От Белгорода до Кенигсберга. Воспоминания механика-водителя СУ-76 1941—1945 гг.

Юрий Прибылов

Каким-то чудом сохранились мои письма-треугольнички военных лет, написанные родителям, и мамин дневник. Перечитывая их, я как бы заново пережил всё это, что выпало на мою юную долю.

Второй побег от наступающих немцев

Прошло несколько недель, как наши войска освободили

г. Белгород от немецких оккупантов. Был чудесный весенний мартовский день. Воздух насыщен парами оттаивающей земли и так чист, что все лучи солнца и отражения от талой воды, как бы растворились в нем, а поэтому кругом очень ярко и всё, на что ни посмотришь, окрашено в радостные весенние краски — всё блестит, всё сочно. Весна в третьем военном году наступила рано. На меня, семнадцати летнего паренька, весенний воздух действует опъяняюще, и радостное, приподнятое настроение не гармонирует с тяжёлой, угнетающей действительностью. В этот весёлый, игривый весенний день 16 марта, я почти уверен, что всё будет хорошо, а вчерашний тяжёлый разговор с мамой, а главное её опасения — не оправдаются, но всё же из головы не выходил и даже сейчас, много лет спустя, я хорошо его помню:

— Юра, что мы будем делать? Я очень боюсь за тебя! Немцы опять наступают, а я…

Лицо её как-то жалко сморщилось, губы сжались книзу полумесяцем, она посмотрела на меня, не выдержала и горько заплакала, уткнувшись головой ко мне в плечо. Сквозь плач — прерывистые слова:

— Остаюсь одна… боюсь за тебя, — слова матери сжимали безутешной тоской моё сердце.

Бедная старенькая моя мама! Сколько ей пришлось перенести невзгод и лишений! Она должна была остаться одна, без продуктов, без денег и при всём этом ещё и больна. В этот день, после такого прощального разговора, у меня было тягостное настроение, какое-то предчувствие не давало мне покоя, мысли, как это бывает в таком состоянии, путались, как бы прыгали, не имея между собой никакой связи, а поэтому, чтобы как-то успокоиться, взял книгу Л. Н. Толстого «Севастопольские рассказы», и незаметно увлекся ею. Книги всегда поддерживали нас в трудные годины войны, книги Толстого показывали картины героического прошлого русского народа, очень часто мама вспоминала из «Войны и Мира», что немцы все войны начинают хорошо, но ни одной не выиграли. Становилось менее тягостно, мы на время забывали о них, даже иногда переставали думать о еде, о своём вечном голоде, забыть который не могли даже во сне, так-как сны чаще снились о картошке, о хлебе, что всего этого много и ты ешь, ешь…

Этот день, 17 марта 1943 г., мне не забыть никогда, да и как забыть тот день, перешагнув который, я начал самостоятельную жизнь? Как забыть этот день, когда мне пришлось самому хоронить близкого для меня человека — друга юности — Володю Гончарова? Вначале дня, настроение под влиянием замечательного весеннего дня, было хорошим. А разве усидишь на месте, когда на душе хорошо? Правда утром над городом полетало три немецких самолёта и в районе железнодорожного вокзала слышны были взрывы бомб. Но стоит ли на это обращать внимание? Немецкие отдельные самолёты летали почти ежедневно, и мы к ним привыкли и почти не обращали внимания. Обычно они бомбили район вокзала, железнодорожный мост и склад с горючими материалами.

Посидел и решил: «Пойду к своему другу. Володя умный парень. Он решит, что будем делать? Стоит ли собираться уходить или надо обождать?» Серьёзно в тот момент об уходе не думал. Просто мне скучно было без своего закадычного друга, с которым делил всё: и картошку, которую удавалось достать, и мысли, которые никому бы не сказал. Были мы, как братья. Помню за год до войны тяжёлая болезнь приковала почти на год моего друга к постели. Лежал он на половину в гипсе. Ходил к нему почти ежедневно, а в первые дни, когда ходил к нему в больничную палату, то не я его приободрял, а он меня успокаивал. Волевой был парень. Сумел в больнице так приготовиться к экзаменам, что по всем предметам получил «отлично». Перед самой войной стал ходить на костылях, а к весне 43 года — без костылей, только с палочкой. Так что в случае чего — решили уходить вместе. Только я сказал маме, что пойду к Володе, как слышу, открывается дверь, поднимается полог из одеяла и в комнату входит Володина тётка. Сразу не узнал её. Растерянная, с какими-то безумными глазами, и прямо ко мне:

— Юра, дорогой мой! Убило Володю и его мать! — я ошалел. Смотрю на неё, как на безумную и не могу понять, что же случилось? Мама первая опомнилась и начала спрашивать:

— Когда? Где?

Оказывается, утром наши зенитки не подпустили один немецкий самолёт к станции, так он взял и сбросил свой смертоносный груз на жилые дома, одна из бомб попала прямо в дом, где жил мой друг со своей матерью и тётей. Его тётя перед бомбёжкой побежала в погреб, Володя отказался: «Надоело мне прятаться по погребам. Полетает и улетит». Мать тоже осталась с ним, а когда оглушённая взрывом тетка вылезла из погреба — перед ней не было и следа от дома. Одна груда кирпичей, брёвен и всякого житейского хлама. Тетка Володю и его мать не нашла. Пришла просить меня помочь найти их и похоронить. Как в каком-то чаду собрался, взял санки и пошёл. Когда с Володиной тётей подошли к груде камней, над которой от времени летал пух, то сдернул шапку, как над могилой. Вот и списала война близкого для меня человека! «Эх, Володька, Володька! Будь вы прокляты немцы!»

К горлу подступил комок, на глазах навернулись слезы, а душе поднялась волна жгучей ненависти к захватчикам. Мстить только мстить! Ничего даром для них не должно пройти. Со слезами на глазах, начал рыться в кирпичах, выдергивая из них куски от мебели всякую домашнюю утварь. Вот попалась ножка от стола, а вот и несколько игральных карт. Червовый валет даже не помят. Почему-то долго вертел его в руках и говорю Володиной тёте:

— Вот валета нашёл, а Володю — нет…

— Ищи, ищи, Юра, там он!

Перед бомбёжкой Володя достал карты и говорит маме:

— Мама, погадай, что мне предстоит. Дальняя дорога или побуду ещё с тобой?

— Раньше он не любил гаданье, а перед смертью видно что-то тревожило его, — продолжала тетка.

Воспоминания совсем растревожили пожилую женщину, она села на кирпичи, закрыла лицо руками и заплакала. С какой-то невероятной злобой швырял я кирпичи, будто они были повинны в смерти друга, сдирая кожу с пальцев рук, но долго не находил того, что искал. Наконец, смотрю торчит из кучи щебня и кирпичей сапог. Вначале подумал, что просто сапог, а когда хотел взять его, то почувствовал в сапоге ногу. Откопал руками тело друга. На всю жизнь врезался мне в память кусок хлеба в зажатой руке друга. Его мать мы искали долго.

Конец ознакомительного фрагмента.