Осеннее стекло

Юрий Иватько, 2019

В сборник стихов вошли произведения последних лет, в основном любовная лирика. «Осеннее стекло» – это тонкая грань между женским и мужским мирами, которую невозможно стереть. «Осеннее» соответственно возрасту. Из-за этой грани двум противоположным полам невозможно понять друг друга. Это вечная тайна жизни.

СНЫ

На краю бессонницы

Осень

бездомной собакою

за городскою околицей

бродит

под вечными знаками

древней орбиты.

Бессонница

лунным бельмом,

одноглазо так,

липнет к окну.

Ни души.

Лишь тишь.

Пусть мне приснится сегодня та,

что отняла покой.

То бишь

чьи так волнуют

глаза,

а стан

рук обжигает кольцо.

Чей смех

как вокализ.

Маета, отстань!

Дай мне уснуть —

не чини помех.

В голову льётся сырой бетон.

Мысли текут киселём в воде.

Тьмой наплывает

из мрака

сон.

Где ж та, со смехом и станом?

Где?

Тебе я нравлюсь?

Зачем мне снится еженощно

она и что-то говорит?

Я не могу расслышать точно,

о чём. Быть может, так шумит

февральским ветром непогода

и навевает эти сны?

Прошло четыре долгих года,

четыре жизни с той весны.

А я всё прошлое пытаюсь

переосмыслить и опять

перед студёной ночью каюсь

в том, что ничем не оправдать.

Хоть нет уверенности точной,

что говорит она, но всё ж

мне слышится во снах полночных

под шорох тысячи порош

одно: «Скажи, тебе я нравлюсь?»

И снова: «Не молчи — скажи».

Я с немотой во сне не справлюсь

никак. За окнами кружит

позёмка, и февральской вьюгой

смеётся надо мной зима.

Четыре жизни друг без друга

сквозь сны, сводящие с ума.

Четыре круга Зодиака

в пустой космической ночи.

И голос, рвущийся из мрака:

«Тебе я нравлюсь?

Не молчи!»

Баварская бессонница

В Баварии пивной и пропечённой

июльским зноем, словно каравай,

всю ночь из духоты сырой и чёрной

в окно глядит бессонница-сова.

И сквозь неё созвездия Европы,

мерцая, как полубессонный бред,

плывут в рассвет по незнакомым тропам

чужих небес, как плыли сотни лет.

Лягушки на баварском диалекте

в невидимом пруду ведут подсчёт

космическим светилам — вносят лепту

в порядок знаменитый. И ещё

до самого утра, впотьмах, на лоне,

под окнами вздыхают о своём

и сдержанно покашливают кони.

А с неба на ночной аэродром

с гудением ползёт к Нюрнбергу искра —

«Люфтганзы» одинокий светлячок.

И время воском вязким и небыстрым

по ночи жаркой призрачно течёт.

Но лишь восток зарёй позолотится,

вернутся сны в остывший интерьер.

А вдалеке, над красной черепицей,

Взойдёт предвестник солнца — монгольфьер.

Чёрный снег

В моих ночах покоя больше нет.

Гнёт одинокой темноты невыносим.

С обратной стороны прикрытых век

плывут картины тех печальных зим,

где в негативе кружит чёрный снег.

И пряди чёрные вздыхают на ветру,

мне кажется, что я легко смогу

их ощутить, дотронуться рукой,

но лгут желанья и надежды лгут —

то чёрный ветер веет над землёй.

И там, за чёрным ветром, в полутьме,

под чёрным снегом, в этот странный час

плывёт теней размытых череда.

Я не могу их различить сейчас

и, верно, не признаю никогда.

Быть может, это те, кого, любя,

я вдруг осиротил на полпути

и предал, в памяти навеки хороня?

А может, те, кто, не сказав «прости»,

осиротили насовсем меня?

Я вглядываюсь в эту темноту

сквозь шоры век, но вижу только след

своих ошибок посреди руин.

И нет в моей ночи покоя, нет.

Под чёрным снегом я лежу один.

Тебе

Весенний ветер раздувает,

как сферу,

ночи полотно.

И, парусами снов играя,

уносит грёз моих челнок

в полночный океан, налитый

по ризку горизонтов.

Он

о страсти шепчет неприкрыто

текучими губами волн.

Бессонный океан любови —

твоей —

баюкает всю ночь

моё больное изголовье

и гонит сновиденья прочь

от гальки тёплой прибережной,

где языками пенных бус

прибой жонглирует небрежно

аморфным хрусталём медуз.

И сны мои плывут далече —

их, среди тысячи морей,

дыханием солёным лечат

муссоны нежности твоей.

Отлива выдох,

вдох прилива —

качаешь осторожно ты

в своей воде неторопливой

мои усталые мечты.

Я вижу сумрачным сознаньем,

как тени наших прошлых дней

спешат на тайное свиданье

с небесной чашей,

а на ней —

луны червонец юбилейный

пасёт копеек звёздный сонм.

И запах тот, что мне милей нет —

твой —

зимне-вишенный,

сквозь сон

вплывает сладостною фальшью

в мою измученную грудь.

Неси, челнок мой, дальше,

дальше.

Куда-нибудь,

куда-нибудь…

Инквизитор

Зачастую смысл сновидения скрывается за сложностью его видеоряда. Жаль.

Однажды снилось мне, что я Христос

и по воде ходил в чужих местах,

отбрасывая тень до самых звёзд

простым рисунком Южного Креста.

Я по воде ходил в чужих местах.

И, убедившись в плотности воды,

ножом её нарезал и раздал

частями, словно с дерева плоды,

всем жаждущим, кого ни увидал.

Ножом нарезал воду и раздал.

А жаждущие, нет чтоб просто пить,

Пытаться стали все день ото дня

По той воде, подобно мне, ходить

И, не сумев, роптали на меня.

Пытались по моей воде ходить.

Но чей-то голос прошептал во сне,

что инквизитор я, а не Христос.

И сей же час со звёзд под ноги мне

мой Южный Крест, уменьшившись, приполз.

Обычный инквизитор. Не Христос.

И вот, согласно с фабулою сна,

вся прожитая жизнь моя была

самим же мною приговорена

к сожженью на костре до дня, дотла.

Вся жизнь к сожженью приговорена.

Конец ознакомительного фрагмента.