Мне голос был… Книга прозы

Юрий Иванович Максименко

В книгу вошёл цикл «Письма другу», в котором автор попытался представить, какими бы были последние письма всемирно известных людей, которых соединяли дружеские узы. Среди них Левитан и Чехов, Андерсен и Пушкин, Марлен Дитрих и Эдит Пиаф. «Мне голос был…», рассказ, давший название сборнику, это современный парафраз на шекспировские мотивы. «Незаконченный роман с библиотекой» это ироническая автобиография автора, в которой описан путь в профессии библиотекаря.

Мне голос был…

Звучащий свет. Увертюра

Густой туман… Словно плещется молоко вблизи, около самых зрачков. На мгновение туман расступается, и тогда мы видим фрагменты жизни, фрагменты полотна «Загадка гения»…

…в саду, возле своего дома, светловолосый мальчишка, чьи голубые глаза полны слёз, хоронит птичку — щегла или скворца — и подписывает его могилу: Штарль…

…двадцатипятилетний парень, в котором угадывается прежний плачущий мальчик, приносит в дом птицу, купленную у уличного тогровца живностью…

…Моцарт (а это его мы видим сквозь разрывы тумана) музицирует, и вдруг возбуждённо-радостный бросает инструмент, чтобы послушать, как птичка со знакомым именем Штарль, насвитывает его мелодию [тему финала фортепианного концерта соль мажор]…

…Из-за пелены тумана пытается пробиться музыка… Вспышка яркого света… Это и есть музыка Моцарта!

И вдруг свет меркнет, будто на смену привычному солнцу взошло чёрное. И снова свет возвращается…

…Каменный столб с загадочными символами — герм, отмечающий место погребения… Люди со скорбными лицами у него… Седая древность…

…Колонна Святой троицы, названная венцами колонной чумы. Улица Грабен («Могилы»). Собор Святого Стефана. В нём совершается месса…

…Музыка наконец разрывает пелену тумана и ослепительным блеском заполняет всё пространство. Этот свет и есть музыка Моцарта! И теперь сквозь слепящий свет мы видим…

…бегущий по облакам Гермес бросает вниз, на землю, флейту..

…всё та же Вена, театр. «Die Zauber Flote» — «Волшебная Флейта», — гласит театральная программка, — 30 сентября 1791 г. Начало в 7 часов…

…Папагено, получеловек, полуптица, — комичное существо на сцене, распевающее арии…

…и снова маленький Моцарт в саду опускает мёртвую птичку в землю…

…умершего Моцарта погружают на повозку, накрывают и увозят всё дальше и дальше от дома №970 по Рауэнштайнгассе… к собору святого Стефана? Нет! В вечность!

Мне голос был…

(Современная фантазия на темы Шекспира)

…Чего-то хотелось… Марат сидел за столом и тупо смотрел в слезящееся от дождя окно. Тоска медленно и неотвратимо разъедала душу. Как кислота.

Городок наш… ничево…

Населенье… таково…

В общем, скучно, братцы, скучно в наших тмутараканях вдали от огней большого города. Прав, однако, Антон Антоныч, всем известный городничий: отсюда хоть три года скачи, — ни до какого государства не доскачешь. Всюду безрадостная действительность, бездорожье, безденежье, почти повальное пьянство да тоска, всеми тремя вышеназванными «б» вызванная.

Правда, есть и своя гордость — местный краеведческий музей, на который за тридевять земель со своих Хонсю и Хоккайдо приезжают подивиться японцы, китайцы, корейцы и прочие маодзэдуны. Для них в нашем Хотелове девять «хотелей» построено. И все — «пятизвёздочные»!

А недавно мэр Хотелова, потомственный шаповал, на волне повального увлечения музейонами задумал пополнить «Золотое кольцо Хотеловщины» ещё одной диковинкой — музеем валенка. И первый эскпонат сам в музей принёс — те самые валенки, в которых когда-то бегал в школу в соседнюю деревню. Старожилы Хотелова и специалисты краеведческого музея дивлись: давно таких Валенков не встречали — большая редкость они для этих мест. Мэр города возрадовался необычайно и предложил будущую достопримечательность Хотелова назвать никак иначе, как музеем редкого валенка. Чему никто не возразил. Народ безмолвствовал и одобрял идею мэра, тщательно маскируя бродячие под кожей желваки и опуская глаза долу, чтобы искра «одобрения», полыхающая во взоре не подпалила нарождающийся в муках музейОн.

…Марат служил в музее главным помощником мэнээса и, в свободное от разыскания валенок время, кропал вирши по велению собственной души или профкома. Второе приветствовалось начальством, первое всячески осуждалось как несанкционированное злоупотребление рабочим временем. Об этом Марату иногда напоминала старшая по званию, Зиночка, робко появляясь в проёме полуоткрытой двери. Марат дерзко посылал вслед ей очередной экспонат, приговаривая:

— Редкий валенок долетит до середины музея. А если долетит, то… «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, — особенно если он станет с кем-нибудь говорить, — взгляните сбоку: что это за объядение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой! Николай Чудотворец, угодник божий! отчего же у меня нет такой бекеши! Он сшил ее тогда еще, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев. Вы знаете Агафию Федосеевну? та самая, что откусила ухо у заседателя», — заслышав такое Зиночка ретировалась и бежала прямиком в кабинет к Ивану Ивановичу ябедничать: мол, наш молодой спесьялист опять на Вас пасквильничает.

Иногда Марата журили за это, но превентивных мер не применяли: считали, что не стоит обижать того, кто и так обижен судьбой. Да и maman Марата была троюродной племянницей Ивана Ивановича. А родственные корни — это святое.

Кроме друга, такого же чудаковатого, как он сам, у Марата никого не было. О них двоих в Хотелове говорили: два сапога пара — Марат да Кондрат, братья Дуралеевы.

Мать Марата, увлечённая устройством личной жизни, о сыне позабыла сразу же после скоропостижной кончины мужа. Марату было чуть более двадцати. Смерть отца словно оглоушила его — с тех пор он ходил, как контуженный. Дома его терпели как нечто вечно путающееся под ногами. На работе жалели и старались Прынца сильно не нагружать, поручая лишь инвентаризацию и классификацию экспонатов будущего музея да опрос старушек на предмет редких Валенков и их владельцев для местной кунсткамеры.

…Оторвавшись от валенка мэра, Марат следил за стекающими зигзагами дождевыми каплями и на бумаге пытался графически повторить их извилистый путь. Да вспоминал слова Антон Антоныча, сказанные давеча по каналу «Культура»: «…сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали — и пошли прочь…».

Сему «учёному занятию» помешал «Кондрат» (Игорь Кондратюк), друг Марата, большой оригинал. Он ворвался в музейон с гомеровской тирадой: «О муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… Который Маратом зовётся и бумагу усердно марает». Вырвав из его руки старую деревянную перьевую ручку, Кондрат подносил артефакт то к носу, но к глазам, будто пытался рассмотреть и обнюхать прежде чем с жадностью расчленить и съесть.

— Откуда дровишки? Тоже подарок мэра? — спросил Кондрат. — Ты, брат, оседлал Пегаса или строчишь о валенках доклад?

Конец ознакомительного фрагмента.