Метаморфоза. Апостолы бытия

Юрий Кривенцев

Что может быть общего у двух абсолютно разных людей, живущих в противоположных точках Земного шара? Первый знакомится с таинственной личностью, предлагающей захватывающее путешествие по галактике, второй вдруг понимает, что его пытается убить некое могущественное существо. Эти двое похожи друг на друга, как ночь и день, как черное и белое, но вездесущая ткань бытия уже связала их различные судьбы в единую нить. Куда несет их безумный круговорот событий? Какие свершения ждут героев?

Часть I

Тьма

Есть гипотеза, что в миг, когда кто-то постигнет истинное предназначение Вселенной и причины ее существования, она немедленно исчезнет, а на ее месте возникнет нечто еще более странное и необъяснимое.

Есть и другая гипотеза, гласящая, что это уже произошло.

Щуглас Адамс

Всему бывает противоположность,

С добром враждует зло и с правдой ложность.

Непримиримы умный и дурак,

Вода и пламя, простота и сложность.

В саду враждуют роза и сорняк,

Сильней ее красы его ничтожность.

И розу побеждает сильный враг,

Но роза попирает безнадежность.

Ты слышишь — соловей, прорезав мрак,

Поет о ней, и это — непреложность.

Мирза Шафи Вазех

1

ЦЕНТР — ЭФФЕКТОРУ №822.

ИНФОПАКЕТ.

АБСОЛЮТНО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО.

РАБОТА ПО ПОИСКУ КЛЮЧЕВЫХ АНТИТОЧЕК ЗАВЕРШЕНА УСПЕШНО. ПОЛЮС-ОБЪЕКТ LIGHT И ПОЛЮС-ОБЪЕКТ DEEP ОБНАРУЖЕНЫ НА ТРЕТЬЕЙ ПЛАНЕТЕ СИСТЕМЫ ЖЕЛТОГО КАРЛИКА µ-4:đ-0Ȧ ГЛАВНОЙ ЗВЕЗДНОЙ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ, ЛОКАЛИЗОВАННОЙ ВО ВТОРОМ ПОБОЧНОМ ГАЛАКТИЧЕСКОМ РУКАВЕ, СЕКТОР 11, КВАДРАТ 62-N.

ПЛАНЕТА ОБИТАЕМА, БОГАТА ОРГАНИЗМАМИ АУТОТРОФНОГО И ГЕТЕРОТРОФНОГО ТИПА ПИТАНИЯ. МЕТАБОЛИЗМ БОЛЬШИНСТВА ЖИВЫХ ФОРМ ОСНОВАН НА ОБРАТИМЫХ ПРОЦЕССАХ ОКИСЛЕНИЯ-ВОССТАНОВЛЕНИЯ ПРИ УЧАСТИИ МОЛЕКУЛЯРНОГО КИСЛОРОДА (КАК И У ВАШЕЙ РАСЫ, ЧТО ЯВИЛОСЬ РЕШАЮЩИМ ФАКТОРОМ ПРИ ВЫБОРЕ КАНДИДАТУРЫ ИСПОЛНИТЕЛЯ).

ДОМИНИРУЮЩИЙ ВИД — ДВУПОЛЫЕ СУХОПУТНЫЕ РАЗУМНЫЕ ТЕПЛОКРОВНЫЕ ГУМАНОИДЫ, ОСНОВАВШИЕ ПРОГРЕССИВНУЮ ТЕХНОГЕННУЮ ЦИВИЛИЗАЦИЮ КЛАССА G-9:F. ОБА НАЗВАННЫХ ПОЛЮС-ОБЪЕКТА ЯВЛЯЮТСЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ЭТОЙ КУЛЬТУРЫ (ТОЧНОЕ МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ КАЖДОГО ИЗ НИХ УКАЗАНО В ПРИЛОЖЕНИИ №1).

МАЯК-ТЕРМИНАЛ НА ОРБИТЕ УКАЗАННОГО КОСМИЧЕСКОГО ТЕЛА УЖЕ СМОНТИРОВАН, ВСЕ ГОТОВО ДЛЯ ГИПЕРПРОСТРАНСТВЕННОГО ПРЫЖКА.

ВАЖНО ПОНИМАТЬ: ВАШЕ ОЧЕРЕДНОЕ ЗАДАНИЕ ЯВЛЯЕТСЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫМ, НЕ ИМЕЮЩИМ АНАЛОГОВ В ИСТОРИИ ГАЛАКТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА ЭФФЕКТОРОВ. ОТ ЕГО УСПЕШНОГО ВЫПОЛНЕНИЯ ЗАВИСИТ САМО ФОРМИРОВАНИЕ ТКАНИ СОБЫТИЙ В МАСШТАБЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЙ ВСЕЛЕННОЙ.

ПОДРОБНЫЕ ИНСТРУКЦИИ ПО ПРЕДСТОЯЩЕЙ МИССИИ НАЙДЕТЕ В ПРИЛОЖЕНИИ №2, ОЗНАКОМИВШИСЬ С КОТОРЫМ, НЕМЕДЛЕННО ПРИСТУПАЙТЕ К ИСПОЛНЕНИЮ.

СВЯЗЬ С НАМИ ОСУЩЕСТВЛЯТЬ ПО СТАНДАРТНОЙ СХЕМЕ, ПОСРЕДСТВОМ ИНДИВИДУАЛЬНОГО ПОРТАЛЕРА.

ЖДЕМ РЕГУЛЯРНЫХ ПОДРОБНЫХ СООБЩЕНИЙ О ХОДЕ ДАННОЙ ОПЕРАЦИИ.

ДАЛЬНЕЙШИЕ ИНСТРУКЦИИ И РЕКОМЕНДАЦИИ БУДЕТЕ ПОЛУЧАТЬ В РАБОЧЕМ ПОРЯДКЕ В СООТВЕТСТВИИ СО СКЛАДЫВАЮЩЕЙСЯ СИТУАЦИЕЙ.

ОТВЕЧАТЬ НА ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ НЕ СЛЕДУЕТ.

УДАЧИ!

2

— Ай-е-е-е!!!

Он летит! Без какой-либо технической оснастки. Сам! Раскинув руки и широко распахнув глаза. Влажный теплый тропический ветер бьет в лицо. На близком небе ни облачка. Внизу расстилается бескрайнее зеленое море джунглей. Он кричит от восторга, но сам не слышит своего крика, шум воздушного потока в ушах заглушает все.

Вдали, у самой кромки горизонта тонкой лазурной полоской виднеется краешек далекой Атлантики.

Вперед!

Манящая цель все ближе. Он уже чувствует во влажном воздухе аромат соли и йода. Приближающееся тело океана притягивает взгляд, ширится, грузнеет, насыщается зеленью, окаймляется белесой пеной прибрежных барашков, наливается истовой природной силой первобытной стихии.

Он пикирует вниз и ловко приземляется на влажный песчаный берег рядом с огромной заброшенной постройкой. Босые ступни тут же окатывает теплая волна. Крохотный белесый краб, принесенный прибоем, прытко стремится вернуться в родную пучину.

В слепящем бирюзовом небе мельтешат немногочисленные стайки суетливых пернатых.

Восприятие обострено, как у ребенка. Сознание захлестывает, заполняет ликующий шквал свежих новорожденных эмоций.

Фаусто Лопес расправляет плечи, жадно вдыхает морской воздух и широко улыбается.

Как давно он мечтал увидеть океан. И вот — свершилось!

Счастье?

Нет… Что-то мешает, что-то не так. От нависающего, вздымающегося по левую руку чудовищного строения исходит тревожащая иррациональная угроза.

Если у гармонии есть антипод, то его материальное воплощение сейчас находится здесь, перед ним.

Он смотрит на мрачную громаду возвышающегося безобразного домища и понимает, что эта архитектурная отрыжка гармонирует с окружающим так же, как темная волосатая бородавка с точеным личиком глянцевой голливудской красавицы. Одинокая мегахалупа, высотой с семиэтажный дом, представляла собой хаотичное нагромождение старых полусгнивших почерневших от времени древесных балок и досок. Совершенно никакой симметрии. Корявая, кособокая, заваливающаяся на сторону, рассыпающаяся на глазах (кажется — толкни и рухнет). Само воплощение скрежещущего диссонанса.

Уродство! Вопиющее и вызывающее.

Законченный перфекционист¹ Фаусто, не терпящий беспорядок ни в каком виде, почувствовал, как внутри поднимается волна омерзения, более того — активного стремления устранить сей плевок в лицо этого обетованного местечка.

Но как?

Опьяненное райским окружением сознание, опрометчиво утерявшее чувство расчетливой осторожности, побуждало к действию. Ни малейшего намека на страх. Ему вдруг захотелось попасть внутрь.

Как ни старался, он не приметил ни одного окошка, ни малейшего намека на присутствие жильцов.

Если снаружи такое убожество, что же за стенами?

Посмотрим…

Обойдя чуть ли не половину периметра мертвого нагромождения, он, наконец-то, обнаружил нечто вроде входного проема. Крохотная, не более метра высотой, трухлявая створка двери криво висела на одной проржавевшей петле, гостеприимно обнажая скрытые глубоким мраком внутренности строения.

Пригнувшись и брезгливо сморщившись от пахнувшего запаха затхлости и прения, Фаусто перекрестился и решительно шагнул внутрь. Сделав пару шагов, он чуть не сломал шею, споткнувшись обо что-то полусгнившее.

Внутри было довольно просторно. Он выпрямился и осмотрелся. Глаза постепенно привыкали к сумраку. К тому же, зрению помогали лучики света, проникающие через многочисленные прорехи обветшалых стен.

В подобном жилище, наверное, мог бы обитать мизантроп Грендель, или семейство ведьм-банши.

Ни малейшего намека на уют. Только груды ветхого истлевающего мусора повсюду.

С изъеденного древоточцами потолка капало что-то, похожее на голубоватый опалесцирующий кисель. Одна густая капля упала на лацкан и обонятельные луковицы Фаусто тут же уловили тонкий, но омерзительный смрад гниющей плоти.

Обойдя огромную груду хлама в центре, он обнаружил ветхую винтовую лестницу, ведущую на самый верх. Осторожно, стараясь не касаться ходящих ходуном перил и одновременно пытаясь сохранять шаткое равновесие на скользких от плесени ступеньках, он с трудом начал неспешный подъем. Дважды он рисковал сломать позвоночник, но координация спасала.

Взмокнув, отплевываясь от липнувшей со всех сторон паутины, он, наконец-то, закончил восхождение.

Отдуваясь от напряжения, пилигрим обогнул центральную колонну и задохнулся от омерзения.

На усыпанном сухим мелким хламом полу верхнего этажа, в разных углах помещения возлежали два огромных червеобразных существа (в полтора человеческих роста в лежачем положении). Более всего они походили на увеличенных в миллионы раз земных опарышей. Не было ничего, ни головы, ни глаз, ни конечностей, ни других образований, только рыхлая бесформенная плоть. Их лысая бледно-сизая кожа-кутикула пребывала в постоянном движении. Волны перистальтики проходили по телам, казалось, силясь исторгнуть что-то наружу.

Фаусто содрогнулся от омерзения и вдруг понял, что все это время просто не дышал. Сделав глубокий вдох, он с трудом сдержал инстинктивный позыв опорожнить желудок. Окружающий воздух был пересыщен токсичными миазмами зловония, исходящего от неведомых представителей фауны.

Тем временем, конвульсивные движения мегачервей усилились, их хвостовые отростки вздулись и оба существа синхронно исторгли из своих чрев два фосфоресцирующих ярко-изумрудных сгустка трепещущей протоплазмы, напоминающие земных слизней. Светящиеся «моллюски» тут же двинулись навстречу друг другу и слились в объятиях. Еще секунда и уже не отличить одного от другого. Лишь единый мерзко шипящий и ритмично сокращающийся ком.

«Это что, секс?» — окаменевший Фаусто не знал, что и думать. — «Да нет, не похоже. Скорее — единение».

Будто подтверждая его мысли, образованное существо довольно резво поползло к ближайшей стене и далее, выше, оставляя после себя влажный склизкий след.

Бросив взгляд вверх, Лопес присвистнул. Весь потолок был утыкан свисающими с него неподвижными тускло-серыми веретенообразными коконами, размером с торс человека.

«Так вот что ждет нашего скользкого путешественника?».

Он оказался прав. Достигнув ближайшей потолочной балки, «слизняк» прикрепился к ней своей псевдоподией, повис и… замер. Его цвет менялся на глазах. Еще минута и уже не отличить, какая из висячих куколок только что двигалась.

«Уфф! Не нравится мне это. Надо что-то делать».

Не успел он прийти к какому-либо решению, как сверху раздался сухой треск.

«О, дева Мария!».

Один из коконов, похоже, созрел до перерождения. Его сухая, похожая на скорлупу ореха оболочка пошла многочисленными продольными трещинами, напоминающими меридианы Земли, и мягко разошлась, исторгнув из себя несколько литров прозрачной жидкости (как отошедшие воды у роженицы) и странное, отталкивающего вида существо. «Новорожденный» стоял, неуверенно пошатываясь, на четырех членистых (как у рака) конечностях. Его жесткое яйцеобразное тело заканчивалось огромной рыхлой головой, смахивающей на осьминожью, вооруженной четырьмя короткими щупальцами, расположенными вокруг ротового отверстия. Все создание было окрашено в ярко-красный цвет. Казалось, что с него заживо содрали кожу.

— Господи!

Резко повернувшись на звук, алое создание замерло, вперив в незваного наблюдателя все три своих лупастых гляделки, и человека накрыла горячая волна ужаса. В глазах неведомого чудища светился разум, холодный и абсолютно чуждый. Но что страшнее всего, членистоногий моллюск смотрел на него так, как юный аспирант смотрит на подопытную мышь, как пятилетний ребенок смотрит на пойманную бабочку, прежде, чем оторвать у нее крылышки.

Оцепенев от паники, забыв все католические молитвы, Фаусто Лопес проснулся в холодном поту.

В тонкую стену возмущенно стучали.

3

Сутки без сна.

Так может посетовать любой врач-дежурант, и люди будут сочувствовать обладателю этой жертвенной альтруистической профессии. Так-то оно так, но представителям большинства медицинских специальностей (если повезет) удается-таки урвать два-три часика полудремы во время дежурства (и дай им Бог). Увы, это не касается моего призвания. Реанимация — та грань между жизнью и смертью, та река Стикс, что отделяет мир живых от мира усопших. Здесь проходит нескончаемая борьба за бытие отдельного человеческого создания, за шанс на продление существования. Тут нет, и не может быть покоя борцу за жизни других. Врач-реаниматолог лучше, чем шахматист или разведчик знает, что такое цейтнот². Какой уж тут к чертям сон?

22 часа бодрствования. Через 120 минут — смена. Благодатный отдых. Дотянуть бы без потерь. Сегодня на удивление неплохое дежурство. Пока все живы (тьфу-тьфу, не сглазить бы). Состояние тяжелое, но стабильное у всех пациентов, кроме Арустамяна. Бедняга поступил сегодня с трансмуральным инфарктом, осложненным кардиогенным шоком. Я бился с ним часа четыре. Еле вывел. Но предчувствие нехорошее.

Голова гудит от недосыпа, словно жестяная, конъюнктивы глаз сухие, будто песком посыпало. Яркая холодная иллюминация отделения слепит, раздражает. Сестрички шныряют туда-сюда, выполняют назначения, трудяги, присесть некогда. Все — в мягких удобных тапочках-балетках (медсестру в роскошных туфлях на «шпильках» вы увидите только в порнофильме или дешевом сериале, в реальной жизни бедолага в такой экипировке свалится от изнеможения через час работы).

Пальцы лупят по клавиатуре — заполняю почасовой медицинский дневник. Монитор двоится в глазах. С усилием смыкаю веки, часто моргаю, опускаю взгляд, гипнотизируя белый керамический пол. Внимание притягивает тонкая раздвоенная трещинка квадратной кафельной плитки. Она завораживает, приближается, превращается в грандиозную расщелину, бездонный каньон, заслоняет собой весь мир, наливается голубым, вдруг оживает, растет вдаль, ветвится и… резко коллапсируя, превращается в симметричную улыбающуюся снежинку…

Из секундного забытья меня выводит неожиданный, до боли ненавистный тревожный писк аппарата жизнеобеспечения.

— Сергей Викторович! — усталые, вишнево-карие, удивительно красивые глаза Марины Шведовой, пожалуй, лучшей медицинской сестры отделения, казалось, видят и понимают все (не завидую ее мужу). — Арустамян опять уходит.

Бросаю взгляд на дисплей. Пульс 135, давление 70 на 35. При таких показателях ко всему прочему могут еще и почки отключиться. Хотя, не успеют, в худшем случае умрет раньше.

Быстро диктую назначения. Приказы исполняются еще до того, как я успеваю закончить. Марина — золото, читает с полуслова.

Смотрю на движущуюся змейку электрокардиограммы. Черт! Сердечный ритм рухнул. Пошла фибрилляция³. Совсем плохо. Очень не хочется лечить электричеством. У пациента некротизировано⁴ почти треть миокарда. Может не выдержать.

Выжидаю.

Секунды ползут, как смола, по коре дерева. Введенные в подключичную артерию медикаменты уже должны подействовать. Увы. Давление падает, пульса нет. Больше тянуть нельзя.

— Дефибриллятор!

Раздраженно оглядываюсь — аппарат уже наготове, включен, напряжение на пике.

— Молодец, Маришка! — обнажаю бледную грудь пациента, беру электроды, прикладываю к влажной коже. — Разряд!

Тело умирающего выгибает дугой. Бросаю взгляд на кардиомонитор — асистолия⁵.

Повторяю процедуру еще дважды. Бесполезно. На экране прямая горизонтальная линия.

Под диафрагмой оживает и начинает медленно ворочаться колючий шар раздражения.

— Сергей Викторович, — девушка мягко касается моего локтя, — не стóит больше, вы же понимаете.

Смотрю в ее глаза и вижу все. Она прекрасно знает, как меня называют шепотом — «доктор смерть». Ни у одного врача в этой клинике за всю карьеру не было столько летальных случаев, как у меня. Если всех посчитать, наберется небольшое персональное кладбище. И ведь не дурак. Делаю все, как надо, реагирую быстро, правильно. Сотни разборов действий Сергея Савина на профессиональных консилиумах и как вердикт — ни одной ошибки. Но вот не фартит и все тут! Стоит мне выйти на дежурство, как медицинские боги сходят с ума и посылают испытание за испытанием. Тут поневоле поверишь в высшие силы.

Вот и еще одна смерть на моем счету. Возможно, я и поступил бы, как обычно в таких случаях: затаил бы боль внутри и переключился на других пациентов, которых еще можно спасти, но сочувствующий, рвущий душу взгляд медсестры опрокинул стеклянную чашу самообладания. Ненавижу, когда жалеют.

Все мое существо вдруг накрыло. Что-то хрустнуло внутри, и я провалился в бездну ледяного исступления. Откуда-то из глубины, может быть из самого Ада, накатила волна неукротимой всепоглощающей силы, заполняя все мое мятущееся естество. Я вдруг понял, что в это мгновение знаю все, могу все, сквозь меня проходит океан чуждой, пугающей, убийственной энергии.

С острой болью в груди лопнул тонкий радужный пузырь, и я заорал во все горло:

— Да очнись ты, дитя гор кавказских! Вернись, или я тебя сам из пекла достану!!!

Мое тело превратилось вдруг в слабый придаток чего-то непознанного, пугающе равнодушного, в сверхпроводник, через который хлынул в этот мир неконтролируемый фонтан чужеродной жути.

Катарсис!

На входной двери треснуло стекло, над головой лопнула одна из несгораемых электроламп. Маришка отшатнулась в ужасе и неловко плюхнулась на пятую точку.

Бесконечная секунда безмолвия и вдруг… тонкий ритмичный звук кардиодетектора. Прямая линия на экране вздрогнула и дала всплеск, второй, третий… Приборы не врут: сердце заработало, артериальное давление быстро восстанавливалось.

Еще минута и Арустамян открыл глаза.

Аллилуйя! На этот раз миновало. Сутки без трупа — для доктора Савина это редкая удача.

Пересменка прошла гладко, быстро. На утренней врачебной пятиминутке я отчитывался как на автомате. Правильные нужные слова вылетали сами собой, складываясь в цепочки логичных убедительных фраз. Голова была занята другим: что это было, что за ужасающая сила коснулась меня? Исподволь подсознание заполняла неконтролируемая растерянность вперемешку с усиливающимся страхом. Да было ли это на самом деле? Может, почудилось? Ну уж нет, все реально. Свидетели тому — испорченная электротехника и воскрешенный пациент. И не только я знаю это. В коллективах, подобных нашему, информация распространяется мгновенно. Десятки пар глаз смотрят на меня. В зрачках искрится смесь жадного любопытства и настороженности. Знаю, что думают многие: «Вот он, наш непутевый, опять начудил. Слава Богу, не угробил ни кого. Что от него ждать завтра?».

Изнутри поднимается волна гнева. Я старался изо всех сил, как и всегда впрочем. Почему только со мной такое?! Хочется послать всех подальше, громко, обидно, так, чтобы отрезать навсегда. Хотя, зачем? В чем их вина? Они обычные, реагируют, как положено. Это я — иной, порченый. Это моя карма, мой груз, и мне одному нести его. Не им.

Заканчиваю выступление, скомкав заключительные фразы. Торопливо, но четко отвечаю на пару вопросов главного врача и, не прощаясь, стремительно покидаю зал заседаний. Словно старую змеиную кожу, сдираю с себя белый халат и почти бегом вылетаю на улицу.

Свежесть!

Буйная наглая весна встречает меня теплым ветром, насыщенным ароматами цветения и тонкой городской пыли. Сразу становится легче. Яростная пульсация в висках стихает. Глубоко, с наслаждением вдыхаю майский воздух и, прищурившись от ярого солнца, смотрю вверх. Насыщенная светлая синь неба тянет взгляд, не отпускает. Чистейшая лазурь, ни единого облачка.

Непроизвольно улыбаюсь. До меня доходит вдруг вся пустяковость и суетность произошедшего. Мазохистское желание упиваться тяжестью своей судьбы пропадает напрочь. Плевать! Что было, то было. Жить сегодняшним днем, текущим часом.

Забыть.

Я двинулся вперед. Пешочком. До дома недалеко. Хотя… Что там делать? Заснуть сейчас вряд ли получится, несмотря на усталость, а вот разрядиться не помешало бы.

Вот и знакомый кабак.

Пить одному — нехороший признак, врачам это известно лучше, чем кому-то другому. Но вот чего мне сейчас совершенно не хочется, так это общения с кем бы то ни было. После секундного раздумья решительно направляюсь внутрь.

4

— Чего орешь, как резаный? Сын ослицы! — приглушенный хлипкой стенной перегородкой голос сеньоры Лусии, выживающей из ума одинокой старухи-соседки, напоминал отрывистое воронье карканье.

Очнувшийся секунду назад Фаусто понял, что кричал во сне. Простыня мокрая от пота. Сердце бухало где-то у горла. В желудке ворочался шершавый горячий ком.

«Ну и приснится же!» — он до сих пор не мог поверить в недействительность страшной грезы, настолько ярким, рельефным было увиденное по ту сторону яви. Поражала реалистичность кошмара. Все, вплоть до мелочей, цвета, запахов, тактильных ощущений, было настолько убедительным (он до сих пор чувствовал на себе липкий, холодно-отстраненный взгляд алого монстра), что легче было поверить, будто спит он именно в данную минуту.

Неспроста это. В народе говорят, что подобные сновидения несут некий смысл, порой даже влияют на судьбу.

«Да в преисподнюю этот бред!» — Лопес встряхнулся, постарался взять себя в руки. — «Я образованный человек, в конце концов. Не идти же с этой проблемой к толкователю снов. Да и какая тут проблема? Так, нервишки пошаливают. Работать надо меньше, да и чего-нибудь седативного попринимать не помешало бы».

Нервная система стремительно возвращалась в уравновешенное состояние. Нырнув босыми ногами в стоптанные тапочки, похихикивая над своими ночными страхами, уже порядком успокоенный Фаусто пошлепал на кухню, варить утренний кофе.

Распахнув окно, он улыбнулся просыпающейся столице. Тихий, спокойный Асунсьон⁶ сонно нежился под приветливым майским солнцем. Скромные старые двухэтажные кварталы колониального стиля, укутанные буйной тропической растительностью, казалось, пребывали в вечной дреме. Прихлебывая крепкий эспрессо, Лопес любовался своим любимым парком площади Свободы, занимавшим целый квартал (под тенистой сенью этих зарослей он любил иногда сыграть партийку-другую в шахматы с местными пенсионерами). Вдали, из-за зеленого растительного занавеса выглядывал мраморный купол Национального Пантеона Героев — главной достопримечательности города.

Настроение делало стремительный вираж вверх. Он улыбнулся. Сегодня суббота, впереди выходные. Прекрасная погода. Поздняя осень⁷ — его любимое время года. Еще достаточно тепло, но уже почти исчезли злые назойливые тучи москитов, доводящие до исступления жителей столицы в жаркие времена. К тому же самый благодатный сезон для его страстного увлечения — рыбалки.

Закончив завтрак, Фаусто, не торопясь, стараясь ничего не забыть, собрал снасти (ничего съестного, на обед будет только то, что даст природа), и вприпрыжку спустившись по лестнице, вышел на улицу Оливы. Давний знакомый, престарелый бродяга гуарани⁸, ряженый в национальную одежду, поклонился ему в приветствии, не прекращая музицировать на тростниковой флейте. У ног нищего тульей вверх лежала видавшая виды засаленная фетровая шляпа с жалкой горсткой медяков на дне.

Лопес кивнул в ответ, стыдливо бросил монетку и, сгорбившись, влез в свой старенький Фольксваген «Жук».

Возясь с зажиганием автомобиля, он уныло размышлял о несправедливых перипетиях человеческой истории. Увы, Парагвай — далеко не единственное государство американского континента, где представители коренного населения прозябают на обочине жизни.

Старенькое авто наконец затарахтело. Он ехал по неброской малолюдной улице Оливы, любуясь тихими родными кварталами, где он провел всю свою жизнь. Да, провинциальный Асунсьон разительно отличается от шумных многомиллионных человеческих муравейников, таких, как Сан-Пауло или Буэнос-Айрес, даром, что столица. Но это его город, его исток, со своим ненавязчивым экзотическим очарованием, и, откровенно говоря, он, Фаусто Лопес, не был против закончить свой жизненный путь там, где и родился. Конечно, хотелось бы, чтобы это произошло попозже.

Путь к реке был недолог. Через несколько кварталов он свернул налево, на улицу Хусто Пастор Кандия. Еще несколько минут и — вот она, красавица Рио-Паргвай⁹ — главная артерия страны, широкая, сонная, неторопливо несущая свои обширные воды далеко-далеко на Юг, к великой Паране.

Неспешно припарковавшись, он спустился к пристани, к длинному ряду рыбацких лодок, покачивающихся на волнах, нашел свое суденышко, отшвартовался и запустил мотор.

Вперед!

Прищурясь от яркого солнца и бликующей воды, он бросил взгляд на далекий противоположный берег. Дикая пустошь, бескрайняя голая равнина Гран-Чако, простирающаяся на тысячи километров. Унылое, безотрадное зрелище. Немудрено, что Асунсьон целиком расположен на левом плодородном берегу.

Спустившись вниз по реке на пару километров, он бросил якорь метрах в двадцати от берега острова Итороро — безлюдного клочка суши, сплошь заросшего джунглями. Тишина, благодать! Оглянись и кажется, будто ты на краю света, где-то в амазонской сельве, а не в столице банановой республики.

Фаусто флегматично смотрел на правый берег. Там уже Аргентина (граница между странами проходит по Рио-Парагвай), еще 200 метров и ты в другой стране. Тем не менее, он ни разу не бывал там. Ортодоксальная натура законопослушного гражданина не решалась на столь значительное нарушение.

Вот оно — счастье. Блаженная улыбка не сползала с лица парагвайца, наслаждающегося процессом дикой речной охоты. Ему нравилось ощущение единения с природой, короткий шаг назад в забытую естественную первобытность. Что с того, что рыбалка не задалась? Не это главное. Вот уже больше часа терпеливого ожидания не принесли пока результата. Все объяснимо. Река изобилует рыбой, просто он приготовил снасти на довольно крупную добычу, а тут уж как повезет.

Прямо над головой бесшумным пестрым клоуном пролетел тукан. И в ту же секунду леска дернулась, зазвенев от напряжения.

«Есть!» — Фаусто мгновенно собрался, потянул на себя, тут же ощутив мощный ответный рывок.

«Ух! Килограммов шесть, не меньше».

Опытный рыбак, он знал, что резкие движения здесь неуместны. Плавно, не торопясь, уступая, когда надо, он неуклонно подводил добычу все ближе, терпеливо отвоевывая сантиметр за сантиметром. Четверть часа непрерывной борьбы и серебристый красавец трепещет на дне лодки, осыпая человека веером мелких брызг.

Вот это удача! Местные называют это создание «като». Говорят, что это родственник знаменитой амазонской арапаймы. Ну что ж, обед себе он заработал.

Через полчаса на покатом берегу острова уже потрескивал веселый костерок. Рыба, запеченная на угольках — прекрасное угощение на воздухе. Тут главное соли не пожалеть. Удалив чешую, Фаусто вытер нож и привычным движением вскрыл брюхо добычи. Среди вывалившихся бурых внутренностей что-то блеснуло.

«Что это?».

Он осторожно извлек странный предмет из груды мертвой влажной плоти, сполоснул в речной воде и приблизил к глазам, завороженный его красотой.

Если бы искусный мастер взял крупное куриное яйцо, осторожно освободил бы его от содержимого, а хрупкую скорлупу обработал бы резцом, сплошь испещрив тонкую поверхность сквозными витиеватыми прорезями замысловатого орнамента, то получилось бы нечто похожее на то, что он держал в руках.

— Дева Мария! Что за чудо?!

Забыв, где он, кто он, Лопес зачарованно смотрел на загадочную вещицу, любовался его яркой вызывающей красотой. По тонкой ажурной аквамариновой поверхности находки плясали искристые перламутровые блики, переливались, двигались, будто живые, исполняя некий будоражащий гипнотизирующий танец. Артефакт гипнотизировал, притягивал взгляд, заполнял собой все окружающее, будто он — вся Вселенная.

Фаусто смотрел и смотрел, погружаясь в транс. Картинка смешалась, поплыла. Вот уже нет ничего, ни острова, ни реки, ни города. Все заслонило, накрыло собой новое доминирующее видение. Бесплотное сознание удачливого рыбака парит в мертвом холодном вакууме, утыканном хаотичной россыпью звезд. Впереди яркая точка, нет, уже пятнышко, все ближе, ближе. И вот над ним уже нависает, подавляет своей массой грязно-кирпичная сфера с многочисленными белесыми проплешинами, окутанная мутной дымкой плотной атмосферы. Планета раздувается, растет, заполняет все видимое пространство. Вот странник уже на ее неприветливой поверхности. Небо мрачное, иссиня-черное. В зените крохотное, с ноготок мизинца, темно багровое солнце, скупое на тепло. Прямо по курсу, над горизонтом — две голубоватых луны. Одна круглая, крупная, похожая на земной спутник, другая маленькая, несимметричная, напоминающая щербатую фасолину. Рельеф гористый, кругом нагромождение черных вздыбленных колючих скал, с которых свисают бескостные тела ярко-фиолетовых созданий, напоминающих земные коралловые полипы, увеличенные в тысячи раз. Их многочисленные длинные серые щупальца развеваются на шквалистом ветру, иногда ловко хватая что-то из воздуха и отправляя добычу в слизистый беззубый рот. Впереди, за неприветливыми утесами — идеально ровная площадка, размером с небольшой стадион, покрытая чем-то прозрачным, очевидно — льдом. Вдали, на скользкой поверхности, наблюдается какое-то шевеление, скопление чего-то живого. Он уже хочет идти туда, начинает движение, и вдруг прямо перед ним возникает раззявленная, шестиугольная, до самого горла утыканная множеством мелких конических зубов, хрипящая пасть.

— Господи Иисусе!!! — Фаусто мгновенно пришел в себя. Огляделся. Все в порядке. Вот лодка, костер, выпотрошенная рыбина. Будто и не было ничего. Только сердце загнанно бухает в груди, и струйка липкого пота бежит между лопаток.

«Может, почудилось?» — прошептал неуверенный голос рационалиста в его голове.

«Ха! Трусишка, ты сам-то в это веришь?» — глумливо вставил другой голос.

«А ты не прост, дружок, далеко не прост», — Лопес бросил жадный взгляд на загадочный артефакт и осторожно, стараясь не повредить, спрятал его в карман.

5

Али ненавидел эту огромную суровую страну, этот сытый, погрязший в изобилии город, этих бледнокожих людей, разговаривающих на непонятном славянском языке.

Гяуры¹⁰, неверные.

Чуждый мир, дикая культура. Он ни за что не согласился бы жить здесь, но священная месть занесла его в это проклятое место. Эти твари разрушили его жизнь, его вселенную и поплатятся за это.

А ведь как все начиналось. Он вспомнил родные места. Джихад набирал силу, их никто не мог остановить, ни Асад, ни янки. Его славная армия почти победила, оставалось совсем немного. Но тут пришли эти русские, со своей железной организацией, дисциплиной и вездесущей авиацией. Все пошло прахом. Война была проиграна за несколько месяцев. Это был конец. Многие его соратники погибли, но еще больше — переметнулись на другую сторону. Предатели!

Но он не такой. Его вера несгибаема, его бой не закончен. И вот он там, где его не ждут, в логове врага.

Близится час расплаты.

Молитва закончена. Он осторожно надел заранее приготовленную амуницию и направился к выходу. В тот же миг в воспаленном мозгу зазвучала родная арабская речь:

— ТЫ БЛАГОСЛОВЛЕН, ДИТЯ МОЕ.

Голос был какой-то чужой нечеловеческий.

Али замер от неожиданности, не веря своему счастью. Неужели он замечен и его жизнь, положенная на алтарь веры не потрачена напрасно? Мужчина рухнул на колени и прошептал про себя:

— Ты — всевышний?

— ДА. И МНЕ ИЗВЕСТНЫ ТВОИ ПЛАНЫ

— Я правильно делаю?

— КОНЕЧНО. ТЫ НЕСЕШЬ МЕЧ ИСТИНЫ. У ТЕБЯ ВСЕ ПОЛУЧИТСЯ. УЖЕ СЕГОДНЯ ТЫ БУДЕШЬ В РАЮ, РЯДОМ СО МНОЙ, И ПРЕКРАСНЫЕ ГУРИИ¹¹ БУДУТ УБЛАЖАТЬ ГЕРОЯ.

— Спасибо, Господи! — сознание Али претерпевало странное преображение. Исчезли нерешительность, сомнения, страх смерти, в голове стало пусто, ни одной мысли, оглушенный, как после наркотика, разум не мог думать ни о чем, кроме предстоящей миссии. В груди поднималось, росло жгучее желание выполнить то, что задумал.

— ТЫ ГОТОВ. ПОРА!

— Я готов!

— И ЗАПОМНИ: НАЧИНАЕШЬ ТОЛЬКО ПО МОЕЙ КОМАНДЕ

— Я понял. Укажи мне цель.

— ЗАПОМИНАЙ АДРЕС.

6

Бзды-ы-ы-нь!!!

Меня разбудил жуткий металлический грохот. Сон слетел мгновенно. Разлепив веки, я бросил взгляд на кухню и увидел черную тень, воровато метнувшуюся в оконный проем.

— Калигула! Сволочь!!!

Нагло используя мою привычку оставлять окна открытыми по ночам, соседский проныра-кот повадился шастать в мое жилище в надежде урвать что-либо вкусненькое.

Резко поднявшись, я тут же присел от пронзившей затылок сверлящей боли. Отравленное тело напоминало о себе. В висках ритмично стучало, во рту будто опорожнился вышеупомянутый Калигула. Странно. Вчера вроде бы немного выпил.

Я вспомнил вечер накануне. Кафе, футбольный матч на настенной плазме, коньяк, лимончик. Стремительный взлет настроения и неожиданный острый приступ потребности в общении. Затем — шапочное братание с коллегой медиком, зашедшим в заведение чуть позднее. Далее — виски, водка, пиво (вот откуда абстиненция, понамешал всего, что можно), разговоры о работе, политике, вышеупомянутом футболе, женщинах (куда ж без них?). Разошлись мирно, за полночь. Вот и все, собственно. Никаких эксцессов.

Взяв с прикроватной тумбочки бутылку минералки, загодя припасенную с вечера, жадно опорожнил ее в один присест.

Пройдя на кухню, я чертыхнулся: новая эмалированная кастрюля с остатками вчерашнего супа, разбрызганного везде, где только можно, лежала на пыльном паркете.

— Вот кошара, мать его! Задал мне работенки.

Наскоро прибравшись, я с тоской огляделся по сторонам.

До боли унылая привычная картина. Низкий довлеющий потолок, покрытый потускневшей облупленной краской, голые стены с истрескавшейся, осыпающейся штукатуркой, скрипучий пол с вываливающимися паркетинами, рассохшиеся деревянные рамы окон с подернутыми какой-то мутью старыми стеклами, убогая, расшатанная мебель, в углах серые пленки паутины, колышущиеся под сквозняком, и все это покрыто тончайшим слоем мелкой, пепельного цвета пыли, берущейся неизвестно откуда.

Покров тлена…

Гость, заглянувший сюда впервые, подумает: «ну и свинья тут живет». Эх, если бы так… Но я не лентяй, не грязнуля, не опустившаяся личность. Дело в другом: в фатальной, неотвязной тени деструкции, преследующей меня всю жизнь, не только на работе, но и дома. Вокруг меня, словно проклятого, все идет прахом. И противостоять этому очень трудно. Но я борюсь, и буду бороться. К примеру, последний ремонт квартиры, с обновлением потолка, стен, полов, полной заменой мебели, я делал всего два месяца назад, в свой очередной отпуск. И что изменилось? Обои, какими бы дорогими они не были, и как профессионально их не клеили, через пару недель тускнеют, теряют цвет, начинают пузыриться, отслаиваться и рассыпаются в прах, финская эмаль трескается и крошится, будто дешевый клейстер. Цветы, купленные утром, в моем жилище вянут к вечеру. Все, что внутри, стремительно приходит в упадок. Впрочем, что говорить? Результат налицо.

Я давно не ношу часов, серебряных украшений. Любые измерители времени, механические, кварцевые, электронные, останавливаются на моей руке навсегда в первые же сутки, благородное серебро чернеет на коже в считанные часы.

Тут поневоле станешь суеверным. Впору идти к бабке снимать порчу (такая мысль иногда всерьез посещает меня). Будто некая высшая сила играет со мной, потешаясь над потугами жалкого человечка.

Завтракать не хотелось.

Вздохнув, я поднялся с жалобно скрипнувшего табурета и вдруг, на самой грани слуха, уловил что-то. Мелодия, тонкая, хрупкая, нежная, удивительно гармоничная, будто созданная Господом. Казалось, я слышал нечто подобное во сне, в детстве.

«Боже!».

Обернувшись на звук, я увидел чудо. В двух шагах от меня, прямо в воздухе, на уровне груди парило геометрическое совершенство. Прозрачный, какой-то невесомый, эфемерный, абсолютно симметричный многогранник, будто сотканный из эфира и лучей света. Узкий, вытянутый по вертикали, хрустально-сверкающий, он медленно вращался вокруг своей оси. Его искристые грани постоянно меняли оттенок, переливаясь голубым, пурпурным, янтарным, изумрудным. Зрелище завораживало, притягивало взгляд.

Измученная в последние годы душа вдруг обрела равновесие. Откуда-то пришла твердая уверенность, что рано или поздно моя пытка закончится. Все будет хорошо.

Что-то мне подсказывало, что это сокровище не из нашего мира. Несмотря на зримую близость, оно казалось парадоксально далеким, будто находилось не рядом, а невесть где, в необозримой дали, в другой вселенной. Да реально ли оно?

Зрелище манило, звало…

Затаив дыхание (казалось, что даже сердце остановило свой беспокойный ритм), осторожно протягиваю руку к призрачному объекту. Медленно, все ближе, ближе… Вращение внезапно прекращается, будто в ожидании контакта. Еще секунда и мой палец касается переливчатой грани (подумалось, что он вот-вот пройдет насквозь). Я ничего не чувствую, словно мой гость нематериален. Замираю в нерешительности. В тот же миг поверхность многогранника темнеет, приобретает цвет граната, затем наливается ослепительно-белым и… беззвучно взрывается, оставив после себя облачко черного едкого дыма.

Я громко чихнул. Копоть оказалась вполне реальной.

Накатило горькое разочарование, ощущение, будто меня подло обманули.

Вот так-так. Неужели это я разрушил сие чудо? Что это было, галлюцинация, вызванная посталкогольной интоксикацией, или объективный процесс?

Флер очарования постепенно покидал сознание. Еще пара минут, и я вернулся в бренный мир.

Ну что ж, сегодня выходной. Пора бы в супермаркет заглянуть, в холодильнике шаром покати.

Народу в магазине было как пенсионеров в поликлинике. Не удивительно — воскресенье.

Наскоро побросав в тележку все необходимое, я не торопясь двинулся к солидной очереди у касс. Неожиданно почувствовал приличный толчок — проходивший мимо невысокий мужчина бесцеремонно задел меня плечом и двинулся дальше, даже не оглянувшись.

— Ой, извините, — рефлекторно вырвалось у меня.

Никакого ответа.

«Вот хам!» — возникло спонтанное желание запустить в спину наглецу увесистое ведерко с майонезом, бывшее под рукой. — «Странно», — чем больше я смотрел на незнакомца, тем подозрительнее он мне казался. Горбится, смотрит в пол. Почему он так одет? На улице жара, а на нем плотное пальто. Азиатская внешность, реденькая бороденка с проседью, на голове куцая мусульманская шапочка. И, в конце концов, что он делает в супермаркете без так необходимой здесь магазинной тележки?

Эй! — я ускорил шаг, стараясь догнать бородача. Тот уже миновал конец очереди и нагло лез к кассам, игнорируя негодующий ропот окружающих. Оглянувшись на окрик, он встретился со мной глазами. Совершенно пустой, сумасшедший, горящий взгляд.

«Он же безумен!» — по спине пробежала холодная волна нехорошего предчувствия.

И тут…

Мужчина патетично выкрикнул что-то на своем языке и распахнул пальто.

«Боже! Шахид!».

Под верхней одеждой прятались два ряда смертоносных цилиндриков взрывчатки с прикрученными к ним гроздьями обрезков гвоздей и гаек (изуверские поражающие элементы), опоясывающие торс маньяка и пусковой пульт с маленькой красной кнопкой.

Смертник хрипло прокаркал еще что-то и его смуглый палец метнулся к алой пуговке.

Толпа синхронно возопила и тут же замолкла в ужасе. Наступила давящая тишина.

Воздух вдруг стал вязким, будто жидкое стекло.

Секунда, вторая…

По горячему раскаленному лбу стекает капелька пота, нестерпимо чешется скула, но двинуться не могу, мышцы сковал гнет ожидания рокового мгновения.

«Так вот как это бывает», — мысли несутся где-то вдалеке, будто не мои, — «выходит, эти твари и до нас добрались».

Перед ментальным взором вдруг возникает вращающийся призрачный чудо-многогранник и у меня крепнет парадоксальная уверенность, что со мной все будет в порядке.

В тот же миг азиат театрально возносит глаза вверх, нечленораздельно вереща одному ему понятные мантры и… жмет кнопку.

Чудовищная незримая сила подхватывает меня. Что-то твориться с ушами — я не слышу взрыва. Зато другие чувства обостряются до предела. Находясь в полете, замечаю все, до мельчайших подробностей: падающий обломок матового плафона, проносящуюся мимо тучу хищных фрагментов металла, зависший в воздухе расшнурованный кроссовок ребенка, с торчащей из него отвратительно белой костью, мелкие бусинки алой крови, прилипшие к стеклу разлетающейся вдребезги витрины, и в центре всего этого — дымящиеся потроха проклятого Богом убийцы.

Сделав два полных сальто, мое тело припечатывается спиной к противоположной стене и грузно сползает вниз.

Шок!

Медленно выныриваю из состояния стресса, будто из кошмара, профессиональным взглядом осматриваю свое тело. Ни одной царапины! Оглядываюсь. Стена за спиной сплошь утыкана поражающими металлическими обрезками. Вся, кроме того места, где находился я. Ни одна крупинка не задела несчастного невезучего по жизни реаниматолога. Что это, чудо? Как такое может быть!?

А остальные?

Взгляд затравленно уперся в стену. Понимаю, что боюсь посмотреть назад, увидеть то, что неизбежно.

Надо!

Скрипнув зубами, оборачиваюсь и… непроизвольно задержав дыхание, давлюсь невырвавшимся проклятием.

Кровавое месиво! Горы обезображенных тел. И, что самое страшное: ни единого стона. Очень плохой признак.

«Ну что, доктор, за работу!».

Лихорадочно приступаю к осмотру. Одного, второго, третьего… Очень быстро, каждая секунда на счету.

Чем дольше работаю, тем холоднее тяжелый камень, давящий в груди. Ни одного живого! Такого просто не может быть! Я знаю статистику: при взрывах смертников-шахидов в больших скоплениях людей погибает не более двадцати пяти процентов человек.

Наука, мать твою! Жизнь, как оказывается, более жестока.

Слышу истеричный звук приближающихся сирен. Сознание цинично отмечает: значит, барабанные перепонки не пострадали.

Суетливый шорох. В дверь ломятся полицейские, смотрят растерянно. Одного из первых, мальчишку совсем, вдруг скручивает приступ рвоты. Бедолагу уводят.

7

«Да уж, рыбалка удалась», — Фаусто сидел за столиком своего любимого ресторанчика на улочке Итурбе и рассеяно потягивал терпкий горячий мате¹². Народу внутри было немного, да и неудивительно, сейчас пора сиесты, изрядная доля его земляков предается в эти часы послеобеденному сну.

Сунув руку в карман, он бережно прикоснулся к вожделенной находке. С трудом подавил мальчишеское желание достать ее, полюбоваться (вдруг опять что-то покажет), но нет, могут заметить, не стоит привлекать внимание.

Домой не хотелось совершенно. Он чувствовал, что-то должно произойти.

Лопес рассеянно вертел в руках калебас¹³, тупо изучая темные разводы на коричневой поверхности сосуда.

Рядом мелькнула тень.

— К вам можно? — высокий бронзоволицый мужчина лет тридцати вежливо склонился в вопросе. Правая рука слегка коснулась спинки стула напротив, раскосые темно-карие глаза смотрели дружелюбно и располагающе.

«Вот ведь!» — Фаусто с трудом подавил досадливое выражение. Оглянувшись, убедился, что большинство столиков свободны. — «Что он ко мне лезет? Мест достаточно».

Нынешнее настроение не располагало к общению, но врожденная тактичность не позволяла прогнать общительного гостя. Мысленно вздохнув, от вежливо привстал:

— Пожалуйста.

— Спасибо, — незнакомец присел за столик и лучезарно улыбнулся. Его и без того узкие глаза превратились в щелочки.

«Наверное, китаец».

— Позвольте представиться. Меня зовут Кобо Масару, журналист, — сосед протянул руку.

— Фаусто Лопес, бухгалтер, — любитель рыбалки ощутил крепкое уверенное рукопожатие. — «Выходит — японец».

Вопреки первому впечатлению, в процессе общения собеседник довольно быстро понравился парагвайцу своей открытостью, оптимизмом и идущей откуда-то из глубины внутренней силой. Что удивительно, азиат прекрасно изъяснялся на испанском без малейшего акцента. Более того, в его речи время от времени слышался говорок гуарани, словно этот человек всю жизнь прожил в Парагвае.

Разговор с первой минуты пошел гладко, без напряжения, словно эти двое хорошо знали друг друга уже не первый год. Новые знакомые очень быстро перешли на «ты».

Наконец-то подошел запоздавший официант:

— Что будете заказывать?

Кобо вопросительно посмотрел на соседа. Тот многозначительно поднял руку с почти полным сосудом.

— Как скажешь. Ну а мне, — азиат сделал раздумчивую паузу, — кровавую Мэри, пожалуй.

У худощавого гарсона округлились глаза от удивления. Приняв заказ, он испарился.

— Никогда не слышал о таком, — Фаусто был заинтригован. — Что это? Блюдо, напиток?

— Неудивительно. Такое редко пьют в ваших краях. Это европейский коктейль: томатный сок в стакане с аккуратно наслоенной сверху водкой. Пьется залпом.

Подоспел заказ. Масару взял стеклянный сосуд, слегка всколыхнул, посмотрел на свет. Красный и прозрачный слои заходили ходуном, но не смешались. Бросил острый взгляд на собеседника:

— Хочешь, покажу забавную штуку?

— Пожалуй.

— Изволь, — японец варварски взболтал содержимое чайной ложечкой, превратив его в гомогенную жидкость кирпично-оранжевого цвета, и придвинул стакан собеседнику. — Пожалуйста.

— Что ты?! — парагваец нерешительно отстранился. — Я не пью крепкие напитки.

— Тебя и не просят. Просто возьми его.

— Зачем?

— Увидишь.

— Гм. Не понимаю, в чем здесь подвох? — Лопес коснулся стекла и обомлел. Жидкость тут же пришла в движение. Две составляющих разделялись на глазах. Еще пара секунд и перед ним стояла нетронутая кровавая Мэри: внизу слой сока, сверху — алкоголь.

Добрую минуту изумленный Фаусто не мог открыть рот. Наконец выдавил:

— Но это принципиально невозможно. Мне знакомы основы физики. Эта «антидиффузия» противоречит второму началу термодинамики. Ни одна система не способна самопроизвольно переходить из неупорядоченного состояния в упорядоченное.

Масару хохотнул:

— Перефразируя Шекспира, могу сказать: «Есть многое на свете, друг мой Фаусто, что и не снилось нашим мудрецам».

По столешнице прытко шмыгнул рыжий таракан и нахально замер около стакана с реанимированным коктейлем, вяло подергивая усиками, будто дивясь наглядному опыту по опровержению фундаментальных законов природы.

— Почему ты его не прихлопнешь? — Кобо изучающее уставился на собеседника.

— Я…

— Извини приятель, это был риторический вопрос, — японец расслабленно откинулся на спинку стула. — Сказать по правде, я знаю тебя. Уверен, за всю свою жизнь ты не убил ни одного существа, ну, за исключением рыбы, конечно (хобби, что поделаешь). Про таких говорят: «мухи не обидит». Нет-нет, — он предупреждающе поднял ладонь, — пойми меня верно, я не осуждаю, наоборот, уважаю. Ты особенный.

— Чем же?

— А сейчас еще один эксперимент, — проигнорировав вопрос, Кобо сделал молниеносное движение, ловко поймал усатого наглеца и безжалостно сдавил его пальцами. Мертвое насекомое тут же прекратило сучить лапками. — Дай руку.

— З-зачем?

— Просто поверь.

Фаусто протянул раскрытую ладонь, в которую Масару бесцеремонно поместил тельце членистоногого.

— Смотри. Не шевелись.

Время шло. Секундная стрелка на циферблате настенных часов сделала полный оборот и пошла на второй. Вдруг таракан дернул лапкой, второй. Еще мгновение и воскресший усач ловко перевернулся и шустро юркнул вниз по ножке стола.

— Святые угодники! — обалдевший бухгалтер был на грани обморока. — Может я сплю?

— Нет, друг мой, это явь.

Лопес обхватил руками раскаленный лоб, рассеянно ероша черные густые волосы. Мир переворачивался с ног на голову. Слишком много чудес для одного дня.

— Но такого просто не может быть!

— Ты прав. Это невозможно, если рядом не присутствует исключительное существо.

— Ты о себе?

— Нет, о тебе.

— Что?! Объясни. Я ничего не понимаю.

— Дружище, ты — уникум, единственное создание во Вселенной, в своем роде.

— Я? Хм. В чем же моя исключительность?

— Не торопись. Преждевременные знания губительны. Но, даю слово — ты непременно все узнаешь.

Фаусто бессильно уронил тяжелую голову на раскрытые ладони.

«Может это трюк? Нет, я своими глазами видел, как он сдох».

Тут же новая мысль: «откуда он узнал, что я люблю рыбачить?».

Катаклизм! Буря! Лавина событий.

Пара обычных, на первый взгляд фокусов выбила его из колеи. Для Лопеса это было слишком. Он внутренне оцепенел. Хотелось закрыться, защититься, забраться внутрь уютной яичной скорлупы и тихо сидеть в маленьком защищенном мирке не высовываясь. Всю свою жизнь, до сего дня, он прожил ровно, спокойно, как маленькая рыбка в аквариуме. До этого момента его бытие, лишенное бурных стремнин и водоворотов, текло плавно, неторопливо, словно флегматичные воды Рио-Парагвай. Бледное существование маленького человечка. Он никогда не путешествовал, более того, ни разу не покидал пределов своей маленькой страны. Дожив до 33 лет, он ни разу не влюблялся, не дрался, не напивался и (о Господи!) не понимал и не увлекался культурной религией любого латиноамериканца — футболом. Удивительным образом существование Фаусто Лопеса было лишено экстремальных пиков и провалов, будто некто искусственно выровнял линию его судьбы до невозмутимой прямой. События вокруг его персоны всегда складывались благополучно. Трагедии, разочарования, обиды обходили стороной. Даже в мелочах все было ровно; ничего не ломалось, не падало, не терялось. Он вдруг осознал, что за всю жизнь ни разу не промок под дождем, не разбил ни одной чашки.

Но, похоже, этому пришел конец. Внутри крепла уверенность, что прямая трасса его жизни делает кардинальный поворот. Что его ждет? Будущее пугало и манило одновременно. Мужчина вдруг осознал, что его натура где-то в глубине души всегда тяготилась монотонной серостью бытия, робко желала большего, ждала перемен, взрыва, экстремума.

И вот, судя по всему, настал этот день.

Бросив короткий взгляд на собеседника, парагваец увидел, что тот терпеливо выжидает, тактично отведя раскосые глаза, давая время переварить услышанное и увиденное. К алкоголю японец так и не притронулся.

— Хорошо, — хлебнув остывшего мате, Фаусто скривился и отодвинул калебас, — твои слова и, гм, эксперименты были весьма убедительны. Откровенно говоря, не понимаю, в чем состоит исключительность моей персоны, зачем я тебе понадобился? Но ты обещал все разъяснить со временем, подождем, я терпелив. Ну, а в данный момент, как понимаешь, у меня к тебе куча вопросов иного характера, и я надеюсь, что ты просветишь меня.

— Разумеется. Кое что ты узнаешь сразу, а что-то — немного погодя. — Кобо метнул острый взгляд на соседа по столику и Лопес понял вдруг, что не хотел бы встретиться с этим человеком ночью в темном переулке, настолько жесткая опасная сила мелькнула на миг в зрачках азиата. — Но, для начала, я сам хочу спросить тебя.

— Слушаю.

— Сегодня ты нашел кое-что интересное. Эта вещица с тобой?

8

Нескончаемая суета полицейского участка. Дискомфорт. Сосредоточится трудно. Сознание отвлекается на постоянный звуковой фон: шарканье ног, скрип закрывающихся дверей, сухой шелест принтера, писк мобильных телефонов, несмолкаемый гул голосов: деловитых, усталых, нервных, растерянных.

Казенщина.

Молча сижу за куцым столиком, загроможденным стопками рабочих бумаг. Упитанный, небритый старший лейтенант напротив, сосредоточенно заканчивает протокол с моими показаниями.

Для меня такое не в новинку. Привычное дело. Сколько раз мне приходилось выступать свидетелем чужих смертей.

Смотрю в незашторенный проем давно немытого окна. За стеклом продолжается жизнь, будто и не случилось ничего. Город бодрствует, энергичный, равнодушный, циничный.

Сознание возвращается на час назад. Перед мысленным взором вновь возникает взгляд мальчишки в торговом центре. Его маленькое изломанное, изуродованное взрывом тельце уже остывало, но в глазах еще искрился лучик сознания. Еще секунда, и расширяющиеся зрачки, словно занавес, отгородили отходящий дух от мира живых.

Сколько раз я видел лик умирающего? Сколько раз пытался поймать в угасающих глазах тонкую тень испуганной души, отлетающей в иные дали? Сотни, может быть — тысячу? И я помню каждый случай, это навсегда впечаталось в мозг. Иногда эти глаза снятся мне в кошмарах, взывают, молят, укоряют. К такому невозможно привыкнуть.

Меня вдруг накрывает липкий серый полог полнейшей безнадеги. Судорожно вздохнув, роняю голову на руки.

Этому не видно конца.

Вся моя прóклятая жизнь, с самого рождения, сопровождается нескончаемой фатальной чередой смертей. Свою мать я видел только на фото, она погибла, рожая меня. Но это было только начало. Безжалостная память в который раз бросает мне в лицо вереницу черных эпизодов моего детства:

Мне 4 годика. Осень. Огороженный дворик детского сада. Яркая, пухленькая, светловолосая подружка Настя, катая за щекой сладкий леденец, с хохотом бегает за мной, играя в догонялки. Вот оно, незатейливое детское счастье. Вдруг девочка спотыкается, падает на колени и судорожно хватается руками за горло. Лицо ее стремительно синеет. Даже я, малыш, понимаю — бедняга подавилась конфетой. Истерично зову воспитательницу, чувствуя, как по штанине струится что-то горячее. Кругом суета, толкотня, крики, но, уже поздно.

Мне 6 лет. Ранняя весна. Домашний двор. Детвора. День клонится к вечеру. Мы с азартом сооружаем снеговика из липкого, начинающего подтаивать снега. Работаем с азартом, энтузиазмом. Мимо проходит соседка тетя Маша, бережно толкая перед собой детскую коляску. Вот уже стена родного дома, дверь подъезда в десяти шагах. В туже секунду, с края крыши срывается огромная, сверкающая в лучах заходящего солнца сосулька и, словно смертоносная торпеда, с ускорением несется вниз, прямо на голову молодой мамочки. Жуткий хруст и… я не могу оторвать взгляда от раздробленного окровавленного черепа женщины, нелепо распростертой на тротуаре. Из детской коляски слышится слабое раздраженное хныканье.

Мне 9 лет. Осень. Время, после уроков. Безлюдный пустырь за гаражами. Старшеклассник Ленька вызвал меня на поединок, мальчишескую разборку. Прежде я долго терпел его подначки, но сегодня понял: если отступлю сейчас, будет только хуже. Надо драться. Кучка школьных ранцев лежит подле, на жухлой траве. Пять или шесть ровесников стоят рядом. Глаза возбужденные, жаждущие зрелища, крови. Задира делает ловкий выпад, и я пропускаю удар в живот. Больно! Тело сгибает пополам. Огненным шаром в мозгу вспыхивает первобытное бешенство. Бросаю ненавидящий взгляд на обидчика, готовый идти до конца, но тот вдруг резко бледнеет и кулем валится на землю. Через неделю я узнал, что причиной его смерти стал сахарный диабет, не обнаруженный вовремя.

Таких случаев множество, но особенно мне запомнился один, кардинально изменивший мою жизнь.

Мне 12 лет. Лето. Каникулы, пора беззаботного детского счастья. Начало июля. Школьные занятия еще далеко, где-то за горами. Каждый день, до позднего вечера мы с друзьями пропадаем на реке. Сегодня пришли на новое место, незнакомое, неразведанное. Но это только возбуждает неутоленный энтузиазм исследователя. С восторженным визгом и гоготом всей ватагой бросаемся в манящую пучину. Что может сравниться с этими впечатлениями детства? Вода, как парное молоко. Я не просто плаваю — живу в иной стихии, представляю себя хищной рыбой барракудой, властительницей морей.

Время идет, усталость наконец-то берет верх. Счастливые, утомленные, выбираемся на берег. Кто-то растягивается на травке, кто-то принимается строить замки из мокрого песка. Мое внимание привлекает крупная красавица стрекоза. Существо бесподобно: огромные фасеточные полусферы глаз перламутрово отливают на солнце, две пары перепончатых крылышек искристо трепещут, кажутся невесомыми, ярко-изумрудное точеное тельце и аметистовое брюшко гипнотизируют. Смотрю на насекомое, как на сокровище, медленно приближаюсь, занеся руку для броска. Останавливаю дыхание от азарта и делаю быстрое хватательное движение. Куда там? Упорхнувшая прелестница оказалась более ловкой. К тому же, как выяснилось, в процессе охоты я порезал руку острым листом осоки.

Досадливо чертыхнувшись, засовываю раненый палец в рот, ощущая на языке солоноватую влагу. Взгляд блуждает по сторонам и вдруг натыкается на Гену Кузнецова, стоящего на крутом обрывчике неподалеку, изготовившегося к прыжку. Загорелое рельефное тело будто лучится на солнце здоровьем и энергией, дерзким вызовом к жизни. Это наш лидер, самый сильный и волевой в классе. Он всегда и во всем — первый (кроме учебы, разумеется). Любой из нашей кампашки старается быть похожим на него.

Генка пружинисто отталкивается ногами и прыгает так, как умеет только он — бесшабашно, головой вперед, плотно прижав руки к телу.

Фонтан брызг и… ничего.

Только медленно расходящиеся круги на помрачневшей вдруг водной глади пруда.

Слышатся голоса:

— Где он? Куда пропал?

Через пару секунд я замечаю медленно всплывающее тело, краешек смуглой спины показывается над водой. И все. Никакого движения.

— Да он придуривается, как обычно.

Знаю, такое возможно, наш вожак обожал розыгрыши. Но секунды идут, ничего не меняется. Рядом с колышущейся в воде гривой темных волос мелькает вдруг тень стремительной рыбешки.

Нам становится страшно. Не сговариваясь, в едином порыве бросаемся к другу и выволакиваем его вялое, ставшее вдруг жалким, тряпичным тело, на берег. Живой! Дышит. Глаза осмысленные, но полностью обездвижен.

Потом я узнал, что у Геннадия перелом шейного отдела позвоночника, полный паралич. Не повезло, слишком неглубоко оказалось в том незнакомом месте. Вытяни он руки вперед во время того рокового прыжка и все обошлось бы. Но, тогда это был бы не наш Генка.

Лечение не помогло. Два года он лежал обездвиженный. Оберегая детскую психику, нас не пускали к больному. Да мы и сами не стремились. Детство эгоистично. Удивительно, но в этом возрасте по-другому смотришь на болезни, смерть. Они где-то далеко, незрелое сознание отторгает, избегает их. Только потом, повзрослев, понимаешь шокирующую правду пережитого.

После того случая я видел Генку всего один раз. Видимо, предчувствуя неизбежное, его родители как-то пригласили к себе нас, его друзей. Робко, словно стыдясь чего-то, мы зашли в плотно зашторенную спальню, будто в иной мир. Вначале я не заметил его в полумраке, затем — не узнал. Хрупкое, истощавшее за годы паралича тело было почти неразличимо под одеялом. Только голова, провалившаяся в мягкую подушку. Черные засаленные волосы, бледное лицо, впалые щеки, синюшные тонкие губы, капельки нездорового пота на мраморном лбу. И глаза, недетские, постигшие какую-то жестокую правду. Его взгляд испугал меня, в нем не просто не было азарта, жажды жизни, вызова, к которым мы так привыкли, нет, там не было надежды. Он смирился. И это было ужасно (Уже повзрослев, я понял, что не увидел всего. Стеганое одеяло заботливо скрыло от детских глаз страшный реалистичный оскал приближающейся смерти: клеенка с тряпицей, пропитанной мочой, выпирающие, обтянутые сухой кожей, кахексичные ребра, распухшие негнущиеся суставы и жуткие многочисленные гниющие пролежни).

Не помню, о чем мы говорили с умирающим. Скажу только — я избегал его взгляда, боялся встретить его, открыть для себя что-то страшное, неизбежное.

Через неделю Гена скончался.

Этот случай стал той каплей, что переполнила чашу моего детства и разбила ее. Именно тогда я принял твердое решение стать врачом. Меня утомила нескончаемая череда смертей. Я восстал против старухи с косой, решил бороться, не прятаться, не бежать, а спасать жизни, противодействовать фатальной закономерности, что была намертво сплетена с моей судьбой. С наивностью и оптимизмом того возраста я верил, что смогу, выйду победителем.

Хотя, возможно, подросток Сережка и был в чем-то прав. Быть может, у меня получилось? Если посчитать, скольких людей я возвратил в этот мир за неполные десять лет своей карьеры. С одной стороны, ни в одном отделении не умирает столько, как в реаниматологии. Но, с другой, нигде не спасается такое количество жизней. Такова специфика этой профессии, бдящей на границе между явью и небытием.

Безнадежность? Нет.

Откровенно говоря, мой путь в этом мире не так уж и безотраден. Тут ведь многое определяет позиция человека. Можно сдаться, опустить руки, тогда и у более везучего все окрасится в черные тона. Но, если помнить, что ты — ЧЕЛОВЕК, пусть и с неудачной судьбой, но наделенный разумом и волей, тогда надо жить, не прекращая борьбы ни на час, помня, что ты не животное, твое существование имеет смысл, ты рожден, создан с какой-то, пусть и неведомой пока целью.

Я стараюсь жить. У меня есть любимая работа, где я хоть немного, но сдерживаю ненавистный наседающий хаос. У меня есть увлечение — поэзия, рифмоплетство. И пусть мои стихи немного наивны, просты (хотя, иногда их и печатают в местной газетенке), но это тоже часть борьбы, малая толика гармонии, та лучинка, что освещает сумрачный путь, то хлипкое пламя свечи, что борется с мраком, с тем темным дыханием тлена, разрушения, сопровождающим линию моего бытия.

Если ты не сдаешься, фатум, каким бы жестоким он не был, может и вознаградить тебя. Вот и в моей жизни был яркий эпизод мимолетного лучистого счастья. Тамара, Тома.

Она не была ослепительной красавицей, но было в ней что-то…

Не знаю, как для других мужчин, но для меня она была из той касты поцелованных Богом существ, так редко встречающихся в нашем несовершенном мире, наделенных тем внутренним гением, тем благословенным даром, что превращает их в истинных женщин, таких, какой были Ева, Елена, Клеопатра. Ради таких созданий мужчины готовы на все: предательства и великие открытия, тягчайшие преступления и рождение шедевров.

Не понимаю, что она нашла во мне? Может что-то, чего не видел я сам? Но ее явление в моей жизни я всегда считал незаслуженным подарком судьбы, который может ускользнуть, растаять в любой момент.

Она влетела в мой мир стремительно, ярко, словно метеор, озарив его энергией жизни, теплом, надеждой и еще чем-то большим. Да, это была любовь, нет — ЛЮБОВЬ, настоящая, самозабвенная и, что редко случается — взаимная. Одиннадцать месяцев мы упивались друг другом. Я будто попал в иной, совершенно незнакомый мне мир тепла, ласки, нежности, с одной стороны, и шквала безумных страстей — с другой. С удивлением, я открыл для себя, что когда любишь, дарить, отдавать, жертвовать гораздо приятнее, нежели получать, владеть. Мы были, как огонь и вода. Я любил ее страстно, неистово, она — мягко, тепло, казалось, ей доставляло особое удовольствие опекать меня, как маленького, обволакивать мою житейскую рассеянность нежным облаком своей заботы.

Но, и это прошло. Даже ее казавшееся бесконечным терпение, постоянство, преданность, иссякли под нескончаемым напором жутких пугающих мелочей, того постоянного дуновения тлетворного, разрушительного начала, что неотступно преследовало меня, не отпуская ни на мгновение. Я понимал ее, и никогда нет винил. Это было выше ее сил, такое не выдержал бы ни один человек. Даже ослепленная любовью женщина прозревает, наконец, в тысячный раз сталкиваясь с очевидным. Тома не была исключением. Я видел, как медленно, но неуклонно она просыпалась, трезвела. Как с течением дней слетал флер любовного очарования, и в ее глазах поочередно сменялись удивление, недоумение, озабоченность, раздражение и, наконец — страх. Именно с этим чувством она смотрела на меня в последние недели нашего сожительства. Сломленная и разочарованная, она уже не видела во мне любимого, самого близкого, суженого. Нет, как она ни боролась с собой, исподволь, в ее ошеломленном сознании, из единственного на Земле я превращался в носителя чего-то омерзительного, в чудовище, в прокаженного, в того, от кого надо немедленно бежать.

Будь проклято мое проклятие! Тавтология? Зато — правда.

Я давно понял, что все кончено, но длил отношения, сколько мог, надеясь на чудо. Увы, его не случилось. И когда она, растерянная и испуганная робко попыталась начать разговор о разрыве, я не стал противиться, не в силах смотреть на ее мучения, более того, опередил ее, сам озвучив то, что боялся услышать от любимой. В тот же день мы расстались. Когда уходя, она оглянулась в последний раз, мне показалось вдруг, что в ее глазах еще теплилось чувство.

Все прошло, но, того, что было, не отнять. Уже больше года, как я один, но светлые воспоминания, как глянцевые постеры в убогой халупе бомжа, неизменно скрашивают чертоги моей памяти.

Из глубокого самокопания, пытки прошлым, меня вывел мягкий баритон служивого:

— Пожалуйста, внимательно ознакомьтесь с протоколом и, если все верно, поставьте свою подпись.

9

«Не отдам!» — рука Фаусто судорожно метнулась к карману. В парагвайце вдруг проснулся бес:

— Откуда ты знаешь об этом? Извини, но мне кажется, ты слишком хорошо осведомлен о многом. Могу предположить, что наша встреча совсем не случайна.

— Конечно, ты прав, — Кобо рассеянно крутил в руках стакан с кровавой Мэри, — причем, мне известно о тебе гораздо больше, чем ты можешь предположить. Но не беспокойся, старина. Я не враг тебе. Как раз наоборот, — узкие глаза японца поймали взгляд собеседника и Лопес вдруг понял: тот не лжет.

— А…

— А что касается твоей находки — можешь оставить ее. Хотя не уверен, что эта вещица еще пригодится тебе.

— Хорошо, — Фаусто вдруг стало неуютно в этом помещении. Гул посторонних голосов усилился. Сиеста закончилась, вечерело. Кафе почти полностью заполнилось посетителями. — Думаю, наш разговор еще не окончен. Ты не будешь против, если я приглашу тебя к себе? Могу предложить свежий бори-бори¹⁴.

— С удовольствием!

Маленькая квартирка встретила мужчин сверкающей чистотой и идеальным порядком, произведшим впечатление на гостя.

— Превосходное блюдо, — восторженно заявил Масару, с аппетитом приканчивая последний биток. — Сам готовил?

— Конечно. Правда, мне показалось, что для тебя это слишком остро.

— Есть немного, но в этом и прелесть.

— Может добавки?

— Гм, не искушай меня. Ты же знаешь, что умеренность — одна из ключевых добродетелей нашей культуры.

— Тогда кофе?

— С удовольствием.

Фаусто подошел к плите и достал медную джезву:

— Ты не возражаешь, если мы продолжим разговор?

— Напротив, я жду этого. Поражаюсь твоему терпению. Представляю, какая уйма вопросов роится сейчас в твоей голове. Не стесняйся, спрашивай.

— Кто ты в действительности?

Пауза.

— Вот как? Сразу — в корень. Я — паладин. И я очень издалека. Из другого мира, за сотни парсек от Земли.

— Что?! Ты не человек?

— Да. То, что ты видишь, — собеседник кивнул на свое тело, — визуальный камуфляж. Но не стоит смотреть на меня, как на чудовище. Я знаю — ты не ксенофоб. Тем более что наша раса имеет много общего с вами. Я тоже гуманоид, моя физиология и метаболические процессы во многом сходны с человеческими.

— Однако, поворот! У меня в гостях зеленые человечки, — ошеломленный Лопес чуть не упустил подоспевший кофе. — Ты не шутишь?

— Какие тут шутки?

Было что-то в голосе собеседника, какая-то нотка инаковости, что сразу заставила парагвайца поверить словам гостя. Осознание того, что он является участником первого в истории межпланетного контакта, пугало, будоражило. Голова пошла кругом, по коже пробежала зябкая волна мурашек.

«Соберись, Фаустиньо», — он громко сглотнул и продолжил:

— Что означает термин «паладин»? На моей планете в эпоху Средних веков этим словом называли благородных рыцарей, приверженцев религиозной идеи.

Псевдо-японец сыто улыбнулся и откинулся на спинку кресла:

— Тут в двух словах не скажешь. Позволь, начну издалека?

— Конечно. Я не спешу.

— Как ты уже понял, вы во Вселенной не одиноки. В нашем звездном облаке тысячи цивилизаций, но одна намного опередила остальных. Это Корректоры, истинные хозяева галактики.

— Корректоры? — Фаусто осторожно разливал кофе по чашкам. Его рука заметно дрожала. — Выходит, они правят остальными?

— Нет. Упаси Боже! Если ты думаешь, что я говорю об империи, держащей железной рукой за горло другие культуры, то ошибаешься. Они не доминируют, не руководят, не вмешиваются, более того — мы даже не чувствуем их присутствия. Корректоры — древнейшая раса, давно миновавшая фазу агрессии в своем развитии. Их главная цель — сохранение стабильности, коррекция, так сказать.

— Не понимаю.

— Их задача — защита жизни в галактическом масштабе. Они наблюдают, — паладин пригубил кофе и прищурился от удовольствия, — не более того. Вмешиваются только в крайнем случае, если видят, что где-то, на какой-либо планете, мир неизбежно катится к катастрофе. Вот тогда и приходят на помощь паладины — добровольные, генетически модифицированные, оснащенные сверхспособностями представители младших миров, способные в одиночку решить задачу сохранения гибнущей цивилизации.

— Младших миров?

— Так называют все культуры, кроме Корректоров.

— Выходит, паладином может стать любой?

— Что ты?! Претенденты проходят жесточайший многоэтапный отбор, оценивающий целый спектр талантов, главным из которых является дар парадоксального мышления.

— Разве может одно существо, даже наделенное возможностями супермена, спасти целую планету?

— Может. Поверь моему опыту. Решающим тут становится уже названная мной способность эффектора-одиночки к принятию нестандартных решений в ключевых критических ситуациях. Это редчайшее качество во Вселенной и, как оказалось, очень полезное.

— Еще вопрос, — Фаусто так и не притронулся к кофе. — Почему эти хозяева галактики не действуют сами? Зачем им паладины?

— Я уже говорил, Корректоры — древнейшая культура. Их история непроста. Первая раса — Протокорректоры, контролировала галактику еще сорок миллионов лет назад. Изобретя бессмертие, они вымерли, как вид. Да, не удивляйся, бессмертие — враг цивилизации. Вечноживущее существо постепенно отделяется от общества, деградирует, неизбежно скатывается в индивидуализм, изолируется от социума. Неминуемо культура гибнет. Именно такая судьба постигла это племя. Но прежде, они успели создать новый вид разумных существ — своих преемников, наделенных лучшими качествами хранителей миров — ответственностью, предусмотрительностью, стремлением к порядку, исполнительностью и т. д. Так возникла раса Корректоров, которым я служу.

— Понятно, но ты так и не ответил на вопрос: если эта сверхцивилизация так всемогуща, зачем им паладины?

— Увы, Корректоров очень мало. Катастрофически мало. Они не бессмертны, слава Богу, но живут очень долго. А чем дольше длится жизнь особи, тем ниже его потенциал к размножению. Следовательно — численность популяции падает. Согласись, в таком случае не обойтись без эффективных исполнителей.

Наступила пауза. У Фаусто не было ни малейших сомнений в правдивости слов гостя. Поверив сразу, бесповоротно, он растерянно смотрел на склонившегося над столом инопланетянина и пытался переварить услышанное. Вдруг сознание пронзила паническая мысль:

— Позволь, но если ты, паладин, сейчас здесь, значит, Земле угрожает смертельная опасность?

— Все не так просто. Ваш случай — экстраординарный. Еще никому из моих коллег не случалось встречаться с подобным. Мой визит имеет две цели: программу-минимум, включающую задачу, которая, говоря откровенно, нам по плечу и программу-максимум (реализация которой проблематична). Я очень надеюсь, что нам удастся выполнить их последовательно.

— Нам?

— Да. Ты нужен мне. Скажу больше: ты нужен галактике (как бы пафосно это не звучало). У меня не было, да и не будет, более важной задачи. Но все зависит только от тебя. Паладины всегда работают в одиночку, но, на этот раз, мне не обойтись без твоей помощи.

Вот так. Ни много, ни мало — спасать мир. Лопес застыл в нерешительности. В голову лезла неуместная прагматичная чепуха: что делать с работой, на кого оставить дом?

«Да что это я?! Совсем сдурел? На кону такое…».

Мысли разбегались, как те тараканы.

Парагваец бросил робкий взгляд за окно, будто прощался с родным городом навсегда. Самобытная провинциальная жизнь Асунсьона текла, как обычно. Беззаботный, словно ребенок, полис и не подозревал, какие фундаментальные вопросы решались в эти минуты под его сенью.

Толстая прозрачная капля, набухая и увеличиваясь на запотевшем носике латунного кухонного крана, порвала, наконец, свою пуповину, и с чуть слышимым звуком разбилась о металлическое дно раковины. В то же мгновение человек принял решение:

— Я готов. Что я должен делать?

— Об этом завтра, — в голосе Кобо послышалось явное облегчение, — на сегодня тебе достаточно впечатлений.

10

Иногда, очень редко, мне снятся сны, которыми могу управлять. В этих запредельных волшебных мирах я всемогущ, чувствую себя богом, моя власть неограниченна. Этой ночью именно тот случай.

Я иду по бескрайней степной равнине. В низком бледно-охряном небе многочисленные багровые, хаотично разбросанные рваные клочья облаков. Протягиваю руку и выстраиваю их в ровные длинные параллельные ряды от горизонта до горизонта. Под ногами бесконечный серый ковыль с вкраплениями мелких соцветий светло-фисташкового цвета. Неуловимое движение век, и трава вмиг становится нежно розовой. Вдали, у самого края земли тревожно чернеет небольшой скалистый массив. Поднимаюсь в воздух и мгновенно, будто пуля, перемещаюсь к нему. Мрачные, изломанные, холодные груды базальта разверзаются хищным зевом, образуя нечто, вроде небольшого грота. Внутри этого прохода темнота, угрожающая, злая, зовущая…

Ни капли страха, только любопытство

Делаю шаг вперед, но меня опережают. Изнутри появляется нечто, напоминающее человека. Голем. Каменный гуманоид антрацитового цвета. Все тело и члены в колючих кристаллических изломах. Только слепое лицо совершенно гладкое, лишенное каких-либо органов, ориентиров, ровная зеркальная поверхность.

От пришельца исходит тупая, физически ощутимая угроза, незамутненная мыслью жажда убийства. Он делает шаг вперед и без замаха наносит удар. Я перехватываю черную конечность и легко крушу ее, словно сахарную. В ту же секунду голем рассыпается в мелкую крошку, словно автомобильный триплекс при ударе.

Но это только начало.

Из пещеры появляются все новые и новые каменные гомункулюсы. Их много, очень много. Они окружают меня со всех сторон, нелепо копошатся, тянут лапы-обрубки, лишенные пальцев.

Прочь!

Поднимаю свои руки и сметаю в прах ближайший ряд полуживых кукол. Но это не помогает. В тот же момент происходит что-то, вроде цепной реакции, они дуплицируются, постоянно удваиваясь в геометрической прогрессии. Не успеваю мигнуть, и вот уже угольное море каменных истуканов простирается до самого горизонта. Начинается жестокая, изматывающая борьба. Они неуничтожимы, словно мифическая Гидра, у которой вместо отрубленной головы вырастают две новые. Надо менять стратегию.

И тут, как это бывает во сне, ко мне приходит знание: их сила, источник квазижизни — в каменной дыре, рождающей их, будто утроба матери-Земли. Простираю руки к гроту и усилием воли обрушиваю его внутрь себя, проваливая в преисподнюю. В тот же миг биллионная армия моих врагов рассыпается серым невесомым пеплом, который уносится степным ветром.

Вперед.

Иду дальше и вдруг понимаю — все изменилось. Солнца нет, вокруг полумрак. Небо стало ниже, материальнее, колышется малиновым, будто живое, ощутимо давит. Лососевого цвета ковыль из травы превратился в толстые мясистые короткие щупальца, норовящие схватить меня за щиколотку. Земля стала зыбкой, заболоченной, по ее поверхности пробегают ритмичные волны, напоминающие перистальтику.

Шагать становится все труднее. По щекам струятся капли соленого пота, спина гудит. Ступни горят, словно обожженные кислотой. Опускаю взгляд и убеждаюсь, что так и есть. Кожа моих босых ног ярко красная, покрыта мелкими пузырьками. Судя по всему, грязная сукровица, выступающая из грунта, химически агрессивна.

Мне не нравится происходящее. Я уже не король положения. Подавляя подступающую тревогу, поднимаюсь в воздух и лечу вперед, все дальше и дальше. Вижу впереди какой-то просвет. Двигаюсь в его направлении, все быстрее, быстрее.

Что это?

Узкая, сплошь утыканная острыми коническими скалами щель, за которой мрак. Она медленно смыкается.

Стремясь не опоздать, ускоряюсь и, рискуя быть раздавленным, проникаю в гигантское захлопывающееся отверстие в самый последний момент.

Вокруг меня черный, утыканный звездами космос. Оглядываюсь. О, Господи! Занимая половину обзора, передо мной парит в невесомости гигантское ярко-красное существо, До меня доходит суть происходящего — все это время я был внутри чудовища, в его пищеводе (или что там у них?). Вылетев из его пасти, я получил свободу. Три выпуклых агатовых глаза (два сверху, один пониже) смотрят на меня с вожделением. Щупальца тянутся ближе. Понимаю, я зачем-то нужен ему.

Бежать! Домой!

Телепортируюсь. В ту же секунду навстречу выпрыгивает бело-коричнево-голубой шар старушки Земли. На его теле, на противоположных краях, две ярко-багровые точки. Одна — в центре Южной Америки, другая — в Евразии, на юго-западе России.

Так это же мой город!

Пора домой.

Боже!

Не успеваю стартовать, как планета складывается в конверт, будто бумажная, затем в линию, в точку и… исчезает.

Фу, ну и приснится же!

Лежу в постели. Сердце колотится, как бешеное, во рту сухо, как в Каракумах, простыня мокрая от пота. На кухне опять копошится чертов Калигула. Поднимаюсь, чтобы прогнать проходимца, но тут краем глаза замечаю какое-то движение. Что это? Стена напротив становится полупрозрачной, бесплотной и из нее медленно, неумолимо, вываливается огромный (около метра в диаметре) кошмарный клубок каких-то плотных, шевелящихся жгутов. Окаменевший, я не способен даже на вопль. Иррациональная паника захлестывает сознание. Откуда-то изнутри приходит обреченное понимание, что ЭТО страшнее Ада.

Погруженный в животный ужас, как рак в кипяток, я, наконец-то просыпаюсь.

11

За всю свою короткую 28-летнюю жизнь Лешка еще ни разу не испытывал подобного. Сказать, что он был обижен, ошеломлен, оскорблен в своих самых святых чувствах — не сказать ничего. Все было гораздо хуже. В глазах искрило, в висках бухало, сердце прыгало где-то в горле.

«Вот что ей еще надо?!» — в памяти всплыл образ Лариски, такой манящей сексуальной трепетной, что стало еще хуже. Казалось, что его простая распахнутая душа вот-вот порвется пополам. — «Не пью, не курю, деньги, слава Богу, стали появляться…».

«Как она могла?!».

Он совсем не желал этого, но подлое шокированное сознание снова и снова возвращалось к событиям вчерашнего дня. Три часа пополудни. Плинтусы еще не подвезли, работы в ближайшее время не предвиделось и «бугор» отпустил его пораньше. Здорово! Он зажмурился от заманчивой перспективы: половина дня и целая ночь наедине с любимой. Насвистывая что-то попсовое, он подходит к порогу их съемного гнездышка и распахивает дверь. Что было дальше, мозг просто отказывался принимать. Полумрак, задернутые шторы, расхристанная постель и на ней два тела, сплетенных воедино, его единственная «зайка» и какой-то небритый мужик знойной национальности.

Это был настоящий шок!

Он не помнил, как вышел, куда, брел, где был, не помнил, как оказался в гостях у друга Мишани. Вмиг на столе появилась бутылка водки, незамысловатая закуска и Леха, впервые в жизни, хлопнул не морщась целый стакан. Он ожидал опьянения, забвения, но наводненное адреналином тело не принимало хмель, память отказывалась отключаться. Мишка что-то ему втолковывал о бабах, о дружбе, о смысле жизни, но он не мог сосредоточиться, не мог выкинуть из головы, стереть из памяти то, что увидел пару часов назад. В мозгу заезженной пластинкой бесконечно крутилась одна и та же мысль:

«У нас же годовщина свадьбы завтра».

Потом было забытье, тяжелое, насыщенное тревожными сновидениями, где ему казалось, что все виденное — страшный сон (вот такие парадоксы реальности грез).

Наутро он проснулся бодрым. Похмелья не было, как ни странно. Все бы ничего, но беспокойная память просто не давала житья, выдавая запечатленный гнусный постельный образ снова и снова. Трудно сказать, как бы повел себя Леха, на что отважился бы, но, слава Богу, друг Мишка был рядом. Встряхнул, поддержал и убедил, что работа поможет отвлечься, прийти в себя.

Так и сделали.

Ремонт центрального холла городской больницы был в самом разгаре. Дел хватало. Выслушав наставления «бугра», оглашающего список задач, он влез на стремянку, под самый потолок и рьяно приступил к своим обязанностям, надеясь, что это поможет.

Не помогло.

Чем дольше он работал, тем больше мучили неотвязные мысли. Распаляясь все больше, он уже готов был на любой, самый неадекватный поступок, как вдруг, прямо в его воспаленном мозгу раздалось:

— УСПОКОЙСЯ Я МОГУ ПОМОЧЬ.

— Ч-что?!

— ТИШЕ, — мыслеречь была какой-то отстраненной, далекой, бесполой, — НЕ ПРИВЛЕКАЙ ВНИМАНИЕ. НЕ СТОИТ ГОВОРИТЬ ВСЛУХ. ОБЩАЙСЯ МЕНТАЛЬНО.

— Кто ты?

— РАЗБЕРИСЬ, ЧТО ВАЖНЕЕ ДЛЯ ТЕБЯ, УЗНАТЬ: КТО Я, ИЛИ ПОЛУЧИТЬ ПОМОЩЬ.

— Помощь.

— ТОГДА РЕШИ — ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ?

— Чего?

И только тут Леха осознал, что он и вправду не знает, что делать. Как жить дальше? Только в одном мужчина был твердо уверен: он не может потерять Лариску. Он вдруг понял, что настоящая любовь способна на жертвы, готова поступиться гордостью, самоуважением, чем угодно… Он готов простить свою жену, но вот вопрос: готова ли она?

— ТЫ УСЛЫШАН. ЭТО ИСПОЛНИМО.

— Что?

— Я МОГУ СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТО ТВОЯ СУПРУГА СНОВА ПОЛЮБИТ ТЕБЯ, ЗАБУДЕТ ПРЕЖНЕЕ УВЛЕЧЕНИЕ, ЗАБУДЕТ ТО, ЧТО БЫЛО ВЧЕРА, ВСЕ, ЧТО С ЭТИМ СВЯЗАНО.

— Это точно? — Лешка был как во сне. Внутри вдруг ожил и стал пробиваться тонкий росточек надежды. Сознание погрузилось в какую-то одурманивающую медовую субстанцию. Окружающее перестало существовать. Сейчас, в этой вселенной было только три объекта: он сам, его Лариска и таинственный невидимый собеседник.

— ДА. НО ОТ ТЕБЯ ТОЖЕ КОЕ-ЧТО ТРЕБУЕТСЯ.

— Я готов.

— ЕСЛИ ТЫ СПРАВИШЬСЯ, ТО СЕГОДНЯ, КОГДА ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ, ВСЕ БУДЕТ ТАК, КАК ТЕБЕ БЫЛО ОБЕЩАНО.

— Что я должен сделать?

— СЛУШАЙ.

12

Утро. Понедельник. Я родился в этот день недели. Роды были тяжелые. Неправильное положение не позволяло матке исторгнуть меня в этот мир. 64 часа непрерывных схваток. Только ангелам известно, какие муки пережила моя мама за это время. Ситуацию спасли акушерские щипцы (в наши дни уже не используют этот инструмент). Меня, синего, задыхающегося, извлекли из умирающего тела родительницы. Впоследствии отец часто рассказывал об этом. Думаю, он так и не смог забыть свою любовь. Годы не помогли. Он так и не женился, у него вообще больше не было женщин, до самой смерти.

— Салют, Серега! — приветливый окрик друга Сашки Шульца заставил присесть от неожиданности.

— Чтоб тебя… — я чертыхнулся, — ты ж кардиолог, мать твою… Чуть до инфаркта не довел.

— Да ладно, если чего, сам вылечу. Гы, шутка, — высокий, тощий, нескладный, он сгреб меня в охапку, будто не видел целый год. Этот человек не мог прятать свои эмоции, за что имел много врагов, но и друзей не меньше. — Ты на дежурство?

— Да. д

— А я наоборот, закончил. Щас сменюсь и — домой, отсыпаться. Если, конечно, моей благоверной очередная идея-фикс в голову не влезет с нашим ремонтом. Когда же он закончится? Чтоб его…

— Ремонт нельзя закончить — только прекратить.

— Это точно. Слушай, а ты у нас звезда оказывается! Впору автограф просить, — глаза Александра округлились от восторга. — Вчера видел по телику репортаж о взрыве в супермаркете, с тобой в главной роли. Ну и чудеса! Семнадцать трупов и один выживший. И кто же это? Обалдеть! Представляю, дружище, что ты пережил. Надеюсь, расскажешь потом, как-нибудь, за бутылочкой?

— Да не вопрос.

— Ну, ладно, давай, а то на пересменку опоздаем. Удачи!

— Взаимно.

Настроение делало крутое пике. Не хотелось думать о вчерашнем. А тут еще взгляд друга, не умеющего скрывать мысли. В его глазах так и читалось: «Как такое может быть? Самому невезучему человеку на свете вдруг так фантастически фартит. Сенсация!».

Ладно, хватит об этом. За дело!

Быстрым шагом миную центральный холл. Тут кипит работа. Брови взлетают от удивления. Как много сделали за сутки: почти две стены покрыты роскошной плиткой под мрамор.

В июне нашу клинику ждет серьезная инспекция из Москвы, вот главный и вибрирует, старается, спешит, наводит марафет. Вокруг суетится десяток рабочих в плотных темно-синих комбинезонах. Бедняги, жарко, наверное.

В груди вдруг екает от тревожного предчувствия.

— Леха, ты сдурел?! — окрик бригадира заставляет напрячься. Слежу за его взглядом и вижу, как коренастый молодой человек на стремянке, под самым потолком, увлеченно режет ручной циркуляркой свежую, еще пахнущую смолой, только вчера установленную потолочную балку.

«Что он делает?» — бросаю взгляд на лицо рабочего и понимаю, что-то не так. Глаза пустые, стеклянные, тупо смотрят в пространство, будто их хозяин под гипнозом.

— Берегись! — орет бригадир.

Все бросаются врассыпную, один я замер в оцепенении.

Еще секунда и…

Кг-р-хр…

Тяжелый деревянный брус с сухим треском рушится вниз. В полете его комель задевает полную бутыль питьевого кулера и она, опрокинувшись, падает на пол, подскакивая, как мячик. Чистая вода хлещет из широкого горла сосуда мне под ноги. Тряпичные тапочки и носки мгновенно намокают. Солидное озерцо образуется подо мной. В тот же миг, с терзающим нервы скрежетом, от потолка отрывается другой торец поврежденной балки и, вырвав с корнем силовой кабель, летит вниз. Конец толстого, черного электропровода, угрожающе сверкая оголенными медными жилами, по закону маятника несется в мою сторону.

Сознание где-то далеко, будто наблюдает со стороны, отстраненно, холодно. Беспомощное тело не способно двинуться.

«Вот и все. Настигла-таки меня, костлявая».

Что и говорить, идеальные условия для смерти: под ногами лужа воды — прекрасного проводника, надо мной — мощный источник электричества. Лучше и не придумаешь, будто кто-то намеренно все организовал.

Еще мгновение и хвост ослепительно искрящего кабеля касается моей шеи. Сильнейший разряд выгибает тело в тонической судороге, и я падаю в небытие.

Мрак. Глубокая мягкая бархатная чернота. Она не пугает, ластится, как котенок, обволакивает, пытается слиться со мной, поглотить, превратить в частицу себя, ласкает, манит, сулит мудрый покой вечного небытия.

Ну уж нет! Так не пойдет.

Пытаюсь отстраниться, прогнать. Получается! Густая мгла нехотя отступает, бледнеет, начинает мерцать и… наливается тревожным насыщенным кобальтом.

Какая-то чудовищная чуждая сила рывком вышвыривает меня из этого пугающего мира.

Все тело поет. Сознание купается в искристом облаке блаженства. Сомневаюсь, было ли мне когда-то так хорошо.

И тут… все проходит.

Шлепки по щекам.

— Серега! Ты в порядке?

Нет! Не хочется обратно, в тусклую реальность.

— Сергей Викторович!

— Дышит, пульс в норме.

— Может он в коме?

С трудом размыкаю веки. Где это я? Ага. В приемном отделении, на кушетке. Кругом белые халаты. Вокруг нависают коллеги, даже главный прибежал. Лица встревоженные, удивленные.

— Слава Богу, очнулся! — это Шульц. В его голосе явное облегчение. Заметно, что друг откровенно рад такому исходу. — Ну и везунчик ты, Серый! Не понимаю, как выжил? Через тебя столько ампер прошло, что роту поджарило бы. А ты — целехонек. Считай — второй раз родился.

— Ладно, кончай болтать! — это голос главного врача. — Берите каталку и в палату его, под капельницу. Назначения я уже расписал.

— А как же дежурство, Петр Михалыч? — не узнаю свой голос, сиплый и жалкий, как у старика.

— Какое, к бесам, дежурство?! — тот метнул на меня досадливый взгляд поверх запотевших очков. Лицо начальника пошло пятнами. Представляю, каково ему сейчас. Проверка на носу, а тут еще ЧП с непутевым сотрудником. — Посмотри на себя, сверхпроводник. Я уже Боровского вызвал. Отработает за тебя.

13

Это был хороший вечер, невесомый, спокойный, пьяняще-расслабляющий. Уходящие часы этого дня новые знакомые провели в легкой дружеской беседе ни о чем. Диалог тек легко, непрерывно, будто горный ручеек, без напряжения, неловких сковывающих пауз.

Пару раз неугомонный Фаусто, терзаемый любопытством, пытался вновь вернуться к взволновавшим его вопросам, но смуглокожий гость так умело уходил от темы, что тактичный парагваец оставил свои попытки до лучших времен.

Кобо с любовью и ностальгией долго рассказывал о Земле, тех чудесных местах, где ему пришлось побывать: тропических, непролазных, насыщенных влагой лесах многоводной Конго, суровой, завораживающей, асептически белоснежной красоте российской Арктики, гордом, нетронутом, безмолвном величии поднебесных Гималаев, раскаленном, суетливом, многоцветном человеческом муравейнике Мехико, до дрожи восторгающем, но мертвом чуде света — Мачу-Пикчу.

Завороженный эмоциональным повествованием паладина, Лопес не выдержал:

— Не понимаю. Как случилось, что ты, звездный скиталец, побывавший во множестве миров, успел так хорошо узнать мою планету? Ведь, полагаю, ты — весьма занятой че… существо.

— Да. Ты прав. Никто не ценит минуты так, как наше племя. Но нынешняя моя миссия особая, экстраординарная. Пришлось изрядно помотаться по этому шарику в поисках.

— И что ты искал?

— Разве ты не понял? Тебя.

«Однако!».

Время лениво сочилось лучами медового диска, уползающего за горизонт. Раздражающая птичья разноголосица стремительно стихала, сходя на нет, лаская слух блаженным безмолвием.

Мягкие сумерки тихо прокрались внутрь, заполняя все, затушевывая, стирая резкие грани, придавая окружающему чарующую зыбкость, ирреальность, сближая собеседников, словно оказавшихся в ином сказочном мире покоя и тайны. Сейчас звуки слов казались кощунством. Товарищи смолкли синхронно, будто устыдившись мелочной обыденности вербального общения, и замерли в темноте, оцепенев, как при молитве. Лопес вдруг понял, как он был одинок до сего дня, как нуждался в умном, понимающем собеседнике, а, возможно — и друге.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Перфекционист — постоянно стремящийся к идеалу индивид (прим. автора).

2

Цейтно́т (от нем. Zeit (цайт) — время и нем. Not (нот) — нужда) — в партии в шахматы, шашки или иную настольную игру — недостаток времени для обдумывания ходов, которое в официальных соревнованиях регламентируется (прим. автора).

3

Фибрилляция сердца — состояние сердца, при котором отдельные группы мышечных волокон сердечной мышцы сокращаются разрозненно и нескоординированно, вследствие чего сердце теряет способность совершать согласованные сокращения, что приводит к неэффективности работы этого органа. Эффективным способом вывода из состояния фибрилляции является воздействие на сердце одиночным кратковременным (0,01 сек) электрическим импульсом (дефибрилляция) (прим. автора).

4

Некро́з (от греч. νεκρός «мёртвый»), или омертве́ние — это патологический процесс, выражающийся в местной гибели ткани в живом организме в результате какого-либо экзо или эндогенного её повреждения.

5

Асистоли́я (от др.-греч. ἀ — — «не», «нет» и «систола») — прекращение деятельности сердца с исчезновением биоэлектрической активности.

6

Асунсьо́н (исп. Asunción, полное официальное название Nuestra Señora Santa María de la Asunción, гуар. Paraguay) — столица Парагвая, политический, экономический и культурный центр страны (прим. автора).

7

В связи с наклонным положением земной оси, Южном полушарии (где расположен Парагвай) времена года противоположны таковым в Северном полушарии. К примеру, май является там последним месяцем осени, за которым следуют зимние месяцы: июнь, июль и август (прим. автора).

8

Гуарани́ — группа индейских народов в Южной Америке (прим. автора).

9

Рио-Парагвай (исп. Río Paraguay, порт. Rio Paraguai) — правый приток Параны, одна из самых больших рек центральной и южной частей южноамериканского континента.

10

Гяур (араб. كافر‎ — неверующий, иноверец) — так в исламском мире называют иноверцев (прим. автора),

11

Гу́рии (араб. حورية‎‎ — прекрасная, шикарная‎) — в Коране, райские девы, которые будут супругами праведников в раю (прим. автора).

12

Мате́ (исп. Mate) — тонизирующий напиток с высоким содержанием кофеина, приготавливаемый из высушенных измельченных листьев и молодых побегов падуба парагвайского (Ilex paraguariensis). Неотъемлемая часть культуры ряда стран Южной Америки (прим. автора).

13

Калебас — сосуд для питья мате. Изготавливается из древесной тыквы-горлянки (прим. автора).

14

Бори-бори — национальное блюдо Парагвая, биточки, приготовленные из свиного фарша, яиц, кукурузы и специй (прим. автора),