Таежный гамбит

Юрий Достовалов, 2017

Бывший фронтовик, офицер русской армии Александр Мизинов, которого судьба забросила в Сибирь воевать против большевиков, волею случая стал обладателем тайны золотой казны Колчака. Гражданская война закончилась, но, влекомый непримиримой ненавистью к новой власти, Мизинов оказывается активным участником белого подполья, помогает генералу Дитерихсу в организации мятежа во Владивостоке. Наконец, закупив в Японии оружие и снаряжение, Мизинов во главе большого отряда высадился на побережье Дальневосточной республики и возглавил беспримерный поход на Амур. Но судьба снова сделала вираж, и пленителем Мизинова стал его бывший однополчанин и личный враг капитан Суглобов…

© Достовалов Ю.Н., 2017

© ООО «Издательство „Вече“», 2017

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Может быть, и просил брат пощады

у Каина,

Только нам не менять офицерский

мундир.

Из песни

Глава первая. 1916. Сентябрь

1

Стрелковый батальон вошел в густой сосновый лес и стал там биваком. Вскоре пронеслась новость: через день-два придется заступать на позицию, а вслед за этим предстоит серия атак. Поползли слухи, что для успешного наступления новый командующий армией, серьезный и суровый генерал, жалеть людей вовсе не намерен.

Тридцатитрехлетнему командиру батальона капитану Мизинову в штабе дивизии в качестве утешения (по крайней мере, он понял именно так) передали, что беспокоиться нечего, что перед завтрашней атакой будет сделана такая мощная артиллерийская подготовка, что немецкие окопы будут сметены вчистую, что при таких условиях («Вы понимаете, Александр Петрович!») это будет, собственно, не атака немецкой позиции, а что-то вроде легкой прогулки.

Раздосадованный Мизинов ничего тогда не сказал штабисту. Единственное, что его мучило, было то, как все это объяснить бойцам. Ведь не то что офицеры — ни один солдат его батальона уже не верил в подобные обещания, и всякие очередные известия об атаках принимались без малейшего энтузиазма.

«В штабе дивизии меня считают пессимистом, — размышлял Мизинов, возвращаясь в свой батальон. — Но как тут не станешь пессимистом? Ведь такие же розовые словечки я слышал и перед наступлением на Стоходе в июле. Однако все произошло именно так, как предсказывали самые большие, самые неисправимые пессимисты! Нет, увольте, господа, отныне я самый закоренелый пессимист. Хотя бы потому, что разочаровываться потом не приходится!»

Он вспомнил, как несколько месяцев назад, в Петрограде, ему довелось присутствовать на лекции в Академии Генерального штаба. Пожилой полковник с седой бородкой и реалистичным взглядом на вещи убедительно говорил о военных новинках. В частности, рассказал про некоторые новейшие теории снарядов и брони. Он говорил, что для защиты от современных снарядов стали придумывать не менее современную броню. Создали даже такую, которую ни один снаряд пробить не в состоянии. Конструкторы снаряда не уступали, создали головку из особого металла, которая смогла пробить полторы таких брони. «Броневики» схватились за головы и лихорадочно стали видоизменять броню — вместо одного толстого сделали несколько тонких пластов. Ее снаряд с головкой уже не пробивал. В результате сложилась такая ситуация, что броня полевой обороны опередила снаряд полевого наступления ровно на четверть века.

«С изобретением магазинного ружья шансы обороняющегося необыкновенно повысились, — резюмировал лекцию профессор. — А с введением пулемета обороняющийся стал практически непобедим!»

«Что верно, то верно, непобедим, — согласился тогда Мизинов, а про себя уточнил: — Принимая во внимание, конечно, не австрийцев, итальянцев или турок, а крепкие и стойкие войска, например, немецкие и наши».

После той лекции Мизинов вновь попал в окопы и на собственном опыте убедился в правоте профессора. Он не раз видел, как одна-две упорные роты с десятком пулеметов выкашивали целую дивизию, наступающую по открытой местности. Под таким губительным и непрерывным пулеметным огнем пройти несколько сот шагов стало так же немыслимо, как под сильным ливнем пробежать тридцать шагов по двору и не вымокнуть.

Позже он услышал про геройские атаки Третьей армии Радко-Дмитриева под Горлице. Ударной силой генерала были латышские стрелки — великолепные войска. Они атаковали грамотно, смело, отчаянно. Ну и что? Положили массу народу, а все напрасно.

Подобные атаки предпринимали и немцы. Однажды Мизинов видел такую атаку. Волна за волной немецкая пехота, как на параде, шла вперед, люди валились, за ними шли новые. Опять валились, снова вырастала новая стена. Но никто из этих сотен людей до русских линий так и не дошел. Мизинов узнал потом от пленных, что перед атакой для возбуждения немцам давали вино и какие-то снабодья…

«Бронированных стен, к счастью, немцы не везде успели понастроить, — думал Мизинов, уже подходя к землянке батальонного штаба. — Так что лучше всего крушить их полевые укрепления артиллерией!.. Однако что получается? — Досада вновь овладела им. — При всей доблести и искусстве наших артиллеристов на десять немецких выстрелов наши артиллеристы могут ответить двумя-тремя. Всякие мелкие приспособления траншейной войны: минометы, бомбометы, траншейные орудия — всего этого у немцев в изобилии, а у нас только еще вводится. Пустим мы к немцам мину из одного имеющегося у нас миномета, а они нам ответят из пяти! На пять их мин, по правилам войны, следовало бы ответить десятью. Но у нас их нет! Поневоле молчим и „кушаем“. Вот и создается в массе офицеров и солдат такое настроение, что с австрийцами хамить должно и можно, а с немцами — нельзя, поскольку мы всегда останемся в накладе. Мы, а не они. И не отсюда ли так мне знакомое уважение к неприятелю, почтение даже?..»

Мизинов вспомнил, как несколько дней назад он горячо поспорил с начальником батальонной разведки, штабс-капитаном Суглобовым.

— Да, я уважаю противника, — вспылил тогда Суглобов. — Вы посмотрите на подавляющее превосходство их вооружения перед нашим! И после этого как не совестно тыловым пропагаторам кричать о «варварстве» немцев?

— Господин штабс-капитан, почтение к неприятелю — это недостойное офицера чувство. Это не фактор победы. Это фактор поражения! — пытался урезонить его Мизинов.

— Плевать! — не унимался штабс-капитан. — В конце концов, право на жизнь имеет сильнейший. А не хватает силенок — уважай тех, у кого она есть! Я нашего Ваньку-лапотника, может, всей душой люблю и только счастья ему желаю! Но где ему взять счастья, если его гонят под пули ради наживы ненасытного хозяина?

— Это кого вы имеете в виду? — насторожился Мизинов.

— Полноте, капитан, вы и сами прекрасно понимаете, что эта война — средство наживы кучки мерзейших представителей рода человеческого, — устало отмахнулся Суглобов. — Следовательно, под ненасытными хозяевами я подразумеваю лишь некоторые персоны. Они, впрочем, известны и вам.

— Вы, случайно, не социалист? — Мизинов был поражен эскападой этого в общем-то неплохого боевого офицера, неоднократно выполнявшего самые опасные задания.

— Да не социалист я, — отмахнулся Суглобов, присев на топчан и закуривая. — Устал только от всей этой бессмыслицы.

— Защиту родины вы полагаете бессмыслицей?

— Да хватит, Александр Петрович! Немец тоже защищает свою родину. И почему я должен ему мешать в этом? Он такой же человек, как мы с вами…

— На войне человек — либо соратник, либо враг. Третьего нет!

— Есть третье, есть! — Суглобов снова ожил и впился горящими глазами в Мизинова. — Жить по-человечески, без войны! Каждый на своей земле!

— Что же, мир с немцами заключить? — не понял батальонный.

— И мира не заключать! Но и не воевать! Ни войны, ни мира! — впавший в раж Суглобов так и застыл, как на трибуне, с разведенными руками.

— Послушайте, господин штабс-капитан, в таком случае мы дойдем до того, что по нашей земле протопают вражеские сапоги. Где же ваш патриотизм?

— «Сапоги», говорите? И пусть топают! Мне-то что! Да, я понимаю, начнется невообразимое. Ну, так и хорошо! Когда люди будут сыты хаосом, когда будут отрыгивать им, вот тогда, может быть, они захотят порядка и гармонии. Сам хаос должен их научить любить порядок! Только так. Другого пути нет!

— Это уже попахивает чистейшей анархией, господин штабс-капитан. Вам не кажется?

— В силу своих убеждений счастлив принадлежать к партии анархистов и считаю своим идейным учителем Уильяма Годвина^[1], — признался Суглобов. — А теперь, господин капитан, позвольте мне немного поспать. Завтра ведь в поиск снова, по вашему указанию…

Поспать Суглобову Мизинов позволил. Однако от командования разведкой его освободил. Мало ли что наделает такой идейный за линией фронта? Да еще людей погубит. Поразмышляв немного, Мизинов назначил Суглобова вестовым при штабе. Должность, конечно, отнюдь не капитанская, но что делать! Люди гибнут, понятное дело, заменять их трудно, война, сами знаете. Дальше посмотрим. Командиры рот тоже немало рискуют…

Все это по возможности мягко батальонный объяснил наутро Суглобову. И прочитал в его глазах затаившуюся злобу. Пылающую злобу анархиста…

2

Когда Мизинов вернулся в штабную землянку и рассказал офицерам о завтрашнем наступлении, его сообщение было встречено весьма холодно. Об этом открыто не говорили — не принято, но в глубине души на успех надеялись мало. Мизинов видел это по глазам многих офицеров. Из дальнего угла землянки на него сверкали колючие глаза Суглобова. Они, казалось, говорили: «Ну что, где теперь твой патриотизм?»

Мизинов и сам прекрасно понимал, что единственная помощь в такой ситуации — артиллерия. Иначе…

«Иначе мы не только не прорвем оборону немцев, но даже не дойдем до их укреплений», — грустно заключил капитан.

Основания такому скепсису были, и немалые. На позиции Шельзин — Краюхи — Загладница русская дивизия стояла против немецкой уже несколько месяцев. Атаки если и предпринимались, то все были неудачны — с обеих сторон. От деревень остались лишь кое-где торчащие печные трубы. Параллельно первой линии русских траншей тянулись десятки других, с интервалом шагов на сто друг от друга, глубоких, с блиндажами, но в это время уже порядочно запущенных и загаженных. Все они пересекались бесконечными, узкими, извилистыми ходами сообщений. Получался целый лабиринт, разобраться в котором было нелегко. То там, то сям торчали из земли деревянные крестики из палок и досок, некоторые совсем свеженькие, некоторые уже готовые упасть… Кое-где — надписи чернильным карандашом, от старых дождей трудно разбираемые…

К вечеру войска стали заступать на позиции. В первую линию стал Коростельский полк и егеря. Коростельцы справа, егеря — слева. В резерве за коростельцами стал Евтихиевский полк, где одним из батальонных был Мизинов. За егерями стали бойцы Гурьевского полка. На утро назначили атаку коростельцев и егерей.

Многим не спалось в ту ночь. Мизинов то и дело вспоминал рассказы профессора академии, перед закрытыми глазами проносились окровавленные трупы, разрывы снарядов, летящие в воздух колеса телег, злобные глаза Суглобова. Беспокойно провозившись три-четыре часа, он уснул только перед самым рассветом.

…Все проснулись от дикой канонады. Началась артиллерийская подготовка. Из штаба дивизии прибыл вестовой с приказом атаковать в три часа дня.

Как и опасались, подготовка была далеко не такой, о которой Мизинову говорили в штабе. Никакой дополнительной артиллерии наступающим не дали вовсе. И хотя грохот получался внушительный, но эффект, конечно, был слабый. Над немецкой линией разрывы снарядов поднимали облака пыли. Но разрушить трехдюймовками долговременные немецкие укрепления, блиндажи в несколько накатов бревен, с саженными настилами земли — об этом нечего было и думать.

Вся надежда была на бригадную артиллерию подполковника Васильева. Но что мог сделать Васильев с восемью пушками на фронте целой дивизии? После восьмичасового грохота, в ошалевшем состоянии, с шумом в ушах (многие забывали держать рот открытым и ваты в уши тоже не клали), офицеры мизиновского батальона отошли немного в сторону, поднялись на самое высокое место, откуда немецкие позиции были видны довольно хорошо. Однако ни простым глазом, ни в бинокль ничего разобрать было нельзя. Над всей немецкой линией стояло густое сплошное облако дыма. День выдался солнечный и совершенно безветренный. Посмотрели на часы — половина третьего. Все спешно спустились в землянку.

Ровно в три часа вся артиллерия замолчала, как отрезала. Телефонист у батальонного телефона сообщил:

— Вашвысокородь, из штабу передают — коростельцы и егеря пошли!

Все сняли фуражки и перекрестились.

Что «пошли», все почувствовали по бешеной стрельбе, которая началась по всей немецкой линии: винтовочный лай, таканье пулеметов, свист шрапнели над первой линией и буханье нескольких тяжелых батарей, которые сразу же стали бить по ближним и дальним резервам, то есть по Евтихиевскому и Гурьевскому полкам.

Несколько двухсаженных фонтанов земли взлетели к небу совсем близко от блиндажа Мизинова. Офицеры выскочили в окоп и, стоя во весь рост и прильнув к биноклям, изо всех сил старались разглядеть и понять, что там впереди.

На пороге землянки, не отпуская трубки, полулежал телефонист. Голос у него прерывался:

— Вашвысокородь, коростельцы остановились!..

По вмиг изменившемуся характеру стрельбы впереди стало ясно, что там творится что-то скверное. В немом молчании прождали еще минут пять. Вдруг снова голос телефониста, на этот раз радостный:

— Вашвысокородь, из штабу передают — егеря дошли и заняли окопы!

И сразу же с души словно камень свалился. Вокруг закричали, как один:

— Кавалерия, кавалерия!

Рев был дикий, радостный, оглушительный. Ни на каких смотрах и парадах так никогда не кричали. Слева внизу, в лощине, довольно близко от мизиновского блиндажа, стоял, спешившись, какой-то кавалерийский полк. Мизинову показалось, что это гусары Мариупольского полка. А они, видимо, только и ждали подбадривающих криков. Выскочили вперед офицеры. Слабо донеслась команда:

— По коням! Садись! Рысью ма-арш!

Эскадроны один за другим двинулись и сразу же перешли в галоп. Но еще не выходя из поля зрения Мизинова, вдруг сбивчиво остановились, покрутились на месте и полным ходом пошли назад. И в один момент прекратился и крик. Заняли егеря первую линию немецких окопов и были выбиты или просто не смогли до нее дойти, как коростельцы, но всем стало ясно, что радость была преждевременной, что никакой победы нет и что кавалерии там делать нечего.

Через полчаса стало известно, что атака отбита по всей линии — и у коростельцев, и у егерей — и что потери ужасающие. Немцы еще какое-то время отвечали тяжелыми снарядами, но к вечеру все стихло. И до самой ночи мимо блиндажа Мизинова таскали коростельских раненых.

3

На следующий день Мизинов услышал, будто командующий армией был очень недоволен, говоря, что войска не желают по настоящему драться и симулируют атаки…

«Симулирует атаки! — грустно усмехнулся капитан. — Веселый разговор!»

В тот же день вечером стало известно, что послезавтра приказано атаковать гурьевцам и евтихиевцам.

«Вот оно! — пронзила Мизинова острая мысль. — Это конец. Ведь и теперь никто специально для меня не подготовит хорошую артподготовку. Может, прав Суглобов? Штыки в землю — и по домам?»

От таких мыслей, он знал по опыту, его могла отвлечь только реальная работа. На удачу, прискакал вестовой офицер из дивизии и приказал составить диспозицию. Мизинов уселся рядом с ним на почерневшую лавку под свисающей с потолка коптящей керосинкой.

Для боев всегда велась строгая очередь. В полку батальонам, а в батальонах — ротам. На этот раз батальонам приходилось идти так: первому, третьему, четвертому и второму. Мизиновский батальон был в полку первым. Из каждого батальона атаковать должны были по одной роте. Из первого батальона шла вторая рота. При успехе в прорыв должен был броситься весь полк.

Когда вестовой ускакал, командир и отвел Евтихиевский полк на передовую, где еще недавно были коростельцы. Тут же сообщили подробности предстоящей атаки. Артиллерийская подготовка, как и в прошлый раз, начнется в шесть и продолжится почти сутки, до четырех утра следующего дня, когда ротам по часам подниматься и идти в атаку. Вторая рота занимала исходное положение в передовом окопе. После ее выхода по ходам сообщения выходят в поле, не задерживаясь, девятая, пятнадцатая и пятая.

— Таким образом, — говорил командир полка, — в указанную минуту, без всяких дополнительных приказаний, весь боевой порядок начинает одновременное движение. Между параллелями — около ста шагов расстояния.

Наутро ровно в шесть началась пальба. Погода была как на заказ — солнечная и теплая. Но на душе у Мизинова было довольно скверно, по совести сказать, в успех он особенно не верил. Если еще при позавчерашней атаке и можно было на что-то надеяться, то второй раз, да еще через четыре дня, повторять то же самое… Ничего доброго это не сулило.

Мизинов зашел на батарею Васильева. Юркий и невысокий подполковник-артиллерист, кажется, тоже понимал всю тщетность предстоящей атаки, однако казался бодрым и суетился у накалившихся орудий. Мизинов позавидовал его самообладанию.

— О разрушении немецких окопов, Александр Петрович, голубчик, не может быть и речи, — как-то враз затараторил Васильев, едва увидев Мизинова. — Конечно, говорить это во всеуслышание не стоит, но вы-то понимаете, конечно, что трехдюймовыми пушками разрушить немецкие укрепления нельзя?

— Ну а огневую завесу перед атакующим, как практикуется на западном фронте, вы нам устроить можете? — с надеждой спросил Мизинов.

— Нет, этого мы тоже не делаем, — развел руками Васильев.

— А по ближайшим тылам немцев, чтобы мешать им подвозить пищу, подводить свежие войска, вы можете бить? — не отставал батальонный.

— На все это, батенька, у нас не хватит ни орудий, ни снарядов. Единственно, что мы сможем сделать и сделаем, — это заставить немцев в окопах немножко обалдеть, а перед их линией прорвем проволоку. Больше ничего от нас не ждите! Уж пардоньте нас, грешных!

«Прорвать проволоку, конечно, полезно, — думал Мизинов, возвращаясь в окопы. — Однако нужно еще дойти до нее. А идти придется пятьсот-шестьсот шагов по ровному, как скатерть, полю. На каждом ротном участке, как минимум, четыре-шесть вражеских пулеметов, не считая скорострельного ружейного огня».

Как только началась артподготовка, немцы замолчали. Ни одного выстрела. Мизинов собрал унтер-офицеров, и они отправились в первую линию. Долго стояли и смотрели в перископы, рассчитывая и примеряя, как идти. Старались найти какие-нибудь ложбинки, лощинки, складочки, чтобы без особенных потерь пройти хоть часть пути. Сразу у окопов местность слегка понижалась, так что при самом выходе образовалось подобие мертвого пространства.

Мизинов тотчас понял, что для его бойцов это как раз живое пространство — шагов в пятьдесят ширины, а дальше бугорок и ровное поле, но над ним, вплоть до немецких линий, от стрельбы густое облако пыли, так что ничего разобрать нельзя. Удача!

В полдень привезли обед для личного состава. Мизинову налили котелок. Он поблагодарил и стал подсаживаться к разным взводам. Ему хотелось узнать настроение солдат, как говорилось, «измерить температуру»… Что они думают… Пойдут или не пойдут… И если пойдут, то как… Только сделают вид или пойдут по настоящему, от сердца…

Мизинов говорил в деловых тонах: как следует идти, по каким ходам войти во вторую линию, по каким — в первую, как выходить в поле, как держаться ближе к начальству, кто кого замещает.

Отвечали ему тоже по-деловому. Иногда шутили, иногда смеялись. «Температура» казалась нормальной, а что у них на душе делалось, понять было нелегко… Раз офицеры громко своих мыслей не высказывали, то солдаты — тем более, в особенности начальству.

Все-таки после этих разговоров Мизинову стало намного легче. Как-то неуловимо ощущалось, что, несмотря на три года войны, усталость, четыре раза переменившийся состав и огромную нехватку офицеров, — несмотря на все это, существует еще чувство плеча, взаимной связи, доверия, боевого товарищества, этой основы всякого хорошего войска.

«Может, и на донышке, но есть еще порох в пороховницах, — мелькнуло у Мизинова. — Живучие, хорошие, старые полки… Есть у них какой-то „грибок“, который ничем не вытравишь. И нам бы только один успех! И тогда опять все было бы забыто. Опять полк был бы не хуже, чем в четырнадцатом году!..»

Артподготовка шла полным ходом. Немецкие окопы были под обстрелом уже девять часов. Но тут в первую линию зашел дивизионный адъютант. Он пригласил Мизинова посмотреть на немцев в бинокли и первым высунулся из окопа. Только Мизинов хотел предостеречь его, как «бух!» — ударил немецкий снаряд прямо в бруствер над их головами. Оба только успели нырнуть. Это был плохой знак. Ведь при настоящей подготовке, после девяти часов пальбы, люди в обстреливаемых и уже полуразвалившихся окопах, те, кто еще цел, должны переставать понимать, где правая и где левая сторона, где верх и где низ… А у них наблюдают за противником, как ни в чем не бывало. И наблюдают неплохо.

И, как подтверждение этим мыслям, случилось неожиданное. Роли словно переменились. Без особого предупреждения немцы открыли по передовому участку русских такой артиллерийский огонь, что стало просто страшно. Окопы казались сплошным столбом черной земли двухсаженной высоты. Продолжалось это минут сорок. Позже Мизинов узнал, что за время бомбардировки соседний полк потерял сорок процентов состава и для атаки был заменен другим.

Скоро стало смеркаться. За ужином капитан позвал денщика Марьина, вологодского крестьянина-верзилу, и вручил ему конверт:

— Вот, Марьин, если со мной завтра что-нибудь случится, то ты мой гроб, наверное, повезешь в Петербург. Там опусти это письмо. Оно в Ярославль, моей матери. Жениться я за всей этой кутерьмой так и не сподобился… А теперь поцелуемся, пожелай нам победы, а мне Георгиевский крест!

— Так что желаю вам, ваше высокоблагородие, легкую рану. Тогда, может, в отпуск съездите…

Начавшаяся в шесть часов утра и продолжавшаяся беспрерывно целый день артиллерийская подготовка на фронте атаковавшей дивизии в девять часов вечера, за семь часов до атаки, вдруг совершенно неожиданно прекратилась.

Первые минуты никто не мог понять, в чем дело. Отменена атака? Стали звонить в штаб полка. Там тоже ничего не понимали. Передали, что неожиданно артиллерия получила приказание прекратить огонь. Через некоторое время объяснили, что прекратили стрельбу потому, что из-за темноты нельзя «вести наблюдение за попаданием», что при таких условиях «не стоит тратить снарядов»…

— А жизни наши тратить стоит? — ехидненько проворчал Суглобов. — Вздор это все! Отговорки для институток младшего возраста! Всякий военный званием выше унтера знает, что в позиционной войне хорошая артиллерия имеет все преимущества перед неприятелем. А у нас она хорошая! Да и как можно вести наблюдения за попаданиями, когда сразу палит шестьдесят пушек и над всей линией противника широченное облако пыли? Не то что отдельных попаданий, а вообще ничего не видно.

Все молчали, нехотя соглашаясь с Суглобовым.

— Вы правы, штабс-капитан, — согласился Мизинов. — Ну что, господа? Немцы теперь твердо знают, что час атаки, конечно, на рассвете. Все повреждения, хоть бы и самые маленькие, они за ночь починят. А если нашим пушкарям случайно посчастливилось подбить два-три вражеских пулемета, то на их места немцы поставят десять. Но самое главное — те их войска, которые просидели под обстрелом пятнадцать часов, просто будут отведены в тыл, а на их место из резерва поставят свеженькие, которые и встретят нас подобающим образом!

— Да, да! — вопил Суглобов. — Так к чему же тогда вся эта, с позволения сказать, «подготовка»? Лучше было бы уже совсем без нее… Тогда у нас остался бы, по крайней мере, шанс внезапности! А так вышла не подготовка атаки, а предупреждение врагу!

Офицеры не знали, что и подумать.

— А знаете что, господа! — вызвался молоденький прапорщик, одессит Немоляйко. — Чтобы нас не заподозрили в трусости, что мы спасаем наши шкуры, предлагаю выйти цепью, двадцать человек офицеров, и пойти в атаку, но одним, без солдат…

Мизинов долго молчал, попыхивая папиросой, потом поднялся и сказал:

— Ерунда, прапорщик! Если мы пойдем одни, по нас немцы стрелять не будут, и придем мы прямой дорогой в плен. В то же время отказываться идти в атаку мы не имеем права. Хорошенькую страничку впишем в полковую двухсотлетнюю историю! Неисполнение боевого приказа… Петр в гробу перевернется… Идти нужно с солдатами и умирать нужно с ними… Как это всегда делалось. А кто это устраивает, пусть их судит Бог и Военная коллегия…

Вскоре по телефону из дивизии передали, что, нисходя к просьбам атакующих, артиллерии разрешено через каждую минуту поорудийно выпускать по одной шрапнели, дабы мешать немцам чинить разбитую проволоку.

Делать больше было нечего, все стали укладываться спать. Мизинов тоже пошел в свой блиндаж, приказав дежурной связи разбудить его в три часа, помолился, лег и заснул. Без двадцати минут три он проснулся сам и вышел из блиндажа. Было довольно прохладно. Ночь была звездной и лунной. Артиллерия продолжала свою стрельбу «по минутам». С немецкой стороны слышался еле внятный шум земляных работ и более явственно — удары деревянных молотков.

Людей батальонный не велел будить до самого последнего срока. Ничего нет хуже, как лишнее время томиться зря без дела. Сам он чувствовал себя, словно перед серьезным экзаменом, когда предмет знаешь плохо…

4

В половине четвертого рота была на ногах. Одеты в шинелях, но без ранцев. На головах фуражки.

Мизинов был тоже в шинели. На шее бинокль, на поясе полевая сумка и револьвер. Шашки большинство офицеров носили на войне только при представлениях начальству. Очень уж они были неудобны. Ни сесть, ни лечь быстро нельзя. При ходьбе попадают между ногами. Для пехоты устаревшее оружие, полагали многие.

Без десяти минут четыре весь батальон был выстроен. Часы накануне у всех офицеров и унтер-офицеров были выверены по минуте. В три часа пятьдесят пять минут обе полуроты второй роты были построены головами у ходов сообщения, которые вели во вторую параллель. Ходы очень извилистые и узкие, так что идти можно только цепочкой, в одну шеренгу.

В голове второй полуроты стал фельдфебель Ермаков, в голове первой с четырьмя людьми связи, стал Мизинов. Еще вечером он решил, что лично поведет бойцов в атаку. Сразу же за ним шел его старший по связи, младший унтер-офицер Козлов, большой молодчина, по довоенной жизни развитой петербургский рабочий и отъявленный эсер. Впрочем, на политические темы Мизинов никогда с ним не разговаривал.

Наконец стрелки часов показали четыре часа.

Еще минута — и вся немецкая линия затрещала. Поехало! В это же мгновение артиллерия противника стала бешено крыть по наступающим шрапнелью и гранатами.

Офицеры сняли фуражки, перекрестились. За ними перекрестились солдаты и быстрым шагом стали вытягиваться в ход сообщения.

Мизинов заметил Суглобова и кинул ему:

— Ну, штабс-капитан, вам предоставляется возможность отличиться. Ложитесь за пулемет. Если противник начнет контратаковать, отсекайте его от нас.

Суглобов приложил руку к фуражке и бросился к «максиму». Мизинов выхватил револьвер и крикнул в полный голос:

— Повзводно! Цепью! Ма-а-арш!

Только начали атаковать, как появились первые потери. Перешагнули через свалившихся и быстро рассыпались в цепь. Бежали быстро, в ушах свистел встречный ветер, жужжали пули.

Пробежали, наверное, полпути, как вдруг справа, из лощинки, послышались пулеметные очереди и показались густые цепи в черных шинелях. Немцы! И много! Решать нужно было мгновенно.

«Срочно положить людей на землю… Окопаться… — пронеслось в мозгу Мизинова. — Но почему же молчит Суглобов?..»

И едва подумал, как сзади, из своих окопов раскатилась знакомая, густо монотонная очередь «максима». Но странно — Мизинов так и не заметил, чтобы хоть один из немцев упал. Наоборот — резкой болью пронзило левую ногу над коленом. И не менее резко мелькнула догадка: «Суглобов?!»

Последнее, что он помнил, было неимоверно яркое солнечное небо. Его лучи, наверное, и ослепили его. Потому что больше он ничего не видел…

Тяжело раненный, Мизинов потерял много крови. В бессознательном состоянии его отправили во фронтовой госпиталь. Там выяснилось, что пуля вошла со стороны спины и раздробила бедренную кость. Штабс-капитан Суглобов бесследно исчез.

Примечания

1

Уильям Годвин (1756–1836), один из основоположников анархизма.