Как красный муравей стал черным

Юрий Владимирович Климович, 2023

В книжке 9 рассказов, больших и маленьких.О писателе, получившем за свой китч премию «Эмми», о покойнике, подружившимся с Илоном Маском, о призраке, потерявшем крест. Есть зарисовка о каждодневном труде Бога, о чем мало кто догадывается, и о некоторых ритуалах, важных для путешествий на тот свет и обратно.Пару рассказов, к примеру, «Человек из «Ай Кью», автор ранее выкладывал отдельно, а теперь включил в этот сборник.Автор выражает особую благодарность господину Шекспиру, который лично прибыл из XVI века ознакомиться с рукописью.

Как красный муравей стал черным

Видит бог, прозаик Желваков долго терпел, бесконечно долго. Ветры перемен наваливались на него штормовыми волнами, но он держался.

К примеру, когда ему недвусмысленно предложили изменить родословную, он даже не повел бровями.

— Понимаете, непоколебимый вы наш, ваши крестьянские корни портят картину всей нашей многоквартирной хижины, — сказал ему старший подъезда фантаст Талип-оглы. От волнения фантаст слегка заикался и у него подрагивал второй подбородок. Как всегда, он передергивал метафоры. — У вас в прошлом не было мелких аристократов? Не покопаетесь в темных веках?

Конечно, дома у теплой батареи Желваков сочинил гневную эпиграмму на располневшего в странствиях по далекому космосу Талип-оглы. Потом успокоился, подобрал себе в Википедии малоизвестного курляндского барона и присовокупил к нему прабабушку с царским абиссинским корневищем. Получилось не хуже, чем у Пушкина, и его, думалось, оставят в покое.

Как бы не так. На очередном домовом собрании, посвященному воплощению Третьей национальной идеи в жизнь, Желвакова высмеяли за его писательский слоган «Красные муравьи вам еще покажут!». Особенно кипятился заслуженный графоман, баснописец Зосима с черной косой надписью на жилетке «Даешь балет по всем каналам!»:

— Неслыханно! — взвизгивал он, хватая соседей за плечи. — Я даже на даче истребил эту красную погань, а тут… в святая святых, в нашем родном кормиле!

Ему вторила сексапильная дамочка в винтажной шляпке с вуалью, хотя у нее самой, на взгляд Желвакова, был весьма двусмысленный писательский девиз «Отдаться мало!». По слухам, она создавала коллажные произведения на основе старинной поэзии и современных хард-роковых шлягеров.

В результате появилось историческое домовое постановление, в соответствии с которым желваковский «красный муравей» покрылся беспросветным черным окрасом. Какой-то остряк попробовал дать ему прозвище «Черный человек с большой мандибулой», но ближе к ночи Желваков набил ему морду, и остракизмы прекратились.

Стерпел Желваков и тогда, когда увидел свое имя в списке жильцов-должников по уплате налога на плагиат. По его мнению, введение такого налога было полным произволом! Воровством сюжетов вовсю пользовались уже во времена Гомера и Шекспира. Просто их невозможно поймать за руку — они успели уничтожить все рукописи-первоисточники. Поэтому свои заимствования из сакральных трудов Виктора Пелевина или Сергей Лукъяненко он не считал противозаконными и, тем более, подлежащими прогрессивному налогообложению.

Правда, обидно было, что напротив его инициалов и суммы задолженности кто-то написал порочащее его выражение «Жо + МэМэ вместе спали на трубе». В конце концов, его отношения с филологом Мерлин Монровой никого не касались!

Но когда в домовой газете появилась уничижительная статейка, усомнившаяся в правдивости его персонажей, Желваков не выдержал и отправился за бутылкой проверенного молдавского портвейна…

Дома он еще раз перечитал отдельные куски этого отвратительного пасквиля. Оказывается, его отрицательные герои — преимущественно убийцы или матерые людоеды — воплощали собой все лучшее, что есть в человечестве: они мужественны, сексуальны, у них накаченные плечи и твердые, внушающие доверие взгляды. И они никогда не лгут: если убийца пообещал, что на днях тебя прикончит, можно не сомневаться, такой не подведет, даже если у его жены нарыв и температура под сорок.

Зато лучшие персонажи Желвакова, по словам анонима, вызывают чувство сожаления, переходящего в рвоту — они неврастеники, слабаки, чавкают за едой, куда попало сморкаются в кульминационные моменты, сплошь и рядом кривят душой, почти у каждого есть своя тайная патология, а у одной героини даже приключился «замок» во время внебрачного полового акта…

Выпив портвейн, Желваков легко вычислил анонима и даже решил, дождавшись сумерек, набить ему физиономию. Дела-то было на пару минут — подняться в лифте тремя этажами выше, на сценарный этаж. Однако после раздумий он решил еще раз прогуляться в «Ароматный мир», хотя портвейн был так себе, слабенький, совсем не тот, что в пору его полового вызревания.

— Кроме того, сценарист Агентов всего лишь пешка в большой игре, — размышлял он о мотивах, которые двигали анонимным автором, — за ним стоят беспринципные негодяи из Литсоюза.

Ночью ему приснились красные муравьи. Они сдирали с него хитиновый экзоскелет с черным принтом и приговаривали, хищно двигая мандибулами:

— Надо отдать тебя в ученье к нашему царю. Он в тебя вдолбит, что зимою нет заработка. Все люди с нюхом, и притом не слепые, глядят в оба. Из двадцати нет никого, кто бы не чувствовал, когда начинает плохо пахнуть. Ты не так пахнешь, как надо, писака, на — понюхай…

И прыскали ему в лицо, стараясь ослепить, метиловым спиртом…

Желваков проснулся необычно бодрым и даже местами жизнерадостным. Он отнес три пустые бутылки к мусоропроводу и поставил в ящики для тары, приготовленные хозяйственным фантастом Талип-оглы.

Сев к столу, он уже до обеда настучал полторы главы про супермена, который гонял на «майбахе», стрелял без промаха и непрерывно вытворял добро. У супермена была накаченная грудь с умеренной растительностью, жесткий вольфрамовый взгляд и верная, как у Зоркого Сокола, рука. Зато его антиподам достался вульгарный смех, многие страдали избыточным ожирением, некоторых постоянно тошнило и у большинства в кульминационный момент случались постельные проблемы.

Через два года сериал «Адреналин. Крутой и еще круче» по сценарию Желвакова получил «Эмми», и он переехал в отдельный коттедж с лимонным деревцем в зимней оранжерее, к которому вела липовая аллея.

Сборщики нектара

В тихом санкт-петербургском дворике, окруженном мрачными, замшелыми домами, в одном из которых, по преданию, повесился небезызвестный персонаж Достоевского, наступило раннее утро. Его краски были так свежи и чисты, что даже городская интеллектуальная пыль, клубы которой целыми днями гоняют голуби взад и вниз, вверх и вперед, лишь благоговейно струилась в прозрачном воздухе, настолько неподвижном, что можно было любоваться каждой прожилкой и сочленением отдельной пылинки.

Утро в санкт-петербургском дворике было наполнено такой тишиной, что, казалось, отчетливо были слышны даже мысли его обитателей, даже движения некоторых неуклюжих персонажей тех снов, что еще не успели завершиться и продолжали трепать нервы своим хозяевам. Попискивали даже птицы, которые по-прежнему населяли утренние грезы, хотя начисто исчезли в городской среде. Конечно, я не имею в виду ворон, голубей и воробьев, но, как известно, голуби и воробьи не поют, а только обсуждают гастрономические вопросы и скандалят по мелочам. А что касается ворон, которые начисто лишены слуха, то никто не будет спорить с тем, что они точны в предсказании погоды и небольших городских происшествий. И, возможно, истинный эстет расслышит благозвучные переборы среди каркающих звуков, но среднестатистический петербуржец, просыпаясь от вороньего благовеста, приходит в состояние средней силы аффекта…

Постепенно санкт-петербургский дворик стал просыпаться и наполняться голосами из открытых форточек, фрамуг, слуховых венецианских окон, балконных дверей и прочих щелей, служащих источником городских сквозняков, обожаемых петербуржцами.

— Доброе утро, — слышалось отовсюду.

— Мне нравится твой утренний запах, — проговорил мужской голос из открытой балконной двери на втором этаже.

— Где мой кофе? — раздался женский колокольчик этажом выше.

— Снимите, пожалуйста, платок с Феди и Клавы, им уже пора вставать, — тоненьким детским голоском прощебетал кто-то, имея в виду, очевидно, не бабушку с дедушкой, а волнистых попугайчиков.

— Ты же знаешь, я не пью раньше одиннадцати, — и что-то хрустально звякнуло очень высоко, чуть ли не на чердаке.

— Ах! Там все так сухо, — простонала женщина со стороны открытой балконной двери на втором этаже.

— Сходил бы за портвейном, — раздалось из деревянного домика, стоящего на углу детской площадки. В ответ послышался утробный храп из песочницы. Потом кто-то громко рыгнул и заскрипели качели. «Чертова полоса препятствий» — закряхтел какой-то мученик на втором этаже детского городка и, не удержавшись на полированном металле, с воплем скатился по горке.

За ночь в аутентичном питерском дворике произошла незапланированная неожиданность — детскую площадку населили бездомные представители чужого мира. Сомневаться в их происхождении не смог бы даже сумасшедший фантаст, с минуты на минуту ожидающий появления космических пришельцев. По опыту, инопланетяне брезгуют носить замызганную одежду, не спят на песке или асфальте на обтерханных циновках и при употреблении пищевых отходов не пользуются алюминиевыми плошками. При взгляде на типа в растянутой футболке и пузырящихся джинсах на качелях или на Орнитолога, без труда вынимающего из складок своего ватника корм для худосочных санкт-петербургских голубей, или на старика Фельдфебеля с огромной картонной коробкой, издающей пронзительный аромат дорогого белья, не менявшегося пару месяцев, отпадали самые смелые космологические предположения.

В этой сугубо брутальной компании присутствовали две женщины, которые тоже не боялись спать в подворотнях, на старых газетах, под дождем и на заплесневелых ступенях церквей и синагог. Одна — оборванная старуха по кличке Мать Тереза — не пропускала ни одного брошенного окурка. Ее любимым занятием было караулить за гаражами школьников и с назидательной руганью отнимать у них сигареты и папиросы. Однажды она испытала прилив счастья: в тот день у входа в «Газпром» ей удалось прибрать к рукам бычок сигары «Montecristo». Мать Тереза и сейчас высыпала свои сокровища из трехлитровой банки на край песочницы и выбирала окурок покрупнее.

Другая дама с кличкой Надюха Крупская была моложавой дебелой особой с глазами навыкате и романтической натурой. Про себя она любила рассказываться, что на интимных фотографиях она всегда снималась с пуделем и одетая только в нитку жемчуга. Проверить это не представлялось возможным, особенно зимой, когда Надюха щеголяла в безразмерном зимнем пальто с разными пуговицами или вовсе без них. Впрочем, имелись проверенные свидетельства в том плане, что «эта баба в экстазе себя не контролирует». Она уселась на зеленый тартан под сеткой рукохода и, сбросив стоптанную туфлю, делала кусачками обрезной педикюр, заодно почесывая и наводя чистоту в заскорузлых местах между пальцами.

Рядом с ней лежал на циновке умирающий нищий старик Лазарь, который постоянно бормотал:

— Пришел черный человек и обманул меня, и лишил прекрасной трехкомнатной квартиры, целой гостиной с эркером. Коварный, он применял сбивающие факторы. Договор лежал на неровной столешнице с разбитым стеклом, я сидел в неудобной позе при ужасном освещении. Наконец, моя малограмотная сущность. Вот так. Пришел весь черный, и моя квартира…

За бездомные годы Лазарь стал знаменит в своих кругах, потому что никак не умирал с позапрошлого лета. Впрочем, не меньшей популярностью пользовался и Фельдфебель, не расстававшийся со своей ароматизированной коробкой, в которую легко бы поместился один холодильник средних размеров или два-три расчлененных трупа. Временами он изрекал фразы, не имевшие аналогов в мировой истории. К примеру, однажды старик вспомнил, с каким обожанием «ласкал человеческие конечности любимой» женщины. Как-то раз в одном культовом месте Фельдфебель воскликнул:

— Впечатлительный Иисус поразился бы современным эффектам при съемке сцены распятия!

Или:

— Пусть и малоизвестный, но факт: на том самом субботнике Ильич расчищал общественную уборную и получил бревно в качестве гонорара, — эта фраза говорила о том, что он был продвинутым специалистом по большевистскому периоду истории КПСС. К слову сказать, одну из фраз «коробочника» Фельдфебеля взяли на вооружение даже европейцы:

— Слушай, я лучше буду пахнуть, как бомж, но не стану пользоваться российским газом, — запальчиво пообещала в микрофон афро-швейцарка на тихой улочке Берна и бросилась царапать корреспонденту лицо нарощенными ногтями. В ту же секунду камера упала, и на экране застыла горгулья с карниза ближайшего готического собора.

Этот эпизод неоднократно показали в ток-шоу «60 минут», что позволило эксцентричной швейцарке войти в анналы евро-мемов в образе «Вонючей Горгульи». Но, к сожалению, без упоминания автора искрометной фразы.

Но особенно выделялся в этой странной компании, вставшей лагерем в тихом санкт-петербургском дворике, господин Искариотов. Это был человек лет пятидесяти с темным обветренным лицом, с сухими скулами, казалось, вырезанными из старинного церковного поручня. Возможно, именно так мог бы выглядеть Иисуса, если бы достиг пятидесятилетнего рубежа. Свои глаза он держал спрятанными глубоко внутри и показывал не каждому. Говорил он негромко, но стоило ему произнести: «Слушайте, дети мои», как все замолкали, даже суетливые алкоголики. Со стороны могло показаться, что он руководил своим маленьким племенем, но это было не так.

Этим утром Искариотов находился в диалоге с внутренней пустотой и поэтому радовался, хотя и не показывал виду. Только немного светился. Он чувствовал, как в его приятной пустоте тихо, капля за каплей, проистекает со стеклистым журчанием душа, словно освещая потемки и закоулки внутренних органов. По его руке полз муравей, но в эту минуту он не заметил бы и сотни муравьев. Да, по сути, муравьи тоже были частью его кристально чистого и пронзительно пустого мира…

— На тебе травки свежей, — сказала ему Мать Тереза, протягивая пучок сорванной травы. Она незаметно ухаживала за Искариотовым, рвала ему зеленую травку и даже молоденькие цветы, добывая их по дворам и мемориалам. Он был для нее чем-то вроде раненого индейского вождя. Искариотов бережно пересадил муравья на тонкую метелку, и Марии Терезе показалось, что муравей тоже заискрился.

— А ну-ка идите нахер отсюда! — раздался истошный вопль с верхних этажей. Но никто не обратил внимания, только круглолицая женщина с полными руками, вытряхивавшая покрывало в окне, остановилась передохнуть и неестественно вывернула наверх голову.

— Сейчас бомжей часто используют для фотосессий в уличных условиях. Вот они и ждут, когда их пригласят на фотосессию. Они олицетворяю ненависть к богатым и сытым, как бы такие чувства вызывает в них мир, в котором они оказались, — назидательно сказал кто-то, и снова заурчала электробритва.

Искариотов повернулся на бок, приняв позу римского патриция, и продекламировал:

Увечны они и горбаты,

голодны и полуодеты,

глаза их блестят на закате,

сердца их болят на рассвете!

— Артисты! Может быть, их покормить? — спросила какая-то сердобольная женщина деверя, который явно загостился у них по дороге в Якутск.

— Еще чего, их кормят только после съемки, — возразил ей муж и звякнул посудой, наливая деверю.

— Иначе им трудно войти в образ, однако, — согласился родственник.

— Ты им еще игрушки в песочницу принеси, — сострил муж сердобольной женщины, когда мучительно выдохнул и закусил стрелкой зеленого лука…

Спустя полчаса к двенадцати маргиналам, заселившим детский уголок, выдвинулась дворовая делегация. Возглавил ее Сергей Петрович, который носил спортивные шаровары с такими широкими красными лампасами, что издали мог сойти за итальянского генерала от жандармерии. Он собирался предложить всей достойной компании переместиться через двор ближе к метро, в котором действительно проживали потомки Раскольникова и куда на них приходят поглазеть туристы.

Но план Сергей Петровича не сработал, потому что Искариотов сделал выпад первым.

— Кто вы, добрый человек? — спросил он по-отечески и застыл с протянутой рукой. — И кто эти добрые люди, окружающие вас?

Сергей Петрович представился и пожал Искариотову руку. Назвались и остальные жители, и только шизофреник Сучьев предпочел скрыть свое имя, но его невольно выдала жена, бывшая стюардесса Лилька.

— Кто вы по профессии? — Искариотов спросил вполголоса, но с таким оттенком тепла, что «итальянский генерал» ответил с предельной искренностью:

— Я много лет вкалывал менеджером по продажам в обувном магазине, — и Сергей Петрович невинно улыбнулся.

— Прекрасная профессия! — обрадовался Искариотов. И дворовая группа поддержки облегченно заулыбалась, тронутая подкупающим отношением Искариотова.

— А скажите мне, хотя на это вопрос часто стесняются отвечать робкие или суеверные люди… Какую вы бы профессию выбрали, если бы не стали башмачником?

Сергей Петрович напрягся, а Лилька Сучьева с тревогой посмотрела на мужа — после романтических лейоверов она готовилась стать обыкновенной секретаршей.

— Я бы попробовал стать генералом авиации… Люблю я небо! — выдохнул наконец Сергей Петрович и с тоской посмотрел вверх, где среди облаков таял росчерк реактивного истребителя.

— Жизнеутверждающе, — похвалил его Искаритов, а Надюха Крупская захлопала в ладоши. — А какую профессию вы бы никогда не выбрали? Наверное, зубного врача или дрессировщика, мучающего несчастных приматов?

— Если честно, то я бы никогда не пошел на фирму, торгующую обувью. Пусть даже аутентичной итальянской…

Все ахнули, даже умирающий Лазарь попробовал приподнять голову, а Мать Тереза осенила крестом присутствующих.

— Но как-то надо подстегивать было себя, заставлять, в конце концов, бороться за свою мечту. Такой любопытный пример приходит мне в голову: представьте себе, что вы койот, попавший лапой в капкан. Вы решитесь отгрызть себе лапу, чтобы обрести свободу?

В полной тишине Сергей Петрович стал думать. Периодически одна из мыслей четко проступала на поверхности его лица и снова пряталась в глубине черепа.

— Надо помечать возникающие идеи разными цветами, — громко зашептала Лилька, жена шизофреника Сучьева. Когде ей предложили место секретаря-референта в приватном клубе АО «Жесть», она записалась на платные курсы сверхскоростной стенографии. — Черным и синим маркером наносить основные мысли, зеленым — добавления и исправления, а красный поберечь для нумерации и стрелок.

— Хорошо, друг мой, — сказал Искариотов, прекращая пытку, — подойдите вон к тому человеку. Как родственная душа он выслушает вас…

И он указал на Босоного Леху, поклонника идейного «босячества», выдвинутого как философское учение около ста лет назад старцем Григорием Распутиным. Этим Леха подчеркивал свою иномирную сущность, ведь никто не станет спорить, что обитатели загробного мира предпочитают обходиться без башмаков, подбитых железом, и босоножек на высокой шпильке.

И Сергей Петрович, подтягивая на ходу треники с генеральскими лампасами, направился Босоногому Лехе, сидящему около зеленой скальной стенки, покрытой, как струпьями, искусственными камешками.

— А я режиссер Вертов. Критики говорят, что во мне есть что-то от Линча! Я, знаете ли, тоже люблю вывернуть действительность наизнанку со всеми ее кишками и катаклизмами, — представился буйного вида гражданин с галстуком, съехавшим на затылок, и куском яичницы на лацкане пиджака.

— Так это вы нас будете снимать? — обрадованно спросил Искариотов и умозрительно обвел руками свою компанию. — Мы же самая настоящая изнанка этой жизни, можно сказать, ее темная утробная сторона! Как вам те два алкоголика на качелях — Кеша и Котя? Они могут часами вот так загребать опилки ногами!

Но Вертов отвел глаза:

— Понимаете, во мне происходят перемены, да? На вашем материале не станешь знаменитым, да и после «Короля-Рыбака» Гиллиама трудно блеснуть новизной по маргинальной части…

— Да, у нас нет своего посконного Робина Уильямса, — развел руками Искариотов.

— Вот, видите… Тут другая появилась мысль, правда, нужен грамотный продюсер. Можно сообразить эпохальную по деньгам вещь! — режиссер понизил голос и огляделся по сторонам. Искариотов тоже оглянулся, но ничего подозрительного не обнаружил.

— Мы, я имею в виду Россию, в настоящий момент крепко сдружились с Китаем, да? Понимаете, куда я клоню? Нужен крепкий китайско-российский блокбастер! На принципах доверия и паритета — деньги их, а продюсер был бы нашенский. Чтобы поменьше драконов и принцесс, дерущихся бамбуковыми дубинами!

— Наш продюсер обещал появиться во второй половине дня, но… насколько он доверяет вкусу китайцев… Это вопрос. Давайте уточним детали. Какой цвет вы можете назвать своим любимым?

— Зеленый, — безапелляционно отчеканил Вертов и указал на красную трансформаторную будку в глубине двора. Искариотов что-то сказал про себя, и продолжил:

— Если бы вы не стали режиссером, то…

— Стал бы знаменитостью, — не дав Искариотову закончить фразу, Вертов выпалил ответ и принял картинную позу, — хотя меня бесит, когда фанаты интересуются малейшими подробностями моей частной жизни, но что поделаешь — я готов потерпеть.

— Понятно, ваши принципы вызывают уважение. И еще один вопрос, хотя это, скорее, размышление, — допустим, вы в образе маленького храброго койота, угодившего в капкан. Вы уже мужественно отгрызли себе лапку, но капкан все еще удерживает вас. Вы продолжите борьбу за существование в этой дикой природе?

— Конечно! Я буду продолжать грызть себя, как губернатор Уголино, запертый в башне!

— Граф Доноратико? Но по моим сведениям, он вначале съел своих сыновей и только потом… Хотя я соглашусь с вами. Память меня нередко подводит.

Искариотов поклонился и предложил режиссеру Вертову заполнить до конца анкету с Надюхой Крупской, добавив, что «она, как и вы, тонко ценит искусство в себе, а не наоборот — в рюмочной».

Следующими были молодожены Сучьевы. Правда, отдуваться за двоих пришлось одной Лильке Сучьевой, но солирующая роль ее нисколько не тяготила, и она даже на глазах похорошела. Молчание мужа она объяснила тем, что он не выносит шума и внешних раздражителей.

— Представляете, он утром выходит на балкон, и видит эту вакханалию, — указала она на компанию на детской площадке. — Это нам вредно.

Увиденное угнетало Сучьева на регулярной основе. Осенью деревья мусорили на городских аллеях, голуби гадили на площадях, в ванной завелись муравьи, от соседа снизу пахло водкой. Летом становилось жарко, от соседа из сверху воняло потом даже через натяжной потолок, голуби нагадили уже и ванной. Все действовало на психику, особенно человеческий шум. Людям не хватало тишины.

— Мы решили: будем собирать ее, каталогизировать и продавать, — тихо, одними губами сказала бывшая стюардесса Лилька. И даже Сучьев кивнул.

— Кого продавать?

— Тишину. Один диск уже записали, назвали «Лесной голубь». В перспективе «Речной рассвет» и «Городское кладбище».

После таких проникновенных слов Искариотов не стал терзать молодоженов вопросами, какие звуки их заводят, а какие раздражают, или про их любимое ругательство. Но все-таки не удержался и упомянул притчу об упрямом койоте, имевшую для него сакральный смысл.

–…И вот, спустя три отгрызенные лапы, койот все еще остается в западне. А ведь дома его ждет беременная жена — породистая луговая волчица…

Бывшая стюардесса побледнела, а шизофреник Сучьев переменился в лице и забился в первой судороге.

— Зачем вы рассказываете эти гадости в его присутствии?! — весь свой гнев Лилька Сучьева вложила в пощечину Искариотову и повела вздрагивающего Сучьева домой.

— А закончить анкету? — крикнул Искариотов, глядя на ее белые ноги. Вместо ответа женщина подняла руку и выставила вверх красивый гладкий палец. Это был один из самых красноречивых жестов в истории человечества, так еще древние ацтеки выражали свое негодование по поводу продолжительной засухи.

Люди шли и шли нескончаемым потоком. Искариотов и подумать не мог, что в уютном санкт-петербургском дворике проживает или арендует апартаменты такое количество респондентов. Его помощники с трудом справлялись с анкетированием и с завистью поглядывали на умирающего Лазаря. Искариотов берег старика и посылал к нему только самых беспомощных пациентов, как правило, состоящих на учете. Вот и сейчас около него сидела бывшая портниха Изольда Моисеевна по кличке Матвевна и рассказывала, как она разоблачила иностранного агента.

Агент под видом клиента попросил сшить ему кожаное пальто по русской моде 1990-х годов: с расширенным правым рукавом и широкими удлиненными карманами. В этом не было ничего странного, но Матвевну поразил факт полной предоплаты заказа. Более того, ни адреса, ни своего имени заказчик не оставил, угрожающе сказав, что придет за пальто сам. Матвевна, работавший на советскую разведку со времен московской олимпиады, доложила об этом по своим каналам куда надо…

«Терпи, старина, терпи, — с теплотой подумал о Лазаре Искариотов, — нам с тобой и не такое пришлось вынести. Ни ты, ни я не получаем удовольствия от того, что делаем. Но солдат всегда идет туда, куда ему приказали. Зато потом мы воскреснем, пропустив впереди себя лишь старых женщин…»

Веселого стендаписта, специализировавшегося на пародиях про диктатуру Сталина и его друзей, сменил мрачный субъект в надвинутой на глаза шляпе и в пиджаке в крупную серую клетку. Искариотов с тоской посмотрел на солнце, которое било прямо в глаза. Он сразу опознал в парикмахере Комашко сексуального маньяка. Предстоял трудный разговор.

— Обычно я веду с барышнями непринужденную беседу о погоде, телевизионных сериалах и театральных новинках, о событиях прошлой недели, о модных оттенках розового, о тусовках нынешнего сезона… Об этом много пишут в журнале «Семь дней ТВ».

Больным на сексуальной почве всегда нужно дать время выговориться.

— И тогда я придвигаюсь ближе и шепчу: хочу тебе что-то сказать. Тихонечко-тихонечко. Послушай. Я тебе на ушко, а? Можно? Ну, пожалуйста. Сейчас как раз время шептаться. Нет, правда. Сейчас самое время шептаться. А тебе ведь нравится, когда я на ушко. Нравится, когда я шепчу тебе приятные слова. Послушай. Не надо волноваться, это глупо. Правда, глупо. Сейчас ты здесь, со мной, здесь и со мной, мы все вместе, и всё, только это и важно, правда! Ты шепчешь мне на ушко, а я тебе. Здорово, правда?

Комашко снял кепку: его лоб потно блестел на солнце. Даже на пушке, покрывавшем, как плесень, его голову, блестел пот. И заливал глаза, и оставлял кривые дорожки на плохо выбритых скулах.

— Я кладу мою девочку на спину и широко раздвигаю ей ноги. Среди нежной пухлой плоти меня жадно зовет ее распахнутый любовный грот…

— Слушай, до каких пор это будет повторяться?! Сколько раз тебе отец говорил, когда сек: никогда не бери у незнакомых конфеты и сладости! — не выдержал Искариотов. — Пачками висят плакаты в исправительных школах для юных кретинов «Никогда не вступайте в разговоры, если девица вам незнакома»! Тысячу раз тебе вдалбливал в башку на политинформации главный надзиратель: ни в коем случае не садитесь в автомобиль, если незнакомая дама предлагает вам покататься и получить за это сюрприз! И тебе все мало? Ты половой идиот?! Если тебя так беспокоят любимые гениталии, прибей себя за них где-нибудь на видном месте и по крайней мере попадешь в историю искусства. Так сделал один выдающийся современный художник, приколотив себя за яйца к Красной площади. И, помимо «Семь дней ТВ», попал на обложку журнала «Life»…

И он отправил сконфуженного парикмахера к Матери Терезе с напутствием «Она тебе быстро прободяжит мозговые канатики».

К концу дня, когда оплывшие от жара блики заходящего солнца перерезали ветвистые тени старинных фонарей, и даже самые невинные девушки отправились на вечернюю прогулку, чертя загадочные знаки огоньками сигарет, очередь протестующих жильцов сошла на нет. Инициативная часть алкоголиков скрылась в толпе шумного проспекта, Надюху Крупскую пригласил на чай и чипсы долговязый лесничий средних лет, сдававший комнату двум дружественным африканским студентам, несколько отмороженных мамаш рискнули выгулять детей на детской площадке. И Мать Тереза построила в песочнице для них целую крепость, которую охраняли по периметру солдаты-окурки.

Искариотов, устало покачиваясь на качелях, разговорился о жизни с бывшим коридорным отеля «Англетер», в котором когда-то в приступе творческой безысходности отправился на тот свет Сергей Есенин.

— Какие еще у вас новости? — спросил Искариотов, когда иссякла тема поэзии 1920-х годов.

— И плохие, и хорошие, — ответил коридорный Иван, — позвонили, что на прошлой неделе на третьем этаже украли все полотенца. Но воды все равно не было, так что полотенца никому не понадобились. В природе все сбалансировано.

— Да, все идет своим неумолимым чередом, — согласился Искариотов. И стал описывать картину с изображением человеческих фигур четырёх возрастов на пустынном арктическом берегу и таким же количеством судов, подходящих к берегу, но находящихся на разном расстоянии. Такой метафорой художник сумел представить на полотне неумолимый ход времени.

— Наверное, на фоне красноватого заката? — поинтересовался бывший коридорный.

— Да, отчасти кроваво-депрессивного.

— Обычно сцены на фоне заката вызывают острое чувство меланхолической ностальгии, — уточнил Иван.

— Да, вызывают, — задумчиво сказал Искариотов. И они продолжали общаться в молчании, синхронно раскачиваясь. Так долго, что Искариотов задремал с открытыми глазами и не заметил подошедшего сзади Создателя.

Кто дал ему такое прозвище, неизвестно, но оно подходило Создателю в совершенстве: у него были длинные волнистые кудри, отливавшие золотом, и сострадающие глаза.

— Ты очень устал, сын мой, — выговорил Создатель, положив руку на плечо Искариотову и улыбнувшись Ивану из «Англетера».

— Нет, нет, учитель, если понадобится, я буду работать всю ночь!

— Это не работа, а подвижничество. Помнишь притчу о влюбленных, которые возили хлеб в гробах, чтобы его не украли потерявшие совесть голодные люди?

— Помню.

— Поэтому я тебе и вручил сачок, чтобы ты искал и ловил настоящих людей. Много ли сегодня было достойных?

— Почти все. Кроме маньяка из тридцатой квартиры и Лильки Сучьевой. Все-таки нельзя вести себя таким образом в обществе, — покачал головой Искариотов.

— Ты жесток к оступившимся людям. Помнишь притчу о том, как подсобный рабочий украл со стройки стекло и нес его домой? Получается, если прохожие принимали его за маньяка, ему нельзя простить этот грех?

— Хорошо, падре, я подумаю и попробую пересмотреть свой вердикт.

— Еще я не раз замечал, что ты, сын мой, бываешь несправедлив к женщинам.

— Но, согласитесь, иногда они так действуют на нервы! — Искариотов вскочил с качелей и раздраженно стал расхаживать взад-вперед.

— Умерь свою гордыню… Помнишь притчу о старой женщине и луковице?

— Забыл, отец мой, — обиженно соврал Искариотов. Он знал наизусть каждую из ста одной притчи Создателя.

— Я тебе ее напомню. За свою жизнь старуха сделала лишь одно-единственное доброе дело: подала луковицу нищенке. И когда она умерла, то попала прямиком в ад. Один из ангелов сжалился над ней: он спустил с небес веревку, к которой была привязана луковица, и начал поднимать ее. Когда женщина ухватилась за луковицу, к ней тут же потянулись и другие проклятые, но она закричала на них: «Пустите, это мое!» И тут же веревка порвалась, и женщина с зажатой в руке луковицей сорвалась обратно… в рай. Божественная милость не знает границ! Помни об этом.

— Я вас услышал. Попробую еще раз встреться с гражданкой Сучьевой, отец мой. Возможно, эта действительно добрая женщина, и она достойна лучшей участи.

— Спасибо, мои пчелки. Вы хорошо поработали и собрали много нектара, — Создатель погладил по голове подошедшую Мать Терезу и перекрестил бедного Лазаря, который благодарно замычал в ответ. — Переночуйте в каком-нибудь склепе и завтра с раннего утра собирайтесь вот здесь.

И Создатель подал Искариотову листок с адресом на Петроградской стороне.

Плагиатор Шек

— Дорогой Уильям, все готово к вашему возвращению, — доктор Глеб Пифагорский отхлебнул из бокала черное, как деготь, вино и поправил пояс халата, стараясь прикрыть огромный живот.

— Спасибо, любезный, как будто ничего не забыл, — и Шекспир похлопал себя по карманам. Впрочем, самый ценный груз лежал перед ним на приборной панели машины времени. И великий драматург погладил ладонью серебристую телячью кожу блокнота для деловых записей.

— Сверим часы и временную карту… Вы приземляетесь 27 апреля 1600 года в южном Лондоне…

— Поближе к театру «Глобус», если это не затруднит ваших слуг!

— Конечно, Уилли, — захохотал Пифагорский и, вынув левую ногу из шлепанца, почесал ступней правую икру, размерами которой мог бы гордиться лучший боров Фредди Куряки, заносчивого соседа Шекспира. Его дом незаконно выпирал на полметра из общей линии застройки. — Удачи!

— Боже мой, через какие-нибудь полчаса я вернусь в добрую старую Англию, — подумал великий драматург, — впрочем, отбросим сентиментальность.

Когда лицо весельчака Пифагорского скрылось в розоватой временной дымке, а сенсорный летоисчислитель, стилизованный под старинные арифмометры лондонских такси времен Георга VI, неторопливо защелкал, отбросив назад XXI век и начиная пересчитывать по убывающей XX, Шекспир открыл свои записи.

Итак, «Укрощение строптивой» в постановке какого-то дилетанта Питера Брука. Мало того, что комната на сцене была затянута некрашеным холстом, так еще и люди носили одежду из грубо выделанной кожи мехом наружу. Так никто не оформлял дома и никто не одевался в его время. Ну, ладно, пусть эти будущие «Бруки» сходят с ума как им нравится, но вот грубоватая пошлость в шутках и мизансценах была его непосредственной ошибкой. Это могло сойти ему с рук у публики с мозолистыми от вил лапами и дамскими башмачками, выпачканными свежим конским навозом, но на фоне неоновой рекламы, отражающейся на полированных боках «ягуаров» это было моветоном.

И Шекспир приписал: «Изящность в диалогах. Манеры не дворцовые, но!»

Следующим в его списке пьес стоял «Генрих IV» с пометкой «Фальстаф». Это была его драгоценная находка. Он обязательно вставит в нее нового персонажа — громоподобно веселого доктора Глеба Пифагорского, мудрого толстяка и пьяницу, который при всех своих регалиях, включая и Нобелевскую медаль, остался проникнут истинно народным, этаким заскорузлым духом настоящего «рассеянина». Ах, как заиграет его дворцовый триллер с появлением такого персонажа, конечно, переодетого на английский манер.

Еще его заинтересовала прелестная мелодрама «Ромео и Джульетта», которую он посмотрел на Бродвее. Надо же, он и здесь значился автором. Шекспир подробно записал основную сюжетную линию и удачные диалоги. Не факт, что Джульетта тоже погибнет, возможно, она родит от погибшего Ромео сына, и это станет основой сиквела. Надо будет подумать и обязательно прокатиться в Италию. «Конечно, мафиозному клану Корлеоне я поменяю наименование, а то можно и навсегда остаться в Вероне или вернуться в Англию в изысканном дубовом ящике». Итальянцы на всю Европу славились своими гробами…

Оказалась любопытной и постановка «Гамлета» в исполнении цыганского конного театра «Зингаро», на которую он специально слетал на Мальорку. Он вспомнил, что в его записях хранится небольшой набросок о средневековом датском принце, страдавшем паранойей и издергавшим отца частыми напоминаниями о том, что его хотят отравить. В конце концов, король не выдержал жалоб сына и покончил с собой, приняв напиток из цикуты. Но как талантливо цыгане обыграли старинную сагу: появляется отравитель — брат короля, насилует королеву-вдову и подбирается к некоей девице Офелии, которую взяли ко двору для обучения принца невинному «языку тела», но принц не учится и только травит дурацкие анекдоты…

«А забавная может получиться пьеска! — представил себе великий драматург и не удержался от похвалы. — Ну, Вилли, ну ты и сукин сын!» И он попытался вспомнить, где может храниться тетрадка с легендой о датском принце Амлете.

«А что, если доктор Пифагорский пойдет мне навстречу и отправит в Стратфорд 1570-х годов? Заброшу все рукописи и поиграю с мальчишками в рыцарский турнир! И вспомню, куда тетрадку спрятал…»

Ему было тогда лет восемь, и он написал свою первую сказку о мальчике с золотистыми волосами, который жил на одинокой планете и дружил с необычной розой, а потом к нему прилетел инопланетянин. Когда отец прочитал содержимое его тетради, то ужасно рассердился:

— Спрячь подальше, а лучше сожги! Ты что, не понимаешь, что за историю с инопланетянином тебя могут сжечь на костре, а у нас конфисковать все имущество?!

И маленький Шекспир послушно стал сочинять истории о королях и античных императорах, о любви, коварстве и жадности, и глупости, но никогда — о космических пришельцах.

Однажды, во время одного из его посещений будущих эпох, — кажется, тогда он попал в XXII век, по крайней мере, доктор Пифагорский уже ходил с искусственными мозгами, — один режиссер со переливающимися сосульками на голове и ушами, снабженными сенсорными локаторами, спросил его:

— Шек, накарябал бы ты пьеску об инопланетном захватчике? Слыхал про тарелки с чудовищами?

— А что, коллега, у вас за драмы про круглую землю и таинственные черные дыры перестали сажать на кол и сжигать на костре? Только в сумасшедший дом отправляют? И все?!

Он так и остался наивным старомодным сочинителем, что в восемь лет, что в сорок восемь…

Посмертный крест

В тот день мой отпрыск не встал к завтраку.

— Так он ввалился среди ночи «под газом» и вот с таким бланшем под глазом, — поморщилась жена, указывая на чайное блюдце. — Теперь будет до обеда отсыпаться.

— Да ладно тебе. Когда еще «бланшироваться», как не в его возрасте, — успокоил я ее и вышел на грядки покурить. Нет ничего безмятежней дачного утра, когда молодая зелень еще покрыта капельками росы, а птицы мелодично разглагольствуют на гнездах.

Но жена ошиблась. Не было и десяти часов, когда мой семнадцатилетний сынок Гриша прошлепал в сторону деревянного туалета, закуривая на ходу.

— Слушай, давай с металлоискателем погуляем, — предложил я, когда он покинул «место утренних размышлений». — В монастырь съездим. Помнишь, я оттуда шикарную копейку Александра второго привез…

Гриша зевнул, стараясь не поворачиваться поврежденной частью физиономии. Впрочем, и я старался фокусироваться на лососевом пеоне слева от него.

— Ладно, — сказал он после некоторой внутренней борьбы, — только за пивом заедем?

— Заедем, — обрадовался я тому, что удалось избежать «продолжения банкета». Отоспавшись, Григорий запросто мог отправиться на новую разборку с местными активистами.

Но до монастыря мы не доехали. На взгорке за очередной деревней высился проржавевший церковный купол. И мы деревенской улочкой повернули к развалинам.

— Хочешь попробовать? — спросил я, включая «Кондор». Сын кивнул и стал водить поисковой катушкой металлоискателя между могил. Судя по непрерывному писку, который издавал блок управления, все дорожки были покрыты железной трухой.

— Одни железяки, ни одного приличного звука, — расстроенно сказал он. Однажды я положил на траву золотую монетку и дал ему послушать, как звучит в металлоискателе благородная таблица Менделеева. Это был густой, как у колокола, тон, а не противное повизгивание, характерное для черного металла.

— Пойду-ка внутри попробую. Только пивка хлебну.

И он исчез в полутьме притвора. «Хорошо бы продержать его здесь еще часик-другой, а там обед, потом сиеста», — раздумывал я, расположившись в тени вековой липы.

— Смотри! — Гриша появился с сияющим лицом и показал находку — десятикопеечный царский билон 1913 года. Одну стороны монетки выжелтило, зато «орел» блестел, как будто бы его вчера отчеканили.

— Ну ты даешь?! — воскликнул я и, взойдя на паперть, заглянул вниз. Пол в церкви отсутствовал, земляная площадка подвала была метра на полтора ниже входа, но насыпь из земли и кирпичного мусора позволяла без труда спуститься к фундаментам колонн.

Именно на этой насыпи при входе Гриша и нашел старую монету.

— А в самой церкви пробовал?

— Пробовал. Пусто, если не считать этих жестянок, — и он достал из кармана пару кусочков примитивного медного оклада.

— Все равно здорово! — похвалил я, и счастливый «ребенок» за час выудил из той же мусорной кучи еще пару монет начала двадцатого века.

— Лопатой бы там пошуровать, — сказал Гриша, разглядывая в автомобиле найденные сокровища. А я раздумывал: «Если бы куча образовалась в советское время, то мы бы нашли в лучшем случае довоенную медь. Но тогда откуда царские монеты, и почему все они находились на входе? Судя по всему, это куча столетнего происхождения. Возможно, в церкви был деревянный пол, а в боковом отводе притвора стояла лавчонка, где продавали свечи и другие церковные аксессуары. В давке и толчее народ мог выронить монетку, и та навсегда проваливалась в щель между досками…»

Я представил себе шумную деревенскую свадьбу, особенно ту сцену, в которой жениха и невесту осыпают мелкими деньгами. Потом я увидел бородатого купчину, который роняет тяжелый кошель на пол, а молодой дуралей, не замечая, пинает его, и монеты раскатываются по всей трапезной. Персонажи менялись в моем мозгу и попадали в разные причудливые ситуации, а иногда и конфузы, и даже неприличные происшествия, но общим было то, что публика постоянно теряла деньги. И монеты скатывались в подпол, чтобы сохраниться там до лучших времен…

— Знаешь, что, — задумчиво сказал я жене, когда день близился к закату, — прокачусь-ка я еще раз в сележскую церквушку. Только прихвачу с собой лопату и…

Я мысленно представил себе размеры грузового салона «Нивы».

— И шесть мешков из-под сахара и комбикорма. Те, что погрязней.

Подогнав автомобиль к разрушенным воротам церковной ограды, я спустился внутрь здания. Темнота уже пряталась по углам, но моей работе это не мешало. Я набирал землю из кучи при входе в мешок и, завязав, отставлял его в сторону — к массивной колонне, отделявшей притвор от самой храмовой залы. Только наполнив все мешки, я стал загружать «Ниву».

Наступила тишина, птицы или улетели, или замолкли до утра. Могильные участки, недавно освещенные солнцем, погружались в темноту, лишь белели старинные кресты. От молчаливых лип медленно тянулись черные тени, которые, казалось, двигались незаметно ко мне и замирали, если на них посмотреть. Несмотря на усталость, я старался побыстрее вытащить и отнести тяжелый груз к автомобилю.

Плюхнув очередной мешок в салон, я подумал, что наверняка занимаюсь ерундой. Возможно, сын уже раскопал все, что здесь было, и в результате моей идиотской фантазии я сейчас отвезу на дачу триста килограммов столетнего праха со стеклом и камнями.

— Ладно, — сказал я себе, — всем тяжело жить на свете!

И спустился в церковь за последней поклажей. На моем мешке сидел человек в черном балдахине. В темноте я даже не сразу его заметил, но, подойдя ближе, вдруг различил на светлом фоне колонны закругленные контуры человеческой фигуры. Его лицо, наполовину закрытое черным капюшоном, было повернуто в мою сторону. Я остановился.

В деревнях при встрече с нежелательным незнакомцем, сидящим на твоей собственности, принято обращаться «Слышь, ты!» Но что-то в его облике было настолько настораживающим, что слова застряли у меня в горле, и по спине пробежал холод. Более того, хотя ткань капюшона закрывала его глаза, у меня была уверенность, что он рассмотрел меня во всех деталях.

Вдруг мне показалось, что незнакомец встал и сделал шаг. Точнее, я не увидел ни малейшего движения, но ощутил, что он стал выше и значительно ближе.

«Уходим отсюда!» — вспомнил я, как восклицают маленькие дети в цирке при виде страшного клоуна, и сделал шаг назад. Фигура не двигалась и продолжала наблюдать за мной. Шаг за шагом я приблизился к выщербленной кирпичной кладке выходной арки и неловко выбрался наружу.

Продолжая двигаться вперед спиной, я неуверенно направился к машине. Через несколько шагов я уже не видел «призрака» — вход в церковь превратился в тьму кромешную, но я по-прежнему не смел повернуться. Я в точности знал, что стоит мне в спешке броситься бежать, как за мое плечо ухватится тяжелая рука. А другой рукой призрак в черном запрокинет мне голову и… Поэтому я продолжал идти, сверля глазами черный проход, пока не стукнулся затылком о поднятую заднюю дверь «Нивы».

«Так, Петрыкин, — словно молния, промелькнула в моем перекошенном мозгу спасительная мысль, — у тебя на все про все как у рекордсмена на десятиметровке — одна секунда». Мне казалось, что в машине с поднятыми стеклами я окажусь в некоторой безопасности. Ну пусть хотя бы пятьдесят на пятьдесят.

Хлопнув задней дверью автомобиля так, что, наверное, проснулись все окрестные вороны, я стремглав очутился в кабине. К счастью, «Нива» завелась с пол-оборота, и вот я уже летел по деревне. Односложные выражения «Победа!», «Чудесное спасение!» и «Спасибо тебе, Господи!» ликовали и обнимались в моем сознании. При этом я что-то пел или выкрикивал, теперь уже трудно сказать. А потом даже вспомнил, что надо включить фары…

На полпути к даче я все-таки остановился и открыл заднюю дверь. Мешки немного разъехались по сторонам, кое-какие я подвязал, но, самое главное, черного призрака в салоне не оказалось.

Утром, когда край солнца привстал над горизонтом, а петух председателя дачного кооператива еще не успел выплеснуть неистовый восторг на соседей, я уже рассыпал тонким слоем содержимое первого мешка на фанеру. «Дон, дон!» — отозвался металлоискатель при первом же круговом движении, а на экране появился жирный столбик. Водочные пробки так не поют, — это была первая монетка…

Конечно, восторгаться так чудовищно, как управленческий петух, мне не под силу, но вечерняя поездка оказалась великолепной. В церковной земле оказалось более тридцати монет вплоть до 1933 года, когда, очевидно, церковь заколотили досками, две медные крестьянские подвески и даже малюсенькая серебряная «чешуйка» царя Михаила — первого из династии Романовых.

— Дорогая, я рискну забрать последний мешок, — сказал я супруге не без внутреннего трепета. — Вряд ли днем я встречу этого типа.

— Делай, что хочешь, — махнула она рукой. В душе она была слегка довольна: когда я дал ей металлоискатель, она тоже выудила пару монет. Но, надо признаться, женщин это не сильно заводит…

Мешок стоял там, где я его оставил. Монет в нем я не нашел, зато обнаружил странный крест длиной около пяти сантиметров с одной перекладиной, заканчивающейся квадратными краями. В интернете я раскопал, что такие кресты были в ходу у старообрядцев еще в петровские времена.

— Ух ты, — подумал я, — я и сам бы поносил такую древнюю вещицу.

— Ни в коем случае, — ужаснулась моей идее одна дама в непроницаемых «оккультных» очках и имеющая, по ее мнению, связь с потусторонними силами, — это посмертный крест. Когда человек умирал, нательный крест, который он носил при жизни, снимали и в гроб его клали с таким крестом. Срочно отнеси его в церковь.

Я даже знал — в какую церковь. Купив на рынке икону, я поехал в сележскую церквушку. Мне даже не пришлось подыскивать подпорку для святого образа — в прошлый раз я не заметил в алтарном углу небольшой ящик из-под фруктов, покрытый клеенкой, на котором стояла бумажная иконка, увитая цветами. Я поставил рядом свою икону и положил перед ней похищенный крест.

Да будет Чувак!

Мы как раз заканчивали устанавливать третью линию стратосферных зондов-ловушек по линии Памир — Большие Килиманджары, когда в моих наушниках раздался позывной командира Мусы — импровизация из второго альбома группы «Криденс».

— Алэксий, спускайся, — коротко приказал он.

— Какого черта, Муса, нам работы до утра!

Но с ним невозможно было спорить — характер у командира третьего заградительного батальона космического противодействия был как дамасская сталь. То есть скажет, как отрежет, иначе порубит на салат.

Уже на Земле я узнал, что меня вызывают к губернатору Светлому.

— Какого черта, неужели через мои зонды прорвался какой-нибудь паршивый инопланетянин?! — заметил я губернаторской охране. Но меня молча пригласили в лимузин.

— Вы уже бывали у губернатора? — спросил у меня хлыст в розовом пиджаке и угодливой улыбкой в приемной Светлого.

— По вторникам с ежегодным докладом, — хамовато ответил я.

— Тогда изобразите хотя бы волнение, — посоветовал он, хищно обнажая мелкие зубки.

Губернатор Светлый был одет по-спортивному — в шорты, приспущенную майку с надписью «Чувак» и пляжные шлепки. В кабинете стоял приятный полумрак, негромко играл трек из третьего альбома группы «Криденс».

Губернатор поздоровался, со значением пожав мне руку, и мы сели.

— Приятная сегодня погода, — сказал он после паузы.

Я согласился.

— У вас боевой командир. Муса, кажется… Мимо ваших ловушек ни один инопланетянин не проскочит.

Я ничего не имел против.

— А вы сами верите в инопланетян? — вдруг резко спросил губернатор и направил свет настольной лампы мне прямо в глаза.

Но я с честью выдержал экзамен — только оппозиция не верила в скорое инопланетное нашествие. Она и сейчас скандировала на площади имени Второй префектуры: «Хватит портить космос! Ваши зонды влияют на рождаемость!»

— Ну, хорошо, хорошо, друг мой, мне придется сказать это, — он периодически взмахивал головой, убирая падающие на глаза волосы. — Кто-то должен полететь к инопланетянам. Наш выбор пал на вас.

«Какого черта!» — хотел сказать я, но со свойственной мне выдержкой не отреагировал ни одним мускулом.

— Мы получили тайное послание из космоса. Инопланетная раса просит предоставить им для изучения человеческий образец, — сказал, опустив глаза, Светлый. На самом деле это была не просьба, а требование. — Если мы пойдем им навстречу, то они не будут нас беспокоить на протяжении тринадцати лет. У них тринадцатеричная система летоисчисления, вы привыкните.

— Они предлагают выделить им начитанную, обладающую хорошим запасом прочности старушку или мужчину с ярко выраженной маскулинностью. В общем, того, кого нам не жалко.

— Простите, но… — в моей голове все перевернулось. Как это не жалко? Я нужен своим двум детям и жене?! И Мусе…

— Мы подумали, что у вас уже есть трое детей, — губернатор посмотрел на часы и уточнил, — третий ребенок появится через год. Скоро вы подойдете к кризису среднего возраста. Я себя вспоминаю в тот период: ужасное время, меня так корячило…

Я находился в ступоре. К тому же известие еще об одном ребенке!

— А через тринадцать лет мы специально подготовим к этому опыту какую-нибудь бабушку нордического типа. К тому же и у нас, и у них пройдут выборы, и все может измениться. И вы благополучно вернетесь на Землю, — соврал губернатор. В послании говорилось о «жертве» и ни о каком возвращении биоматериала не шло и речи.

Я встал и принял позу памятника Маяковскому в Москве.

— Я выражаю свое принципиальное «нет». В космос летать не стану и никогда туда не собирался. И не имею соответствующей подготовки.

— Ах так? — коварно улыбнулся губернатор. Он забыл взмахнуть головой, и его глаза с ехидством поблескивали сквозь длинную челку. Он наклонился к пульту связи и коротко бросил:

— Миклухо-Маклайский, принесите документы на господина Гагаринцева. Да, все документы.

В кабинет зашел хлыст в розовом пиджаке. Уже в дверях он согнулся в угодливом поклоне, кончиками пальцев подал шефу папочку и картонную коробку и исчез, не меняя положения тела.

Конец ознакомительного фрагмента.