдается мне, последующие опыты с луносемянником будут столь же тщетными. В топку его! Или нет, стоит сменить катализатор. Завтра попробую бромирование.

Вот уже несколько лет я ищу идеальное средство для восстановления утраченного равновесия химических процессов внутри человеческого организма. Простым языком — идеальную пилюлю. Пилюлю от нервных расстройств.

Нервы! (Здесь перо пробуравило в тетрадном листе целую траншею.)

Кто-то сказал, мол, нами правят нервные импульсы. Нами правит материя мозга посредством нервных волокон, подобно тому, как правит кукловод марионеткой — дернет там, дернет здесь, заставит пережить ощущения боли, волнения, страха. Материя эта столь целостна, столь совершенна, что впору ей дать определение более высокое. Философы недаром зовут ее сосредоточием души. Но порой целостность распадается, и совершенная материя ведет себя как сбежавшая от циркачей мартышка, в лапах которой нервные волокна что вожжи несущейся в пропасть колесницы.

Мне нужно большее, чем валерьяна, мята, боярышник, и менее опасное, чем опиаты, кураре и кокаин. Мне нужно то, что могло бы заменить скальпель и огромное разнообразие аптечных изысков. Одна пилюля — и все! Только одна. Средство, способное устранять любые телесно-душевные расстройства, что есть исток и причина многих болезней. Их я наблюдаю такое превеликое множество, что пора задуматься о решительном шаге в психофармакологии.

Этой дисциплины еще не существует в учебниках, но она таит в себе немало значительного для человечества.

Как, скажите, победить повсеместно царящую острую мозжечковую атаксию у детей и заднестолбовую у людей среднего возраста? А всякого рода припадки? Нервную горячку, порой возникающую без видимых причин? Бессонницу, сомнамбулизм, рассеянный склероз и прочие бульбарные синдромы? Да хотя бы мигрень, эту чуму девятнадцатого столетия! (Перо снова рвет бумагу.) Кого ни спроси, у всех мигрень. Порой достаточно устранить нервное напряжение, чтобы избавиться от спазмов сосудов головного мозга и не доводить до поражения мозжечка, таламуса и шишковидного тела. Не доводить до паралича, эпилепсии, деменции…

То, что философы зовут душой, мы зовем химией. Смятение, страх, боль, восторг, отвращение, подавленность, эйфория суть химические реакции. Человек — передвигающаяся в пространстве химия, природный автоматон, ходячая гальваническая батарея. Органические вещества служат для нее топливом. Их можно поставлять извне, извлекая из многообразия природных ресурсов. А если пользоваться синтезированными веществами, тогда мы просто обязаны уйти дальше простых успокоительных капель и создать средство, способное обращать вспять химические процессы живой материи, менять их вектор. И я найду его, это средство. Такое, чтобы могло усовершенствовать работу органов, запустить дремлющие механизмы самоисцеления, вернуть утраченное равновесие и подарить небывалые способности.

Это прорыв в будущее. Человеку будет подвластно все! Он перестанет нуждаться в больницах и врачах, лекарствах и аптеках, богах и религиях, потому как сам станет богом, а религией ему будет служить всесильная наука.

Все полученные вещества я, разумеется, испытываю на себе. Никаких искажений, какие дают опыты с лягушками и крысами, быть не должно.

0.50 — важно: без снотворного эффекта. (Подчеркнуто дважды, перо снова рвет бумагу, кашель.) Иначе я не смогу работать.

0.55 — немного кружится голова и мутит. Два сантиграмма! Но поглядим, что же будет дальше».

Иван Несторович Иноземцев уронил голову на стол. Перо черкануло поверх строк кривую.

На небосклон выполз тонкий серпик старой луны. Город погрузился в предрассветную дрему уходящих белых ночей. Только на Фонтанке за невысокой кирпичной оградой в поперечном двухэтажном флигеле, примыкающем к длинному желтому зданию с треугольным портиком и колоннами, сиротливо горело одно окно.

В свете керосинового язычка поблескивали металлические дверцы шкафов. Стройные ряды стеклянных пузырьков, реторт, колб, тонких трубок, мензурок — ими были уставлены все столы. Где не стояла лабораторная посуда, в беспорядке громоздились кипы справочников, учебных пособий и тетрадей.

Пятые сутки Обуховская больница была единственным пристанищем Иноземцева. Днем он проводил визитации и выписывал рецепты, а ночью погружался в мир открытий и экспериментов. Ночью лаборатория принадлежала только ему.

Еще в академии, начав работу над диссертацией «О применении алкалоидов и фенолов в разного рода хирургических операциях в качестве анестезии», Иноземцев замыслил избавить мир от столь частых в его практике нервных расстройств. По природе своей он был до того впечатлительным, что не только не потерял, как всякий врач, еще к концу последнего курса всякую чувствительность, а, напротив, втайне боялся теперь обнаружить нечто страшное и неизлечимое у себя. Что, если вдруг начнутся какие-нибудь речевые нарушения или он не сможет владеть конечностями, а то и мыслями? Тогда ведь придется сменить белый халат на больничную пижаму!

Нет, нужно найти средство от этого прежде, чем все это случится!

Однако практика и опыты укрепили его. Страх очутиться в доме для умалишенных сменился страстью проникнуть в подсознание человека. Темные пятна в медицине манили, заставляли сердце трепетать от близости великих открытий в сфере психофармакологии — термин, случайно им выдуманный, но весьма заинтересовавший профессоров академии.

Благодаря именитой фамилии и рекомендациям учителей Иноземцев начал карьеру сверхштатным ординатором. Отцу, члену Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, владельцу крупной аптеки в Выборге на Торкельской, не пришлось пускать в ход связи — сына и без протекции приняли в IV хирургическое отделение, пообещав перевести в штатные хирурги по прошествии года.

Это позволило молодому человеку не только присовокупить пару сотен рублей в год к тем пятистам, что высылали отец с матерью, но и заполучить место для проведения опытов, о котором ранее он не смел и мечтать.

Скажем прямо, это удалось не сразу. На громаднейшую больницу приходилось весьма скромное помещение при аптеке, отведенное под лабораторию. Находилось оно довольно далеко от IV отделения — на нижнем этаже главного здания больницы. Заведовал аптекой вредный и скаредный старикашка-провизор. С первого взгляда невзлюбил тот Иноземцева, часто наведывавшегося в аптеку с невообразимыми целями. Оно и понятно почему: то ординатор подожжет что, то кислотой зальет стол. И нос совать любил совсем некстати, мог ненароком раскрыть страшную тайну — аптекарь приворовывал дорогостоящий хинин, мешая его с меловой крошкой.

Но с нового года больницу облагодетельствовало городское общественное управление, и волна перемен накрыла старую добрую Обуховку. Ладно, больных стали кормить не на 10 копеек в сутки, а на целых 17, так ведь и это не все. Библиотекой обзавелись, новыми инструментами, закупили микроскопы иммерсионной системы для бактериологических исследований — шесть штук. Один отрядили в хирургию. Ввиду такого события не жаль было и помещение организовать.

Выбрали то, что располагалось за стеной операционной. В организации будущей лаборатории Иноземцев принял самое горячее участие. На свои кровные скупал необходимый инвентарь, книги, даже раздобыл особого вида горелку — шведскую паяльную лампу. На чудо-лампу, извергающую пламя, будто дракон, поглядеть приходила вся больница. Но заведующий IV отделением доктор Ларионов был лампой-драконом чрезвычайно недоволен, велел ее тотчас из больницы убрать. Да и не упускал случая осадить сверхштатного ординатора.

— Это хирургическое отделение, а не потешные полки, — ворчал он. — У нас и операционной толком нет, закуток какой-то, по которому шныряют то и дело с ведрами и дровами. Хоть бы огородили лестницу! А вы здесь устроили…

Но Иноземцев упорно старался завоевать расположение Ларионова, молил разрешить вернуть горелку, клялся, что о его безобидных опытах не узнает ни одна живая душа, работал рук не покладая, и, пользуясь ночными дежурствами, порой оставался до самого утра. Все это время приходилось перегонять реактивы в собственной комнате, которую он снимал на набережной Мойки у одной вдовы, владевшей несколькими квартирами на предпоследнем этаже. Вдова стойко сносила запахи, невероятный треск, который производил дьявольский аппарат, со слезами оглядывала дыры в обивке, изъеденные кислотой шторы, выслушивала жалобы жильцов — но продолжала позволять все эти бесчинства, тревожась больше за здоровье квартиранта, чем за безнадежно испорченную меблировку.

— Он подожжет дом! Бомбист, революционер! — кричали жильцы. А Иноземцев старался проскочить мимо, когда встречал кого из недовольных на лестнице, и делал вид, что это вовсе не он.

Молодая хозяйка оказалась провидицей: последний опыт Иноземцева закончился пожаром. Драконова горелка перегрелась, и случился взрыв.

К счастью, ординатор отделался парой легких ожогов. Он более волновался, как бы не дошли до Выборга слухи о чудесной лампе: строгость отца не знала границ. Но ничего не ведавший о происшествии в доме на Мойке доктор Ларионов вдруг позволил использовать лабораторию в ночное время. Так, лишившись квартиры и места для проведения опытов, Иноземцев обрел неожиданно и одно, и другое.

Настольная лампа потухла, комната погрузилась в темноту. Один серебристый лучик, тонкой нитью тянувшийся сквозь полумрак белой ночи, рисовал на стеклянных ретортах колдовские узоры.

Пробурчав что-то во сне, Иноземцев с усилием оторвал голову от тетради и неуклюже принялся шарить по столу. Опрокинул чернильницу, следом лампу. Очки канули куда-то за стол.

— Куда же вы подевались?

Голоса своего он почти не услышал — в ушах стоял гул. По-прежнему мутило.

Преодолевая головокружение и проклиная темноту, он наклонился. Каждое движение отдавалось рвотным позывом, слабость сковывала и притупляла мысли. Вторая инъекция была лишней, следовало дождаться действия первой. Да-с, поторопился. Однако с тяжестью желудка в глубинах души Иноземцева воцарилось подозрительное умиротворение, похожее на апатию. Помер бы сейчас и глазом не моргнул.

Внезапно у подоконника сверкнула вспышка и тотчас погасла, словно кто-то посветил фонарем и мгновенно скрылся. Но кто в такой час стал бы лезть в окно второго этажа? Разве из любопытства помощник больничного сторожа на драконову лампу захотел поглядеть. А может, кому из больных беспокойного отделения вздумалось прогуляться по карнизам? На первом этаже помещалось проклятое XIII отделение, которого Иноземцев боялся как огня. Не раз во сне видел, как его, связанного, в смирительных одеждах, тащат в самую дальнюю палату. Брр!

Передернув плечами и близоруко прищурившись, он стал медленно пробираться к окну. Сделал три шага, вдруг вспомнил, что надобно глянуть на хронометр, оставленный на столе. Едва успел повернуть голову, как новая вспышка озарила лабораторию.

— Что это, черт возьми? Нехорошо, Иван Несторович, нехорошо. Снова галлюцинации! В прошлый раз вы изволили видеть индийских слонов, шагающих по набережной. Но откуда в Петербурге взяться слонам? Вы полагаете, Иван Несторович, что слоны на Мойке — явление вполне естественное? Ха-ха-ха!.. Я только что говорил сам с собой? Что-то сверкает с той стороны, надо бы поднять лампу, отыскать керосин… Разумеется, это естественно, индийские слоны…

Он недоговорил и с открытым ртом уставился на темный прямоугольник окна. В кронах деревьев над крышей сарая повисло нечто — светящееся пятно, медленно принимающее очертания овала, следом звезды и вновь овала. Спустя некоторое время до Иноземцева дошло, что фигура напоминает маленького человека размером с ладонь.

— Поразительно, сколь правдоподобно, — прошептал он завороженно.

Нечто надвигалось все ближе. Теперь светящаяся фигура стала больше, контуры отчетливее. Иноземцев заметил покрывало волос, словно сотканных из лунного света. Существо уселось на подоконник, обхватило полупрозрачными руками колени и мечтательно откинулось, глядя на звезды.

— Чудеса! — Иноземцев невольно потянулся к существу рукой.

На голос доктора видение обернулось, сверкнуло огромными кукольными глазами и вдруг оглушительно расхохоталось. Чистый, как звон хрусталя, девичий голосок. Тотчас где-то в соседнем доме заиграл рояль:

Не здесь ли ты легкою тенью,

Мой гений, мой ангел, мой друг…

— Еще ведь даже не рассвело, — пробормотал Иноземцев. — Куда так рано распеваться?

Мелодия романса то рождалась прямо у окна, то отлетала к дому напротив. Вот только откуда в больничном дворе взяться роялю?

Вместе с музыкой существо воспарило под потолок, описало окружность над головой Иноземцева, с хохотом вылетело в окно к повисшему над деревьями полумесяцу, потом вернулось и стало плавно кружиться, все ближе подбираясь к отражающим свет склянкам. Наконец, осмелев, дух повис над одним из столов. Горящие глаза впились в изгибы трубочек и пузатых реторт.

А Иноземцев все смотрел на призрачную красавицу, не в силах пошевелиться, и благодарил провидение, что его в эту минуту никто не видит.

— Беседуешь тихо со мною

И тихо летаешь вокруг, —

напевал он в такт доносившейся мелодии, прекрасно сознавая, что природа этого видения столь же ясна, как и природа слонов из предыдущих кошмаров.

Коварная проказница, едва касаясь пальчиками ног, уже вытанцовывала поверх склянок и легонько подталкивала их. Колбы отскакивали и со звоном разлетались в воздухе.

— Стойте! Что же вы делаете? — с неподдельным возмущением вскричал Иноземцев. В страхе, что драгоценные растворы окажутся на полу, он дернулся было вперед, но не смог ступить и шагу. А видение, подобно восточной танцовщице, кружилось над столами, склонялось и выгибалось, волоча за собой шлейф стеклянных искорок и едких паров. Стекло маленькими разноцветными фонтанчиками разлеталось под ее крохотными пятками.

Закашлявшись, Иноземцев заслонил лицо руками. А когда отнял руки и окинул взглядом лабораторию, пришел в ужас.

Танцующая Шахерезада исчезла. Над столами метались тысячи серебряных полупрозрачных вихрей и громили все, не щадя мебели и книг. Стекло, обрывки бумаг, высушенный луносемянник, разлетевшиеся на части шкафы — все поднялось к потолку в дьявольском коловороте. Пол дребезжал и скулил, как замерзший пес, окно хлопало рамами. Иноземцев почувствовал, что проваливается в пропасть. Обессиленный, он упал на колени и вцепился себе в волосы, стараясь покончить с чудовищным сновидением.

— Довольно! — прохрипел он. — Хватит! Боже мой…

Тотчас все остановилось и рухнуло. Последняя вспышка — и полный мрак.

Ослепленный, он не мог видеть, как его рука вдруг оказалась в чьих-то теплых ладонях. Он встал и безвольно направился вперед. Наткнулся на подоконник, занес колено, потом другое… Вдруг с размаху кто-то залепил ему две оплеухи, и Иноземцев очнулся.

Полуденное солнце брызнуло в лицо. Иноземцев пребывал еще по ту сторону сознания, однако же ни секунды не сомневался, кто перед ним. Пробуждение было мгновенным, словно кто-то дернул таинственный рычаг в голове.

Распластанный на полу, он походил сейчас на рыбу, которую выбросило на берег. Доктор Ларионов склонился над ним. Себе самому Иноземцев казался ватной марионеткой, не способной и руку поднять без воли кукловода.

Он хотел что-то сказать, но слова застыли в районе малого язычка.

— Иван Несторович, вам дурно? Что здесь такое произошло?

Оглушенный ординатор ясно слышал каждое слово. Веки его были по-прежнему смежены, но он видел лицо доктора Ларионова — до того отчетливо работала фантазия, предупреждая каждое событие следующей секунды. Как забавно!

— Вы придете в себя или позвать санитаров, черт меня раздери?

— Да-а, — медленно проговорил Иноземцев, с удивлением слушая свой голос, прорезающий вязкое пространство. Нет, даже не слушая, а наблюдая, как темно-зеленого цвета «да» тяжелой каплей падает в пробирку с синим желе.

— Что «да»? Как это объяснить? Не прошло и пяти дней, как вы разнесли здесь все в пух и прах! Так, значит, выглядят ваши ботанические опыты с травками и камушками? Кем вы себя возомнили? Сен-Жерменом? Калиостро? Напрасно я вам доверял! — Ларионов покачал головой и с глубоким сожалением добавил: — Сейчас же придите в себя и встаньте. Господи боже, что за запах здесь стоит! Что вы жгли? Лукьянов вечно ворчит на вас.

Не чувствуя рук и ног, Иноземцев повиновался. Теперь тело словно раздвоилось: одна половина изнемогала от тяжести, зато другая была подобна птице, порывиста и легка.

Не понимая, как в нем уживаются два человека, больной и здоровый, Иноземцев добрался до своего стола и пришел в удивление, обнаружив, что тот перевернут.

— Кто поступил так с моим рабочим столом? — с наивным видом возмутился он, проигнорировав вопросы заведующего. — Где мои записи и списки? Здесь стояла ваза с луносемянником, он еще нужен!

Ларионов протянул молодому человеку очки, тот живо надел их и, оглядев комнату, ахнул.

— Что же тогда, это был не сон? Лаврентий Михайлович! Кто-то из больных сбежал ночью, верно, из XIII отделения. Я видел, с фонарем!.. Кто это мог быть?

— Ай-ай! Это от вас ваше здравомыслие, Иван Несторович, сбежало. Квартиру госпожи Вольской тоже кто-то из больных спалил?

Иноземцев кашлянул и закусил губу: добрались слухи до заведующего. Нехорошо, погонит из лаборатории теперь.

— Не квартиру, а только одну комнату. Это паяльная лампа проклятая, избыточное давление случилось, я приоткрыл крышку… — стал он оправдываться.

— Уже полдень, друг мой, — прервал рассерженный Ларионов. — Сегодня, едва я ступил на крыльцо больницы, явились чиновники с ордером на арест — из Охранного отделения и двое городовых.

Иноземцев обмер. Достал свой карманный хронометр марки Dent London, с которым никогда не расставался: геликоидная спираль с завитком Бреге, фузея с цепью. Щелкнул крышечкой. Действительно полдень.

— Прямо из Охранного? — пробормотал он, продолжая пялиться на циферблат.

— Именно, голубчик. Справлялись о вас, утверждали, будто вы примкнули к банде бомбистов. Что, доигрались, доэкспериментировались до истории? Соседи ваши подали жалобу. Спровадил я тех из охранки, не волнуйтесь, наплел что-то. Мне-то известно, какой из вас бомбист. Тьфу, вы меня расстроили. Что скажет ваш отец? А мне где прикажете теперь толкового ординатора искать? Никто из докторов в сверхштатные идти не хочет! Снова рисковать и брать студентов, едва кончивших академию? И времени нет с вами возиться. Что я, нянька, что ли? Уже двадцать шестой год. Вбили себе в голову невесть что и балуете. А ведь какие надежды!.. Какие надежды на вас возлагали! Как же, Иноземцев, самого Федора Ивановича правнук! Розги крепкой на вас не хватает. — Заведующий перевел дух. — Ладно, здесь такое дело. Сейчас в докторской сидит дама, прибыла из Т-ской губернии. Могла телеграфировать, но нет, приехала сама. Очень спешит. В одном из уездов пустует больница. Доктора мрут как мухи, последний взял да повесился, остались одни фельдшерицы и сиделки. Даже аптекаря у них нет! Дама знатная, помещица, кроме всего прочего, нуждается в семейном враче для престарелого мужа, который умирает от какой-то африканской болезни. Не заразной, можете на этот счет не тревожиться. Я смотрел историю, что-то с психикой сделалось. По вашей, кстати, части. Поедете? Да что я вас спрашиваю, конечно, поедете! Меж Т-ской губернией и Сибирью не выбирают. Убьем, как говорится, двух зайцев, да и даме поможем. Уже и билеты помещица выхлопотала. Немного поутихнет здесь, выбелят дом госпожи Вольской — и вернетесь обратно. Авось Нестор Егорович и не узнают.

Иноземцев слушал вполуха.

«Так это были не галлюцинации? Или больные взбунтовались? — проносилось в голове. — Да еще кто-то донес на меня! Как есть больные. Нет, не они… Это духи, которых я случайно вызвал. Души тех, кто помер в нашем отделении. Этот, который с апоплексией. Или, может, тот, с правосторонним паротитом. Нет, ведь жив еще же он, господи боже. А нет же, нет! Это тот, что клялся, мол, доберется до меня даже с того света. Говорил, мальчишка, по глазам вижу, что трус… Как бишь его? Крупозный, резать его пришлось. Вот и добрался до меня сегодня ночью. Что я молочу? Я же врач, пусть пока сверхштатный. Какие могут быть духи?.. Что я сотворил с даурицином из луносемянника? Однако меня больше не мучает кашель. Терапевтический эффект был. Был, надо же!»

— Вы снова заснули, Иноземцев?

— Лаврентий Михайлович, у меня кашля нет, — просиял тот невпопад.

Лицо Ларионова вытянулось.

— Собирайте ваши пожитки и на Николаевский вокзал. Свежий деревенский воздух вернет вам рассудок. Заодно разберетесь, отчего доктора не выживают. Послушайте старика, господин Иноземцев, завязывайте с кислотами, концентратами и эссенциями. Вы надышались вредными парами до умопомрачения! Ничего не откроете, только себя погубите.

— Открою, — упрямо буркнул Иноземцев.

К вечеру здоровой половине Иноземцева сделалось худо, и она слилась с больной. Ивана Несторовича скрутило прямо в пролетке по дороге на станцию. «Бронхит усиливается», — констатировал он.

В вагоне разложил на коленях тетрадь и принялся конспектировать печальный опыт впрыскивания странной вытяжки из ягод луносемянника. Все записал: и о прекрасном лунном духе, и о том, как дух сей разбил все его реторты. И насчет романса тоже, который про гения. Но когда подобрался к моменту сотворения чудо-эликсира, вдруг понял, что совершенно не помнит, как синтезировал сию странную тинктуру. А ведь химия — наука наиточнейшая; в любом соединении, если хоть один атом вещества окажется лишним, выйдет совершенно иное соединение, не то, что было прежде, как, к примеру, графит и алмаз. Или еще проще: два атома кислорода мы называем кислородным газом, а три атома — это уже озон.

«18 июля, 19.30», — вывел он и замер, глядя перед собой. Эх, почему сразу было не записать. Пролистал назад — сплошь какой-то бред о страхе обнаружить у себя мозжечковую атаксию. Словно пытался оправдаться перед кем-то за непростительную для хирурга трусость.

— Уже в пятый раз пишу об этом. Или в шестой? — в ужасе прошептал Иноземцев, шелестя тетрадными листками. Пальцы дрожали. Находить и перечитывать одинаковые записи становилось все неприятней. Еще один неудачный эксперимент, и он потеряет власть над собой. — Надо остановиться. Правильно, правильно Ларионов ругал, правильно, что в деревню сослали, — свежий воздух возвратит здравый рассудок.

Вплоть до станции нижегородского вокзала Иван Несторович ерзал на скамье и грыз карандаш, потом переместился в почтовую карету, снова вынул тетрадь, но так ничего и не вспомнил. Витал в мыслях образ ясноглазой феи, а что с чем смешивал, ацетилировал ли или уже бромировал, что в результате использовал в качестве катализатора, как долго коптил — все из головы вон.

— Даурицин, ацетил… Луна, луна, в месяц раз меняющаяся, ей веры нет. Луна, луноверин, — бормотал он. — Что я сделал не так? Какую ошибку допустил, что этакое чудовище получилось? Непременно надо это выяснить, иначе снова топтаться мне на месте.

В тарантасе с ним ехали две девушки с гувернанткой-немкой, отставной чиновник и коммерсант. Стояла жара, мухи назойливо липли к лицу. Молодой врач тотчас вызвал любопытство у всей честной компании: одет по-столичному, в очках, при чемоданчике, держится особняком, бормочет что-то. Стали его расспрашивать — кто, откуда, зачем пожаловал в такую глушь.

— В усадьбу Тимофеевых, личным врачом-с престарелого генерала вызван.

— В Бюловку? — привскочил купец.

Что тут началось! Чиновник и торговец с жаром принялись обсуждать новость, девицы, выпучив глаза, глотали их оживленную болтовню, гувернантка яростно поглядывала на мужчин и иногда вставляла фразу на немецком, после чего осеняла себя крестом — не по-нашему, слева направо. О чем говорили пассажиры, доктор старался не слушать. Под опущенными веками всплыл образ незнакомки — той самой, что явилась к Ларионову с просьбой отпустить кого-нибудь из докторов для больного супруга.

Смелая женщина, эта Натали Жановна, француженка, еще молодая, двадцати пяти лет, с огненной копной волос, с россыпью веснушек и изумрудным взглядом, прекрасно владела русским. Щелчком веера она коснулась плеча Иноземцева и умоляла отправиться с ней в поместье и занять место покойного врача. Сколько их сменилось при ее супруге? Лаврентий Михайлович назвал довольно внушительное число.

Иноземцев вынырнул из воспоминаний и прислушался к спору.

— Видано ли, чтобы человек пропал на полвека, вернулся, нисколько не изменившись, и еще и женился на молоденькой? — горячился чиновник.

— Упырь, поди, — взвизгнула одна из барышень. — Живой мертвец!

— Это вряд ли, — возразил чиновник и хитро прищурился.

— Глаза по-волчьи горят, желтым огнем, — зарядил купец. — Видел я его, когда он еще не был к постели прикован. В город как-то наведывался. Чуть богу душу не отдал, как столкнулись на улице.

Иноземцев бросил короткий взгляд на пассажира, нахмурился.

— А может, авантюрист какой? — предположил чиновник и покосился на Иноземцева, верно, ожидал, что тот скажет. Но Иван Несторович отложил тетрадь, откинулся на стенку экипажа и, скрестив руки на груди, притворился, что спит. Мыслями он уже вернулся к луноверину. Может, это и не ошибка вовсе? Кашель ведь он смог унять. Может, испытать его еще раз?

Неумолкающая болтовня мешала думать.

— Что ни день — покойник, два. Уже и в газете нашей писали. Неведомо, о чем исправник думает.

— Здесь не исправник надобен, а батюшка, чтобы разогнал вурдалаков да упырей и отмолил бюловское поместье.

— Не батюшка, а жандарм крепкий. Он именно что авантюрист и выдает себя за генерала нашего. А авантюрист британский, точно вам говорю.

Какой авантюрист, какие, к лешему, упыри? Хорошо, доктор Ларионов дал свой револьвер. В такую глушь без оружия никак. Туда еще и железную дорогу не проложили, в эту Т-скую губернию.

Примечания

1

Menispermum dahuricum — луносемянник даурский.