Старик наткнулся на девушку в овраге — она спала под кустом орешника, на спине, широко раскинув ноги и руки. В лесу так не спят. В лесу спят иначе — сидя или на боку, а если и на спине, то недолго. А девушка спала долго, лежала совершенно неподвижно, как мертвая или пьяная. Но от нее пахло не алкоголем, а крепким потом. Чужая, подумал старик. Илья Ильич Абаринов знал в округе всех женщин — в девяти случаях из десяти это были ветхие старухи. А этой лет семнадцать-восемнадцать. Может, меньше. Она не была похожа на москвичку, приехавшую погостить у бабушки. Городские не умеют спать в лесу. А эта спала крепким сном, не обращая внимания на черных крупных муравьев, сновавших по ее лицу, шее, рукам. Пятки у нее были черные, растрескавшиеся — долго шла босиком. Одета не пойми во что, похоже скорее на мешок, чем на платье.
Девушка вдруг открыла глаза, села, почесалась — запах пота усилился — и посмотрела в ту сторону, где под корягой притаился старик с ружьем. Потянула носом — как зверь, подумал Илья Ильич, — и вскочила. В руках у нее был небольшой узелок, который, видимо, лежал в высокой траве. Старик опустил голову, а когда поднял, девушки на поляне не было. В той стороне, где она скрылась, птичьи голоса на несколько мгновений затихли…
Через час он ее нашел. Она напала на малинник и принялась поедать ягоды жадно, без разбора, зеленые и спелые. Потом напилась из ручья, встав на четвереньки. Потом встретила косуленка, протянула руку, но он бросился от нее наутек, как от хищного зверя. Потом присела за кустом, чтобы опростаться, а узелок положила рядом.
Она шла на северо-восток, прихрамывая и редко огибая препятствия, прямиком через муравьиные кучи, вброд через ручьи и речушки, иногда по пояс в крапиве, босиком по колючкам, напролом через бурелом, и когда выбиралась на солнечную поляну, то казалось, что девушка вся охвачена дымным пламенем, а за нею тянется шлейфом запах гари — запах беды и горя, и хотя это чувство было неопределенным, смутным, оно беспокоило старика все сильнее…
Вскоре после полудня она вышла к озеру, спрятала узелок под кустом и не раздеваясь бухнулась в воду. Плавать она, похоже, не умела — барахталась на мелководье. Искупавшись, вылезла на берег, взяла узелок и направилась к хутору — его гонтовые крыши виднелись за деревьями.
Старик опередил ее.
Девушка остановилась, увидев Абаринова, который сидел на крыльце, и уставилась на карабин, лежавший у старика на коленях.
От нее разило потом — Илья Ильич за два метра чувствовал ее запах.
— Чего надо? — спросил он.
— Ничего, — ответила она хриплым голосом.
— Ладно, — сказал он. — Но ты воняешь.
Она кивнула.
— Надо тебе в баню…
Девушка снова кивнула.
Она не выглядела испуганной — скорее равнодушной. Может быть, от усталости.
— Давно идешь? — спросил старик.
— Давно.
— Что там у тебя?
Он кивнул на узелок.
— Голова.
Девушка подняла узелок повыше.
— Чья?
— Папина.
— Тухлая, что ли?
— Нет, — сказала она. — Я ее в капустные листья завернула. А теперь она сухая, больше не пахнет.
— Ладно, — сказал старик. — В дом с этим нельзя. Сиди здесь.
Она села на скамейку рядом с крыльцом, положила рядом с собой узелок.
Илья Ильич вынес ей бутерброд с маслом.
— Один живешь? — спросила девушка.
— Ешь.
Часа через два он разбудил ее — она спала сидя — и сказал, что баня готова.
В предбаннике девушка скинула с себя мешок — под ним ничего не было, положила узелок в углу и шагнула в парную. Старик велел ей подойти к окну, чтобы ее можно было хорошо разглядеть. Она встала у маленького окна. Невысокая, стриженная наголо, с маленькой грудью, сильными ногами, широкими бедрами, на спине перекрещивающиеся шрамы, на ягодице след от ожога.
— Как тебя зовут?
— Лона, — сказала она. — Илона.
Старик фыркнул.
— Мойся. Потом обедать будем.
После бани Илья Ильич выдал девушке сандалии, ситцевое платье и расческу. А узелок с головой отца велел отнести в подпол, на ледник.
За стол сели, когда солнце стало клониться к закату.
Старик разлил по граненым стаканам самогон.
— Со знакомством, — сказал он.
Она кивнула, выпила самогон и набросилась на еду.
Когда девушка насытилась, старик спросил, откуда она и чьих будет.
— С юга, — сказала она. — Папа был механиком, мама фельдшером. Их убили. Я одна осталась, жила там, пока было можно, потом ушла.
— Пешком?
— И на попутках.
— Кто убил? Свои? Черные?
— Убили.
— А шрамы на спине откуда?
— Били.
Илья Ильич снова налил в стаканы самогона.
— Пей, — сказал он. — Спать пора.
В спальне девушка сняла платье, посмотрела в угол.
— А икона где? — спросила она.
— Нету, — сказал Илья Ильич. — Сколько тебе? Лет — сколько?
— Шестнадцать. Скоро шестнадцать.
— Ложись.
Она легла, широко развела ноги, согнув в коленях.
— На живот, — сказал Илья Ильич, снимая штаны и не глядя на девушку.
Она послушно перевернулась, прижалась щекой к подушке и приподняла задницу.
На следующий день Илья Ильич показал Лоне усадьбу.
Заборов здесь не было: поблизости уже лет пятнадцать никто не жил — несколько заброшенных домов в лесу вросли в землю и покрылись мхом, а дорога, соединявшая с ближайшей деревней, превратилась в тропку, едва различимую в высокой траве.
Весной старик вскапывал пять-шесть грядок под зелень, рядом сажал картошку. Держал несколько ульев, двух свиней, десятка два кур, полтора десятка кроликов, иногда заводил бычка. Летом ловил сетью рыбу — в озере водились лещ, плотва, окунь. Гнал самогон, выращивал табак, хотя курил мало. В просторных кладовых и в погребе висели окорока в холщовых мешках, стояли бочки с солониной и квашеной капустой. Азартным охотником он не был, но зимой всегда держал ружье под рукой: волки бродили вокруг усадьбы, выли, пугали скотину. Раза два в месяц выкатывал из сарая мотоцикл с коляской и отправлялся за покупками в Даево, большое село с церковью и школой, лежавшее километрах в пятнадцати от хутора. Возвращался с солью, сахаром, мукой и порохом.
Друзей у него не было, гостей не звал, в Бога не верил.
— Понятно, — сказала девушка. — А там что?
Метрах в ста от хутора стоял довольно крепкий сарай, сложенный из бревен, строение без окон, запертое на большой замок. Вокруг сарая были навалены кучи отбросов, над которыми гудели мухи.
Конец ознакомительного фрагмента.
