Не те времена. Рассказы

Юрий Райн

Предлагаемые рассказы посвящены самым разным темам нашего времени и минувших эпох. Но везде в центре внимания – люди, одни – неприкаянные, другие – вроде бы вполне успешные. И все дорого платят за отчаянные попытки совместиться со своим временем. Среди персонажей – и старики, близкие к уходу из этого мира, и молодые, только входящие в него, и зрелые, старающиеся, каждый по-своему, вписаться в мир, а это никогда не бывает легко.Ни фантастики, ни мистики: сама реальность достаточно выразительна…

…ВЕЗДЕ У НАС ПОЧЕТ

Не те времена

Раздался негромкий стук в окно, и Михаил Маркович проснулся.

Последнее время он просыпался легко и чувствовал себя при пробуждении свежим, хорошо отдохнувшим. Да и засыпал тоже легко, и спал крепко. Прямо-таки забыл думать о бессоннице.

Прекрасно, прекрасно, сказал себе М. М. Положительно прекрасно, совсем неплохой санаторий, напрасны были сомнения. И бессонница пропала без следа, и нервы пришли в совершенный порядок. Вот и эта птичка, что каждое утро будит его стуком в окно, нисколько не раздражает. Даже наоборот, радует, как любое проявление жизни.

М.М. растрогался, но не позволил набежавшей было слезе выскользнуть из-под века. Вздохнул несколько раз — глубоко-глубоко, это очень полезно, особенно в его возрасте, — раскрыл глаза, сбросил тонкое одеяло, сел на кровати, нашарил ногами тапочки, встал. Настенные часы показывали семь, так и чудесно. Завтрак накрывают в восемь, есть время для гимнастики.

М.М. нагнулся — не без некоторого труда, но отнес это на счет обыкновенной утренней закрепощенности всего организма, — вытащил из-под кровати ночной горшок, водрузил его на низенькую деревянную скамеечку, подумал, вспомнил, спустил до колен пижамные штаны, сел — и сделал все необходимые дела. Снова порадовался — и мочеиспускание перестало быть затруднительным, и желудок наладился, стул очень недурной.

Встал, натянул и как следует подсмыкнул штаны, задвинул горшок под кровать, выкатил оттуда гантели — нетяжелые, конечно же, но что вы хотите, ведь далеко не юноша, — и принялся за гимнастику.

Закончив упражнения, М.М. переоделся в спортивный костюм, аккуратно — не дай боже уронить — извлек из стакана зубы, вставил их, подвигал челюстью, удовлетворено кивнул. Выглянул в окно — птичка улетела, а вот день обещает быть хорошим, — и, вполне довольный, отправился умываться, а далее — на завтрак. Вероятно, уже накрывают.

— Саш! Он в ванной, может, сегодня ты у него приберешь, а? Ну дай я хоть день от утренней вонищи отдохну!

— А что там, Надь?

— Да войти невозможно! Что за привычка в горшок ходить, ведь здоров же как бык! И хоть бы выносил за собой!

— Надь, ну ты же знаешь… Иду, иду…

— И окно открой, пусть проветрится как следует.

— Хорошо, иду…

…

— Уй, Надюш!

— Чего?

— Слава богу, что он горшок свой не выносит. Погоди, дай-ка ведро достану…

— Что, на пол?

— Ну так, расплескал. Немножко.

— Знакомая история. Не-не-не, Саш, сегодня твоя вахта, нечего на меня смотреть жалобно!

— Да я ничего… Сейчас, только покурю, а то затошнило.

— Иди уже, потом покуришь, а то он вот-вот придет. Все, я вот завтрак собрала — и пошла, все-все-все, дел куча, к обеду же еще молодежь приедет.

— Да иду, иду… Эх…

— Заодно в ванной потом тоже подотри, как пить дать на пол нальет.

Опять сырники. Да что же это такое — буквально каждое утро сырники? Ведь говорил вчера сестре-хозяйке: желательно кашки рисовой, в целях улучшения пищеварения! Нет, сырники. Сметана, варенья два вида. Совершенно никуда не годится.

Настроение М. М. стало ухудшаться. Эта сестра-хозяйка… кажется, Надя… или Катя?.. да, скорее Катя, а впрочем, какая разница… эта Надя-Катя внешне заботлива и даже добра к отдыхающим, такие славные у нее морщинки у глаз… и в целом очень уютного вида женщина, полненькая, более того — кругленькая… невысокая, прямо М.М. по росту (он на мгновение зажмурился)… одним словом, неплохая, казалось бы, женщина, и замечательно энергичная, но нельзя же проявлять столь возмутительную невнимательность к отдыхающим? Или, может быть, подумал М.М., все дело в том, что я по льготной путевке? В таком случае это совсем безобразие! Не те времена сейчас!

Главный врач принимает по вторникам и пятницам. Очень положительный мужчина, в меру строгий, в меру доброжелательный. Необходимо указать ему на очевидные недостатки в работе. И ничего, ничего, пусть выслушает и примет меры! Времена сейчас не те, они обязаны!

Однако какой же сегодня день недели?

М.М. покрутил головой, обнаружил на стене у себя за спиной большой календарь. Оценил — хороший. Пейзаж. Автор, по всей вероятности, Левитан. Большой художник, да.

Но вот же и еще одно упущение: не помечено! А ведь в месяце тридцать дней, иногда даже тридцать один! Да хотя бы и двадцать восемь, как, например, в феврале! Как, позвольте спросить, каким образом отдыхающему узнать сегодняшнее число и день недели?

М.М. фыркнул так, что пришлось вытирать подбородок. Спасибо, что салфетки положить не забыли, сардонически подумал он. Вытирая, ощутил жесткость щетины. В самом деле, пора побриться. Вот это здесь хорошо поставлено. Можно в столовую парикмахера пригласить, а можно и к себе в номер, тоже обслужат. Иногда и сама сестра-хозяйка парикмахера подменяет — говорит, что тот пьющий, и порой руки у него дрожат, так уж лучше, поясняет, я сама, а то ведь, неровен час, порежет.

М.М. одобрительно покивал. Хорошая женщина, да. И очень вкусные сегодня сырники. Да, очень. Пышные.

А вот чай пить не смей, Миша, приказал он себе. Чай утром не показан. Пей сок. Какой сегодня предлагают? Так-так, яблочный. Что ж, вполне, вполне.

Ну что ж, теперь на прогулку. Погода хорошая, сухая, воздух целебный, а в моем возрасте — М.М. грустно, но не без юмора покачал головой, шутка ли, за восемьдесят! — в моем возрасте нет ничего важнее правильного питания, движения и дыхания.

— Спасибо! — громко сказал он, хотя в столовой никого не было. — Все было очень вкусно и полезно!

Может быть, на кухне услышат. Приятно по достоинству оценивать труд людей.

М.М. вышел из столовой, свернул в боковой коридор, открыл дверь — с удовольствием отметил, что петли хорошо смазаны и пружина не слишком туга, — и оказался на свежем воздухе. Вздохнул полной грудью — действительно, чудесный день, и дышится, ах, как дышится! — пересек неширокий двор, подергал калитку. Заперто.

Ну конечно, с раздражением вспомнил он, прогулки за пределами территории здесь не приветствуются. Вопиющее ограничение свободы! Уже приходилось сетовать на это безобразие и сестре-хозяйке, и самому главврачу, однако не удалось найти понимания, увы. Во всех других вопросах удалось, а в данном нет. Вероятно, придется поговорить с отдыхающими, коллективное обращение к администрации санатория должно возыметь действие. Не те времена, повторил М.М., не те!

Он осмотрелся. Никого. Вероятно, все на процедурах. М.М. усмехнулся. Ох уж эта страсть практически здоровых людей — лечиться без должных показаний!

Что ж, решил М.М., вы так, а я этак! Замки и запоры не могут быть помехой в наше время!

Он быстро, почти бегом, проследовал вдоль крашеного зеленым, местами облупившегося деревянного забора, добрался до той стороны территории, что была огорожена металлической сеткой, нашел известное только одному ему место — край сетки здесь соскочил с крючков, которыми крепился к столбу, — и, порадовавшись собственной ловкости, пролез на соседнюю территорию.

По всей видимости, тоже санаторий, но очень запущенный. М.М. давно собирался поближе познакомиться с соседями, но все не выпадал случай. Вот и теперь — можно было бы, но не хотелось.

Он, уже совсем неторопливо, с полным достоинством, прошествовал знакомым путем по заросшей тропинке и, толкнув калитку, болтавшуюся на одной петле, вышел на длинную прямую улицу. В дальнем конце улицы виднелся лес.

М.М. немного отдышался — все-таки не мальчик, чтобы лазить через дырки в заборе, — решил, что в лесу в этот час может оказаться сыро и двинулся в противоположную сторону.

— Саш, открывай, молодежь приехала, ура!

— Ага, бегу! Ура!

…

— Заходите, заходите! Всем мыть руки и обедать, все готово!

— Ух ты, красота какая!

— Рассаживайтесь, разбирайтесь, а я сейчас дедушку приведу!

…

— Саш, а где он?

— Надюш, либо у себя…

— Нет его у себя!

–…либо в сарае, он же дрова пилить пристрастился. Сейчас схожу.

— Давай, все стынет! Ах, побрить же надо было, совсем замоталась… Ну ладно, и так сойдет, завтра уж побрею. Представляешь, Оль, девяносто пять лет, а чуть ли не через день — в сарай, сразу после завтрака, и давай дрова пилить! До обеда пилит, не устает совершенно! Девяносто пять! Правда, считает, что восемьдесят два…

— Ха-ха-ха!

— Это тебе «ха-ха-ха». А нам… Что, Саша?

— Надь, нет его там… Я уж и в мастерской на всякий случай посмотрел, и к нему снова заглянул, и вообще… Нет его нигде…

— Черт! Опять сбежал? А ботинки вон у двери стоят, значит, прямо в тапочках и сбежал. Саша!

— Да что «Саша»?! Все заперто, не через забор же он!

— Не удивлюсь, если и через забор… Так, рассуждать потом будем, побежали искать! Молодежь, вы налево, Саша, ты прямо давай, я направо, к лесу! Мобильники не забудьте! Ольга, погоди, вот косынка черная, надень! Я тоже возьму… Господи…

М.М. отдыхал на лавочке около последнего на этой пустынной улице дома. Дальше была только насыпь железнодорожных путей.

Собственно, он и не устал — просто захотелось посидеть, вот так, бездумно. Бездумно, однако, не получалось. В голову настырно лезло разное, все больше давнее, и М.М. решил не сопротивляться — пусть лезет.

И — вспоминалось, вспоминалось. Ясно, отчетливо, в деталях, точно вчера было. Да какое там вчера — сегодня утром. М.М. внезапно осознал: он, хоть убей, не помнит, что подавали сегодня утром на завтрак. Это — как будто акварельной краской по стеклу, и смыло без следа. А давнее — даже не маслом по холсту — словно в камне вырублено.

Папу, правда, не помнил совсем, но ведь папа умер, когда Мише едва три года сровнялось. Чахотка… А маму помнил смутно. Лучше всего отпечатались похороны, мама в гробу, кладбище, ветрено, холодно и промозгло, Мише семь лет, Миша беззвучно плачет, Миша содрогается от рыданий, когда гроб закрывают, а Сима крепко сжимает его руку, и Миша поворачивает к ней голову, и не видит лица сестры, потому что ее черная косынка совсем сбилась.

Да, и мама тоже — от чахотки.

Но это как в тумане — наверное, от горя.

А дальше все очень четко.

Воспоминания перепрыгнули на совсем, кажется, недавнее время, послевоенное. Да, пятидесятый год, у Симы первый внук, Боренька. Застолье по этому случаю — скромное, конечно, застолье. Бутылка кагора, одна на шестерых. Сима, Сёма, светлая ему память… Счастливые родители Юра и Нина, еще неженатый Саша… Ах, племянники… Юрка крупный, грузный, в отца. А Сашка поменьше, и очень на Симочку похож. Мальчики… Этим мальчикам повоевать пришлось, хлебнули полной чашей… А Ниночка такая красивая, но немножко усталая… Ну, и он сам, Михаил. Всегда рядом с сестрой.

Да, одна, давно припасенная Сёмой бутылка кагора на всех, маленькие рюмочки, и весь стол… скудный… А откуда бы взяться роскоши: что Сима, что он сам, хоть и блистательные дантисты-протезисты, возможно, лучшие в Москве, но — скромные и честные люди. И Сёма простой труженик, а мальчики только-только на ноги становятся.

Мысли снова скакнули.

Ну, по правде говоря, лучшей всегда была Сима. Он, Михаил, всегда у сестры учился, а уж когда Сима ушла на покой — зрение у нее сильно ослабло, — тогда унаследовал трон.

Каким людям зубы делал! И как делал!

Не о чем жалеть, сказал себе М.М., жаль только — с Симой давно не виделись. Не о чем больше жалеть, повторил он, но упрямо вылезло воспоминание о нечаянно подслушанном: как один его пациент (М.М. даже сейчас из скромности не стал воспроизводить его имя) говорил супруге, что за волшебник делает ему зубы. Дескать, долго всматривался в рот, а потом отошел к окну, молчал минут десять, затем решительно повернулся и объявил: мост будем делать так-то и так-то. И сделал, и как сделал!

Это ведь про него, про М.М.!

И тот мост М.М. тоже помнил во всех деталях. И все остальное тоже.

Он вдруг обнаружил, что плачет. Старческое? Ну так ведь и годы не юные, как-никак восемьдесят два.

Однако пора бы и домой. Санаторий, конечно, неплохой, но пора, пора. И первым делом Симу повидать. А пока — написать, давно не писал сестре. И от нее тоже что-то уж сколько времени ни письма, ни открытки.

М.М. вытер глаза тыльной стороной ладони.

— Дедушка! — донеслось до него.

Повернув голову, он увидел быстро идущую к нему женщину с зажатой в руке черной косынкой, и еще чуть приотставшего мужчину.

— Сима! — вскрикнул М.М., с трудом поднимаясь со скамейки.

Женщина приблизилась, остановилась, неловко повязала косынку, обняла его, а М.М. прижался к сестре, но только на мгновение — давно уже взрослый, нечего, что ж с того, что когда-то она заменила ему мать.

Сима засмеялась, потом строго сказала:

— Сима, Сима. Ну, пошли, нас обедать ждут. А это, кстати, Леша.

— Ты давно приехала? — спросил М.М., не обращая внимания на подошедшего мужчину.

— Да только что. Собрались обедать, а тебя нет. Пойдем, хорошо?

— Как скажешь, — согласился М.М.

Он всегда соглашался с сестрой, всю жизнь. Может, поэтому так никогда и не женился. Но и никогда ни о чем не жалел.

А сейчас — ах, какая радость, как хорошо, как чудесно, что она приехала!

В руке у Симы появился маленький телефон. М.М., конечно, знал про эти чудеса техники, но не одобрял и сам не пользовался — считал вредным для здоровья.

— Сима?! — изумился он.

— Сейчас, сейчас… — пробормотала сестра. — Мам, нашли! — крикнула она в трубку. — Ага, ведем. Ты уж остальных сама собери, ладно?

— Уфф.

— Что, мам?

— Да ничего… Согласился отдыхать, но при одном условии: он заметил в столовой главврача и требует внеочередного приема. Или даже осмотра. Иначе будет жаловаться, потому что его сестра приехала, и он не станет терпеть целого ряда безобразий… ну и так далее, как обычно. Не те времена, говорит. Сел письмо какое-то писать. Саш, сходил бы к нему, выслушал бы, пообещал, что все будет исправлено. И пусть он приляжет, а? Пусть успокоится, ладно?

— Иду…

— Сходи, ага, пульс ему померяй, что ли. И возвращайся, посидим тогда спокойно.

…

— Вот так, ребята. Физически — здоров настолько, насколько вообще возможно, а в голове черт знает что. Не дай Бог…

— Не знаю, мам… Может, оно и к лучшему? Во, папка! Ну что там?

— Да что, Оль, пульс померил… Выслушал замечания и предложения. Выслушал личное пожелание тебя разместить наилучшим образом. Ну то есть не тебя, а сестру, конечно… Вроде прилег отдохнуть…

— Александр Семенович, а Ольга правда так на бабушку похожа? Ну, когда она была в Ольгином возрасте?

— Да ну, Леш, о чем ты… Для него любая женщина в черной косынке… Господи, ему девяносто пять, мама на десять лет старше… Знаете что, а давайте-ка нальем, да и выпьем за них за всех. Не чокаясь, как положено. И за дядю Мишу тоже. Пожалуй, уже так.

М.М. дремал. Очень хорошо, думал он, что Сима приехала. Просто великолепно, это чудесный подарок.

Ей необходимо отдохнуть с дороги, а вечером он обязательно проверит, как разместили сестру. И если что-то окажется не так — обязательно добьется, чтобы все должным образом исправили, потому что сейчас не те времена.

Крепкий старик

«Вы считаете, опорожнить мочевой пузырь так легко?» — думал Илья Олегович, стоя над унитазом и ожидая хоть какой-нибудь струйки.

К кому он обращался — совершенно неизвестно, ибо, во-первых, никто и никогда не высказывал ему соображений о легкости этого дела, а во-вторых, в квартире просто никого больше не было. Поскольку Илья Олегович уже много лет жил один.

Телевизор и радио в данный момент тоже ничего подобного не утверждали. Так что мысль Ильи Олеговича носила чисто риторический характер.

Осознав все это, Илья Олегович улыбнулся изяществу своих ментальных построений, затем еще раз улыбнулся тому, как сконструировалась у него фраза: вы считаете… и так далее. С местечковой интонацией фраза-то.

Тут же вспомнился школьный товарищ Ёсик. Мальчик из добропорядочной, положительной еврейской семьи: папа — торговый работник, мама — медицинский. Старшая сестра — коротконогая, плотная, темно-карие глаза, волнистые густые черные волосы, пушок над верхней губой, россыпь угрей по щекам и на лбу. И Ёсик — большеголовый, рыжий.

На каникулы Ёсика отправляли в Винницу, к родне, и первую неделю после возвращения из него такие вот фразочки и перли. А смысл фразочек был все больше гопнический, поскольку общался Ёсик в Виннице в основном с местным хулиганьем.

Очень это всех тогда забавляло. Эх, и сколько же лет прошло, вздохнул Илья Олегович. Без малого шестьдесят… Некоторые столько и не живут…

Струйка все не выдавливалась, и Илья Олегович припомнил еще, что Ёсик всегда побеждал в их соревнованиях кто выше сцыканет. На обращенной к мусорным ящикам глухой стене здания школы его отметка стабильно ложилась на уровень второго этажа, самого верха. А Илюша обычно занимал второе место. Тоже, между прочим, почетное.

Да, был тогда напор… А сейчас?

Ну, наконец-то пошлó. Капнуло раз, другой, дробно застучало по фаянсу и, наконец, вяло полилось.

«Наконец, полилось из конца», — снова улыбнулся Илья Олегович. Затем привычно констатировал: «Непорядок с мочеполовой системой». И привычно же поправил себя: какой еще к свиньям собачьим половой? Выражайся уж как есть: с мочевой. А про половую — что там думать.

Завершив утренний туалет, Илья Олегович без аппетита позавтракал творожком со сметаной, но без сахара, выпил чашку бледноватого чая, тоже без сахара. Эх, в былые-то годы не представлял себе утра без крепчайшего сладкого кофе, да под сигаретку. Но — возраст, возраст…

Нет, не то, чтобы Илья Олегович трясся над своим здоровьем. Чем-чем, а этим Господь не обидел. Вон, даже зубы до сих пор свои, все, сколько осталось — а именно двадцать шесть. Немало для его лет.

И все остальное тоже более-менее. Подагра, и та не берет. Так, колени иногда побаливают, спина беспокоит, но это пустяки. Ну, и с мочеиспусканием проблемы случаются. Но и это, в общем, терпимо.

Просто все сладкое, равно как кофе, табак и алкоголь, перестало доставлять удовольствие. А раз так — чего дергаться…

Нет, за здоровье Илья Олегович не беспокоился. Волновали его две вещи: не впасть бы незаметно для себя в маразм, это первое. И не начать бы пахнуть по-старчески, это второе. Запах в комнате бабушки, царствие ей небесное, до сих пор помнился. И ведь в чистоте старушка содержалась, и под себя, Боже упаси, не ходила. А вот дух старости… даже, точнее сказать, дряхлости… вот этот дух в бабушкиной комнате ничем не выводился.

Илья Олегович аккуратно вымыл посуду, вытер кухонный стол и переместился в комнату, где одновременно болботали телевизор и радиоприемник. Пощелкал пультиком. Ничего интересного, показывали всякую дрянь. Прислушался к радио — по «Эху» шла передача о недвижимости. Тоже скучно. Что его однокомнатная квартирка стоит сейчас тысяч семьдесят, а то и восемьдесят… а может, и все сто… в общем, немало стоит, это Илья Олегович и так знал. Будет детям что оставить.

Он выключил и телевизор, и приемник. Чем бы себя занять… Покосился на телефон. Звонить никому не хотелось. У детей вроде все в порядке, Сашка, в смысле Александр Ильич, бьется в своем бизнесе, невестка Ольга полна скепсиса и энергии, внук Мишка балбес, конечно, но очередную сессию сдал без хвостов. Не о чем беспокоиться. И звонить им нечего — раздражать только.

Друзьям звонить — тоже одно расстройство нервной системы. Жора заведет свое непременное — как его пытались по коммунальным услугам обмануть на копейку и как он всех вывел на чистую воду. Нудно, обстоятельно, во всех подробностях. Нет, ну его. Валя, бывшая сотрудница — она помоложе, и зачем-то старается Илью Олеговича опекать — примется рассказывать о каких-нибудь уже забытых им общих знакомых и их совсем неведомых родственниках. Тоже в деталях. Удерживать нить такого разговора почти невозможно. Да и к чему?

Почитать что-нибудь… Илья Олегович вздохнул. Серьезная литература что-то не идет последнее время: вроде читаешь, а мысли самопроизвольно куда-то улетают, смотришь — ничего уже не понятно. Приходится назад возвращаться, перечитывать, а чуть расслабишься — и снова задумался о чем-то постороннем. И, что нервирует, — не вспомнить, о чем.

А легкий жанр — дешевые детективы и тому подобное — ну, никак не привлекает. Просто скучно.

В магазин сходить… Илья Олегович посмотрел в окно — погода хорошая, сухо, и не жарко при этом, да и не холодно. И тихо.

Заглянул в холодильник — ничего вроде не надо особенного, если только рыбки взять, да творога подкупить. Проверил хлебницу — лежит себе булочка из муки грубого помола. Тоже можно взять. Хлеба он, правда, мало ест, ну да эти булочки в вакуумной упаковке, по три штучки. Не испортятся, а хватит надолго.

Вот и занятие образовалось.

Он тщательно собрался. Натянул чистые носки — плотноватые… ничего, сойдет. Джинсы — старенькие, но тоже чистые, даром что в основном-то выцвели, а на замятиях нет, и замятия эти кажутся грязными — а на самом деле все чисто. Футболку бежевую, вчера только выглаженную. Сверху — куртку кожаную, изготовленную на заказ, извините, «дцать» лет назад, в разгар перестройки. Как новая… И кроссовки, тоже не первого года нóски, но даже не завонявшиеся. И совсем целые — подагры-то нету.

Посмотрелся в зеркало, порадовался: что годы назад носил, то и сейчас впору.

Деньги пересчитал. О-го-го! Четыреста семьдесят рублей, это с большим избытком! А до пенсии всего-то два дня. Да если что, Сашка всегда подкинет. Хотя злоупотреблять не стоит…

Что ж, избыток имеется — можно будет еще газеток с кроссвордами взять. Кроссворды полезны: они на страже от маразма стоят. Как рыба, только с ментальной стороны.

Напоследок проконтролировал: пенсионное с собой — ехать вроде никуда не надо, но мало ли; и телефон мобильный, Мишкой на юбилей подаренный, с собой — тоже мало ли.

Прихватить сумку на колесиках? А нет, пожалуй: что там нести-то, с килограмм будет общим счетом. Я ж еще крепкий старик, подумал он.

Ну, двинули.

А и правда — на улице хорошо. Погода приятная, машин немного, загазованность слабая, дышится, по его-то возрасту, легко. Практически ничего не болит. Идешь себе, не торопясь. А что, жить можно.

Илья Олегович повеселел.

В торговом центре он не сразу пошел в супермаркет. Прежде прошвырнулся по разным магазинчикам. Поглазел на витрину с часами. Постоял у полок с дисками. Павильончики с детской одеждой и детским же питанием проигнорировал — неинтересно. Зато в магазине электронной техники задержался. Телевизоры, телефоны, джойстики какие-то, весы напольные, электрочайники, компьютеры всевозможные. С удовольствием прогуливался, да. И даже не устал. И порадовался, с каким достоинством ответил на предложение продавца чем-нибудь помочь: «Спасибо, я пока присматриваюсь».

Потом и по супермаркету погулял. А что, тоже увлекательно: в аквариуме осетришки плавают, раки ползают. Вино тоже — разнообразнейшее, и водка, и коньяки всяческие… Особенно — в шкафчике стеклянном, под замком.

Наконец, взял, что требовалось, быстро прошел через кассу, из сдачи забрал только бумажные деньги и монетки пятирублевые — рублевых две штучки оставил. Загрузил покупки в фирменный пакет и направился к выходу.

Ненадолго задержался у киоска с газетами — выбрал пару кроссвордных изданий. И — на улицу.

Постоял немного на ступеньках, подышал полной грудью. Собрался в обратный путь.

— Илья Олегович?

Он повернул голову направо. Женщина. Немолодая, в мешковатой куртке и просторных брюках. Лицо как будто знакомое. И голос…

— Илюша…

— Господи, — вырвалось у него. — Господи, Аня…

Он ощутил слабость в ногах. Действительно, Аня. Лицо расплылось немного, но ведь узнал, узнал… Да и она его…

— Ты как здесь? — спросил он чужим голосом. Прокашлялся и повторил. — Какими судьбами?

Аня подошла вплотную.

— Правда — это ты… А у меня в вашем районе подруга. Приболела она, вот я и приехала. Ну, и в супермаркет — купить ей того-сего.

— Аня, — пробормотал Илья Олегович, собрался было коснуться ее руки, но не решился.

— Слушай, — быстро заговорила женщина, — ты, наверное, торопишься? Нет? А у меня тоже полчаса найдется, у Галки там ничего смертельного, а тут у вас вот с той стороны кофейня, приличная вроде бы, давай кофейку попьем, а?

Илья Олегович замялся.

— Я приглашаю, — засмеялась она, и побежали лучики от глаз, как встарь, даже среди морщин.

Проницательна, тоже — как встарь, подумал Илья Олегович.

— Ну, пойдем, а? — на лицо Ани набежала тень.

— Пойдем, — глухо ответил он.

В кофейне они оказались одни.

— Ты что будешь? — спросила Аня. — Я — вот, наверное, штрудель. И, конечно, кофе. По-восточному. — Она засмеялась. — А ты, кроме, естественно, кофе, что будешь?

— Да я кофе не пью, — пробормотал он.

— Ты?! Ты — кофе не пьешь?! Ты же всегда кофеманом был!

— Так это когда… Годы, знаешь ли… Я и курить бросил… А, ладно, давай тоже по-восточному. По-турецки, если уж правильно.

— Да, годы… — Аня пристально посмотрела на него. А глаза-то молодые, отметил Илья Олегович, невыцветшие. Ну, она и помоложе него будет, семь лет разницы. Стало быть, шестьдесят девять ей… А не виделись — сколько? Он быстро прикинул — двадцать шесть лет.

— Двадцать шесть лет не виделись, — сказал он зачем-то.

— Двенадцать, — мгновенно поправила она. — На похоронах Сережи Малышева мы оба были. На отпевании, вернее.

— Да? — удивился Илья Олегович. — А я тебя не заметил там.

— Я-то тебя заметила, — усмехнулась Аня.

Помолчали.

— Хороший кофе, — сказала она.

— Да, — согласился он.

— Илюша… Как ты живешь?

— Вдовею, — коротко ответил Илья Олегович.

— Вот как… А я все как прежде… Хотя нет, вру: бабушка давно. Внучат двое, девочка и мальчик, школу уже скоро заканчивать будут.

— У меня тоже — внук. Студент.

Снова помолчали.

— Что-то не так, Илюша?

— Да нет, — отозвался он. — Нормально.

Как-то не о чем стало говорить, и чувствовал себя Илья Олегович не в своей тарелке. То есть о чем поговорить, конечно же, было, но — мешало что-то.

Заговорила об этом Аня.

— А помнишь, Илюша, как мы расстались?

Он судорожно кивнул.

— Ты просто исчез. Я тебя любила, знаешь?

— Никогда не был уверен, — выдавил он.

— Я дура… Надо было прямо сказать… Ты-то не скрывал… Но и ты, извини меня, дурак дураком оказался… Всё же видно было, все всё видели. Кроме тебя…

— Не был уверен… — тупо повторил он.

— Ну да… Вечное твое — недостоин… А когда я уже совсем решилась — ты взял и исчез.

А я, вспомнил Илья Олегович, к тому времени как раз во всем уверился. И понял, что ты решилась. И — отступил.

Вслух он этого, разумеется, не произнес.

— Тебе оставалось только руку протянуть, — сказала Аня. — Ты же меня любил? Ну, напомни — любил?

Он не ответил — ни словом, ни кивком.

Аня вздохнула.

— Знаю, любил. Но — испугался… Ну вот сейчас, жизнь-то уже заканчивается, да и не увидимся больше, ну чего скрывать, скажи: не жалеешь?

Илья Олегович сидел изваянием. Только правая икра непроизвольно подрагивала, но этого никто видеть не мог.

— Понятно, — проговорила Аня. — Ну, ладно, рада была повидаться. Пора мне, Галка там ждет. — Она помахала рукой официанту. — Посчитайте, пожалуйста.

Когда вышли на улицу, Илья Олегович отметил про себя, что стало ветренее.

— Ну, пока, мне в магазин, — сказала Аня.

— А я домой, — ответил он. — До свиданья.

И уже когда она поднялась по ступенькам к дверям супермаркета, произнес ей в спину:

— Не знаю, жалею или нет. Не знаю.

Ему показалось, что Аня чуть повернула голову. Но, может, только показалось.

Створки дверей открылись и закрылись.

Илья Олегович двинулся домой. Теперь он поторапливался, потому что — ветер.

Да и мочевой пузырь снова напомнил о себе.

Как ни в чем не бывало

Все, последний штришок — цветы полить, что стоят на полу в двух больших керамических вазах, — и можно передохнуть. В квартире чистота и порядок.

Валя взглянула на часы. Почти полдень. Уф, устала немножко. Ну, ничего, так у нее заведено: каждую субботу с утра — генеральная уборка. Кровь из носу. Хоть бы даже давление пошаливало.

Потому что за неделю, как ни смахивай пыль, как ни протирай пол, с каким тщанием ни мой посуду — все равно делаешь это наспех. И грязь накапливается, и раздражает безумно. Выходные не в радость, когда такая грязь. Ничем заниматься невозможно, ни книжку почитать, ни телевизор посмотреть, ни чайку попить.

А теперь можно и чайку. Все сверкает, одно удовольствие.

Валя включила электрочайник, поставила на стол банку Нескафе Голд, сахарницу, любимую чашку.

Хорошо. И давление сегодня в норме. Можно под кофе даже сигаретку вытянуть. А уж потом собой заняться.

Попивая кофеёк, она задумалась о климате. Неприятный у нас климат. И даже не климат. Когда-то Илья Олегович объяснил, что пыль в наших краях так быстро накапливается везде, потому что — эрозия почвы. Вот в Европах — там почвы другие, поэтому и пыли почти нет.

Умный он, Илья Олегович, и начитанный. Ведь когда про эрозию рассказывал — в те времена еще никто за границу не ездил. А прав оказался. Валя с мужем гораздо позже самолично убедились. Приехали во Францию — у Саши командировка выдалась интересная, почти туристическая, и он жену с собой взял, — ну вот, целую неделю ездили на арендованной машине от одного винодела к другому. А сдавали машину такой же чистой, как брали.

А виноделы эти даже не знают, что такое домашние тапочки. Прямо в ботинках — в дом, а в доме все равно чистота идеальная.

Валя вздохнула, неглубоко затянулась тоненькой ментоловой сигареткой.

Да, умный Илья. Она, бывало, спросит: ну откуда вы, Илья Олегович, даже это знаете? А он сдержанно усмехнется и ответит: читал.

Очень ей всегда это нравилось. Просто сердце замирало.

Ах, какой он был… Блестящий человек был, да. Душа коллектива. Любой компании душа. И в работе силен, и вне работы. Всегда вокруг него все строилось, а уж какие он споры затевал на самые неожиданные темы — о пришельцах, например, или о путешествиях Тура Хейердала и нашего Сенкевича, или о поэтах Серебряного века. Орут, захлебываются, прямо бурлит все. И он — в центре. А она, Валя, на него смотрит благоговейно.

Еще бы. Сопливой девчонкой — хоть уже вроде и замужней женщиной — распределилась в НИИ, к Илье Олеговичу под крыло попала, так под его началом и проработала двадцать лет. Пока на пенсию не вышел.

Что скрывать — влюбилась сразу. Илюша.

Нет, ничего не было. Просто, как говорится, смотрела ему в рот. А ничего другого и не было.

Илье Олеговичу многие в рот смотрели. А она, Валя, этим гордилась. И даже не особо ревновала. Один только период… когда между ним и Анной роман очевидным образом завязывался… вот это время Валя тяжело пережила. Странно, к жене не ревновала — да и что уж, сама же с Сашей вполне счастливо жила, — а к Анне… Очень тяжелое время было. Пять лет. Сколько рубцов на сердце.

Потом у них как-то все прекратилось. Анна уволилась, Илья Олегович стал прежним. Почти прежним… Что-то в нем потухло. Никто не замечал, только она, Валя.

А теперь уж всем видно. Сдал, конечно. Семьдесят шесть, не шутка. О здоровье своем говорит, в основном. О том, что полезно, а что не полезно. Валя ему частенько звонит, а порой заглядывает — по хозяйству помочь, да и просто расшевелить. Вот на полезность обезжиренных продуктов и на вредность сахара он все время и перескакивает.

Бывает, правда, что расшевелить удается. Нет-нет, а проглянет прежний Илья Олегович. Илья. Илюша.

Жаль его.

Позвонить, может быть? Валя потянулась было к телефону, но передумала. Сначала себя в порядок привести — а то, вон, распаренная, непричесанная. Потом уж и позвонить можно будет. Даже нужно.

Она вымыла чашку-блюдце-ложечку-пепельницу, расставила все по местам, собралась душ принять. В ванную войти не успела — тренькнул звонок.

Кого это принесло, с неудовольствием подумала Валя, направляясь к двери? Саша машину на сервис погнал, сказал — там часа на четыре работы. Рано ему еще. Да и своим ключом всегда открывает.

На пороге, легок на помине, стоял Илья Олегович. Как всегда, чистенько одетый, только слегка теплее, чем по погоде надо. В руке одинокая хризантема.

— Ой, — сказала Валя. — Здравствуйте, Илья Олегович! Вот не ожидала! Заходите!

— Здравствуй, — глухо произнес он, входя в квартиру. Протянул цветок. — Это тебе.

— Спасибо! А я только вот думала вам звонить… Раздевайтесь, проходите. Надо же, не ожидала! Редкий гость… Проходите, проходите! Садитесь, я сейчас чайку вам сделаю, как вы любите, некрепкого, да садитесь же! Я рада, только сейчас себя в порядок приведу быстренько, а вы пока попейте. Вот печенье, хотите?

— Да не суетись, Валентина, — сказал Илья Олегович. — Ты и так в порядке. Посиди со мной.

— Что-то случилось? — обеспокоилась вдруг Валя.

— Как тебе сказать… Со здоровьем все в порядке, не могу пожаловаться… Да, спасибо, крепче не нужно… А себе что не наливаешь?

— А я только что кофейку дернула, — объяснила Валя. — Помните? Это ваше выражение — дернем-ка кофейку!

Илья Олегович пожевал губами, неодобрительно покачал головой.

— Так все-таки что случилось?

— А чисто у тебя… Давно не был… Да в общем, Валюша, ничего особенного не случилось. Только душа не на месте. Даже боюсь — не впадаю ли в детство. Понимаешь, на днях встретил… совершенно случайно… Аню Моторину встретил, помнишь такую?

Валя кивнула.

— Двадцать шесть лет не виделись. Она, правда, говорит, что двенадцать, но я не помню… Ладно, не в этом дело. Ты-то не знаешь, а у нас с ней… Ну, как это тебе сказать…

— Господи, — засмеялась Валя. — Я не знаю?! Да все знали!

— Да? — вяло удивился Илья Олегович. — Вот и она говорит, что все знали. А я ума не приложу… Да и не было у нас ничего. Никогда. Могло быть, а не было. Она все так и сказала — ты, мол, Илья, струсил, а я тебя любила. Ну, не совсем так сказала, но в этом смысле. И ушла. А меня разбередило. Сначала испугался, потом разбередило. Сплю плохо. Изжога. На сердце тяжесть. Маюсь я, Валентина, хоть помирай.

— Вам бы к врачу… — сказала Валя.

Илья Олегович махнул рукой.

— Не надо мне к врачу. Зоя Сергеевна моя участковая — в отпуске, а другим не доверяю. И вообще не надо к врачу. В аптеке вот — уже был.

Он запнулся. Потом продолжил:

— Был в аптеке. Феназепама купил, чтобы спать. Фамотидина купил, от изжоги. А потом нашло что-то. Ох, неудобно мне… А посоветоваться-то не с кем…

Он допил чай.

— Еще налить? — спросила Валя.

— Нет, спасибо. Ох…

— Да говорите, Илья Олегович! Свои люди, в конце концов…

— В общем, Валюша, решился я. Поздно, может быть, но решился. Скорее всего, ничего не выйдет, но не попытаюсь — не успокоюсь. Жизнь-то кончается, так хоть разок…

— Господи, да о чем вы?!

— Короче говоря… Таблетку я купил. Эту… виагру… Ох, стыд какой… И там, в аптеке, тоже стыд… Мало того, что дорогая безумно, так еще и девчонка-фармацевт спрашивает — вы, мол, для себя берете? Если для себя, говорит, берите дозировку вот эту. Я прямо куда деваться не знал. За мной в очереди еще женщина какая-то пристроилась, все слышала… Уж презерватив покупать не решился. Да и не нужен он, по большому счету… Просто там на витрине такие… Даже светящиеся… Вот и подумал — если виагра не поможет, то вот это… светящееся… возможно, как-то стимулирует… Но не решился…

Он обессилено откинулся на спинку стула.

— С ума сойти, — выдавила Валя, не зная, смеяться или плакать. — С ума сойти. Не знаю, Илья Олегович… раз уж мы о таких вещах говорим… поможет ли виагра, просто не знаю. Но если нет — то и… светящееся… оно тоже ничего не даст. Ну, за хризантему спасибо… А вот дальше… Ну, не знаю, что сказать. Вы меня поразили…

В конце концов, подумала она, это даже интересно. Всегда была верной женой, почти всегда — мужу изменила только один раз в жизни, как раз когда у Ильи с Анной что-то разворачивалось. Случайный партнер, одноразовый опыт, даже угрызений совести не испытала.

А тут — человек, которого любила. Смешно, грустно. И почему-то — возбуждает. Даже то, что он на двадцать лет старше — тоже возбуждает.

Климакс только-только прошел, а вот поди ж ты. А он-то и вовсе… Виагра, говорят, работает без осечек, там чистая физиология…

Она отстраненно удивилась собственной деловитости.

Теперь интересно, как он будет дальше себя вести. Подтолкнуть надо… Только уже забыла, как это делается.

— Боюсь только, прогонит она меня, — бесцветно проговорил Илья Олегович.

— Кто? — не поняла Валя.

— Аня, конечно… И пятьсот рублей псу под хвост. И вообще… Господи…

— Так вы к ней собрались?!

— А к кому?

Глаза у него, как у потерявшейся собаки, подумала Валя.

— Илья Олегович… Илья… Вашей Ане, насколько я помню, под семьдесят. Вы о чем?! Она над вами просто посмеется!

— Вот я думаю…

Эх, была не была, решилась Валя. Пара часов еще есть до возвращения мужа.

— Это мне, — тихо сказала она, — всего под шестьдесят. Принимайте… принимай свою виагру. А я сейчас. Душ приму. А потом и ты прими. И приходи в спальню. Знаешь, где у меня спальня?

Илья Олегович смотрел на нее, приоткрыв рот.

Посмотрим, сказала себе Валя, поднимаясь со стула. Главное — не умер бы в процессе. Типун мне на язык.

Вот и дождалась, добавила она про себя.

Когда Валя вышла из ванной, в квартире никого не было. На кухонном столе, рядом с вазочкой, в которой красовалась одинокая хризантема, лежала голубая таблетка.

Валя хотела заплакать — и не смогла. Вместо этого засмеялась.

Что ж, позвоню ему вечером, подумала она. Как ни в чем не бывало.

А то жалко старика.

Хромой черт

«Дорогой, любимый и много уважаемый товарищ Леонид Ильич Брежнев!

Разрешите доложить что твориться много безобразий. Особено на железных дорогах которую я как коммунист 40 лет партстажа курирую Казанское направление от Казанского вокзала до станции Голутвин и Черусти. Хотя Голутвин станция по Рязанскому направлению а дорога то одна. А в пригородных электропоездах курят в тамбурах и плюют на таблички что курить строго воспрещается и харкают на пол и нецензурно ругаються на справедливое партийное замечание чтобы не курили и не харкали. А в вагонах играют в карты как будто это игорный дом на колесах а не изба-читальня на колесах потому что партия учит коммунистическому воспитанию трудящихся и тоже ругаються на критику. Как член партии 40 лет стажа предлагаю запретить карты в нашем великом Советском Союзе как пережиток капитализма и для воспитания. Ведь в пригородных поездах едут и курят и шлепают в карты рабочие на смену и студенты на учебу а также дети и женщины.

Разрешите также доложить что мои неоднократные донесения в райком партии и в обком а также в Центральный Комитет и в Комитет Партийного Контроля и в Ревизионную Комисию остались можно сказать без ответа а одни отписки с благодарностью. А я ветеран партии и Великой отечественной войны и мне отписок с благодарностями не надо потому что я курирую по долгу партийного сердца.

Разрешите пожелать вам дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев успехов в борьбе за мир во всем мире.

Член КПСС с 19.. года партбилет номер……………………»

Александр Иванович разборчиво расписался, проставил дату (подпись без даты недействительна!), аккуратно вложил исписанный листок в конверт, вывел адрес — Москва, Кремль, Генеральному Секретарю ЦК КПСС тов. Л. И. Брежневу, — добавил и свой адрес, обратный, проверил марку, заклеил конверт, спрятал во внутренний карман пиджака, с партбилетом рядом.

Светало. Пора было поторапливаться. Скоро голутвинская пойдет, а не удастся влезть, так через восемь минут с 47-го км, там посвободнее.

Он допил чай, надел пальто, шапку-пирожок, взял палку и двинулся на работу.

Да, в который уже раз сказал себе Александр Иванович, это работа! Трудная работа, не то, что в Совете ветеранов штаны протирать! Нет, там, конечно, тоже нужно, но: каждый на своем месте и каждый — все что может! Без остатка!

Неровным своим шагом он дошел до станции. Опустил письмо Генеральному в почтовый ящик, проверил — все правильно, ближайшая выемка в восемь, значит, уйдет еще до обеда. Потом проверил, не забыл ли удостоверения: платить-то за билет на электричку — это ж никакой пенсии не хватит. Нет, пенсия хорошая, девяносто рублей, да ведь на похороны откладывать от нее надо? Надо. Жены давно нет, детей не нажили, из родни один племянник, да и тот неизвестно, жив ли. А то и, глядишь, в местах лишения свободы, потому что, помнится, выпивать не брезговал и сознательностью никакой не отличался. Совет ветеранов, конечно, похоронит, да только тут уж лучше ни на кого не надеяться, смерть дело такое.

Пенсионное оказалось на месте, удостоверение участника войны тоже, пусть-ка потребует кто-нибудь, чтобы он заплатил за проезд, он свое давно заплатил, а сейчас на работе, все равно как на боевом посту!

Александр Иванович, с трудом — покалеченная нога еще не разошлась — преодолел пешеходный мост, спустился на платформу. Было людно. В основном, порадовался Александр Иванович, рабочий класс собрался. Потом сообразил: зря радуется, не тот рабочий класс, что прежде, не тот! Вон, донеслось: «Снова хромого черта принесло…»

Каждый раз так, ругнул себя Александр Иванович: сперва радуешься, после глянешь на них — и отпадает всякая охота радоваться. Стоят, курят, выражаются. Плохо стало, а делается еще хуже. Эх, нету Батьки! Нету Батьки, и нету порядка. Дисциплины нету. А без дисциплины-то, без нее что построишь? Ничего не построишь, одно моральное разложение будет, а особенно бытовое.

Его вдруг передернуло от ненависти: гад лысый, жирный, предатель недорезанный! Это про Хрущева вспомнил… Тут же окоротил себя: Леонид-то Ильич правильный. Ошибки исправляет, Батьку снова в кино показывать стали и в газетах пропечатывать. С контрреволюцией в Чехословакии разделались, сионизму отпор даем…

Подошла голутвинская электричка, битком забитая. Народ ринулся на штурм, зазвучали матюги. Поняв, что втиснуться не судьба — годы, нога, — Александр Иванович отступил в сторонку. Придется на следующей ехать. Он огляделся. Влезли не все, но все-таки народу на платформе стало поменьше. Эх, народ-народ…

Да-а… Сионизму-то отпор даем достойный, а вот с дисциплиной — плохо, хуже некуда, разболтался народ! И даже партконтроль на сигналы не реагирует, а только отписывается! Потому-то его, Александра Ивановича, место — тут, на переднем крае. Каждый, напомнил он себе, на своем месте и каждый — без остатка! Ни шагу назад! Как в войну: сидишь в своем окопе, и сиди, пали куда велено, а назад не сметь! А кто струсил, панике поддался, того заградотряд-то и поправит! А коли бросил свой окоп, побежал да по своим палишь — Александр Иванович хотел было потереть раненое колено, но взял себя в руки и выпрямился, — ты, стало быть, не свой, ты все равно как на сторону врага перекинулся, и мы наш долг выполним, потому что на своем месте и без остатка.

Он несколько запутался в своих построениях, но тут пришла электричка с 47-го. Наступала пора работать.

В вагоне было плотно, но терпимо. Александр Иванович прикинул наметанным глазом — сумеет пройти по поезду. А вот порядок наводить следовало уже в первом же тамбуре: в дальнем его углу стояли и распущенно курили свою мерзость трое молодых людей. И ведь вида приличного, не иначе как студенты, и родители у них, может, заслуженные люди, настоящие советские, а эти… Под самым запрещающим знаком стоят и хоть бы хны! Значит, не сумели родители воспитать как следует. Тоже беда: каждый за себя, и ни до чего дела нет.

Все это Александр Иванович и проговорил, обращаясь к студентам. Веско проговорил, палкой об пол пристукивая. И решительно призвал к порядку.

Обстановка в тамбуре сразу улучшилась. Пара мужчин, тоже собравшихся засмолить эту дрянь, подалась в вагон. А вот нарушители не реагировали вовсе никак. Александр Иванович немного повысил голос, и тогда один из студентов повернулся к нему и прорычал с ненавистью:

— Ты задолбал, козел старый! Хули ты ходишь тут каждый день, хули ты жить людям не даешь? Только вякни еще, сука, словишь промеж рогов!

А ведь это классовая ненависть, понял Александр Иванович. Самая настоящая классовая! Он приподнял палку, чтобы с особой силой стукнуть по полу, и открыл рот, чтобы гаркнуть, как в прежние добрые времена, и классовый враг шагнул к нему и начал разворачиваться для удара, и опередил бы, потому что был моложе и сильнее, но дружки повисли на его плечах.

— Ну его к ляду, Витек, — прокряхтел один, — плюнь, он же потом от тебя до смерти не отвяжется!

А другой, пыхтя от натуги, обратился к Александру Ивановичу:

— Иди, дед, иди отсюда! Витя вчера с девушкой поссорился, выпил из-за этого, теперь настроение плохое, а тут ты еще… Иди, мы его долго не удержим…

И Александр Иванович счел разумным отступить. Временно, конечно. Потому что припомнил: эти студенты и правда тут часто ездят, надо будет завтра призвать на помощь общественность… из Совета ветеранов… нет, лучше органы милиции. А лезть на рожон смысла не имеет. Бывали уже прен-цен-ден-ты.

Он прошел по вагону, не обращая внимания на матерщину и шлепанье засаленных карт, миновал и следующий тамбур, хотя в нем тоже курили, а вот дальше — развернулся. И, подъезжая уже к Казанскому вокзалу, с удовлетворением отметил: работа дает результат! Даже некоторые из картежников — самая трудная категория! — завидев Александра Ивановича бросали это свое вредное дело. Нет, он не позволял себе головокружения от успехов: вряд ли эти люди уже перевоспитались. Но оно ведь как — сначала их насильно заставляют что-то делать или чего-то не делать, потому что нельзя; а потом они привыкают. Это долго, но ничего не попишешь. Волюнтаризм решительно осужден партией. Большие дела быстро не делаются, даже в малом.

Эх, подумал Александр Иванович, смена нужна молодая, да где ж ее взять…

Он немного отдохнул на Казанском, постояв под расписанием. Мимо быстро прошел тот самый Витек с дружками — видно, опаздывали куда-то. Вспомнилось: точно, они на другую ветку переходят, на платформу Каланчевская. Вот ведь случай — с поличным взять мерзавцев. Александр Иванович покрутил головой, не увидел ни одного милиционера и отказался от мысли о преследовании. Все равно не догнать, с его-то ногой.

Нога, впрочем, уже не сильно беспокоила. Так всегда бывало: утром болит, а потом затихает. Вот жарко — это да. Вспотел, не простыть бы, нечего тут стоять, пора снова за дело браться.

Он сделал еще два рейса, до Быково и обратно, оба успешно, а третьим поехал в Куровскую. Тут уж и порядок наводить почти не пришлось — электричка шла полупустая.

Во время технологического перерыва, когда электрички не ходят, пообедал в столовой на привокзальной площади. Порадовался: недорого все и по качеству удовлетворительно. Потребовал только, чтобы персонал посуду мыл как положено, а то ведь тоже разболтались. Ну, тут его тоже знали. И подтянулись.

Пока обедал, задумался о так называемом дефиците и решил: клевета. Хлеб есть? Есть. Макароны есть? Есть. Да все есть, что советскому человеку требуется, а что водку купить трудно или что вино плохое, так лучше бы их совсем не было.

Впрочем, это его, Александра Ивановича, принципиальная партийная позиция, и при необходимости, конечно… но главный участок его работы — электропоезда пригородного сообщения. Электрички.

Как всегда, на первый после «окна» поезд народу собралось много. Александр Иванович занял хорошо известное ему место на платформе — именно здесь открывалась последняя дверь состава — и встал намертво, не сдвинешь, не оттолкнешь. Снова прошелестело: «Хромой черт» — но может, просто послышалось.

Толпа внесла его в вагон, люди расселись по скамейкам, заполнили проход, но все-таки работать было можно. И Александр Иванович приступил.

Работа в этих электричках, дневных, несложна. Едут в основном пенсионеры и женщины — должно быть, домохозяйки. Едут в Москву по магазинам, за пресловутым дефицитом. Сознательности, конечно, у них мало, но и порядок по части карт, курения, мата нарушать не особо нарушают. Легкий рейс.

Правда, повздорил с контролерами, но это даже с удовольствием. Высадить пытались, ни в какую не признавали за ветераном право на бесплатный проезд, да не тут-то было. Высказал им Александр Иванович все, что думает, палкой постучал по полу, партийным контролем пригрозил — и толстый дядька (грузчиком бы ему работать) сказал такой же толстой напарнице:

— Пошли, ну его, черта хромого, душу вынет…

Так-то, подумал Александр Иванович. Так-то!

На Казанском вокзале он снова передохнул под расписанием. И все выглядывал, не пройдет ли обратным путем утренняя троица — благо милиционер теперь маячил в поле зрения. Но троица не появилась, и Александр Иванович поспешил на электричку до Шиферной. На заводах заканчивались рабочие смены, а для него наступала вечерняя страда.

Страда эта завершилась, так, по сути, и не начавшись. Где-то в районе платформы «Фрезер» Александр Иванович сделал обычное свое замечание группе рабочих — шумели, выражались, некоторые выглядели нетрезвыми, другие картежничали. Он начал было излюбленную свою фразу, что тут не игорный дом, а изба-читальня на колесах, но на него заорали в несколько дышащих перегаром глоток, поднялись с мест, надвинулись, схватили, поволокли в тамбур, полный поганого табачного дыма, вырвали из рук и куда-то отшвырнули палку, несколько раз ударили, а потом, когда электричка остановилась и раскрыла двери, выкинули из вагона.

Электричка ушла. Александр Иванович лежал на покрытой грязным снежным месивом платформе. Мимо шли люди, и никто не пытался помочь. Да он и сам не звал на помощь.

Кое-как встал. Обнаружил, что пропала и шапка-пирожок. И что весь грязный. Продолжать работу было невозможно, он сел в ближайшую электричку, доехал до своей станции и побрел домой.

В поселке было тихо. По вечернему времени уже стемнело. Нога болела, хотелось плакать, но плакать Александр Иванович не умел. Подойдя к дому, еще крепкому, хотя и слегка покосившемуся — не до собственных ведь нужд, когда такое творится! — он прокричал что-то гневное в направлении соседнего участка, с хозяевами которого враждовал уже лет двадцать, и наконец вошел к себе. Разделся, проверил, на месте ли запасная палка, согрел кипятку, попил чаю и лег спать.

А утром не проснулся. И потому на заседание Совета ветеранов не пришел, а в свою очередь потому ветераны решили Александра Ивановича проведать, ибо не бывало, чтобы он на эти заседания не приходил. И еще более в свою очередь потому похоронили Александра Ивановича более-менее пристойно — не протухшим.

А спустя несколько дней по электричкам Казанского направления пошли разговоры, что хромого черта, который всех задолбал, то ли убили, то ли он сам под поезд упал сдуру. Некоторые даже жалели, что пропал хромой черт — скучновато без него стало. Студенты — Витек и его приятели — они тоже жалели. Правда, не сильно и не всерьез, а вскоре забыли, как и все остальные.

Ну и, конечно, от товарища Леонида Ильича Брежнева поступил ответ. Вернее, от его помощника, фамилия которого, естественно, забылась. От имени Генерального секретаря помощник благодарил Александра Ивановича и заверял, что меры по его сигналу будут приняты. И что не стареющие душой ветераны — золотой фонд партии.

Трудно сказать что-либо определенное по поводу нестареющих душ. Но если душа Александра Ивановича где-то есть, то вряд ли она обрадовалась такому ответу. Отписка ведь.

День будет длинным

Не спалось.

Константин Ильич устал ворочаться с боку на бок. Старые кости ныли, как ни ляг — все неудобно.

Сейчас он лежал на спине — так было еще куда ни шло — и смотрел на потолок, тускло подсвеченный бликом уличного фонаря. Глаза привыкли к темноте, которая и темнотой-то только притворялась. Когда-то, в юности, он свободно читал в таком полумраке. Вот и дочитался, подумалось Константину Ильичу, вот и подсадил зрение-то. Сразу мелькнула другая мысль — что не надо злоупотреблять снотворными, а то, неровен час, зависимость заработаешь.

Впрочем, это все было так — смутно, мимоходом, касаясь только края сознания. Настоящие мысли бродили отдельно от Константина Ильича, причем черт знает где и черт знает почему именно там. То раннее детство, то зрелость, то молодость, без хронологического порядка. Вернее, пожалуй, они были все одновременно.

…Самое первое сохранившееся воспоминание: он просыпается ночью в почти темной комнате. Дверь закрыта неплотно, в комнату пробивается вертикальная полоса неяркого света. Слышны отдаленные голоса, звучит мамин смех. А здесь, на диване, между кроватью Костика и дверью, лежит кто-то, завернувшись с головой в одеяло, и приглушенно храпит. Кисловато пахнет носками. Должно быть, отец. Только вдруг это не он, а какой-нибудь страшный дядька? Костику страшно, он хочет к маме и бабушке с дедушкой, но надо пройти мимо этого завернутого…

…А вот другое: Горбатый мостик около Белого дома. Девятнадцатое августа. Константину Ильичу за пятьдесят, вокруг, кажется, одна молодежь. Он участвует в сооружении баррикады. Нагибается, чтобы приподнять здоровенную железяку, напрягается, и — словно электрический разряд по позвоночнику, от поясницы до шеи. Константин Ильич охает, пробует разогнуться и охает еще громче. Молодые ребята — студенты, наверное — чуть ли не на руках относят его в сторонку и усаживают на какие-то ящики. «Посиди, отец, — говорит небритый парень, — мы справимся».

…Первые в его жизни похороны: умер дед. Косте пятнадцать лет, он любил деда, но почему-то странно спокоен. Слез нет. Он стоит у подъезда и смотрит, как выносят гроб. Декабрь, холодно, ветрено. Кто-то сует ему в руки венок. И Костю вдруг, что называется, пробивает: дыхание перехвачено, в глазах все расплывается.

…Другие похороны. Это — не так давно. Николо-Архангельский крематорий, ритуальный зал, Константин Ильич стоит возле постамента, на котором — гроб с телом Риты. Всегда думал, что уйдет раньше жены… Сгорела за два месяца…

Стоп! Константин Ильич прогнал это воспоминание. Было холодно, несмотря на теплое белье. Он встал и, шаркая, направился в туалет. Потом зашел в кухню, достал из холодильника пакет молока, налил почти полный стакан, разогрел в микроволновке, добавил пол-ложечки меда. Не торопясь выпил и пошел обратно. По дороге заглянул в комнату Пашки. Пусто. Ах да, он же ушел вечером, сказал, что в «Жесть». А уже под полночь позвонил, предупредил, что заночует в общаге. Пашка хороший внук. И Маринка хорошая дочь. Константин Ильич ощутил, что соскучился по ней, но следовало терпеть. Маринке вроде хорошо там, в Брюсселе, с этим ее бельгийцем, не то что было с Пашкиным папашей. И на работе ей нужно закрепиться. Вот окончит внук свою академию, уедет к матери… Маринка и отца хочет забрать, но обузой становиться Константину Ильичу не улыбается. Пока он еще какую-то пользу приносит — за Пашкой присматривает. Хотя кто за кем присматривает, не очень ясно… Да, завтра еще в сберкассу идти, за квартиру платить. Не меньше пары часов в очереди… Тоже польза от него…

Константин Ильич снова лег. После молока с медом, может быть, удастся поспать, хоть часа четыре. Мысли снова пустились в самостоятельное плаванье.

…Лето. Ялта. Пляж Дома творчества «Актер». Он, молодой, сильный, подплывает к берегу, где его ждет Маринка. Голышом, только на голове полотняная кепочка, белая в красную полоску. «Папа, не пей воду, соленая!» — сколько ей тогда было, три? Или четыре?

…Борт Боинга, салон экономкласса. Он, Рита, маленький — пяти еще нет — Пашка. Возвращаются из Шарм-Эль-Шейха. Маринка отправила Пашку с ними, а сама улаживает развод. Хорошо отдохнули, только вот перелет мучительный. Рейс задержался, на регистрацию позвали в час ночи, Константин Ильич нес уснувшего внука на руках, так и в самолет внес. Теперь Пашкина голова на коленях у Риты, а ноги — у Константина. Описался… Хорошо, пакет полиэтиленовый подложили… Константин делает глоток «Джек Дэниэлс». Эх, как курить-то хочется!

Мысли, воспоминания, образы становились менее четкими, удалялись, расплывались и, наконец, совсем растаяли. Константин Ильич заснул.

…Проснулся рано. Он теперь всегда просыпался рано. Обычная процедура: туалет, ванная. Есть не хотелось. Заглянул к Пашке. Того еще не было. Могу себе представить, что они там в общаге делают, подумал Константин Ильич.

Похоже, выключить компьютер внук вечером забыл. Константин Ильич подошел к столу, подвигал мышью. Так и есть — включен. И форум Пашкин любимый открыт.

Он присел, произвел несколько простых манипуляций. Появилась строка: «Правильно, Гавняный Кракадил! Духовность важнее работы беспесды!»

Константин Ильич подумал и ввел текст: «пасрал шоб було».

День будет длинным…

Изобретатель

Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь!..

Андрею снилось очень неприятное и притом совершенно дурацкое: как будто нескончаемо звонит будильник, его надо выключить, а если не выключишь, то не проснешься как минимум до Страшного Суда, но выключить нет никакой возможности.

Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь!..

Андрей открыл глаза. Тьма в комнате нарушалась только бликом света, ползающим туда-сюда по потолку. Звонил телефон.

Жена невнятно простонала:

— Господи… ты… трубку… в конце концов…

Андрей нашарил на тумбочке трубку, на ощупь нажал кнопку приема и сипло произнес:

— Алло!

После секундной паузы, заполненной электронными, но вместе с тем и явственно живыми шумами, трубка громко сказала низким тягучим голосом:

— Андрюшенька!

— Ё-моё, — пробормотал Андрей.

— Что? Плохо слышно, Андрюшенька! Говори громче!

Жена промычала что-то жалобно-возмущенное.

— Дядя Миша? Откуда? Сейчас, сейчас, подождите…

Андрей вылез из-под одеяла, встал и, прижимая трубку к уху, босиком побежал на кухню.

Сна как не бывало.

— Дядя Миша, я вас отлично слышу! Вы что, в Москве?

— Почему в Москве? — удивился дядя Миша. — Я у себя, на Брайтоне. Я что, отвлек тебя, Андрюшенька? Извини…

Андрей вытащил сигарету из лежавшей на подоконнике пачки, щелкнул зажигалкой, затянулся, приоткрыл окно и сказал:

— Да нет, не то, чтобы отвлекли… Какая, однако, слышимость… Ну… короче, спал я…

Он посмотрел на настенные часы и добавил:

— Четвертый час ночи…

— Ах, Боже мой! — огорчился дядя Миша. — О разнице во времени совершенно забыл! Прости, Андрюшенька, спи дальше, я тебе утром перезвоню.

— Да чего уж, — сказал Андрей, — я уже проснулся. Что случилось, дядя Миша?

Его, в общем, не слишком удивил ночной звонок. Дядя Миша, правда, уехал уже семь лет назад и до сих пор ни разу не звонил. Но от такого нелепого человек можно было ожидать чего угодно и когда угодно.

— Это очень важно, Андрюшенька, — дядя Миша понизил голос. — Мне нужна твоя помощь. Я разработал… как бы тебе объяснить… ну, одну теорию, и даже уже начал кое-какие эксперименты. Но боюсь, что в теории что-то может оказаться не совсем. У тебя есть факс?

— Есть, — автоматически ответил Андрей, — на работе. А при чем тут факс? И какая теория?

— Ты все-таки еще не до конца проснулся, — грустно сказал дядя Миша. — Я пришлю тебе мою теорию по факсу, а ты проверишь — она по твоей специальности — и скажешь мне, может, там ошибки есть. Хотя эксперименты обнадеживают…

— Да что за теория-то, дядя Миша?

— А вот это не могу тебе сказать по телефону. Я подозреваю, что меня тут пасут. Не знаю, то ли ЦРУ, то ли ФБР. Одним словом, спецслужбы. Тут их много. Лучше по факсу. Продиктуй номер, пожалуйста, я сейчас отправлю. Тут немного, две страницы.

«Попал я, — подумал Андрей. — Очередная бредятина. Никак старик не уймется». Он стряхнул пепел за окно и попытался вывернуться:

— Дядя Миша! Я уже сто лет этим не занимаюсь! Я все забыл! Я газированной водой торгую! Вы бы к Леониду Сергеевичу лучше обратились!

— Нет, Андрюшенька, — убежденно ответил дядя Миша, — ты был у нас одним из лучших специалистов, ты не мог ничего забыть. Я знаю, это не забывается. Бывших — не бывает! А Лёне я звонил. Он сказал, что плохо себя чувствует. Ну, диктуй номер.

«Не слезет», — понял Андрей. Да, собственно, когда это дядя Миша с кого-нибудь слезал?

— Ладно, — неохотно сказал он, — шлите. Только не обещаю, что быстро отвечу, дел больно много.

Он продиктовал номер факса и зачем-то спросил:

— А где вы экспериментируете?

Как будто это имело какое-то значение…

— Дома, — совсем уже тихо ответил дядя Миша. И повторил: — Результаты обнадеживают. До свиданья, Андрюшенька.

Стоя у окна и докуривая, Андрей подумал: хорошо, конечно, что дядя Миша в его возрасте этаким бодрячком держится. Теории выдумывает, эксперименты ставит (Господи, что за бред?) Да он всегда был такой. Добрый, наивный, всегда чем-нибудь увлеченный — и какой-то… не от мира сего… ну, недоделанный, одним словом.

ЦРУ с ФБР ему мерещатся… Звонит по ночам…

Дядя Миша вообще-то был высочайшей квалификации инженер-электрик. Однако всю жизнь его тянуло изобрести что-нибудь по чужой специальности. Именно по чужой, потому что в своей — слишком хорошо разбирался.

И — изобретал. Жена его, Наталья Петровна, работавшая в патентном отделе, помогала оформлять заявки. А дядя Миша простодушно изводил всех вокруг, и добивался-таки положительных отзывов, и несколько авторских свидетельств, всему вопреки, сумел получить.

Ни одно его изобретение, разумеется, не было внедрено, но дядю Мишу это не смущало. Более того, подав очередную заявку, он, как правило, занимал у друзей, знакомых, соседей деньги под будущие отчисления от экономического эффекта. Потом отдавал с получки…

Андрей докурил и отправился в спальню.

— Кто звонил? — ясным голосом спросила жена. — С ума посходили…

— Зеленчук, — ответил он. — Дядя Миша. Время перепутал, представляешь? Спи…

Жена зевнула и повернулась на другой бок. А к Андрею сон что-то не шел.

Он попытался проверить себя, доказав в уме теорему Фруда — Финстервальдера. Простенькая совсем теоремка, когда-то он мог доказать ее даже не просыпаясь… Сейчас ничего не получалось. Вместо уравнений энергии и импульса в голову лезли таможенные тарифы, курс евро к доллару и тому подобная чушь.

Андрей снова подумал о дяде Мише. Инфантилизм, конечно, фантастический… Если бы не Наталья Петровна, помер бы с голоду, это к бабке не ходить.

Вспомнилось, как дядя Миша вдруг увлекся дачей. Собственно, это была не дача, а домик-развалюха на чудовищно захламленном участке, один из последних сохранившихся рядом с их заводским поселком. Москва расширялась, Москва наступала на этот бывшее дачное место, и дядя Миша купил обреченный участок с полуразвалившейся дощатой халупой. И был страшно доволен, особенно тем, что купил за бесценок, хотя на самом деле продавец, конечно, нагрел его по полной программе.

Как бы то ни было, дядя Миша принялся приводить участок в порядок, и первым делом ему потребовалась тележка для вывоза мусора. Дядя Миша не любил проторенных путей. И потому сам сделал чертежи, отнес их в цех и договорился с работягами. Через неделю шедевр конструкторской мысли был готов. Хорошая получилась тележка! Капитальная, прочная, удобная, с бортиками. Четырехколесная… Одно только дядя Миша забыл предусмотреть в чертежах — чтобы передняя ось поворачивалась. В результате тележка ездила только по прямой. А чтобы повернуть, следовало тащить ее юзом. Дядя Миша попытался доработать транспортное средство своими руками, но добился только того, что тележка стала ездить уже не по прямой, а по широкой дуге.

На этом дачная эпопея кончилась — дяде Мише пришла в голову очередная научная идея…

И вот удивительно, думал Андрей, при такой своей, будем называть вещи своими именами… ну, только негрубо… при такой своей, скажем так, недоделанности дядя Миша был всеобщим любимцем. Конечно, над ним шутили, но всегда по-доброму, его нелепые выдумки никого не раздражали, как не раздражала вечная невыбритость, и лихорадочный блеск в глазах, и пальто, застегнутое наперекосяк, и даже постоянно проветриваемая ширинка. Относились к нему, как к ребенку, доброму такому ребенку, нежадному, неуклюжему, забавному, милому…

И в Штаты-то дядя Миша попал тоже по-дурацки. В середине девяностых он понял, что на постсоветском пространстве уже не будет востребован, а вот в Америке или, на худой конец, в Израиле — дело другое. Проявил необычайную настойчивость, сумел доказать наличие еврейского следа в своей родословной, получил все разрешения, прожил пару лет под Тель-Авивом, после чего, как говорили, разочаровался и отбыл за океан.

Андрей вспомнил, как буквально накануне отъезда дядя Миша позвонил ему и попросил срочно зайти. Наталья Петровна колобком носилась по квартире, упаковывая чемоданы и сумки, проверяя билеты и документы, а дядя Миша, небритый, встрепанный, с совершенно безумными глазами, в грязной майке, лихорадочно писал что-то крупным корявым почерком. Он посмотрел на Андрея, как бы не узнавая его, кивнул, дописал еще несколько строк и протянул исписанный формулами лист Андрею. «Посмотри на досуге, Андрюшенька. А доберемся до места — я тебе позвоню, посоветуешь что-нибудь. Я только Лёне доверяю и тебе». Само собой, это была новая теория; само собой, абсолютно безграмотная… Впрочем, дядя Миша, по-видимому, вскоре о ней забыл.

Стало быть, и в Штатах продолжает изобретать… Бедолага… И Наталья Петровна с ним продолжает мучиться — в чужой-то стране… в их возрасте… без языка… Хотя… в общем, только это его и держит… ни детей, ни внуков, никого… А для нее он, в свою очередь, вроде ребенка… ее как раз он держит… — смутно думал Андрей, засыпая.

…Утром Андрей не вспоминал о ночном звонке, но, когда приехал в офис, секретарша Марина сказала:

— Андрей Александрович, тут ночью факс кто-то прислал — я сначала выбросить хотела, вроде не нам, на детский рисунок похоже, а потом посмотрела — как бы к вам лично обращаются… Вот, посмотрите.

На двух листочках была неловко изображена некая схема и написан ряд формул. Сверху красовался заголовок: «Теория обратной конусности». А внизу — приписка незнакомой рукой: «Андрюша, посмотри, пожалуйста, и, когда Миша тебе позвонит, похвали, а то он совсем дошел. Н.П.»

Андрей взял листочки и направился к себе. Смотреть было особенно не на что — ошибка бросалась в глаза. Во второй строчке, и за ней — естественным образом до самого конца.

Андрей для полной уверенности подставил в выведенную дядей Мишей итоговую формулу предельное значение параметра и получил КПД выше ста процентов.

Мда… И что с этим делать, подумал он? Жалко старика…

Между прочим, несмотря на полубессонную ночь, соображалось хорошо — видимо, крепчайший кофе и выброс адреналина от езды в пробках прочистили ему мозги. Но не мешало бы еще кофе выпить.

— Марин! — крикнул он. — Нарисуй кофейку!

Прихлебывая из толстостенной кружки, Андрей набрал номер.

— Здравствуйте, Леонид Сергеевич, — сказал он. — Это Андрей. Как вы?

— Здравствуй, Андрюша, — ответил Леонид Сергеевич. — Да ничего. Давление скачет, а так ничего.

— Мне тут Зеленчук звонил, — сказал Андрей. — Ночью. И факс прислал с выкладками.

— А, — засмеялся Леонид Сергеевич, — мне он тоже звонил, только все-таки днем. Я отказался, наверняка ведь сыпнотифозное что-нибудь. Да ведь?

— Не то слово. Я вот не знаю, что теперь делать, посоветоваться хочу. Там на факсе приписка от Натальи Петровны — просит не огорчать… А ошибка прямо сразу — уравнение энергии написал в векторной форме… И КПД к бесконечности стремится…

— Эх, — протянул Леонид Сергеевич, — все неймется Мише… Не знаю, Андрюша, я потому и отказался. А в принципе, как там у Филатова — лучше горькая, но правда, чем приятная, но лесть. Ты ему соврешь, похвалишь, восхитишься — а дальше что? Хотя и жалко его, и Наташу жалко. Не знаю…

— Ладно, — сказал Андрей, — я сам подумаю. Спасибо вам, и не болейте.

Он отключился, собрался было задуматься, но не пришлось — позвонили ему, уже по делу, и понесся рабочий день.

И пронесся. И другой за ним.

На третий день дядя Миша позвонил, на этот раз в разумное вечернее время.

— Андрюшенька, — сказал он, — ты посмотрел мою теорию?

— Посмотрел, дядя Миша, — ответил Андрей. — Есть кое-какие замечания. Хотя… хотя, конечно, интересно… перспективно…

Ему стало неловко от собственной лжи.

— Ты, Андрюшенька, — сказал дядя Миша, — по телефону ничего не говори. Я побаиваюсь. Лучше по факсу. Пиши скорее свои замечания и шли. Запиши номер.

Андрей мгновенно почувствовал возможность для маневра.

— Дядя Миша, — осторожно спросил он, — а почему вы так уверены в надежности общения по факсу?

— Ох… — выдохнул дядя Миша и надолго замолчал.

— Вот я старый дурак! — продолжил он после паузы. — А ты — сразу чувствуется молодая голова! Умница! Ладно, давай лучше так — весной Наташа собирается с Москву, сестру проведать. Я ее отправлю пораньше, сразу после Нового года. Она тебе позвонит, а ты напиши замечания и отдай ей. А что ты меня порадовал, что интересно и перспективно, это спасибо тебе.

— Дядя Миша, — спросил Андрей, — а с чего вы вообще взяли, что за вами кто-то следит?

Дядя Миша засмеялся.

— Я ведь тертый калач, — сказал он. — И потом: я ведь обращался кое-куда со своей теорией. Конечно, бюрократы везде, хуже, чем у нас. Отфутболили меня. В Израиле, кстати, то же самое, но там хоть по-русски кое-кто понимает, а тут — ни бельмеса, а я с английским… не очень. Но информация-то просочилась! А теория-то — стратегического значения! Ты-то понимаешь… Ну, а тут — косые взгляды, негры какие-то вьются, евреи, черт их разберет… Ладно, всё, всё, Наташа приедет — все расскажет. До свиданья, Андрюшенька, мне надо работать.

…Факс с «теорией обратной конусности» некоторое время повалялся у Андрея на столе, даже немного выцвел, потом перекочевал в ящик. Прошло несколько месяцев, Наталья Петровна не появлялась. В общем-то, это было хорошо, потому что Андрей совершенно не представлял, как писать эти чертовы замечания. Впрочем, он вспоминал о дяде Мише нечасто.

Через пару лет Андрей случайно заехал в их старый заводской поселок, и первой, кого он встретил, оказалась Наталья Петровна.

— Здравствуйте! — сказал он. — А я и не знал, что вы здесь. Вы давно приехали?

— Здравствуй, Андрюша, — равнодушно ответила она. — Год уж как вернулась.

— Как вернулись? Совсем?

— А что мне там одной делать? — сказала Наталья Петровна.

— Одной?.. А?.. Дядя Миша?..

— А он же умер. Через полтора месяца два года будет. Так за работой и умер, скоропостижно.

Она поджала губы и добавила:

— Отмучился.

Наталья Петровна повернулась к Андрею спиной и, старчески переваливаясь, поковыляла прочь.

Господи, подумал Андрей, это, выходит, я виноват? Надо было плюнуть на все, написать хвалебный отзыв, придумать для виду пару-тройку замечаний липовых, послать ему по факсу… Он, может, до сих пор скрипел бы… Или правда — отмучился?

Полный порядок

Весь день шел снег, и к вечеру машину основательно завалило.

Бедная, подумал Сергей, доставая из багажника щетку на длинной ручке. Бедная машина, круглый год под открытым небом, в любую погоду. Только изредка под крышей — когда на мойку заедешь или на сервис.

Кстати, и на сервис уже пора, да вот с деньгами плохо… То есть, поправил он себя, с деньгами-то было бы как раз хорошо. Вот без денег — плохо.

Ох, плохо. Кризис… Вроде — ничего особенного не происходит, в девяносто восьмом куда круче было, а поди ж ты, до чего сейчас все депрессивно. Уже полтора месяца на счет ничего не поступает, все на кризис этот ссылаются, а жить-то надо. За то заплати, за это, за пятое, за десятое, и сотрудники, пусть и немного их, зарплату просят, и банки в положение входить даже не подумают, какая там отсрочка…

Накрывается бизнес. Совсем.

Да и на себя, в конце концов, тоже надо. Не много, а надо. Вот хотя бы на сервис плановый съездить. Накопления… Жалко их трогать, а, точнее говоря, страшновато. Вот сдохнет бизнес окончательно — и что делать? Наниматься куда-нибудь? Оно и нехудо бы — устал за много лет от ответственности, от ощущения, что находишься, каждый божий день, на последней линии обороны, без прикрытия, потому что нет за спиной никого. А с другой стороны — отвык за те же много лет от состояния человека подневольного. С девяти до восемнадцати… Бррр.

А посмотреть правде в глаза — так и кому ты нужен, в твоем-то возрасте? Вон, молодых сокращают…

Остается — переселяться на дачу, а квартиру сдавать. Долларов за пятьсот в месяц. И прозябать, что называется, остаток дней. Кашку гречневую кушать да чай пить, используя один пакетик раза по три-четыре.

А что, не Маринке же на шею садиться. Своя у нее семья, дети. Вернее, одно дитё, Мишка, гордость наша, но все равно. Сложное время, в первом классе пацан. Слава богу, в целом вроде все у Маринки в порядке, но достаточно ей и своих забот.

Нет, родителей, конечно, не бросит, но — как-то оно стыдно на дочь рассчитывать.

Плохо.

Еще и снег этот. И грязь. Вон, уже обтерся курткой о машину. И ледяная корка на лобовом стекле. Тьфу. И руки мерзнут, а перчатки — в настывшем салоне, толку от них… Да и лень сейчас в салон залезать.

Сергей злобно орудовал скребком, когда из кармана куртки послышалась мелодия. Ну конечно. Здравствуйте пожалуйста. Мелодия группы «Семья», это наверняка мама, кто ж еще такой мастер звонить в самый неподходящий момент. Вот всегда, когда руки заняты или сосредоточиться позарез нужно, она звонит. Непременно. Ну вот что сейчас?!

— Да, мам! — отрывисто бросил он в трубку.

— Сереженька, ты где? — жалобным каким-то голосом спросила мама.

— Господи… Да где мне быть, на работе! Сейчас по делам поездить надо! Что случилось-то, мам?

— У тебя все в порядке? Почему ты так со мной разговариваешь? И пыхтишь что-то, ты здоров?

— Все в порядке! Я здоров! Я пыхчу, потому что лед от стекла отдираю!

— От какого стекла? Какой лед? — потерянно проговорила мама. — Ну что ты раздражаешься? Ну что я такого спросила?

— От лобового стекла автомобиля, — отчеканил Сергей. — И я не раздражаюсь! А вот когда ты мне приписываешь раздражение, тогда завожусь, да!

— Ты просто себя не слышишь, — в мамином голосе зазвучали слезы. — Ладно, лишь бы все было в порядке. Ты правда здоров?

Маме под восемьдесят, напомнил себе Сергей. Спокойно, спокойно…

— Я правда здоров, мам. И все здоровы. И вообще все хорошо. Только мне сейчас уже ехать надо, и подзамерз я, пока машину чистил.

— Так поезжай скорее, сынок, — испугалась мама. — И печку включи!

— Хорошо, мам, хорошо… Поехал. До дому доберусь — позвоню.

— И кури поменьше, — успела сказать мама.

Эх, подумал Сергей, запуская мотор, забыл о самочувствии спросить. Обидится ведь, что не поинтересовался. Хотя — утром говорили о суставах ее. Может, и не обидится.

Правильно отец говорит, подумала Марина: еще год-другой — и город остановится совсем. Хоть на метро пересаживайся.

Ну, нет… Правда, Кирилл вон почти перестал за руль садиться, вовсю пользуется метро и подначивает — я, мол, всюду успеваю, а у тебя, дорогая, по-видимому, склонность к мазохизму наследственная. Ну и мучайся в пробках.

Но то Кирилл, он вообще немножечко… как бы это сказать… другой он.

Краем сознания Марина отметила, что ее раздражение усилилось. Успевает он, ага. По своим личным делам он успевает, вот что. А семейные… да вот хотя бы багажник продуктами набить — это все мне.

Стоп. Не надо так. Несправедливо. Он тоже много делает. И с Мишкой возится… правда, терпения Кириллу не хватает, то и дело орет на ребенка, бестолочью обзывает, а так нельзя же…

Стоп. Да стоп же.

Вот, слезы навернулись. Ну чего я? Молодая, красивая, успешная… все хорошо, все хорошо, все хорошо…

Но ведь молодость-то не первая. Тридцатник… Седина полезла… И порой кажется, что собственная жизнь кончена, только и осталось, что семья… главным образом, Мишка, конечно… А я сама?! Жизнь проходит… И не мимо ли меня?

Вдруг вспомнилось и сделалось нестерпимо обидно: Виталика, несколько недель подбивавшего к ней клинья, будто подменили в одночасье. Всё — строго официально, то есть — никак. Да, он и моложе на три года, и положение в компании у него ниже, но в конце концов никаких же серьезных намерений никто и не питал. Во всяком случае, она, Марина, не питала. Просто приятно было… радостно… окрыляло, что в состоянии привлекать кого-то как женщина.

Плохо.

И друзья как-то сами собой подрастерялись, поисчезали с горизонта.

В общем, по большому счету, никому не нужна. Как функция — может быть, как личность — нет.

Марина осторожно сняла с века слезинку.

И поговорить об этом не с кем. С родителями уже нет той беспредельной доверительности, как в юности. Да и свои проблемы у них, у отца особенно. Кризис его, похоже, добивает.

Вот, спасибо, что хоть пробка кончилась. Сплошные нервы…

Затренькал мобильный.

— Алло! Да, привет, пап. У меня? Все в порядке, что ты! Пробки ужасные, это да, но я терплю. — Марина улыбнулась. — А у тебя как? Что, до сих пор не платят?! Вот уроды… Ты бы, что ли, пожестче с ними! Да знаю, знаю… Бабушка? Да звонила я ей сегодня! Ну ладно, ладно, до дому доеду, своих накормлю, позвоню. Да ладно тебе, пап! И ничего я не психую, перестань, пожалуйста! Все, у меня тут сложная обстановка на дороге, пока.

Пустыня в Южной Америке, семь букв, третья «а». Атакама, разумеется.

Екатерина Георгиевна вписала буквы в клеточки и отложила газету. Неинтересно на этот раз, все слова как будто из других, давно уже решенных кроссвордов сюда перекочевали. Надо будет, конечно, закончить, для памяти полезно. Но — позже.

Сериал на экране телевизора сменился рекламным блоком. Что же сейчас показывали, попыталась сообразить Екатерина Георгиевна? Выпало из памяти… Правда, все эти бесчисленные сериалы так похожи один на другой! Но это я, вероятно, успокаиваю себя. А на самом деле память неизбежно слабеет. Надо будет все-таки дорешать кроссворд.

Но немножко позже — после того, как дети доберутся до дому и отзвонятся.

Она посмотрела на часы. Если до десяти никто не объявится, сама позвоню. Хотя и страшно — они такие раздражительные. Можно понять: у них жизнь кипит, забот по горло, а тут докладывайся старухе… Но ведь мне не много нужно — только знать, что все у них всех в порядке. Слава богу, в целом так оно и есть. Если не скрывают чего-нибудь.

Раньше от меня ничего не скрывали, подумала Екатерина Георгиевна. Раньше я всем была нужна. А еще раньше я была молодой, веселой, красивой — да, красивой! — и мою память многие считали уникальной, а может, это тоже комплименты делали насчет памяти, но я и правда помнила все, и действительно была всем нужна, а теперь дети только говорят, что я им нужна, и что у меня замечательная память, и что я мудрая, и что они питаются от этой мудрости, но это они меня утешают, а на самом деле я стала развалиной и обузой, и память у меня слабеет, и только и осталось, что вечное беспокойство за детей и отчаянное желание — пусть у них все будет хорошо.

Екатерина Георгиевна тяжело поднялась с дивана, одолела, опираясь на палочку, путь до кухни, извлекла из шкафчика шкатулку с лекарствами, отобрала нужные таблетки, приняла их, запила водой. Спасибо детям, подарили на прошлый день рожденья фильтр для воды…

Зазвонил телефон.

— Иду, иду! — крикнула Екатерина Георгиевна и заторопилась в комнату.

— Слушаю! Да, детка, здравствуй, лапочка! Ты уже дома? Все в порядке? Ну, слава богу… А Мишенька? Ох, как же давно я его не видела… Что, позавчера? Разве?.. А уже соскучилась… Мариночка, скажи честно — у тебя с Кириллом все хорошо? Ну, не надо раздражаться… Да, да, конечно… Я? Нога сегодня не так болит. Спасибо, родненькая. Детка, скажи, пожалуйста, с папой все в порядке? Он такой раздражительный… Да? Честное слово? Мне кажется, он давно флюорографию не проходил, а ведь так много курит! Я ему все время этим надоедаю, а ты бы тоже сказала. Хорошо, хорошо. Ладно, беги, конечно. Спокойной ночи.

Ну вот, уже легче. Теперь только Сережиного звонка дождаться. И тогда уж можно отдохнуть: сериал посмотреть, уж какой покажут, и кроссворд спокойно дорешать, чаю попить, а там и спать ложиться.

А не буду я дожидаться, решила вдруг Екатерина Георгиевна. Вот возьму и сама позвоню! Мать я или не мать? Имею право!

Она медленно, тщательно, стараясь не ошибиться, набрала номер сына.

— Сереженька, ты где? Правда? Надо же, не первый раз такое: я звоню, а ты как раз паркуешься! Как чувствую! Что, мешаю? Хорошо, хорошо, паркуйся, и не надо раздражаться! Только скажи — у тебя все в порядке? Все хорошо? Ну, слава богу. У меня? Тоже. Да, сегодня получше. Спасибо, сынок, и спокойной ночи.

Екатерина Георгиевна положила трубку, села на диван, устало откинулась на подушки и улыбнулась.

Все, можно отдыхать. Потому что — полный порядок.

Дела семейные

«11/X/68 г. Днепропетровск

Дорогая Инночка!

Ты, вероятно, удивлена, что пишу тебе в неурочный день, тем более что большое подробное письмо я отправила позавчера. Но дело важное и срочное.

Ты должна помнить Зою Петровну, это моя сослуживица. Она, конечно, выскоч parvenue, но ее муж, Дмитрий Алексеевич, считается одним из лучших психиатров в Днепропетровске. О нем я тоже писала тебе. Так вот, З.П. со слов Д.А. рассказала мне следующее.

Иннуся, немедленно и не раздумывая сплети пальцы обеих рук перед собой. Посмотри, большой палец которой из рук оказался сверху. Я не сомневаюсь, что левой. Теперь сверни язык трубочкой. Я не сомневаюсь, что у тебя получилось.

Дело в том, что два эти свойства, левая сверху и язык трубочкой, являются верными признаками врожденной интеллигентности. У нас с тобой, разумеется, все в порядке, мы унаследовали это от папы и особенно мамы. Но необходимо проверить домашних.

Я своих проверила. У Аркаши устойчиво левая сверху, а вот язык — совершенная лопата. Я подозревала нечто в этом роде. Он, конечно, культурный, начитанный человек, но ты же помнишь: его мать только, что рыбой на Привозе не торговала. У Ленки все хорошо, в ней больше от меня, чем от Аркаши. А ее Толька, несомненно, хороший парень, но, entre nous, настоящий байстрюк.

Проверь своих, ma cherie, особенно маленького Бореньку, и напиши мне как можно скорее.

Целую, Эмма»

«15/X/68 г. Москва

Дорогая Эммочка!

Я действительно удивлена, но прежде всего серьезностью твоего отношения к тому, о чем ты пишешь. Ты не думаешь, что все это — шарлатанство? Кстати, как обстоит дело с признаками интеллигентности у parvenue Зои Петровны?

Себя и своих проверила. У меня, безусловно, все в порядке. У Кати тоже, наши с тобой дочери, ma cherie, похожи в том, что взяли больше от нас, чем от отцов. Лёву проверить не удалось, он сказал, чтобы я оставила его в покое с этим бре этими глупостями. Катин Фима сплетает пальцы то так, то этак, а язык в трубочку сворачивает, но поперек. Спроси у З.П., что это значит. У Бори сверху левая, а при проверке языка он почему-то хохочет, как от щекотки. Такой солнечный мальчик! Попробую позже.

Но почему, Эммуля, ты считаешь это таким важным в отношении Бори?

Большое подробное письмо отправлю завтра.

Целую, Инна»

«21/X/68 г. Днепропетровск

Дорогая Инночка!

В тебе я была уверена. В Кате — почти. К твоему Лёве я отношусь хорошо, ты же знаешь, я ценю его как образованного человека и ответственного работника. Но, Иннуся, он же сын переплетчика и санитарки. И на этой своей работе он окружен, я уверена, босяками.

Да, по поводу твоих сомнений: шарлатанства здесь нет и в помине, и напрасно Лёва называет это глупостями. Он груб, как всег как обычно. Не понимаю, как ты можешь даже думать так. Дмитрий Алексеевич настоящее светило, он очень, очень уважаемый врач и ученый.

У Зои Петровны левая сверху, а язык сворачивается в трубочку так, что выглядит даже неприлично. Это напоминает мне, как в 28-м году То, что З.П. с несомненными признаками интеллигентности в действительности далека от нее, говорит о том, что хорошие задатки легко загубить. А недостаток задатков трудно, но можно хотя бы отчасти компенсировать воспитанием. Вот почему так важно узнать, сворачивается ли язык трубочкой у Бореньки. Я подозреваю, что нет. Ты помнишь, когда вы в позапрошлом году гостили у нас, он за общим столом все время вытирал губы белой крахмальной скатертью. Но, может быть, еще не поздно. Ты должна приложить все усилия. Я советую тебе направлять Бореньку по гуманитарной линии.

Конец ознакомительного фрагмента.