Карьера Отпетова

Юрий Кривоносов, 1977

Эта книга – сатирический роман о прохождении советского литературного генерала. Одновременно – это и предостережение и как бы предсказание гибели государства, каковое и произошло вскоре. Ибо в этой книге показана атмосфера подавления всего светлого не только в литературе, но и вообще в искусстве и культуре как таковой и если эпиграф предсказал будущую катаклизму, то завершающие третью часть слова: «продолжение следует?» со знаком вопроса не были однозначны и сулили продолжение всего того бесчинства, о котором рассказано. Четвертая часть была написана через 30 лет после первых трех. В них раскрываются последующее развитие событий.

К издателю

Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных.

Антисфен АфинскийОколо 435–370 гг. до нашей эры

Беседовала Катерина Кудрявцева

«Литературная газета»

13 числа, в понедельник, рано утром в дверь постучали. Прозвучало это весьма глупо, потому что есть звонок, не увидеть который может разве что слепой. Я открыл дверь и предо мной предстало некое геометрическое тело величиной с человека, а формой (или, точнее сказать, силуэтом) напоминающее сахарную голову. Но, пожалуй, это все же был человек — в черном без рукавов плаще-накидке с поднятым капюшоном. Откуда-то из недр этого плаща выдвинулись руки, державшие объемистый пакет. Руки как руки, только очень белые и какие-то средние — ни мужские, ни женские. Я даже и не заметил, как пакет перешел из этих рук в мои, — наверное, потому, что в этот момент пытался увидеть лицо необычного посетителя, но оно почему-то не разглядывалось — ощущалось просто безликое светлое пятно, чуть разрисованное на манер матрешки и потому совершенно стертое.

Фигура крутнулась, как бы на оси, и верх ее вдруг как бы отвалился — это откинулся за спину капюшон. Никак не могу вспомнить, осталось ли что-то на том месте, где должна была быть голова, потому что смотрел я только на этот откинутый капюшон, точнее в его изнанку, и видел желтое поле в крупную клетку — этакая размашистая шотландка, образованная перпендикулярно пересекающимися черными линиями. Еели учесть, что накануне я нигде не был и ничего не пил, то явления зеленых, желтых или каких бы то ни было иных чертей полностью исключались, как и желтые призраки в крупную клетку…

— Стоп! — вдруг крамольно подумал я. — В клетку? А не коровьевские ли это штучки?

Занятый этой мыслью, я заметил, как черная фигура исчезала — она как бы растворялась в бьющих из окна на лестничную клетку солнечных лучах, желтое же поле капюшона стало стягиваться, как сказочная шагреневая кожа, а потом разорвалось надвое, и каждая половинка превратилась в большой желтый кружок — ну не с блюдце, а, наверное, со значек, какие теперь в моде, на тему «Ну, погоди? От клеток же остались только две вертикальные палочки-черточки, пересекавшие желтые кружки посредине. И только теперь я сообразил, что это — огромные глаза и принадлежат они здоровенному черному котяре, выглядывающему из-за поворота лестницы.

— Да это же Бегемот! — ахнул я, чувствуя, как моя спина покрывается мелкой рябью. — Мистика! Вот к чему приходишь, когда начитаешься всякого…

Но тут черный кот вывернулся из-за поворота целиком, приблизился ко мне вплотную, потерся о перила и жалобно мяукнул. — Фу ты, черт. Вот уж, право, у страха глаза… Да это же соседский Яшка прибрался с ночной гулянки — вон и шерсть у него вся какая-то измятая, и на морде царапина красуется — видать, опять где-то дрался, отстаивая свои кавалерские права.

Прибраться-то Яшка прибрался, да припозднился — хозяева его уже на работу ушли, а это значит, что теперь он будет весь день отираться на лестнице и орать дурным голосом с голодухи — после ночных трудов у него почему-то всегда разыгрывается нечеловеческий, прямо-таки собачий аппетит. Эти его фокусы давно всему дому известны, и уж точно, что работать он мне сегодня не даст, а работа у меня как раз очень срочная…

И тут меня осенило — я широко распахнул дверь и впустил Яшку в квартиру. Он прямым ходом направился на кухню, хотя и был у меня в первый раз, что, впрочем, не имеет никакого значения, так как дом у нас типовой, и топография каждой квартиры отдельного изучения не требует.

Я налил ему молока, но он отказался, сказав, что оно порошковое, (а, может, не он сказал, а я сам себе сказал или подумал только). Тогда я предложил ему покупную микояновскую котлету, которую он привычно етрескал — всем известно, что его хозяева только такие и покупают, не стряпая домашних из-за нехватки времени. Не отказался он и от второй, а потом от третьей и запил их как ни в чем не бывало и даже с наслаждением обыкновенной водопроводной водой, налитой ему в стеклянную баночку из-под зернистой икры. Несоответствия содержания таре он, конечно, не заметил, потому что с упомянутым всуе продуктом ему на своем веку сталкиваться, видимо, не приходилось. И то, что вода была хлорированная, Яшку также не покоробило — он попросту не знал, что бывает какая-то иная, и думал — такой она и должна быть, — как горожанин, он другой никогда и не пробовал.

Пока Яшка утолялся, я размышлял о предшествовавшем его визиту визите «сахарной головы» и всячески отгонял мысль, что мне это не примерещилось. Ход моих рассуждений был, примерно, таков:

— Ну, допустим, капюшон в крупную клетку мне почудился… Кота не за того принял — в этом тоже ничего сверхъестественного нет — Яшка экземпляр крупный. Но рукопись-то, вот она, лежит на кухонном столе, как будто тут всегда и лежала…

И опять:

— Стоп! А почему, собственно, рукопись? Я ведь пакета еще даже не распечатывал и понятия не имею, что там в нем кроется. Может, формат его, в стандартный размер писчего листа, наводит меня на подобное подозрение, только и через плотную черную бумагу конверта мне явственно видится печатный, а, точнее сказать, машинописный текст.

Взрезаю конверт, и — точно: рукопись! Всякое со мной бывало, а вот готовых рукописей мне еще никогда не подкидывали — все больше самому их «печь» приходилось, и не всегда с удовольствием, а когда и со скрежетом зубовным (кто своим письменным словом кормится, знает, что значит — не идет тема — упирается не то чтобы каждым словом — каждой буквой, как осел на быстрине).

Рукопись-подкидыш для меня нечто новое, хотя всякого прочего мне подкидывали бессчетно: цветы, птичек-рыбок, щенков, котят, — да не на день-два, а на недели (главным образом соседи по случаю отпусков), но более всего — детишек — их в основном по вечерам и на выходные, по причине гостей, театров, кино и прочих обязательных развлечений и уж совсем редко — неотложных семейно-домашних и общественно-служебных дел. Можно сказать — все дети нашего дома, пока выросли, через мои руки прошли! Я не роптал и не ропщу, и одного лишь от их родителей требую — не приходить за своими чадами слишком поздно, не будить заснувших малышей, почему и остаются они обычно у меня до утра — с ночевой…

И сколько было ног перемыто, царапин перевязано, косичек расплетено-заплетено, каш-пирожных скормлено, бульонов-молока влито — без ЭВМ не подсчитать. И чего не мог я понять в жизни — за что же с меня за бездетность вычитают? Теперь, правда, перестали, но, наверное, не поэтому, а за преклонностью лет. Некоторых детишек порой такими грязными подсовывали, что будь моя воля — лишил бы многих пап и мам родительских прав, а ребят себе забрал, усыновивши-удочеривши, но дело сие не простое, и подобные лишенцы встречаются крайне редко, потому что для лишения родительских прав надо такого натворить, чтобы дети вконец заброшенными или забитыми оказались. И уж совсем не лишают прав за воспитание таковых в духе вчерашних представлений о морали-нравственности. И это, наверное, правильно: ведь для одного, скажем, эта мораль вчерашняя, а для другого — сегодняшняя… Первый воспитывает своих наследников, напирая на «это не дозволено», а второй своим твердит: «все дозволено»! И тут, как и во всем, нельзя провести четкой грани: ведь, говоря «поколение», мы подразумеваем нечто неопределенное, — люди же рождаются не враз, а каждый в свой день, по времени все это сдвинуто, и значение исследуемого слова весьма расплывчато, и для каждого из нас «вчера» это — «до нашей эры». И не потому, что очень давно, в древности, — тут просто срабатывает привычный стереотип научного термина, как бы нераскладываемость идиомы, — а потому, что стоит вникнуть, и понимаешь, что «до нашей эры» — это в простом житейском понимании все то, что было до нас, до каждого из нас.

По всему по этому «нелишение родительских прав» до сих пор дает нам продукты воспитания, туманно именуемые родимыми пятнами прошлого, в котором не живут уже три или четыре (условных) поколения. И если мы утверждаем, что морально-нравственные комплексы человеческой натуры с генами не переходят, а закладываются в процессе воспитания, то весьма сложно создать искомый тип человека, если вообще это возможно в ближайшем или хотя бы в обозримом будущем. И ничего с этим поделать нельзя — всех же не лишишь, да и где гарантия, что тот, кто лишает, или тот, кому передадут, воспитает как надо? Так что усыновление-удочерение — акт высокоответственный и сплошной риск — никогда не знаешь, с какой наследственностью столкнешься — ведь биологические-то признаки передаются с генами (оспаривать это могут лишь абсолютные невежды), как, впрочем, передаются и черты характера (чему подтверждением может служить проявление этих черт уже тогда, когда ребенок еще не только слова не понимает, но даже и значения шлепка). Вот и выходит, что человеку фактически прививается только линия поведения, принятая в том или ином семействе, коллективе, обществе. Во всяком случае, психологи установили, что человек усваивает ту линию поведения, которая одобряется и поддерживается окружающими его людьми.

Все эти мои рассуждения вызваны лишь потребностью решить одну единственную проблему: что делать с рукописью? — поскольку она явный подкидыш, то с ней можно обойтись двояко — или сдать ее куда положено, или у… Усыновить или удочерить? Поскольку опять-таки она женского рода, значит, удоч… Впрочем, само по себе слово «рукопись» еще ни о чем не говорит, а, точнее сказать, говорит о незавершенности формулировки, потому что напрашивается законный вопрос: рукопись чего? На мой взгляд — романа. И если решиться принять в нем «родительское» участие, то тут я все-таки сказал бы «усыновить» — роман ведь мужского рода. Сдавать его «куда положено» мне что-то не захотелось — это все же был первый в моей жизни подкидыш, которого у меня никто не забирал, — так сказать, единственный шанс усыновления.

Но тут передо мной эта, казалось бы, простая проблема стала поворачиваться разными своими сторонами, заставляя обдумывать все новые и новые возможные последствия назревающего во мне решения. Усыновление — это ведь, прежде всего и всегда, как бы признание своего авторства. И, более того, всякий усыновитель и удочеритель, как известно, всегда старается скрыть от окружающих, порой даже и от близких, не говоря уже о посторонних, свое «неродственное» отношение к существу, которому он решился дать свое имя, и плюс к тому — он берет на себя за него ответственность — причем не только за его будущее, но и за прошлое, то есть за гены, точнее, за то, что в нем уже заложено и неминуемо произрастет и вызреет в положенное тому время, а это всегда «кот в мешке», и просмотреть наперед возможные последствия тут никак невозможно.

Конечно, всего проще пройти стороной — и в подобном случае и вообще по всей по жизни — и тишком и молчешком. Для такой тактики даже целая стратегия разработана. Я, например, такую формулировку слышал по этому поводу: Живешь — не думай. Подумал — не говори. Сказал — не записывай. Записал — не подписывай. Подписал — отпирайся! — в общем-то удобный путеводитель по существованию.

Но возникает вопрос: кто же все-таки будет думать, писать или, грубо говоря, «брать на себя»? — Скажем, ответственность за эту книгу? Должен же кто-то рискнуть оказаться обвиненным…

А в чем, собственно говоря, тут можно обвинить? — В компилятивности? Заимствовании? Эпигонстве? Эклектичности?..

Спросите, почему именно в этом? — Да очень просто: в этом кого хочешь можно обвинить, ибо никто из нас сам ничего не придумывает. Взять хотя бы самое простое — наш словарный запас. Да он весь от начала до конца заимствован, до единого словечка! А стоит нам придумать тут что-нибудь новенькое, как его тут же вычеркивают — сначала учитель, потом редактор, проходит это только у очень именитых или непобедимо-настырных — им иногда словечко-другое из самоизобретенных оставляют, подстраховываясь, однако, хитрым термином «неологизм» — так и быть, мол, пропускаем, но без ответственности: если обществу не понравится и не привьется-закрепится, уж не взыщите… Не будем уже говорить о сюжетах, которые сплошь бродячие, а при современной склонности к массовой коммуникабельности идет прямо-таки сплошная их «миграция» из произведения в произведение. Это ведь даже самых знаменитых творений не миновало. Вот вам классический пример, можно сказать, почти из нашего времени.

Было во МХАТе совещание по репертуару с привлечением известных драматургов, Станиславский им говорит: — Дайте современную пьесу. Они отвечают:

— Сюжетов нету!

— А вот чем вам не сюжет: молодой человек любил девушку, но на некоторое время уехал, а когда вернулся, узнал, что она любит другого.

— Ну, какой же это сюжет! — удивились драматурги.

А «Горе от ума»? — улыбнулся Станиславский.

Так что новизна, как видим, не в сюжете…

Вы у меня сейчас, конечно, потребуете ссылку: «где это написано? «, но я вам никаких ссылок давать не собираюсь ни тут, ни далее — я же в свою очередь не требую, чтобы вы мне безоговорочно верили. Как говорится, хотите — верьте, хотите — нет… И вообще слово «ссылка» вызывает у меня не лучшие ассоциации… Впрочем, я тут готов пойти на послабление и пообещать, перефразируя детский стишок: «… дайте только срок, будет вам и ссылка, будет и…» (согласитесь, какая же ссылка без срока?!). Вот изучу получше своего приемыша-бессмертника (дети — наше бессмертие, не правда ли?), и если докопаюсь до корней-истоков, то когда-нибудь и дам ссылки на все источники сразу. Думаю, что это вопрос времени, хотя кто его знает… Но это лично для меня все-таки не так и важно — в принципе был бы текст, а комментарии приложатся: как и во всем, тут тоже есть специалисты — они и источники отыщут, и туманности прояснят (если вконец все не запутают).

Впрочем, некое подобие первого комментария уже наметилось — один из моих друзей откопал где-то, как он выразился, «прототип поэмы «Чао», внедренной в текст нашего Жития. Правда, он отметил, что «Чао» значительно уступает прототипному сочинению в размахе — в нем, например, не семнадцать глав, а только семь, и 1206 строк вместо 3922-х, то есть, меньше чем в поэме-первооснове в 32 520 729 раза (мой доброхотный комментатор человек дотошный и любит абсолютную точность). Он также обнаружил, что и страниц они занимают соответственно 48,24 против 109-ти — непропорциональность листажа он объяснил большей убористостью печатного набора в сравнении с машинописью… Приведена им и еще одна цифра — практически непроверяемая: как он утверждает, читать поэму «Чао» в 13 раз легче, чем «ту»… Тут у нас с ним даже спор вышел — считать ли поэму «Чао» самостоятельным, оригинальным произведением или пародией на «ту»? Разительное сходство в форме и в содержании, а также серьезный тон обоих сочинений наводят на мысль, что перед нами не пародия, а нечто совершенно иное. Если предположить, что Харон (см. далее) просто вставил в свой роман чью-то чужую поэму, сократив ее для облегчения мук читающей публики, то это одно, а если он ее перелопатил на свой лад, чтобы понасмехаться над своим героем, то это уже совсем иное.

При здравом рассуждении мы утвердились в мысли, что это-таки не пародия, а парафраза, то есть, другой жанр. По поводу же объема мой приятель выразился так: «Это форма пересказа, что зовется парафраза, жаль не всякий пересказ можно втиснуть в пару фраз. — И добавил: — «Кому не под силу, может через поэмку и перескочить! И прошу учесть, что в первооснове она издана многотысячными тиражами — уже к миллиону подперла, а ведь ни один критик по сему поводу караула пока что не проорал! Причем, если «Чао» еще можно принять за шутку перефразника, то в «той» вся дичь преподносится на полном серьезе…».

От себя заметим, что и Отпетов и его двойник, воздвигнувший «ту» поэму, удивительно выпукло самовыражаются, выворачивая себя наизнанку со всех сторон.

« — Так что, дело хозяйское — хошь читай, хошь не читай!» — заключил мой приятель свой комментарий к поэме «Чао». Словом, — утер мне нос, перехватив комментаторскую инициативу. Конечно, в идеале мне хотелось бы самому расшифровать все многочисленные неясные места, но это уж как бог даст.

Тут ведь налицо уравнение с тремя иксами, потому что букву «Х» (ха) можно прочитать и как «X» (икс), а три имени, упомянутые в рукописи и в какой-то степени могущие претендовать на авторство, начинаются именно с этой буквы: Харон, Хиросим, Холомон…

Кто из них действительно автор? — я, например, склонен считать, что Харон, и не только потому, что он подписался под основной частью сочинения, но и потому, что он являет нам в ней совершенное единство стиля и последовательность не только в изложении содержания, но и в утверждении своей мировоззренческой концепции. Кроме того, Харон, действительно, и словесен и письмен, как о том свидетельствует отец Хиросим, который хотел, как сам признается, к нему примазаться, да усовестился. Роль же Холомона весьма туманна — либо он совершенно искренен в своем «Слове», либо сам и является автором всей рукописи в целом, использовавшим довольно-таки распространенный прием подставного авторства. Проверить это не представляется возможным, потому что ко мне-то все попало, как я уже сказал, подготовленным к печати, в виде машинописной рукописи, но в одном экземпляре. Ни следов правки, ни каких-либо пометок в ней нет — словом, зацепиться абсолютно не за что. О черновиках-беловиках уж и говорить нечего, у меня их, как вы сами понимаете, нет, и существуют ли они теперь вообще — неизвестно, как неизвестно, удастся ли их когда-нибудь кому-нибудь разыскать… Так что опасения, высказываемые во «вступлении от Хиросима» об исследовании черновиков, в данной ситуации уже совершенно беспочвенны. В конце концов для меня лично вопрос о первоначальном авторстве сводится сейчас скорее к выяснению совершенно иного момента — почему кто-то вместо того, чтобы попытаться издать это произведение самому, втравил в это дело меня? Если допустить, что автор Харон, то тут можно предположить, что он сделать этого просто не успел, иначе он не только понес бы свое детище в издательство, но и фанатично бы его «пробивал» — есть такой тип убежденных и исступленно верующих людей. А что Харон был именно таким, нам свидетельствует тот же Хиросим, который в свою очередь мог являться связующим звеном между Хароном и Холомоном, причем звеном чисто литературным, для чего-то придуманным, но если поверить, что он существовал в действительности, то его объяснение неудачи с изданием Жития можно, пожалуй, принять на веру, во всяком случае, звучит оно довольно правдоподобно. Общее же авторство самого Хиросима весьма сомнительно — в каждой строчке его предположительного вступления — «Нулевой тетради» — так и выпирает наивитет человека малообразованного и попросту грубого, режущего «в лоб» такие вещи, на опубликование которых, если их не оговорить (как это, например, сделано у нас), ни один трезво мыслящий сочинитель рассчитывать не мог. Сомнение в его авторстве возникает и при самом поверхностном анализе «Вступления от Холомона», названного им «Словом» — от Хиросима, как оттуда следует, никаких других рукописей или иных плодов труда творческого не осталось.

Главная же закавыка все-таки с Холомоном. Если он-то и есть автор, то за каким чертом сплавил рукопись мне? Он же сам говорит, что ничего в ней крамольного не усматривает… Издавал бы на здоровье. Но я что-то ничего не слыхал о попытках опубликования подобного произведения, хотя более-менее в курсе литературных дел и якшаюсь с сотрудниками издательств и толстых журналов, как, впрочем, и со многими рецензентами-консультантами, и знаю, что появление сколь-нибудь необычного сочинения, даже еще и не изданного, быстро становится модной литературной новостью, повсеместно смакуемой не столько истинными любителями словесности, сколько многочисленными окололитературными снобами и малочитающими обывателями «нового света».

И все-таки я бы не поручился, что Холомон — лицо тут совершенно стороннее, случайно получившее в свои руки уже готовое произведение. А с другой стороны, вчитываясь во «Вступление от Харона», никак не можешь отделаться от ощущения органичности его со всем, что следует далее. Словом, запутаннейшая история! И единственный видимый мною способ разрубить этот узел — взять все на себя, тем более, что при таком количестве претендентов кто-то все равно должен признать за собой общее авторство, в противном случае получается «коллективка» — коллективная ответственность, то есть, высшая форма безответственности: вроде все подписали, а спросить не с кого — никто персонально не отвечает, так сказать, главной ответственности не несет. В данной же ситуации вся ответственность падет на меня, хотя, по сути, я должен отвечать как бы вообще за все гамузом, а не за конкретные частности — до них, как уже было сказано, еще мне самому надо докопаться. Словом, тут я уподобляюсь фирме с ограниченной ответственностью — вы, наверное, знаете, что существуют такие, еще у них к названию добавляется слово LIMITED (лимитед).

Есть и еще одна причина, побудившая меня «вступить в права отцовства» — когда я в первый раз прочитал эту рукопись, то сделал массу карандашных пометок — почти на каждой странице по нескольку. Потом я много раз возвращался к ней, читая с редакторским пристрастием, и с каждым чтением понемногу соглашался с тем, кто это все написал, и одну за другой стирал свои пометки, так что раз за разом число их уменьшалось, и когда, наконец, поля стали вновь совершенно чистыми, я увидел, что исправлять здесь решительно нечего, и понял, что согласен со всем написанным и полностью разделяю основную концепцию произведения. А коли так, то никаких препятствий к “усыновлению» уже не остается, и в присвоении чужого меня никто обвинить не сможет — ведь все другие предполагаемые авторы вроде бы мистические. Во всяком случае, о двух точно сказано, что они покойники, а третьему — я имею в виду Холомона — если даже он существует и жив, несомненно, предстоит стать тем самым «лишенцем», потому что, по всему видать, в последнюю минуту он передумал лезть в эту историю — скорее всего, испугался чего-то, а, впрочем, не исключено, что какие-то высшие силы, не надеясь на его твердость и последовательность, отняли у него рукопись и передали ее мне, неизвестно почему уверовав в надежность этого варианта.

Вот так я и присоединился к странному трио, составленному не то из трех «ха», не то из трех «иксов», и по закону диалектики количество перешло в новое качество — трио превратилось в квартет, полноправным участником которого я оказался после того, как внес свою заключительную ноту в общий аккорд. Думаю, что тут не обошлось без вмешательства Провидения, принявшего во внимание тот установленный факт, что если рукопись не имеет хозяина, во всяком случае живого хозяина, то напечатать ее практически невозможно — все считают ее бесхозной, а в такой ситуации ни перед кем не надо оправдываться или объясняться или, как минимум, отказывать, что всегда неприятно и тому, кто отказывает, и тому, кому отказывают. Об этом как раз упоминает один из тех «иксов», через чьи руки рукопись прошла. Мой личный опыт, например, подтверждает, что нам еще не удалось издать ни одной вещи наших ушедших друзей. И, насколько мне известно, другие, которые поумней и умудренней, даже и не пытаются этого делать.

Но коли я уже решился на такое деяние, то буду настаивать на факсимильном издании, потому что без установленного «первоавтора» мы не правомочны вносить какие-либо изменения в текст — ведь при подготовке к печати любой книги обязательным условием должна быть работа с автором, а не с рукописью. А то теперь моду взяли работать только с рукописью — чуть ли не все произведение заново переписывается редакторами. Но ведь в таких случаях совершенно невозможно выяснить, кого же считать настоящим автором — то ли писателя (а, точнее сказать, писавшего), то ли редактора, в корне перелопатившего сочинение. Да и вообще не понятно, как это возможно допустить, чтобы тебя лопатили? Мне, правда, и самому приходилось лопатить кое-кого из писателей, в результате чего от них порой даже по объему одна треть оставалась, и что меня в таких случаях просто потрясало — они еще мне спасибо говорили! Но раз уж это явление развилось, то оно, по-моему, должно быть и узаконено. Может быть, следует ввести звание «писатель-сырьевик» — что-то вроде журнального нтемачаи? Или, скажем, установить разряды: «писатель-черновик» и «писатель-беловик». И в союз их принимать в два этапа: первые вроде как бы должны пройти «кандидатский стаж», научиться писать, и лишь тогда их можно будет принимать окончательно. Есть же в Академии наук членкоры и академики… Правда, членкоры себя лопатить не дают, и пример этот неудачен. Так что я даже не знаю, с чем это и сравнивать…

Возвращаясь к началу разговора о неизменности текста, повторяю, что мы будем настаивать на факсимильном издании предлагаемой книги ввиду того, что оригинал до нас не дошел. Правда, факсимильность эта будет условной, так сказать, фигуральной в том только смысле, что мы не тронем в ней ни одной буквы, чтобы не исказить авторской идеи, и без того достаточно туманной и сложной.

Менять здесь ничего нельзя еще и вот почему. Каждый, кто прочитает этот роман до конца и с проникновением за строку и под строку, убедится, что все развешанные автором по стенам воздвигнутого им здания ружья в положенное им время выстреливают. Но стрельба, смеем утверждать, тут идет не учебная, а боевая, то есть не холостыми, а исключительно боевыми патронами с применением пуль трассирующих, зажигательных и бронебойных. Нет среди них только пуль отравленных и разрывных. Извините за каламбур: думы есть, а дум-думов нет!

Хочу заранее предупредить, что многие вещи, с которыми здесь столкнется читатель, покажутся ему очень знакомыми, он тут же узнает в них «дней текущих анекдоты», но я ведь не случайно уже упоминал о том, что могут возникнуть обвинения в компилятивности, заимствовании, эпигонстве и т. д. Я мог бы тут развить на этот счет собственную теорию, но предпочитаю процитировать одного умного писателя, который все это обосновал так, что лучше, на мой взгляд, не скажешь. А раз так, то искать какую-то новую, свою формулировку было бы равноценно тому, как изобретать новую форму канистры для бензина взамен той, что придумали немцы несколько десятилетий тому назад. Ведь сколько ни было с той поры попыток создать что-либо более совершенное — все они разбились о совершенство уже созданого. А может быть, хотя и нет предела совершенствованию, все-таки существует предел совершенства? Опасаясь, что кто-то сочтет приведенный мной пример непатриотичным и желая избежать обвинения в преклонении и низкопоклонстве, я обратился за примером к произведению не только отечественному, но и истинно патриотичному, высоко идейному и, как часто требовали, глубоко партийному. Думаю, что в данном случае ссылки не потребуется — каждый узнает, кого я цитирую. Ну, а если и возникнет у кого-то трудность в этом вопросе, пусть напишет мне письмо, и я тут же ему назову автора, не отнимая времени у всех остальных читателей.

Итак: « — Человек всегда вынужден повторять, люди до тебя строили, воевали, писали стихи, музицировали, никто не начинает с нуля, всякий продолжает то, что было создано раньше. Наследие поколений служит отправной точкой для творца и для эклектика, для самобытного художника и холодного подражателя. Но это единственная точка, где перекрещиваются их пути, перекрещиваются с тем, чтобы навсегда разойтись. Повторение без проникновения в суть, лишенное своего, нового, мертво, лишь сопричастность к творчеству дарит то, что можно назвать правом наследия…».

Следует учитывать, однако, что повторение может быть и совершенно неумышленным, человек просто не обязан знать в полном объеме всего сказанного или написанного до него, так что не сетуйте, если встретите в этой книге что-то на что-то похожее — вам оно, допустим, знакомо, а автору нет: как резонно заметил один из героев его книги, «разве все прочтешь!»

Теперь, когда мы выяснили вопрос о праве автора на повторение, мне хотелось бы утвердить и его право на увековечивание вещей, кажущихся нам сегодня банальными. Ведь уходят в небытие не только люди — вместе с ними, а порой даже раньше их, умирают анекдоты, байки, историйки, выражения, словечки, и обязательно надо, чтобы кто-то их сохранил, обессмертил, чтобы будущие люди могли на них посмотреть, скажем, как на мумию в музее — и не понимаешь, что она значит, что это за человек был, и что хотели сказать этой мумией, но она есть, ее можно пощупать и при желании получить от ученых разъяснение по ее поводу, — так и с бывшим словом. Замуровывают же сейчас повсеместно капсулы с посланиями к потомкам — пишут им там всякие серьезные слова и даже кладут разные нынешние предметы, чтобы будущие люди имели возможность их в другом веке пощупать. А разве не интересно будет им «пощупать» слова несерьезные, сегодняшние «языковые специи», всякие пикантные приправы к речи? В таком увековечивании, как нам сдается, необходимость определенно есть — слишком уж мало шансов, чтобы эти «специи» сохранились в массовой литературе: книги, в которые они вписаны, издаются смехотворно мизерными тиражами…

Может быть, кому-то что-то и не понравится в предлагаемом произведении, но и на это можно ответить, ссылаясь на пример литературный, а, точнее, на слова еще одного писателя. Однажды мне пришлось встретиться с одним веселым финном по имени Марти Ларни. Вот он-то тогда на вопрос, не обижаются ли люди, узнавая себя в «Прекрасной свинарке», ответил, что всем людям не нравятся их фотографии на паспорте. И еще мне запомнилось другое его высказывание — о местном патриотизме — явлении очень распространенном в маленькой Финляндии: «У нас, если женятся люди из разных городов, то их детей уже считают метисами!» Предчувствую, что какой-нибудь особо настырный читатель (или издатель), имеющий то же мироощущение, что и финский минипатриот, может воскликнуть: — «Вот! Опять пример «оттуда»! Но я и на этот случай запасся цитатой «отсюда». Один (не в смысле «единственный», а в смысле «конкретный» — это как бы артикль) очень известный, уважаемый и в общем-то «благополучный» наш писатель на мой вопрос — все ли у него хорошо? — ответил: «Я не такой дурак, чтобы у меня все было хорошо». Учитывая, что он великий оптимист, восторженный патриот, человек необычайно жизнерадостный и абсолютно не нытик, слова его надо понимать в широком философском смысле. Проецируя их на жизнь общества, можно сказать, что общество, которое считает, что иу него все хорошо», слишком самодовольно и чванится, не желая видеть своих несовершенств, и потому неминуемо обречено на застой, чреватый, как известно, отставанием, а отстающих, согласно широко пропагандировавшемуся не столь давно изречению одного ныне бывшего Великого человека, бьют! а уж он это знал точно, потому что перебил всяческих, и даже скрытых, отстающих тьму! Словом, может быть, и не следовало бы упоминать о каких-то всем нам неприятных реалиях в прошедшем и настоящем, но, как показывает История, и у Отечества бывают разные периоды, и народ непременно должен знать, через какие этапы он прошел в этой своей истории, иначе ему трудно оценить прошлое, понять настоящее и построить будущее.

Теперь, хотя и с некоторым опозданием, я спешу предупредить, что это мое обращение к Издателю не есть предисловие к самой книге, а лишь предложение напечатать ее, как бы заявка, приглашение к заключению договора, итогом или результатом которого явилось бы опубликование настоящей рукописи, доведение написанного до широких читательских масс. А мне бы очень этого хотелось, как обычно хочется дать почитать приятелям понравившуюся тебе самому книгу.

Вероятно, найдутся скептики, от коих ни одно дело не может уберечься, и они, обманувшись многословием данной заявки, все же заподозрят меня в рекламировании предлагаемого произведения и будут настаивать, что это все-таки предисловие. Однако смею их уверить, что, мысля таким образом, они сами себя введут в заблуждение — ни о каком предисловии к этой книге не может идти и речи, поскольку написана она по всем признакам лицами духовного состояния, а в этом случае само слово «предисловие» безусловно исключается, оно здесь совершенно недопустимо, потому что предисловия просто не может быть — это химера, вздор, нечто придуманное и, более того, за этим кроется противоречащее всем церковным догматам понятие.

Предисловия не может быть уже потому, что преди слова по условиям этой книги ничего не было. Вспомните Евангелие от Иоанна: «В начале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…».

Значит, слово было Бог, и сказать «предисловие» равносильно утверждению, что что-то могло быть преди Слова, а, следовательно, и преди Бога, что не просто абсурд, но святотатство, ересь, кощунство, богохульство и все такое прочее.

Предвижу возражение: «Да в самой Библии встречается «Предисловие»! Против чего же вы выступаете? « — согласен, слово «Предисловие» в Библии действительно есть, но употребляется оно лишь единожды — это Предисловие к «Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова». Но думаю, что тут налицо явная небрежность публикатора сей «Книги премудрости», не вдумывавшегося в смысл слов, выходящих из-под его пера.

Библию вообще опасно принимать за первоисточник, потому что писали ее, кто ни попадя, во всяком случае, сам господь Бог к ней руки не приложил, ни слова в ней собственноручно не написал — от его первого лица там нет ни строчки, и мы тут имеем все из вторых рук, через посредников. Мне опять-таки могут возразить: «Ну да, станет он сам писать! где это видано, чтобы боги сами писали! Делать им больше нечего!».

Но это мне уже напоминает солдатский анекдот о часовых, коротающих время дежурства за обсуждением интимной стороны жизни царской семьи:

— Как ты думаешь, — спрашивает один солдат другого, — а царь с царицей спит?

— Ну да! Станет он себя утруждать! — отвечает второй. — Прикажет, и с ней переспят!

Так что, как вы понимаете, есть дела, которые и Богу бы надо было самому исполнять.

Уже судя даже по этой, обнаруженной мною в ветхом завете ошибке, можно прийти к выводу, что у Бога не так уж было все безупречно в отделе пропаганды, и бесчисленные пророки и святые, писавшие и переписывавшие до бесконечности все отдельные книги Библии, внесли в нее немало путаницы, не говоря уже о многочисленных переводчиках, перекладывавших этот огромный труд с одних языков на другие.

Таким образом, пока слово Божье дошло до верующих, оно и нивелировалось, и исказилось изрядно, а у него самого столько дел, что Он, наверное, и не заглядывает в Библию или и сам уже поверил в то, что когда-то, не вникнув, подписал в печать. Где уж Господу при его вселенской нагрузке за каждым участком работы уследить — и так у него повсюду нелады…

Написал и тут же сам испугался — а вдруг я что-нибудь напутал с этим «предисловием»? Надо бы все-таки на всякий случай перепроверить у специалиста…

Поразмыслив, я отправился к одному из виднейших светочей в области божественных наук, библеисту и евангологу Бобу Кавендишу, имеющему, как известно, резиденцию по адресу: «Пятая Подсемиколокольная улица, собственный дом». Часа три мы с ним растаскивали груды книг, чтобы освободить место для работы, после чего Боб Кавендиш разложил передо мной несколько фолиантов, атрибуты которых я внимательнейшим образом переписал, потому что уж тут-то точно знаю — ни один издатель без ссылки про них ни слова не напечатает! Вот они:

«Библия, сиречь Священное писание Ветхого и Нового завета, верно и точно переведенная с первообраза. Отпечатано в Цариграде для Британского и Иностранного библейского общества, 1914 год.»(На болгарском языке);

«Библия. Книги Священного писания Ветхого и Нового завета канонические. В русском переводе, с параллельными местами. Объединенные библейские общества. Нью-Йорк-Женева-Лондон. Перепечатано с синодального издания. 053–75 М-47-(2) Д.»;

«Библия. Книги Священного писания Ветхого и Нового завета.

Библейские общества.» (В этой книге ни года, ни места издания не указано, лишь в конце, как и в предыдущей, стоит какой-то щифр — СЕРF 30М-7019–043Х — прямо-таки шпионская какая-то библия!);

«Пятикнижие. Издательство Якоба Брандайса, Прага, 1893 г.(На древнееврейском и немецком языках.);

«Пятикнижие Моисеево с дословным русским переводом С.К.Штейнберга, Инспектора Виленского Еврейского учительского института. Приспособлено к самоизучению и обучению в еврейских учебных заведениях. «Фонд призыва к совести, Нью-Йорк». Раввин Артур Шнайер, президент. 1977. Вильна. Типография И.Й.Пирожникова. Завальная улица, дом № 1147. (На древнееврейском и русском языках).

«Молитвенник. Имакёныв. Издательство Йозефа Шлезингера, Будапешт, 1908 г.» (На древнееврейском и венгерском языках.)…

— Пожалуйста, — предложил мне Боб Кавендиш, — ищите здесь свое «предисловие», но поверьте мне на слово, ни в одной из этих книг вы подобной нелепости не найдете! И если вы не устанете от поисков, я могу вам тут же предоставить еще множество книг, хоть всю свою библиотеку, только тщета сего занятия столь же очевидна, как скажем, возня с вечным двигателем… Откуда вы вообще вытащили это свое «предисловие»?

— Да из Библии же, ей богу из Библии!

— Из какого же издания, позволю я поинтересоваться…

— Да из московского же, из московского!

— Помилуйте! Да нет там ничего подобного и быть не может! Вот она, на третьей полке слева — возьмите-ка и убедитесь сами.

— Послушайте, что за наваждение! — я даже глазам своим не поверил — «Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова» есть, а предисловия к ней как не бывало!

— Да вы не тому, коллега, и удивляетесь-то — тут ведь по доброму и самой этой книги быть не должно, она тут вроде бы как незаконная, потому что к каноническим книгам она не относится, и хотя не числится и среди книг отреченных, в хорошей, до конца правоверной Библии ей, поверьте мне, совсем не место! Это еще добрых две с половиной тысячи лет назад было определено учеными евреями, да не какими-нибудь скоромниками из диаспоры, а первосвященниками — самыми, что ни на есть исконниками из законников — чуть ли не доуходными палестинскими иерусалимцами. А они знали, что признать, а чего не признавать — тогда все ближе к корню было. И они ясно сказали — в Ветхом завете положено быть только каноническим Книгам, которых числом тридцать девять, и ни одной больше! А в этой московской Библии их целых пятьдесят! Значит одиннадцать самозванцев в нее затесалось… Ну, да Москва вечно славилась своим вольнодумством и пренебрежением к тому, что первоверцами установлено и указано…

Тут, надо признаться, я вконец растерялся. Заподозрить Боба Кавендиша в необъективности и преклонении перед теми еще евреями, которые канонизацию проводили, никак невозможно, потому что это именно о нем во всей округе частушка ходит:

Живет на свете дядя Боб —

Антисемит и юдофоб,

И все повадки бобовы —

Антисе-юдофобовы!

Так что в этом смысле Боб Кавендиш, можно сказать, в полном порядке, и не поверить ему никак нельзя… Опять листаю эту его Библию и радостно кричу:

— Да это же не та!

— Как не та? — удивляется Боб Кавендиш.

— Ну, абсолютно не та! Читайте, что здесь на титуле написано: «Библия. Книги Ветхого и Нового завета. От Московскаго духовнаго цензурнаго Комитета печатать дозволяется. Москва, марта 30 дня, 1885 г. Цензоръ протоиерей Михаилъ Боголюбский. Типография Л.Ф.Снегирева. Остоженка, Савеловский переулокъ, дом Снигеревой.» И к ней самой-то, ко всей этой Библии предисловие имеется!

Что вы такое говорить себе позволяете! — взвился Боб Кавендиш. — Какое еще предисловие?! Дайте-ка сюда! Ну, конечно, какое же это предисловие, когда это всего-навсего вступление и безо всякого к нему озаглавления — видите, тут просто написано: «К читателям Слова Божия» — и всё, и всё в каноне! Если не считать, что в этом наставлении, разъясняющем, как читать Библию, тринадцать пунктов — чертова дюжина!

А вы-то какую Библию хоть в виду имеете, на какое ее издание опирались, исследование свое проводивши?

— Да она у меня с собой, вот она, можете полюбоваться… — и, достав из портфеля свою книгу, я вручаю ее Бобу Кавендишу с довольно ехидной улыбочкой.

Боб Кавендиш, как бы примериваясь, взвешивает на ладони тяжеленный синий кирпич, с видимым усилием откидывает толстую переднюю доску, торжественно декламирует: «Библия. Книги Священного писания Ветхого, и Нового завета. Москва, 1968 год.» — и потом вдруг начинает ржать.

— Так вы же, батенька, меня, попросту говоря, во временах запутали. Вы бы так и сказали, что Библия-то у вас совсем новая и от моей боле чем на восемь десятков годков отстоит… Да за это время Москва, вся как есть, вконец веру растеряла, обезверилась, можно сказать, до основания — там же сейчас — на кресте поклянуеь — атеист на атеисте! И слово-то у них стало уже не у Бога, а у любого встречного-поперечного — словом, полная свобода слова и к тому же узаконенная. До веры ли тут?! Я о Боге-то уж и не говорю, Москва не только что в него, она даже и слезам, говорят, не верит. Это, если по-научному характеризовать — высший суператеизм! А вы, милый мой, предисловию к неканонической книге удивляетесь! Да там и не такое теперь издают…

С тем мы и расстались.

Поблагодарим же Боба Кавендиша за его любезную помощь и вернемся к нашим прерванным рассуждениям.

Мы остановились на том, что «преди Слова» ничего не было. Все, что стало, стало уже после Слова, как следствие трудов Божьих, создавших все сущее. Некоторые могут сказать: «Этого не может быть, чтобы все произошло и сделалось от Слова! От «ничего» — от пустоты, сотрясения воздуха? чушь какая-то!» Во-первых, не чушь, а, как говорит опыт человечества, абсолютно нормальный процесс созидания вещей. Ведь в начале всех наших деяний тоже лежит Слово, название всего того, чего может еще не быть, но что тут же может возникнуть. Пример хотите? Пожалуйста! Приходите вы в мастерскую и просите: «Сделайте мне то-то и то-то», и ваш заказ тут же исполняют (мы имеем в виду нормальную, так сказать, идеальную мастерскую). А ведь только что между вами ничего вещественного не было, а было одно только Слово, обозначающее воображаемый предмет. И тут не исключено возражение: «Ну, хорошо, а название откуда взялось, как не от самого того же предмета, вещи или явления? Не сталкиваемся ли мы тут с извечной проблемой «Что раньше возникло — курица или яйцо? «. Возражение это от Лукавого. Вспомним: «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть…», и далее: «И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины…» Плотию же оно стало потому, что оно, Слово — духовное подобие вещи, как бы ее звуковой эскиз, а переложенное на бумагу оно становится эскизом зримым, чем-то вроде чертежа, во всяком случае, для человека, обладающего достаточным воображением. И в этом люди сходны с Богом, ибо Слово как подобие или предтеча вещи и возникло у самого Бога от воображения Его. Он ведь и сам-то до того ничего из им потом созданного не видел и видеть не мог, потому что до Слова просто ничего в мире не было, и каждый предмет или существо созидались Богом не по их подобию, которого еще не существовало, а по замыслу Его, и всех их Он раньше, чем создать, себе вообразил. Может быть, конечно, все в мире создалось не так, и даже не Им, но во всяком случае до сих пор только Он один сознался, что причастен к сотворению этого столь несовершенно созданного мира.

И еще одно разъяснение я бы хотел сделать специально для скептиков: прежде чем сказать «Этого не может быть», хорошенько пораскиньте мозгами, и вы тут же поймете, что заблуждаетесь. Меня, например, на этом деле проучил один из моих друзей, человек приезжий, из дальних краев, который поначалу всему удивлялся и восклицал по каждому поводу: «Этого не может бытьм, на что я ему отвечал с безапелляционностью старожила большого города: «Все может быть!» И, представьте себе, что когда я, в свою очередь очень уж чем-то удивленный, позволял то же сакраментальное восклицание — совсем не потому, что действительно сомневался, а просто чтобы разрядить стресс, то теперь уже этот приятель хитро взглядывал на меня и ехидно улыбался. Так что не сомневайтесь — быть может все.

Кроме того, в формуле «Этого не может быть», если она произносится не с вышеупомянутой целью, кроется не столько само отрицание, сколько сомнение. Сомнение же, не рассеянное верой, как раз и перерастает в отрицание, а отрицание, в свою очередь — мать неверия. Вообще же отношение людей к вещам и явлениям можно было бы классифицировать и по признаку веры, но если взглянуть на это поглубже, то всякая попытка систематизации здесь рассыпается в прах — разобраться в индивидуальных мироощущениях и воззрениях совершенно невозможно.

Прежде всего, что такое сама вера и обязательно ли она должна быть привязана к определенному идеалу или идолу? Оставив в стороне первый, обратимся сначала только ко второму. И тут при самом поверхностном рассмотрении обнаруживается, что наличие Веры еще не гарантия наличия Бога. Пример самый житейский — вспомните эпизод из широко известного кинофильма, в котором некий пастор, отсчитывая смятые целковые за краденый автомобиль, на вопрос похитителя об источнике столь мелких купюр, не сморгнув глазом, отвечает, что это все добровольные пожертвования верующих. Однако его любознательный собеседник на этом не успокаивается и, пользуясь случаем, хочет раз и навсегда рассеять свои сомнения по поводу существования Бога. И тогда пастор произносит весьма примечательную фразу, почти математическую формулу: «Одни говорят, что Бог есть, другие — что Бога нет. И то и другое недоказуемо! и…

Видимо, имеет смысл отнестись к откровенным словам служителя культа с полным доверием и оставить эту проблему неразрешенной до тех времен, когда человечество будет располагать достаточным количеством информации по данному вопросу, а пока разобраться во взаимосвязи «вера — идеал». Что такое «идеал» — понятно и ежу, хотя даже умным людям непонятно, почему самое близкое от него производное — «идеализм» — сделали словом не только ругательным, но даже наделили его уничтожительной функцией. С «Верой» же дело обстоит несколько сложнее. Действительно, что такое вера? Вообще-то для выяснения значения какого-либо слова или понятия есть самый простейший способ: обратиться к толковому словарю. Толковому не только в смысле его назначения, но и в смысле качества, т. е. добротности и добросовестности работы его составителей.

Раскрываем новейший Энциклопедический словарь с предвкушением близкого постижения истины и тут же оказываемся наказанными за свое легкомыслие — путь к истине не столь уж и короток: в этом словаре статьи «Вера» вообще нет! видите, как просто покончить с верой — не внесли в словарь и адью. Правда, здесь есть статья «Религия», но, вопреки утверждению энциклопедистов, это, как выяснилось при осмысленном чтении, все-таки не одно и то же.

Берем Ожегова: есть!» Вера». 1. Убеждение, уверенность в чем-нибудь. 2. Мистическое представление о существовании бога; то же, что религия.».

Не густо, но лучше, чем ничего, хотя и тут есть тенденция к отождествлению нетождественных понятий.

Не сдаемся и, продолжая наше исследование, кидаемся… ну, конечно же, ко всевыручающему Далю, то ли не ленив был сей пращур, то ли с бумагой было посвободней, только обстоятелен он и многословен был в самом лучшем смысле (толковать — так толковать): «Вера, уверенность, убеждение, твердое сознание, понятие о чем-либо, особенно о предметах высших, невещественных, духовных…». И лишь потом: «… верование, отсутствие всякого сомнения или колебания о бытии и существе Бога… вероисповедание, исповедание, религия, церковь, Духовное братство»… И снова отход от божественного к человеческому: «… уверенность, твердая надежда, упование, ожидание». И далее Даль цитирует Хомякова: «Вера, это та способность разума, которая воспринимает действительные (реальные) данные, передаваемые ею на разбор и сознание рассудка».

Вот как дело-то обстоит! Значит, «Вера» — это совсем не обязательно «Религия», и больше-таки не религия, нежели религия… А коли так, то послушаем еще, что говорит об этом народное творчество. А народное творчество устами одного из своих бардов пропело в баньке такую сугубо земную и бытовую сентенцию: «Сколько веры и лесу повалено…». Не следует ли из этого, что «Вера» — субстанция не только духовная, но и житейская, столь вещественная, что ее даже можно включить в план лесоповала вместе с количеством срезаемых под корень деревьев, в дальнейшем уже именуемых хлыстами?..

Думается, что после всех этих рассуждений нам будет легче понять, почему между атеистами живут верующие, а ведь живут, и от этого никуда не денешься — вклинились, как черные клавиши между белыми в том же рояле, и звучат на свои голоса, черт их побери! А голосов тех — тьма тьмущая — православные, католики, протестанты, иудеи, мусульмане, буддисты, баптисты, евангелисты, адвентисты, мормоны, пятидесятники, иеговисты и т. д., и т. п., не говоря уже о таких сектах, как трясуны, хлысты (опять хлысты) и прочие самоистязатели — до чего ведь дошли, что уж сотнями руки на себя за веру свою накладывают, а и вера-то та, можно сказать, самодельная, ничем свыше не подтвержденная и никем на земле не утвержденная! А беды людские проистекают равно и от веры, и от безверия, и многое зависит от того, кто в данный момент играет на инструменте жизни и по каким клавишам сильнее бьет. Причем также немаловажно, что за школа у музыканта, какой культурой он проникся, какого направления придерживается, какие идеалы исповедует, и, как следствие всего этого, — выбор репертуара! И поэтому в одном случае мы очарованы гармонией, а в другом — раздавлены какофонией или, проще выражаясь, — самым обыкновенным, но выдаваемым за истинное и к тому же высшее искусство, хаосом…

Почему я принял верующих за черные клавиши, а не наоборот? Ну, как атеист я считаю, что белые клавиши главней — они дают главные, основные тона, а черные — полутона, всякие там бемоли-диезы. Но, честно говоря, если кто-то сдвинет все на полделения, то полутона могут обернуться тонами основными и наоборот, это ведь все опять-таки зависит от того, как распорядиться, и тогда черные клавиши станут главнее белых.

Мне могут возразить, что из моих допущений ничего не получится, потому что число черных клавишей не равно числу белых, но мы-то в этой аналогии не все и учли. А как быть, скажем, с тем, кто только объявляет себя атеистом, а тайно верит в какого-нибудь бога? Иди куда девать сверхатеистов — тех, кто уж совсем ни во что не верит? Так называемых нигилистов? Впрочем, тут тоже есть неточность — правильнее сказать, что они только отрицающие, а это еще не значит неверующие. И почему под верующими нужно подразумевать только тех, кто верит в бога? А если еще во что-нибудь? Разве вы не встречали атеистов, обращающихся к бабкам-знахаркам или, что еще подозрительней, к гадалкам? Да ведь и кое-кто из моих знакомых, бывая у нас в гостях, просит мою жену в виде шутки погадать им на кофейной гуще или на картах (знаем мы эти шуточки!). Она-то, конечно, сильна заливать заливки, но другие-то почему начинают вдруг всерьез ей верить — видно же по глазам, в которых от ее слов загорается или беспокойство, или радость.

А еще встречаются закоренелые безбожники, верящие в гороскопы, которые весьма похоже сбываются — на себе проверил, между прочим, тоже смеха ради… Или вот почему до сих пор у вокзалов да на базарах цыганки все еще спросом пользуются, хотя «золочение ручек» порой приобретает прямо-таки гигантские размеры? Я так, например, думаю, что это не потому, что у людей денег много, а потому, что счастья мало… Разумеется, я имею в виду личное счастье…

И все же при огромном множестве религий, сект и верований я так и не смог установить, куда отнести трех или как минимум двух предполагаемых авторов предлагаемой к изданию рукописи. Правда, совершенно очевидно, что мы имеем дело с христианами, но ведь это слишком общо, если учесть, что эта религия, кроме нескольких основных направлений, имеет еще и разные прочие ответвления и, что самое странное, ни к одному из них нельзя отнести то, с которым мы сталкиваемся на страницах этого странного романа. На первый взгляд похоже, что мы имеем дело с православием, и я, начав читать в первый раз, сначала предположил, что тут описка или опечатка, но сразу же убедился, что это не так — у всех трех авторов совершенно четко после «л» стоит «о» — «правослОвие». Да и ни саны, ни институты, ни святые, ни трактовки стандартных христианских понятий не совпадают полностью с православными догматами и канонами, а иногда вообще в корне от них отличаются. Видимо, действие романа протекает в какой-то совершенно незнакомой мне среде, хотя и имеющей определенное сходство со всеми средами, в которых существует человечество. Словом, я такой религии не знаю, что, впрочем, абсолютно ничего не означает, ибо один мой приятель, когда я ему об этом сказал, вполне справедливо заметил: «Ты еще много чего на свете не знаешь…»

Не получив ответа в книгах и у людей, я решил попытаться самостоятельно понять, что может значить слово «правословие», которым уже известные вам «иксы» называют дело или веру, коей они служили до того самого момента, с которого начался крутой поворот в их судьбах. Я говорю обо всех троих, потому что подозреваю, что и Холомон Бахмелюк имел непосредственное отношение ко всему описанному в книге, а своим «Словом» (где, кстати, наблюдается обычная путаница с «предисловием») зачем-то поставил дымовую завесу, и я за ней так и не сумел разглядеть его настоящей роли.

Опять-таки в словарях мне удалось разыскать выражение «Право слово», означающее: в самом деле, правда, уверение, просьба принять на веру, призыв к Вере». Несомненно, что в основе исследуемого нами термина лежат слова «Право» и «Слово». Последнее мы уже довольно подробно рассматривали, но можем покопаться в нем поглубже, Священное Писание так толкует «Слово»: «сын Божий; истина; премудрость и сила»… Тогда возникает вопрос: Истина и Правда тождественны ли? — вопрос не праздный, если учесть, что слова «Правда» и «Право» однокорневые и исторически могут быть однозначными. Но в таком случае обе половинки интересующего нас термина оказываются по смыслу совершенно одинаковыми (Слово=Истина=Правда=Право, т. е. Слово=Право) и могли бы дать два варианта: либо «Словословие», либо «Правоправие». Но этого в исследуемом случае, как нам известно, не произошло, и поэтому приходится принимать все в таком виде, в каком оно нам досталось. А в этом случае «Словие» значит Слово (в котором «была жизнь, и жизнь была свет человеков»). «Право» же в его славянских истоках означает «прямо», «в лоб», «правый» — это и тот, кто прав, отстаивает истину, и правдивый, и праведный!?

Есть и другое толкование: «Право — власть, свобода действий, но и законность…». Правый же в более позднем, современном понимании может значить и реакционный, регрессивный и в своем крайнем выражении близкий к тому, что в прошлом называли фашизмом; ныне же эта форма крайней «правости» именуется экстремизмом.

Мне все же думается, что термин «ПравослОвие» выбран тут, скорее всего, потому, что в этой вере, как, впрочем, видимо, и во всякой другой, уживаются самые различные явления, идеи, установления — добро и зло, старое и новое, святое и грешное… И здесь, также как и везде, может быть так, а может быть и этак — все зависит от того, как что повернуть. И все-таки я чувствую, что объяснение это далеко не исчерпывающее и сам не могу до конца с ним согласиться и поставить тут точку, зная, что есть и другое значение термина «ПравослОвие» (правда, несколько архаичное) — учение о Правах и Законах, юриспруденция. Только это уже не имеет прямого отношения к тому, что описывается в нашей книге, а корреспондируется, хотя и формально, со словом «ПравослАвие» в его более узком значении — славить право, но как бы это все ни выглядело теоретически, при чтении самой книги убеждаешься, что в основе ПравослОвия лежит определенно благородная идея. Другое дело, как она воплощается теми, о ком эта книга повествует…

И все-таки, если кто-то уж очень будет напирать на сходство слов «ПравослОвие» и «ПравослАвие» и въедливо искать здесь какую-то аналогию, нам останется только обратить его внимание на тот момент, что все встреченное им в книге, никакого отношения к Православию не имеет, а то, что слова схожи по звучанию, еще ничего не значит. Мало ли какие слова похоже звучат или близки по происхождению! Тут даже на один корень полагаться нельзя. Возьмите, например, такую пару, как «преданность» и «предательство»! И больше того вам скажу — даже разница в одну букву может разбросать слова дальше, чем это можно предположить, да что там слова — целые устоявшиеся веками выражения вдруг обретают в корне отличное значение.

Предлагаю в качестве примера разобрать знакомое еще со времен Древнего Рима каждому школьнику латинское изречение — VERBA VOLANT, SKRIPTA MANET. Тут, как говорится, любой дремучий камчадал потянет со своей задней парты руку, чтобы проорать: «Слова улетают, написаное остается!». А теперь давайте заменим в слове VOLANT только одну букву — Т на Д, чтобы оно приняло вид VOLAND и что мы в итоге будем иметь? — «Слова Воланда остаются написанными!».

Вдумайтесь-ка в глубинный смысл новообразованного изречения. Значит, выходит, не сотрешь уже эти слова, они, получается, уже вечные, бессмертные? Вот она, одна буква-то! И не на этом ли изречении базируется знаменитая реплика Воланда — «Рукописи не горят”? Конечно же, именно на нем! Правда, хотя в известном нам случае и нет отточия, он, по своему обыкновению, сказал не все. Но в этом-то и сила Нечистой Силы, что она сбивает людей не тем, что врет, а тем, что всегда чего-нибудь не договаривает. Впрочем, и людей она к тому же приучила — недоговаривать. Или они — ее, если принять на веру, что сам Сатана всего лишь порождение человеческой фантазии. Но как бы там ни было, а люди недоговаривают даже в таком неимоверно важном случае, как формула присяги, которая, как нам известно, звучит так: «Обязуюсь говорить правду, только правду, ничего кроме правды». А ведь, между прочим, существует классическая формула, о которой никогда не упоминают, как будто ее и не было вовсе. А в ней-то как раз и вся соль, потому что кончается она словами «…всю правду».

Так вот, Воланд, бросив упомянутую реплику, не сказал всей правды (если там, конечно, не купюра), не закончил своей мысли, которая наверняка должна была выглядеть так: «Рукописи не горят, горят авторы… иногда читатели… но почти никогда — критики». Можно было бы тут рассмотреть вопрос об огнеупорности последних, но я боюсь не выдержать сопоставления моих рассуждений с теми, что содержатся во «Вступлении от Хиросима», и ограничусь лишь соображением о читателях, потому что с авторами, как мне кажется, все ясно. Но для этого мне придется совершить небольшой исторический экскурс и вспомнить… мою бабушку, потому что именно она и была в моей жизни самым первым деформатором, то есть человеком, открывшим мне, что на свете совершенно не обязательно во всем придерживаться кем-то раз и навсегда установленной формы и что самостоятельность суждений и действий порой позволяет добиваться той же самой цели с меньшими для себя и человечества потерями. Если бы моя бабка Дарья была ученым, то она, несомненно, далеко бы продвинула науку, потому что, не дойдя до инакомыслия, сумела стать инокоподходящей ко многим делам, в том числе и к религиозным. Но она под словом «ученый» понимала человека, окончившего начальную школу, и была простой дружковской крестьянкой, правда, бойкой, а порой и бедовой до отчаянности. В бога она верила несокрушимо и с нечистой силой не зналась, если не считать того, что порой в сердцах поминала черта, усекая его на одну букву, отчего он трансформировался в короткое слово «бис». Справедливости ради следует сказать, что о Воланде она и слыхом не слыхивала, несмотря на то, что книга о нем в ту пору уже была написана. Однако от «написать» до «прочитать» иногда, как говорит классика, «дистанция огромного размера”… «Мастера и Маргариту» тогда вообще еще никто не читал, а что уж спрашивать с моей Дарьи Павловны, которая и церковно-приходской школы-то не закончила. Молитвы она знала, но к текстам их подходила творчески, приспосабливая каждую из них к текущему моменту и его надобностям. Узнал же я об этом после того случая, когда начал прислушиваться, что она там такое бормочет себе под нос. В первый раз я заметил это бормотание, когда однажды на рассвете помогал ей тащить к рабочему поезду, с которым она ездила на базар, корзинку с вишнями из нашего сада. Вы знаете, что такое романовская вишня?! Ну, об этом как-нибудь потом…

Бабушка, ты чего? — спросил я, не разобрав каких-то ее слов, как мне показалось, относившихся ко мне.

— Не обращай внимания, — махнула она рукой, — молюсь я…

— Как молишься? — удивился я, — Разве так молятся?

— А как?

— Ну, как… Перед иконой — на коленки становятся и молятся…

— Ты-то это откуда знаешь?

— В кино видел…

— То-то что в кино. От кино до жизни — что от подсолнуха до солнца.

— Это почему же так?

— Подрастешь — поймешь… А мне по-твоему, киношному, молиться нельзя, некогда мне, нема часу… И так еле с хозяйством управляюсь… Я уж на ходу… Где уж мне по правилам-то…

— А не по правилам разве считается?

— Дак какая ж Богу разница, каким путем к нему мое слово придет? Тебе вот, если ты что-то узнал, какая разница — по радио ты про это услышал или из разговоров, а, мабуть, из книжки вычитал? Главное — знаешь, и ладно. Думаешь, наверх официально обращаться лучше? Хуже ж быть не может. Мольба, она когда по правилам идет, до Бога может и не дойти, того и гляди ангелы-архангелы по инстанциям ее замотают или исказят до неузнаваемости — и концов не найдешь — у них ведь входящих-исходящих нету, А я неофициально обращаюсь, вроде бы как лично получается, по-свойски, напрямую, из рук в руки, без посредников. Тут, может, чего и выйдет…

Вот такая современная была у меня бабка.

— А не будешь ты за это гореть в геенне огненной? — усомнился я.

— Не должно бы… Да потом, если разобраться, горят всегда не те, кому полагается, кто больше нагрешил. Главные виновники всегда успевают вместо себя невинного подсунуть… Невинному вообще ничего не стоит влипнуть, как говорится, по простоте душевной. Вот я тебе расскажу одну байку-сказочку в назидание, да в разумение…

— «Жил-был тут у нас в рабочем поселке один человек — на заводе он молодой порой слесарил. Хорошо ли, плохо ли управлялся он с молотком-зубилом — не скажу, только вдруг рассказы писать наладился, да все про завод. Скоро сказка сказывается, да не долго и дело делается — стал он известным писателем: про завод-то он хорошо расписывал, можно сказать, со знанием вопроса. В деньгах он стал посвободней, а где возможности — там и потребности. Захотелось ему вдруг к природе вплотную приблизиться, сказано — сделано: купил он себе дачу, повесил гамак и стал к природе приобщаться — кругом сосны шумят, малина краснеет, птички поют… И попалась тут ему на глаза сосновая Шишка, Маленькая, ершистая, с растопыренными чешуйками, чешуйки крепкие, коричневые, в три тона, на язычке у каждой серый уголок и на нем глазочек желтенький — ну прямо как модный галстук! А галстуки писателю жена покупала, исходя из моды, потому что сама, к искусству не принадлежавши, никаких природных тонкостей не понимала и целый день чай с леденцами на веранде пила — во всей округе ни одной шишки не оставила — все пожгла в самоваре. А эта как-то уцелела — видать, только что с дерева упала, вот писатель ее и заметил. Очень она ему понравилась, и решил он написать большое сочинение про Таежный Край под названием «Сосновая шишка».

Принес он шишку в кабинет, положил на стол и начал на нее поглядывать, да пописывать, поглядывать, да пописывать…

А в шишке жил муравей — Дотошная Душа. Вылез он из-под чешуйки, вскарабкался на макушку и стал на писательскую работу смотреть, да диву даваться — как много слов можно вытянуть из маленькой шишки.

И вот еще месяца не прошло, как собрались у писателя на даче приятели — сочинение слушают, чаек-коньячок попивают. И шишка тут же лежит на почетном месте, как виновница торжества.

Допили они чай, дослушали сочинение и стали нашего писателя нахваливать — и корифеем, и чародеем и по-всякому…

А муравей не вытерпел, вылез и пропищал:

Ну и насочинял! Ну и мура! Не пойдет ведь, ей-богу не пойдет!

Никто читать не будет!

Только его не услыхали — мыслимо в таком-то галдеже? Один приятель похвалу в газету написал, другой знакомому редактору позвонил, и пропечатали сочинение в толстом-претолстом журнале — в трех номерах с продолжением, а вскоре и отдельная книжка вышла. Дошла она до Таежного Края, попала людям в руки, и полетели оттуда писателю письма — все до единого сердитые и ругательные. Сидит он, читает — правильно вроде, да уж больно досадно. А тут еще Дотошная Душа из шишки высунулся, масла в огонь подлил:

— Говорил я — мура, говорил — не пойдет!

Услыхал писатель эти слова, схватил шишку и отдал жене, а та ее сразу в самовар сунула. И сгорел муравей за правду… Вот тебе, внучек, и ответ на геенну огненную, — заключила бабка Дарья свою не то сказку, не то быль.

Мне стало очень жалко беднягу-муравья, и было не ясно, сбылось ли его пророчество, и как же кончилось дело с книгой.

— С книгой-то? — переспросила бабка Дарья. — С ней все кончилось как надо: пошла она, вовсю пошла, на макулатуру — по двадцать килограммов за талон! Муравья, конечно, жалко, только ведь он сам виноват, но виноват не как грешник, а как праведник — за крамолу свою: не лезь бороться не в своей весовой категории. Это по Писанию только Давид Голиафу накостылял, а по житейскому-то опыту такие замахи — от Лукавого, и всякая крамола — правая она или неправая — есть крамола, беспощадно и повсеместно выжигаемая. Муравей же в гордыне своей хотел всех умней быть, потому и погорел…

И вот сейчас, через много лет, вспомнил я эту сказочку и решил, что муравей Дотошная Душа все-таки был не критиком, а читателем, несколько неосмотрительно высказавшим свое основанное на знании предмета мнение не в том месте и не тому человеку!

А теперь давайте-ка оставим в покое «Сосновую шишку» и вернемся к нашему творению, именуемому «Карьерой Отпетова», о котором стоит сказать еще несколько слов, прежде чем окончательно отдать его на суд Издателя.

Если бы это произведение было покороче или бы его удалось спрессовать до журнального варианта, оно, пожалуй бы, подошло под рубрику «Их нравы», и, хотя не совсем ясно, в какой среде протекает действие сего романа, видно невооруженным глазом, что происходит все это в лагере нашего идеологического противника, но противника тайного, скрытого, противника, борьба с которым давно уже приняла столь символические, умиротворенные формы, что самого этого противника ныне правильнее было бы называть не идеологическим противником, а идеологическим соперником, а еще точнее — мировоззренческим оппонентом…

Уже сейчас можно предвидеть, как некто, имеющий право спрашивать, дойдя до конца романа и не найдя окончательных свидетельств искоренения пороков, спросит: — «а где же результаты борьбы, где ясность мысли, где выводы? « — и потребует дать готовые рецепты лекарств, гарантирующих безусловное излечение описанной болезни. Предваряя его, мы можем задать контрвопрос: — А если названная болезнь неизлечима? Или человечество пока на нашло достаточно действенных средств борьбы с ней — мы вон даже еще с такой простой болезнью как рак справиться не умеем… А вообще-то в жизни нам все ли ясно? Величайшие ученые, мыслители первой величины — и те, сталкиваясь с подобными делами, только руками разводят, а что уж говорить о писателе, который далеко-таки не пророк и тем более — не Господь Бог, чтобы давать на всё исчерпывающие ответы. Для него всего главнее — заставить людей думать, размышлять и еще, пожалуй, научить, где искать ответ, как пользоваться накоплениями человеческого гения — также, например, как учат школьников находить нужные данные в математических таблицах, а семинаристов — нужное место в Библии… Не помнить все — это невозможно, а уметь извлечь необходимую мысль; не держать в голове все формулы, а знать, что они существуют, и уметь вывести любую из них.

Есть, конечно, люди, для которых совершенно не обязательно предварительное знание конкретного вопроса — они и сами могут находить на него ответ, но для этого нужна большая широта мысли, нужны обширные знания о предмете, которым занимаешься. Ну, скажем, такие люди, как академик Будкер, возглавлявший до последнего своего часу Институт ядерной физики в Новосибирске, — тот самый Будкер, который, в отличие от многих других разных руководителей, любил сталкивать лбами только элементарные частицы, что шло, как мы знаем, на пользу всему человечеству. Так вот, он мог себе позволить за утренней чашкой кофе, что выпивалась под анекдоты и последние новости ежедневно в 11–00 за огромным круглым столом, именуемым в Институте «Ускорителем идей», вдруг заявить своим сподвижникам-ученикам: «Я вот тут новую формулу вывел?.. «. И, подойдя к висящей рядом на стене школьной доске (почему ее называют школьной — ею и все академики пользуются?), постукивая мелком, явил миру свое открытие. И когда кто-то из присутствующих, извинившись, в свою очередь позволил себе заметить, что такая формула, между прочим, уже давно существует и найти ее можно там-то и там-то, Будкер изумился и сказал: — «А я не знал, что такая формула есть, и потому взял и вывел…». Ему было быстрее вывести, чем искать. Но будкеров на земле — кот наплакал, и, вследствие этого, рядовому человечеству все еще настоятельно необходимы самые простые учителя, к которым можно без натяжки причислить и писателей, памятуя при этом, что случаются в мире и другие учителя, обучающие людей наукам ложным и делам неправедным, и посему ученики тоже не должны уши развешивать…

Ну вот, пожалуй, это и все, что я хотел сказать издателю, направляя ему сей необычный труд так и не выясненного до конца коллектива авторов, может быть, и неосмотрительно мной усыновленный…

Остается только запаковать роман в надежный конверт, надписать адрес и под ним добавить, как это делали в письмах во время войны наши фронтовые юмористы-балагуры: «Привет цензуре, почтальону — шире шаг!».

Холомон Бахмелюк Хиросим Добропас Харон Антисоф

Итак, вначале будет