Джоанна Аларика

Юрий Слепухин, 1956

Повесть о реакционном перевороте в Гватемале в 1954 году, предпринятом могущественной транснациональной корпорацией при поддержке определенных кругов США, в результате чего к власти пришла военная хунта и началась гражданская война. В центре повести – трагическая судьба молодой гватемальской журналистки, происходящей из богатой, преуспевающей семьи и порвавшей с привычным кругом в силу своих патриотических убеждений. Как и во многих других произведениях Слепухина на историческом фоне показана история первой любви, которая безжалостно оборвана происходящими событиями.

Глава 3

Дом был построен в старом колониальном стиле: белые стены, красная черепица крыш, увенчанных башенками-мирадорами, выложенные синей майоликой террасы и кованые завитки оконных решеток. На площадке перед домом стоял уже десяток машин, и другие то и дело подкатывали по главной аллее.

Гости начали съезжаться к семи часам. В холле их встречала сама виновница торжества, сеньорита донья Джоанна Аларика — сияющие глаза, улыбка, чуть тронутые легким загаром плечи и ослепительный вечерний туалет. Она казалась окруженной сиянием, видимым и невидимым, эта вернувшаяся из Штатов наследница лучшей плантации в департаменте.

Гостей было много, их поздравления и провинциальные комплименты были слишком однообразны, и Джоанна уже начинала тяготиться своей ролью. К счастью, ее выручала тетка.

Донья Констансия чувствовала себя в подобной обстановке как рыба в воде. Ее увядшее лицо с высоко поднятыми выщипанными бровями выражало самое любезное гостеприимство, смешанное с заботой о том, чтобы все было «как полагается». Она вовремя овладевала вновь прибывшими и, оставив племянницу на ее передовом посту, увлекала их в гостиную, где ими занимался уже сам хозяин.

Забота хозяина о гостях ограничивалась тем, что он — после грубовато-фамильярного приветствия — предоставлял их самим себе и слугам, разносящим напитки. Своим настоящим вниманием дон Индалесио Монсон удостаивал очень немногих. К ним относились такие фигуры, как старый Гарсиа, владелец второй по размерам (после «Грано-де-Оро») плантации; бывший сподвижник генерала Понсе отставной полковник Перальта и особенно иезуит падре Фелипе — болезненного вида личность с изысканными манерами и елейным голосом, пользующаяся огромным влиянием при дворе монсеньора архиепископа и чуть ли не в самом Ватикане.

Остальных гостей с их женами и дочерьми дон Индалесио замечал постольку-поскольку. Небрежный кивок, а в лучшем случае — покровительственное похлопывание по спине, первый подвернувшийся на язык комплимент для сеньоры или сеньориты — и хватит. О чем можно говорить со старым дураком Тибурсио Орельяна, чья земля не сегодня-завтра пойдет с торгов?..

Дон Индалесио стоял в углу, держа руки в карманах, и внимательно слушал иезуита, который что-то говорил ему вкрадчивым шепотом, то и дело складывая молитвенным жестом руки с белыми до восковой прозрачности пальцами. Рядом со своим утонченным собеседником плантатор казался воплощением грубой силы: тяжелый, широкоплечий, с темным квадратным лицом, изрезанным глубокими морщинами, и жесткими подстриженными усами, еще не тронутыми сединой. Закончив таинственную тираду, падре Фелипе склонил голову и, не ожидая ответа отошел от хозяина своей скользящей походкой, спрятав руки в рукава сутаны. Дон Индалесио хмуро посмотрел ему вслед и достал из кармана потертый кожаный портсигар.

— Сеньорита Джоанна сегодня сводит всех с ума! — воскликнул подошедший лиценциат Гарсиа, предупредительно щелкнув зажигалкой.

Дон Индалесио прикурил и поблагодарил молчаливым кивком.

Парень ему не нравился — хлыщ и растяпа, каких мало. То ли дело старик! Да, люди мельчают.

— Вы и сами, сеньор лисенсиадо, похитите сегодня не одно сердце, — насмешливо сказал он, с ног до головы окинув взглядом молодого человека: пробритые в ниточку усики, лакированный пробор и модного покроя белый смокинг с красной гвоздикой в петлице.

— О, я на это не претендую, дон Индалесио, — скромно возразил юный дон Энрике, не заметив иронии. — Кроме того, здесь сегодня есть только одно сердце, похитить которое я счел бы величайшим счастьем моей жизни…

— Что ж, действуйте, — кивнул плантатор и, движением пальца подозвав слугу, не глядя, взял с подноса стакан виски с содой. Лиценциат тотчас же последовал его примеру, намереваясь продолжить мужскую беседу, но дон Индалесио отошел со стаканом в руке.

В дверях показалась Джоанна в окружении девушек.

— Халло, па! — крикнула она, взглядом отыскав отца среди гостей. — Знаешь, мне кажется, никто больше не приедет!

— Ну что ж, тогда можно к столу, — отозвался дон Индалесио и взглянул на часы. — Уже девятый час, пора… Ты там узнай у тетки.

Джоанна кивнула и вышла из гостиной.

Дон Индалесио, хмурясь, в два приема опорожнил стакан. Он был недоволен дочерью, явно недоволен, хотя и не показывал этого. Джоанна вернулась из Нью-Йорка какой-то… какой-то слишком самостоятельной, что ли. В прошлом году, когда она приезжала на каникулы, он этого не заметил. А теперь… Уже одно то, что она, отлично зная его отношение к правительству, в первый же день приезда поставила, на своем письменном столе карточку президента. Это ведь, по существу, почти вызов. Ну, конечно, карточка еще ни о чем не говорит… У этого прохвоста внешность киноактера, возможно, девчонка просто захотела иметь перед собой фотографию интересного мужчины. Но есть вещи и более серьезные, например, ее неприличная выходка вчера вечером, когда он, отец, сказал ей о тех убытках, которые причинила ему проклятая аграрная реформа. На это девчонка не нашла ничего лучшего, как заявить: «Прости, папа, но смешно говорить об убытках, если ты нашел возможным подарить мне автомобиль и эти бриллиантовые серьги…»

За столом общество по-провинциальному разделилось на три группы: по одну сторону сели мужчины с доном Индалесио, по другую — дамы под председательством доньи Констансии; середину стола заняла молодежь.

Соответственно этому разделился и разговор. В начале ужина центром внимания оставалась Джоанна, и ей приходилось то и дело раскланиваться направо и налево с бокалом в руке, отвечая на тосты. Однако это скоро прекратилось. Большинство мужчин успело порядочно выпить еще до ужина, и сейчас нескольких бокалов шампанского оказалось достаточно, чтобы гости забыли о виновнице торжества и перешли к теме, которая интересовала их гораздо больше: о последствиях аграрной реформы. Джоанна и сама была бы не прочь принять участие в этом разговоре, но положение молодой хозяйки обязывало, и она вынуждена была слушать краем уха, постоянно отвлекаясь болтовней подруг. К тому же и собеседницы тети Констансии, оживленно обсуждающие последние европейские и американские моды, то и дело обращались к ней за консультацией, очевидно считая ее, только что прилетевшую из Нью-Йорка, вполне компетентным арбитром в этих вопросах.

Самым неприятным было то, что она решительно не знала, о чем можно говорить со своими сверстниками и сверстницами. Девушек интересовал очень своеобразный круг вопросов: что в Нью-Йорке носят, что в Нью-Йорке танцуют, кто собирается стать очередным мужем Мэрилин Монро и правда ли, что знаменитая За-За Габор подралась с соперницей накануне свадьбы доминиканского миллионера Порфирио Рубироса и присутствовала на торжестве с подбитым глазом. Кое-как удовлетворив их любопытство, Джоанна попыталась перевести разговор на другие рельсы и заговорила о литературе, но потерпела фиаско. На вопрос, кого из современных европейских писателей считает он наиболее интересным, сидящий рядом с ней лиценциат назвал румына Виргила Георгиу, написавшего «Двадцать пятый час» и «Вторую возможность». Изумившись, Джоанна начала горячо спорить. Лиценциат выслушал ее длинную тираду и сказал доверительным шепотом:

— Сеньорита Джоанна, ваши гости скучают…

Джоанна, смутившись, быстро взглянула по сторонам: ее соседи и в самом деле либо сидели со скучными лицами, либо разговаривали о чем-то своем, далеком от литературы.

— Что они понимают! — снисходительно сказал дон Энрике и снова подлил вина в ее бокал. — Выпьем лучше за ваше возвращение на родину.

— В который уже раз, сеньор лисенсиадо? — улыбнулась Джоанна. — Я боюсь шампанского, это самое предательское вино… Но вы правы, за это нельзя не выпить.

— Только до дна!

Джоанна кивнула — в мочке ее маленького уха острыми разноцветными лучами вспыхнула бриллиантовая звездочка — и поднесла бокал к губам.

— Вы знаете, — печально сказала она через минуту, — я боялась не без основания… У меня уже начинает кружиться голова, честное слово. Как хорошо было бы выйти на свежий воздух…

— Это вполне осуществимо, — обрадованно подхватил лиценциат. — Разрешите вас сопровождать? Все равно положенное время за столом мы уже отсидели.

— Да, но… впрочем, господа! — громко сказала Джоанна. — Вы интересовались моей новой машиной? Идемте посмотрим! Здесь становится слишком жарко, хорошо бы проветриться…

Предложение было принято, и молодежь покинула столовую, не обратив на себя внимания старших. Лиценциат с разочарованным видом придерживал Джоанну под локоть, помогая ей спускаться по лестнице террасы. Они шумной гурьбой ввалились в гараж, осмотрели со всех сторон маленький ярко-красный «миджет». Джоанна, подобрав платье, забралась в кабину, включила мотор и с минуту гоняла его на больших и малых оборотах, наклоняя голову и прислушиваясь, не стучат ли клапаны. Клапаны не стучали, и мотор работал как часы, но все начали кашлять от наполнивших гараж выхлопных газов, и забаву пришлось прекратить. Выйдя на воздух, они побродили по парку и вернулись в столовую.

Лиценциат Гарсиа, обиженный уловкой Джоанны, не пожелавшей прогуляться с ним наедине, принялся демонстративно ухаживать за Карменситой Лопес. Остальная молодежь тоже разбилась на пары. Джоанна была очень довольна тем, что ее оставили в покое, но сидела на своем месте с грустным видом. Во-первых, она уже порядочно выпила, а опьянение всегда выражалось у нее в растущей меланхолии; во-вторых, возня с автомобилем напомнила ей о прогулке с Мигелем, которая не состоялась по той простой причине, что Мигель не приехал. Почему не приехал? Обидно и непонятно.

Вздохнув, она отпила глоток вина и подперла кулаком щеку, покручивая в пальцах тонкую ножку бокала и щурясь на золотистую жидкость, поверхность которой принимала от вращения форму вогнутой линзы.

— Джоанна, — окликнула ее тетя Констансия, — ты не помнишь, в каком журнале мы видели эти очаровательные блузочки с воротничком а-ля Мария Стюарт? Не в «Вог»?

— Не помню, тетя, — лениво отозвалась Джоанна, не меняя позы. — Кажется, в «Севентин»…

Все-таки, наверное, гораздо проще жить на свете, если все интересы сводятся к очаровательным блузочкам с воротничком а-ля Стюарт. Или к флирту, как у Долорес. Впрочем, это уже зазнайство: думая так, ты этим самым ставишь себя на какую-то высшую ступень по сравнению с остальными. Джоанна вздохнула еще печальнее и, взяв себя в руки, прислушалась к тому, о чем говорилось на мужской половине стола.

Речь там шла о деятельности аграрных синдикатов; Джоанна слушала, внутренне усмехаясь. Гости-плантаторы ругали новое изобретение правительства почем зря. Когда старый дон Тибурсио Орельяна обругал профсоюзное руководство «бандитской шайкой», Джоанна тихонько засмеялась и еще ниже опустила голову; но тут же она насторожилась, услышав вопрос старика, обращенный к падре Фелипе, — какие конкретные меры думают предпринять клерикальные власти с целью обуздать преступную деятельность синдикатов. Ее охватило любопытство, сумеет ли иезуит, поставленный перед необходимостью прямого ответа, вывернуться из деликатного положения.

— Святая церковь, — подумав с минуту, тихо и отчетливо сказал падре Фелипе, — как вы все знаете, под страхом интердикции¹⁷ запретила католикам вступать в синдикаты, организованные и руководимые атеистами. Более действенные меры являются пока преждевременными.

Джоанна подняла брови. «Более действенные меры»? Однако этот кура высказывается сегодня откровеннее, чем можно было ожидать… Да и вообще, что за нелепость?

— Разрешите задать вам один вопрос, реверендо падре¹⁸, — неожиданно для себя громко сказала Джоанна через весь стол; еще за секунду до этого она безуспешно пыталась убедить себя, что вмешиваться не стоит.

К ней сразу обернулись — отец, падре Фелипе, донья Констансия, почти все гости. Вмешательство девушки в мужской разговор было необычным явлением в этом обществе, и за столом сразу стало тихо.

— Я тебя слушаю, дочь моя, — ласково кивнул иезуит.

— Реверендо падре, — так же громко произнесла Джоанна, чувствуя, как вдруг заколотилось сердце, — меня несколько удивляет позиция святой церкви в этом вопросе. Поскольку аграрные синдикаты руководствуются в своей деятельности строго ограниченными целями социального характера, мне кажется, философские убеждения их руководителей не играют ровно никакой роли. Что же касается этих целей, которые сводятся к поднятию жизненного стандарта основной массы населения Гватемалы, то меня удивляет тот факт, что святая церковь их не разделяет и даже считает нужным им противодействовать — вплоть до угрозы интердикции…

— Джоанна, перестань говорить глупости, — резко сказал дон Индалесио.

Дочь бросила на него быстрый взгляд, отметив заодно выражение ужаса, застывшее на окаменевшем лице тети Констансии, и упрямо продолжала:

— Я всегда считала, реверендо падре, что после опубликования энциклики «Рерум Новарум» святая церковь изменила свое отношение к социальному прогрессу. В противном случае как можно объяснить возникновение христианского социализма?

Прежде чем падре Фелипе успел ответить, донья Констансия встала из-за стола вместе с другими дамами.

— Дружок, — тихо сказала она, подойдя к племяннице и наклонившись над ее ухом, — донья Эльвира и донья Магдалена хотят посмотреть модные журналы, которые ты мне привезла. Идем, дорогая, ты нам их покажешь…

— Вы же отлично знаете, тетя, — громко ответила Джоанна, не поддаваясь на уловку, — что они лежат в вашей комнате на столике. А мне их смотреть неинтересно, честное слово… Я ведь уже видела.

Тетя растерянно поморгала накрашенными ресницами и вместе с дамами покинула столовую.

— Простите, реверендо падре, нас прервали, — улыбнулась Джоанна.

— Видишь ли, дочь моя, — сказал иезуит, соединяя концы пальцев, — здесь прежде всего нужно разобраться в самом понятии «социальный прогресс». Церковь одобряет его постольку, поскольку улучшение условий труда и жизни смягчает человеческую душу, делает ее более восприимчивой к добру. Но когда прогресс из средства превращается в цель, в некую самодовлеющую ценность, когда во имя материальных благ из души человека искореняются элементарные правила морали…

— С этим нельзя не согласиться, — невежливо перебила его Джоанна. — За пять лет в Штатах я достаточно насмотрелась на общество, единственным моральным критерием которого является нажива. Но конкретно, реверендо падре, мы говорим о Гватемале. Какую реальную опасность духовного порядка усматриваете вы в том факте, что сегодня покупательная способность нашего народа выросла по сравнению с сорок третьим годом в четыре раза? Или в том, что в девять раз увеличилась сумма ассигнований на народное образование?

С того момента, когда Джоанна очертя голову кинулась в спор, в столовой воцарилось то неловкое и напряженное молчание, которое всегда овладевает обществом, присутствующим при завязке неизбежного скандала. Гости или сидели, не поднимая глаз от тарелок, всем своим видом показывая, что происходящее их не касается, или, напротив, с затаенным любопытством посматривали на дочь хозяина и на иезуита. Одна только Долорес Кинтана, ничего не заметив, продолжала оживленно рассказывать что-то своему соседу; тот, напряженно выпрямившись, слушал ее болтовню и то и дело бросал быстрые взгляды на Джоанну.

Когда та задала иезуиту свой последний вопрос, старый Орельяна возмущенно фыркнул и что-то невнятно пробормотал. Дон Индалесио, сидевший с багровыми пятнами на скулах, мрачно посмотрел на него исподлобья и еще резче забарабанил по столу короткими волосатыми пальцами. Сидящий рядом с ним падре Фелипе, от которого не укрылся этот взгляд, успокаивающим жестом прикоснулся к руке Монсона и через стол кротко улыбнулся Джоанне.

— Чтобы судить о возможных последствиях процесса, протекающего в нашей стране, необходимо прежде всего детально ознакомиться со всеми его симптомами. А тебе ведь известны далеко не все факты, дочь моя…

— Мне известно то, что в сорок третьем году жалованье народного учителя было меньше месячной суммы, полагающейся на содержание генеральской лошади, реверендо падре! И что пеон, получающий сейчас доллар в день, получал в то время двадцать пять центов. По-вашему, этих фактов недостаточно?

— О нет, дочь моя, — покачал головой иезуит, — эти факты еще ни о чем не говорят… Ты только что упомянула о Соединенных Штатах, и я хочу задать тебе один вопрос. Общий жизненный стандарт населения Штатов выше или ниже, чем у нас?

— Безусловно выше, — вызывающе ответила Джоанна, не заметив ловушки. — Мы слишком долго были экономической колонией, реверендо падре. В Римской империи жизненный стандарт римлян тоже был выше жизненного стандарта покоренных стран…

— В данном случае речь идет не об этом. Я хочу сказать, что Штаты достигли более высокого уровня экономического прогресса. А считаешь ли ты, что вместе с этим они стали государством, которое можно назвать морально здоровым?

— Нет, но…

Иезуит великодушно помолчал, предоставляя оппонентке возможность обдумать ответ, и продолжал:

— В том-то и дело, дочь моя, что страна может погибнуть духовно, процветая в то же время экономически. И твои примеры с пеонами и учителями вовсе не свидетельствуют о том, что у нас все обстоит благополучно. Ты еще слишком молода, дочь моя… Кроме того, ты только вчера вернулась в страну. Это слишком короткий срок для того, чтобы правильно понять все, что здесь происходит. Поживи, осмотрись, и ты сама поймешь ошибочность своих преждевременных суждений…

Джоанна сидела, кусая губы. Ловко он ее поддел, ничего не скажешь!

— Надеюсь, это послужит тебе уроком, — сурово заметил отец, — и отучит от споров о вещах, в которых ты не разбираешься.

— Не огорчайтесь, дон Индалесио, — вкрадчиво сказал падре Фелипе, — ваша дочь просто заблуждается, это ведь свойственно юности. Кто из нас не заблуждался в свое время?

— Это не аргумент, реверендо падре! — вспыхнула Джоанна. — В любом споре каждый из противников считает другого заблуждающимся…

Иезуит вздохнул.

— Ну, если ты, дочь моя, в свои двадцать три года можешь считать себя единственно правой, а заблуждающимися всех остальных — твоего отца, всех его уважаемых друзей, которых ты видишь за этим столом, то… — Он театральным жестом развел рукава сутаны и склонил голову набок. — …То где же тогда скромность, первая добродетель всякой молодой девушки?

Леокадия Ордоньо коротко рассмеялась и метнула на Джоанну злорадный взгляд. Вот именно, где же скромность? Так ей и надо, этой гордячке Монсон, за смазливую рожицу, за богатство, за университетский диплом с отличием, за вечерний туалет от Сакса…

— Простите ее, падре, — хмуро сказал дон Индалесио. — Джоанна, еще раз прошу тебя прекратить этот спор. Выпьем, друзья!

Джоанна чувствовала, что готова расплакаться от досады. Как она позволила себе ввязаться в спор? Девчонка, просто девчонка! Вполне заслужившая, чтобы ее высекли. В другой раз будете умнее, мисс Монсон… если вы вообще способны когда-нибудь поумнеть.

Высокий растрепанный человек поднялся за столом и, пошатываясь, высоко поднял бокал.

— Здоровье и деньги! — провозгласил он хриплым голосом старого алкоголика. — И время, чтобы ими пользоваться! У нас-то его уже не так много, а вот у нее…

Расплескивая вино, он ткнул бокалом в направлении Джоанны.

— У нее, говорю, все впереди. Салюд, Хуанита!

Джоанна благодарно улыбнулась, в свою очередь подняв бокал и прикоснувшись губами к его краю. Ей было очень приятно, что дон Руфино Кабрера назвал ее по-испански, как всегда называла няня, старая негритянка Селестина, до самой смерти так и не сумевшая привыкнуть к иностранному имени своей воспитанницы.

Дон Руфино одним махом опорожнил бокал и, опираясь на широко расставленные руки, нагнулся и подмигнул иезуиту.

— А ведь Хуанита во многом права, святой отец! И знаете, в чем именно? Я не имею в виду ее оценку деятельности Арбенса — плохи или хороши его реформы… Все это относительно — хорошо для нас, плохо для индейцев, хорошо для индейцев, плохо для нас… И так во всем. Нет никакого объективного добра, никакого объективного зла. Все относительно, как говорит дон Альберто Эйнстейн. Да, так о чем это я…

Он замолчал под ироническими и недоумевающими взглядами сидящих за столом, потирая лоб ладонью.

— О моей правоте, дон Руфино, — громко подсказала Джоанна.

— Именно! — обрадовался тот, оборачиваясь к ней. — Ты, Хуанита, права в том, что смотришь вперед, а не назад. Улавливаешь мою мысль?

— Кажется, — улыбнулась она.

— Тот, кто смотрит вперед, всегда оказывается прав перед историей. Как Галилей, помнишь? Ты только не загордись! — закричал он вдруг, грозя ей пальцем. — Какой из тебя Галилей, еще чего! Это я так, к примеру… А тот, кто идет по жизни, глядя назад, рано или поздно треснется затылком об стенку…

Гости, которым наскучила болтовня дона Руфино, начали громко переговариваться.

— Сядь, Руфино! — резко окликнул Монсон. — Ты слишком много выпил, старина.

— Кто, я? — возмутился тот. — Я здесь трезвее всех вас, за исключением Хуаниты! Я, пропивший на своем веку две плантации и сейчас пропивающий третью, я здесь самый трезвый, Индалесио. А если я пьян, а вы трезвы, то тем хуже для вас! Слышите, вы! — Дон Руфино с размаху ударил по столу кулаком. — Если то, что вы здесь затеваете, задумано вами на трезвую голову, то вы самые безнадежные идиоты! Прошлое не возвращается, его не вернешь даже с помощью тех пулеметов, что каждую ночь валятся нам на головы… как манна небесная, ха-ха — ха-ха, на парашютах «мэйд ин Ю-Эс-Эй»…

Удар тишины заставил Джоанну насторожиться, иначе она, возможно, и не придала бы никакого значения последним словам сильно подвыпившего дона Руфино. Вскинув голову, она успела заметить, как некоторые из гостей обменялись быстрыми взглядами, и ничто так красноречиво не свидетельствовало о важности случившегося, как это свинцовое молчание, мгновенно нависшее над столом — над окаменевшими лицами, над теплым блеском серебра, над букетами орхидей, холодно и безучастно сияющими своей снежной белизной среди бутылок и недопитых бокалов. Что он сказал? Пулеметы на парашютах?

Чувствуя, что делает еще большую бестактность и окончательно расписывается в неумении вести себя в обществе, Джоанна подалась вперед и звонко спросила через весь стол:

— Какие пулеметы? Что вы хотите сказать, дон Руфино?

— Брось, забудь об этом, — неожиданно вяло ответил тот, встав из-за стола и неверными шагами направляясь к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся к Джоанне, провожавшей его тревожным взглядом, и вдруг крикнул с яростью:

— Забудь об этом, тебе говорят! Какое тебе дело?! Не лезь куда не следует, черт побери!

Джоанна, ничего не понимая, пожала плечами и осталась сидеть с недоумевающим видом.

— Неумеренное потребление алкоголя приводит иногда к навязчивым идеям, — мягко объяснил падре Фелипе, вертя в пальцах серебряный десертный ножичек. — Наш уважаемый друг уже не в первый раз заговаривает о парашютах… в подобных обстоятельствах.

Он кротко улыбнулся тонкими губами и через стол одарил Джоанну ласковым взглядом всепрощения.

Гости, как если бы слова иезуита были каким-то сигналом, снова зашумели. «Странно, — подумала Джоанна, — здесь что-то не так…»

— Молодежи предлагаю перейти в мою комнату, — решительно сказала она, отодвигая свое кресло. — Мне надоели эти вечные разговоры о политике… и о пулеметах. Идемте потанцуем, я привезла новые пластинки.

На ее счастье, девушек было больше, чем молодых людей. Протанцевав две самбы с застенчивым сыном управляющего «Грано-де-Оро» и один байон с лиценциатом, Джоанна начала отклонять дальнейшие приглашения, всякий раз указывая многозначительным взглядом на какую-нибудь из девушек, оставшуюся без партнера. Хороший предлог: хозяйка обязана заботиться о том, чтобы ее гостьи не скучали, — ни одна из них, даже эта зловредная толстуха Леокадия. Сегодня все должны веселиться, кроме нее самой, Джоанны Монсон. В самом деле, странно: ей вовсе не весело на этом празднике, устроенном в честь ее возвращения…

Во-первых, этот совершенно идиотский спор с падре Фелипе. Чего она думала добиться? Разве можно переспорить иезуита!.. Вторая причина, испортившая ей настроение, — общая атмосфера родительского дома, которую она особенно ярко почувствовала сейчас за столом. Все эти соседи, буквально шипящие от злости на правительство… Все эти разговоры, политические анекдоты… И хуже всего то, что и отец в этом вопросе заодно с ними. Праведное небо, неужели при его доходах он и впрямь может серьезно считать себя разоренным после аграрной реформы?! Нет, с ним нужно поговорить. Это просто недоразумение. Не может же умный человек видеть белое и твердить: «Нет, это черное, черное…»

И, наконец, в-третьих, это несносное молчание Мигеля. Письмо послано с нарочным еще вчера, и до сих пор никакого ответа. А между тем с посыльным они условились, что если он не сможет передать письмо сеньору Асеведо в собственные руки, то привезет его обратно. Письмо не вернулось, следовательно…

Джоанна вздохнула и, лавируя среди танцующих, подошла к столу с прохладительными напитками. Оказавшийся тут же лиценциат предупредительно откупорил бутылку.

— Могу я рассчитывать на следующий танец, сеньорита Джоанна? — спросил он, подавая ей запотевший фужер.

— Простите, я так сегодня устала… — извиняющимся тоном ответила она.

Лиценциат явно обиделся и отошел, отвесив ей церемонный поклон.

«Небо, ну что ему от меня нужно?..» — вздохнула Джоанна. Отпив глоток, она опустила фужер, печально наблюдая за крошечными пузырьками газа, с легким шипением лопающимися на поверхности. Если ответа не будет и завтра утром, значит Мигель ее разлюбил. Вот взял и разлюбил, очень просто! Такие случаи вовсе не редкость. Можно загадать — эта штука скоро выдохнется; я сосчитаю до двадцати пяти и, если после этого пузырьки еще будут подниматься — значит, не разлюбил. А если не будут — значит, разлюбил. Впрочем, это совершенно невозможно. Мигель не разлюбит. А вдруг? Нет, никаких «вдруг». Десять секунд уже прошло — значит, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

— Джо, там тебя спрашивают, — окликнула ее Долорес Кинтана, на секунду останавливаясь рядом вместе со своим партнером.

— Минутку, я занята… Кто спрашивает?

— Горничная, что ли! — крикнула Долорес из-за плеча заслонившей ее другой пары, — Там, в коридоре!

Джоанна еще раз взглянула на свой фужер — пузырьки продолжали лопаться — и стала пробираться к дверям.

— Вас на кухне хочет видеть водопроводчик, — таинственно объявила горничная, молоденькая смешливая мулатка.

— Водопроводчик? — Джоанна вскинула брови. — Меня? Хосефа, опомнись!

— Водопроводчик из Коатльтенанго, — подтвердила Хосефа, — он сегодня у нас работал, а сейчас уезжает и вспомнил, что ему что-то поручали вам передать.

Джоанна ахнула и помчалась по коридору, шумя платьем.

— Здесь работает водопроводчик? — спросила она прерывающимся голосом, влетев в кухню. — Вы его не видели, Патрисиа?

— Я здесь, сеньорита, — отозвался из угла мужской голос. — Добрый вечер.

— О, — смутилась Джоанна, быстро оборачиваясь, — вы здесь… Добрый вечер, сеньор! Вы хотели что-то мне передать?

Человек в синем комбинезоне поставил на пол паяльную лампу и выпрямился, вытирая руки ветошью.

— Хотел, — улыбнулся он, — да чуть было не забыл. Вы уж простите, я еще днем должен был отдать, да закрутился тут с работой, совсем из головы вылетело…

Он полез в нагрудный карман комбинезона и осторожно — кончиками пальцев, чтобы не испачкать, — извлек оттуда конверт. Джоанна увидела свое имя, надписанное знакомым крупным почерком Мигеля.

— Ну, наконец, — вздохнула она с облегчением, — я уже так беспокоилась!

Джоанна вынула из конверта сложенный вчетверо листок бумаги и, одним взглядом пробежав строчки, просияла в улыбке. Потом перечитала записку снова, медленнее.

— Рада познакомиться с вами, сеньор Эрреро, — сказала она, пожимая руку водопроводчику. — Вы можете уделить мне несколько минут?

— Сколько угодно, сеньорита!

— Только пойдемте… здесь неудобно. Сюда, пожалуйста…

В маленькой угловой гостиной она предложила ему кресло, и сама села напротив.

— Вы не могли бы подождать, я хочу написать ответ сеньору Асеведо…

— Передам, почему же нет, — кивнул сеньор Эрреро. — Мы с ним соседи, я живу прямо против школы.

— Я буду вам очень благодарна… вы курите? — спохватилась она, придвигая к нему шкатулку с сигаретами.

— Спасибо… я уж свои, покрепче… с вашего разрешения.

Джоанна помолчала, не решаясь спросить о Мигеле — о его здоровье, самочувствии и прочем. По-видимому, они с ним приятели, но все же неловко задавать такие вопросы постороннему.

— Я слышала, сеньора Асеведо переводят в столицу, — сказала она тоном обычной салонной болтовни.

— И не говорите, — махнул рукой водопроводчик, — родители наших школьников жаловаться уж хотели. Любят его у нас, очень любят.

— Да, безусловно…

Ей очень захотелось расспросить об этом поподробнее, но она опять подумала, что это не совсем удобно.

— Так я приготовлю письмо, сеньор Эрреро?

— Пишите, пишите, — кивнул тот, благодушно улыбаясь.

— Прошу прощения…

«Мигель, милый, — быстро писала она, присев к столу, — сейчас уже около одиннадцати, и, вообрази, я только сейчас получила твою записку. Представляешь, как я беспокоилась! Мне уже приходили в голову всякие страшные вещи — настолько страшные, что я даже не скажу тебе, что именно. Слушай, я так и подумала, что ты не можешь приехать из-за отца, — я сегодня убедилась в том, какие у него взгляды, и подумала, что он, конечно, не может питать к тебе симпатий. Ты прав, лучше избегать конфликтов, пока это возможно. Я приеду к тебе завтра, машину оставлю на заправочной станции, чтобы не мозолить глаза твоим соседям. Встреть меня там в 9.00. Сегодня у нас столпотворение — празднуют мой приезд. Расскажу много интересного. Целую миллион раз, навсегда твоя Джоанна».

— Вы передадите, не правда ли? — спросила она, вложив записку в конверт и протягивая ее водопроводчику. — Не забудете?

— Будьте покойны. А если и забуду, так дон Мигель сам напомнит. Небось уже сидит у меня, дожидается.

— Конечно, дожидается, — кивнула Джоанна и вдруг забеспокоилась: — А вам еще много работы? Может, вы завтра доделаете?

— Да я уж кончил, — улыбнулся водопроводчик, — сейчас еду. Через полчаса буду дома, у меня мотоцикл. Все будет в порядке.

— Вы, пожалуйста, поосторожнее, — сказала Джоанна, пожимая ему руку, — на мотоцикле ночью опасно… Ну, всего хорошего, до свиданья. Большое спасибо, сеньор.

— Не за что, сеньорита, счастливо оставаться. Письмецо ваше передам, не бойтесь…

Водопроводчик ушел. Джоанна спрятала записку Мигеля за корсаж и направилась к себе, сдерживая желание понестись вприпрыжку и запеть во все горло. Ну вот, теперь все стало на свое место, и даже нелепый спор с иезуитом перестал казаться непростительной глупостью. А Леокадия Ордоньо и все остальные — ну что же, они вовсе не такие уж плохие люди… Немного отсталые, да, но это от жизни в глуши. Нельзя требовать передовых взглядов от человека, родившегося и выросшего на кофейной плантации, не так ли? Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля… А все-таки она страшно растолстела, эта Леокадия. Настоящая маната¹⁹, просто ужас!

Из открытых дверей на Джоанну обрушились неистовые вопли джаза; стараясь остаться незамеченной, она проскользнула мимо и нос к носу столкнулась с лиценциатом.

— Вы обижаете своих гостей, сеньорита Джоанна, — умоляюще сказал он. — Можно ли быть такой жестокой!..

— Я ходила только распорядиться по хозяйству, не обижайтесь, — быстро сказала Джоанна. — У вас нет сигаретки? Вот спасибо… благодарю вас. Вы уж побудьте с девушками, нельзя оставлять их без партнеров, а я сейчас вернусь.

Гарсиа спрятал портсигар и удалился с кислым видом, а Джоанна вышла на террасу и уселась на широкой каменной балюстраде. Окна ее комнаты в правом крыле дома были открыты настежь, из них падали косые полосы яркого света и лились звуки залихватской песенки, которую голосом кривляющегося мальчишки, мешая английские слова с итальянскими, пела Розмэри Клуни; заглушая радио, время от времени доносились взрывы хохота.

Гости веселятся и без нее — тем лучше. Как не похожа эта молодежь на тех гватемальцев, которые вместе с ней учились в Нью-Йорке! Конечно, и там попадались всякие, но большинство было совсем иными людьми. Они восторженно обсуждали каждую новость с родины, мечтали поскорее начать работать для своей страны. А эти… самая симпатичная из всех — дочь старого Кинтаны, но и она ничем не интересуется, кроме флирта и развлечений…

Джоанна откинулась назад, запрокинув голову и глядя на яркие тропические звезды. Давно она таких не видала — низких-низких, словно развешанных по вершинам деревьев. В Штатах звезды не такие, там они мельче и тусклее.

Соединенные Штаты, ночное небо… Ей вдруг вспомнилось что-то очень неприятное. Джоанна нахмурилась. Что-то неприятное, но что именно?..

Ах, да, эти слова дона Руфино: «…каждую ночь валятся нам на головы, на парашютах «made in USA». Если сопоставить эту фразу с реакцией присутствующих, то не нужно быть очень догадливей, чтобы сообразить, в чем дело. Эти люди получают откуда-то оружие. Но от кого? Не из Штатов же оно высылается! Очевидно, тут действует этот эмигрантский предводитель полковник Кастильо, о котором сейчас столько пишут в газетах. Ну хорошо, эмигранты — пусть, но нашим-то плантаторам что нужно? На что они рассчитывают? На восстание? Идиоты, ни один гватемальский президент не пользовался в стране такой популярностью, как дон Хакобо. Однако парашюты с оружием не выдумка. Неужели дело зашло уже так далеко?.. А ее отец? Какое отношение имеет ко всему этому ее отец? Ведь не может же быть…

Из освещенной двери на веранду вышли двое: Долорес Кинтана с кем-то из молодых людей. Не заметив Джоанны, они обнялись и замерли в долгом поцелуе. Оказавшись в глупом положении невольного соглядатая, Джоанна смутилась и уже хотела кашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, как из комнат кто-то закричал: «Роберто-о, где тебя носит!» — и благопристойность была восстановлена.

— Скорее возвращайся, я подожду здесь, — громко шепнула Долорес. Ее партнер кивнул и скрылся в доме, и тогда Джоанна торжественно откашлялась.

— Это у тебя ловко выходит, — одобрительно сказала она подскочившей от страха подруге. — Как в кино, жаль не было секундомера. Видна хорошая тренировка.

— Это ты, Джо? — испуганно пробормотала Долорес. — О чем ты, я не понимаю…

— О вашем поцелуе, сеньорита, о чем же еще!

— Что ты, я и не думала целоваться…

— Это бывает, — засмеялась Джоанна. — Не думаешь, и вдруг… особенно в такую ночь, правда? Знаешь, как определяет такие штуки юриспруденция? «Преступление, совершенное в состоянии аффекта, без заранее обдуманного намерения». Это обычно служит смягчающим обстоятельством, так что ты не бойся. Иди сюда, я хочу спросить у тебя одну вещь. Да поближе, я не укушу! Слушай, ты больше меня в курсе здешних дел. Ты слышала, что сказал сегодня за столом дон Руфино?

— Он всегда говорит больше всех. А что именно?

— О парашютах слышала?

— О парашютах… — Долорес помолчала, добросовестно стараясь припомнить. — Нет, не слышала. А что он сказал?

— Еще бы ты слышала, — с досадой фыркнула Джоанна, — ты, конечно, была занята подготовкой почвы для очередного необдуманного поцелуя, правда? Он сказал о каком-то оружии, которое якобы каждую ночь сбрасывают на парашютах. Ты что-нибудь об этом знаешь?

— Ах, об этом… — разочарованно протянула Долорес. — Я думала, что-нибудь действительно интересное… Постой, что мне о нем рассказывали, об этом оружии? Да, это Роберто рассказал, по секрету.

— А, да? Что же именно?

— Ну, что его сбрасывают…

— Вот как…

Джоанна задумалась.

— Ну хорошо, а для чего его сбрасывают? И кто?

— Кто, я не знаю, — Долорес пожала плечами, — а сбрасывают для… ну, как это называется, для самообороны. Ты ведь знаешь, что коммунисты будут убивать католиков и землевладельцев?

— Нет, я этого не знаю. Когда?

— В октябре. В день десятилетия октябрьской революции, двадцатого, коммунисты устроят в столице большой народный праздник, и тогда на стадионе католиков и землевладельцев будут бросать львам. Поэтому люди и вооружаются, чтобы защищать свою жизнь…

— Дурочка! Кто это тебе наговорил?

— Спасибо, — обиделась Долорес, — об этом рассказывал сам падре Геодосио. По-твоему, я дура, если слушаю своего духовника, да?

— Именно поэтому, — подтвердила Джоанна. — А если падре тебе скажет, что коммунисты жарят и едят грудных детей, ты тоже поверишь?

— Нет такого преступления, — твердо сказала Долорес, — на которое не были бы способны враги веры Христовой.

— Амен, — насмешливо кивнула Джоанна. — Жаль, что ты не попалась на глаза какому-нибудь врагу веры Христовой, когда лежала в колыбели.

— По-моему, ты сама недалека от коммунизма, вот что. Леокадия говорит даже, что ты уже записалась в их партию…

— А что, вот возьму и запишусь! Тогда берегись, жарят ведь не только грудных! Ты будешь подана на ближайшем банкете партийного руководства, приготовленная как утка по-руански. Долорес, я заранее облизываюсь.

— С тобой невозможно говорить серьезно! Я лучше пойду потанцую. Послушай, ты не говори о том, что видела, ладно?

— Ладно. А ты не говори, что я расспрашивала тебя про оружие, а то мне придется стыдиться своей неосведомленности. Как-никак журналистка.

— Я не скажу. Это, наверное, интересно — быть журналисткой?.. Ну, я побежала.

В дверях Долорес обернулась и приложила палец к губам.

Джоанна осталась сидеть с задумчивым видом. Вот так штука! Значит, это не просто болтовня. Что они могут затевать, эти «христианские мученики»? Ей очень захотелось рассказать обо всем Мигелю, увидеть его сейчас же, немедленно. Вывести бы потихоньку машину и… Нет, об этом нечего и думать. Придется потерпеть до завтра. Завтра в девять. Только бы водопроводчик не потерял записку…

Она соскочила с парапета, отряхнула платье и направилась в дом. Возле двери в столовую ее остановил нестройный гул возбужденных голосов.

— О какой справедливости вы мне толкуете? — яростно кричал дон Руфино. — Когда это у нас было справедливое правительство, черт бы вас побрал, когда, при каком президенте, я вас спрашиваю? При Хорхе Убико, что ли?

— Руфино, не кричи, тише…

— Мы вас слушаем, падре.

— Тише! — оглушительно закричал кто-то, стуча ребром ножа по тарелке.

— Говоря слово «справедливость», — услышала Джоанна негромкий, но отчетливый голос священника, — мы подразумеваем тот порядок вещей, который существует на земле уже две тысячи лет, который создан не нами и который мы никому не позволим менять. Особенно если то, что нам навязывают взамен, является продуктом материалистической ереси коммунизма. Полагаю, я высказываюсь достаточно ясно? Этот порядок уже десять лет систематически и нагло попирается нашим тоталитарным правительством…

— Еще бы! — хрипло захохотал дон Руфино, перебивая отца Фелипе. — Еще бы! Признайтесь, падре, сколько тысчонок вы потеряли на экспроприации церковных земель, э?

— Сын мой, — елейным голосом отозвался тот, — христианский долг повелевает мне оставить без внимания ваши недостойные намеки, тем более что…

Джоанна отошла от двери. «Противный иезуит, — подумала она, направляясь к себе, — послушать его, так и б самом деле пожалеешь о временах Нерона…»

Вздохнув, она повернула дверную ручку и снова очутилась среди шума голосов, смеха и раздерганной, лязгающей музыки.

— Прошу прощения, господа, я немного посидела на воздухе, голова что-то заболела… Нет-нет, сейчас уже все в порядке, спасибо…

Заметив Долорес среди танцующих, Джоанна погрозила ей пальцем и многозначительно улыбнулась.

Далеко за полночь, когда в доме, наконец, все затихло, донья Констансия вошла в комнату племянницы. Джоанна, уже в пижаме, сидела на полу возле открытой радиолы, скрестив по-турецки ноги, и рассеянно перебирала пластинки. Увидев тетку, она улыбнулась и сняла с диска лапу проигрывателя, оборвав какую-то печальную мелодию. Донья Констансия, плотнее запахнув цветастый халат, удобно расположилась в кресле и открыла принесенную с собой баночку кольдкрема.

— Ты очень устала сегодня, дорогая? — спросила она томным голосом, быстрыми движениями распределяя мазки крема по своему лицу. — Я, признаться, безумно… Все эти приемы так утомляют… Особенно, когда хочешь, чтобы все было comme il faut²⁰… Чему ты смеешься?

— Вашей боевой раскраске, тетя! Вот увидите, я когда-нибудь исподтишка сфотографирую вас во время вечернего туалета. Серьезно, эти белые мазки выглядят просто феноменально при вашей смуглой коже…

— Побольше почтительности к старшим, Джоанна, прошу тебя. И вообще не злорадствуй. Через несколько лет тебе придется так же внимательно следить за своим лицом… если не захочешь превратиться в обезьяну.

Донья Констансия строго взглянула на племянницу и принялась за процедуру втирания крема, концами пальцев легонько и быстро похлопывая себя под глазами и на висках.

— Ты не догадываешься, зачем я пришла?

— Надо полагать, пожелать мне спокойной ночи?

— Это само собой. Кроме этого, я пришла сделать тебе замечание. И предупредить тебя.

— За что и о чем? — быстро спросила Джоанна, притворяясь непонимающей.

— За твое поведение, дорогая. Помилуй, ты совершенно разучилась себя вести… в этом Нью-Йорке! Я всегда говорила твоему отцу: «Индалесио! Подумай десять раз, прежде чем послать девочку в этот ужасный город». И вот результат. Он по обыкновению не послушал — и вот, повторяю, результат.

— Да, но…

— Не перебивай старших.

Донья Констансия достала из кармана халата маленькое зеркальце и, вскинув брови, внимательно оглядела себя, поворачивая голову вправо и влево; лицо ее сразу приняло птичье выражение, которое часто появляется у женщин перед зеркалом. «Это нужно учесть, — обеспокоенно подумала Джоанна, наблюдая за теткой. — Неужели и я перед зеркалом выгляжу такой же глупой?»

— Я буквально сгорала от стыда за тебя, дорогая, — продолжала та, — когда ты говорила за столом с падре Фелипе. Кто тебя учил разговаривать со священником, как равная с равным? И потом эти ужасные идеи, которые ты высказывала…

— Объясните мне, тетя, почему вы находите их ужасными, — почтительно сказала Джоанна. — Я буду очень рада, если вы убедите меня в ошибочности моих политических взглядов.

— Не говори мне о политике, — отмахнулась донья Констансия, — я ничего в ней не понимаю и понимать не хочу. Но твои взгляды ужасны, ужасны, ужасны! Я сказала твоему отцу: «Индалесио! Не сердись на девочку. Это виновато ужасное нью-йоркское воспитание, которое она получила по твоей, да, именно по твоей вине…»

Джоанна быстро взглянула на тетку и, опустив голову, погладила пушистый ворс ковра.

— А… он сердился?

Донья Констансия спрятала зеркальце и кончиками пальцев забарабанила по своему лицу с виртуозной быстротой.

— Сердился ли он? Это не то слово, дорогая, не то слово. Он внутренне кипел, понимаешь, именно кипел… уж поверь — кому, как не мне, знать приметы его настроения… Твой отец кипел, Джоанна, я сразу поняла это по движениям его рук. После ужина я улучила минуту и уговорила его отложить разговор с тобой на завтра. Ну, а за ночь он успокоится. Ты согласна, что я оказала тебе немалую услугу?

— Безусловно, — тихо ответила Джоанна. Отец вспыльчив до бешенства, она знает это очень хорошо. Да. сегодняшнее ее поведение было непростительной глупостью.

— Ну, вот. Одним словом, я сделала все, что могла, — торжественно объявила донья Констансия, — а остальное зависит от тебя самой. Обдумай за ночь свое поведение, признай собственную неправоту и утром скажи отцу, что раскаялась. Надеюсь, у тебя хватит здравого смысла и рассудительности. Ну, спокойной ночи, дорогая. Нет-нет, не целуй меня, ты же видишь, я уже в маске. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, тетя…

Джоанна постояла, глядя на дверь, за которой скрылась тетка, потом прошлась по комнате и села на прежнее место, поджав под себя ноги. Опустив голову, она сдвинула брови и снова принялась поглаживать ладонью ковер. Сейчас ей больше чем когда-либо хотелось увидеться с Мигелем.

Примечания

17

У католиков временное отлучение от церкви, как мера наказания.

18

Уважаемый отец — обращение к католическому священнику в Латинской Америке.

19

Местное название морской коровы, ламантина.

20

Comme il faut (фр.) — как полагается.