Духовка Сильвии Плат. Культ

Юстис Рей, 2023

Продолжение романа Юстис Рей «Духовка Сильвии Плат». Меня зовут Флоренс Вёрстайл. Мой дом – город Нью-Йорк. У меня есть диплом Гарвардской юридической школы, престижная работа, полный холодильник виски и правила: не есть цитрусовые, не одалживать томик Шекспира, держать свободное место в первом ряду во время баскетбольных матчей, ходить в церковь. Но даже с ними мир рассыпается на части. Сид Арго больше не приходит ко мне во снах. Я живу призраками прошлого. Но мне нельзя говорить об этом. Я не могу. Я всего лишь хочу счастья своей сестре, но она осталась в Корке – городе моих кошмаров. Теперь всем заправляет доктор Йенс Гарднер. Он знает все. Он спасает тела и души. Он хочет создать рай на земле. Но я не верю ему. Не верю, потому что он глава культа. И он хочет сделать меня его частью. «Захватывающее продолжение истории, которая заставила когда-то читателей полюбить и одновременно возненавидеть Корк и его обитателей. Сложная и душераздирающая история о преодолении демонов, как внутренних, так и внешних». – Калимат, блог knizhnoye_pokhmelye

Часть 1. Отрицание

Бог есть любовь. Любить — значит видеть в человеке частицу Бога.

Из сочинения Леонарда Брэдсона «О любви»

1

Шесть лет спустя

Он останавливает машину и смотрит на меня, пытливые голубые глаза поблескивают в полумраке салона. Рука сжимает руль. Он волнуется? Он один из лучших адвокатов на Манхэттене, и наверняка у него было немало женщин — он должен уметь это скрывать. Стоит признать, на работе он актер без «Оскара», но, когда мы остаемся наедине вне офиса, у него не получается играть — я заставляю его волноваться.

— Я рад, что сегодня ты была со мной.

— Только сегодня? — отшучиваюсь я, лениво растягивая рот в улыбке. Превратить комплимент в шутку, снизить градус, пренебречь флиртом — единственный способ не позволять мужчинам увлекаться слишком сильно, впрочем, срабатывает он не всегда.

Он горько усмехается. Мелкая морось шуршит по стеклу. Ночные блестящие улицы.

— Это моя работа, — уже серьезно добавляю я.

— И только?

Я хотела бы сказать, что нет, но обещала не лгать ему, когда он принял меня — выпускницу Гарвардской юридической школы с минимальным опытом, но далеко идущими амбициями — в свою фирму младшим адвокатом. Я до сих пор держу слово — в мире, где так много лжи, я обязана хоть с кем-то быть честной.

Раз в год все нью-йоркские адвокаты тратят баснословные деньги на званый ужин в ресторане отеля «Плаза» и делают это неспроста — связи очень важны, порой важнее денег. В огромном зале — блеск хрусталя, кипенно-белые рубашки официантов, начищенные бокалы с искрящейся жидкостью, лодочки на шпильке, туго завязанные галстуки, разжижающие мозг беседы, выученная вежливость — они обрастают связями, предлагают свои услуги и хвастаются. В основном, конечно, хвастаются. И тот, кто выиграл наибольшее количество дел, а главное — получил крупные гонорары за последний год, становится звездой вечера, не успевая отбиваться от предложений о сотрудничестве. И так уж вышло, что этим кем-то оказался мой босс Филл Ричардс. Не без моей помощи, но, пока мои чеки обналичиваются, я покладиста и почти не принципиальна. А Филл — благородный человек, что редкость в юридической среде, и позволяет мне греться в лучах его славы.

Иногда я поражаюсь тому, как Филл сохранил собственное «я» в окружении маститых акул, ведь он не такой. Я уважаю его за это: Филл никогда не строит из себя того, кем не является. В отличие от меня. Однако он не знает, что я люблю его как коллегу и друга, и поэтому пытается завоевать мое расположение. Хотя, возможно, он знает об этом, но не в силах признать, а я не в силах разорвать порочный круг его попыток заполучить меня. Так и вижу нас, застрявших в этой машине до скончания веков: — Стань моей. — Не стану.

— Ты же знаешь, я не люблю приемы. Предпочитаю одиночество.

— А ты знаешь, что без тебя не обошлось бы.

— Да брось, никто бы и не заметил.

— Флоренс, ты не просто мой адвокат, ты… — Он замолкает, ищет правильное слово, которое не спугнуло бы меня. Жаль, он не подозревает, что дело вовсе не в словах. — Ты моя правая рука, и я хочу, чтобы люди знали об этом. Ты не всегда будешь просто адвокатом, если так пойдет дальше, к тридцати ты станешь партнером.

Он накрывает мою руку своей. Я натянуто улыбаюсь, и сердце ухает в желудок — это катастрофа, код «Красный» — самое время сматывать удочки.

— Давай прокатимся куда-нибудь? Еще не поздно, к тому же сегодня пятница.

— Знаешь, это предложение звучит очень двусмысленно, учитывая, что ты сказал о моем потенциальном партнерстве.

Он теряется, убирает руку. Будь я прокурором, он проиграл бы дело.

— Нет, — морщится он, стукнув по рулю, — я не имел в виду ничего такого. Флоренс…

— Я знаю, — я дотрагиваюсь до его плеча. Порой он становится беззащитным, как пятилетний мальчишка, так и хочется утешить его, купив сладкую вату и билет на лошадок. — Я тебя знаю, Филл. Не переживай.

— Ты подумала… ты решила, что я предлагаю тебе повышение взамен на…

— Нет, про тебя я никогда так не подумала бы. Мы работаем вместе последние два года, так что да, я знаю вас, мистер Ричардс.

— Не надо, не называй меня так. Я же не старик.

— Странно, — хмыкаю я, — а мне казалось, тебе за семьдесят.

Он усмехается.

— Мне тридцать пять, мисс Вёрстайл, и вам это как никому известно.

— Да, а еще мне известно, что ты не стал бы принуждать к тому, чего мне не хочется, взамен на партнерство в юридической фирме. Это мог бы сделать более беспринципный мужчина, беспринципный начальник, но ты будешь честен, несмотря на то что ты лучший адвокат на Манхэттене.

Он сглатывает, сжимая руль сильнее.

— Я перехожу черту, да?

— Иногда.

— Прости. Не хочу становиться сумасшедшим боссом.

— Ты и так сумасшедший босс, но мне это нравится, — произношу я намного более двусмысленно, чем хотелось бы.

Филл берет мою руку и едва уловимо целует тыльную сторону ладони. Невинный, почти невесомый поцелуй, но я покрываюсь мурашками. Прикосновения. Другого мужчины. Это неприятно. Я не хочу все усложнять. Он отпускает руку, несколько секунд мы сидим в тишине салона, как подростки на первом свидании. Тоскливые струйки бьют по лобовому стеклу.

— Я отправил тебе дело Стэнтона, — его тон резко меняется: деловой, важный, безапелляционный. Босс в здании. Меня это устраивает. — Он хочет, чтобы вопрос решился как можно скорее, поэтому мы договорились о встрече на завтра. Надо, чтобы ты тоже присутствовала. Изучи материалы — нам не помешает твой взгляд.

— Стэнтон? Тот сальный лысый мужик?

— Этот сальный лысый мужик не лучший человек на свете, но он знакомый моего брата, я не могу отказаться.

— Хорошо, мистер Ричардс. Поможем очередному мерзавцу избежать наказания.

«Это работа. Это моя работа», — повторяю про себя, как мантру, растягивая рот в улыбке.

— До завтра, Филл. — Я открываю дверцу машины, вешая ремешок сумочки на плечо.

— До свидания, Флоренс.

Семеню на шпильках к подъезду, новые туфли натерли мозоль на пятке. Обернувшись у двери, машу Филлу, чтобы сгладить неловкость, и он отвечает тем же, словно папа, провожающий дочь в школу, и я люблю его — как отца, как брата, которого у меня никогда не было и о котором я не просила, — надеюсь, он не решил, будто я смущена его вниманием. Я не смущена — я напугана.

В университете я ни с кем не встречалась — едва хватало времени на сон. После выпуска с головой окунулась в работу. Когда напряжение текло из ушей тонкой струйкой, я позволяла себе встречи на одну ночь. Но только на одну, только в определенные дни и только на моих условиях. Никаких имен, пустых обещаний, задушевных разговоров. Больше я не позволяю себе и этого. Попытки мужчин привлечь мое внимание до крайности бесят и заканчиваются крахом. Если я хоть на минуту даю слабину, они пытаются забраться под броню, найти в ней трещины, обнажить душу, залезть под кожу, а я не намерена никого впускать — там и так достаточно тесно.

Нажимаю на кнопку и выдыхаю, когда слышу приглушенное дребезжание лифта, собирающегося с рывком остановиться. Еще минута — и я дома. По меркам Нью-Йорка квартирка небольшая и скромная, по моим же — уютная берлога, к которой за последние два года я знатно привыкла. Привыкла к высоким потолкам, стенам из красного кирпича, темной мебели, к отсутствию картин, точнее, к их расположению: на полу, изображением к стене — заранее ограждаю себя от того, что может в них привидеться, если охватит сонный паралич. Я привыкла к скрипу половиц и холодильнику, у которого через раз закрывается дверца, даже к окнам в гостиной, выходящим на север, из-за чего в квартире постоянно темно. Я привыкла…

Последние три года я работала как проклятая. Сначала в фирме попроще, где приходилось надрывать задницу, чтобы вырвать дела поинтереснее и посолиднее. Позже — в Нью-Йорке. Первые шесть месяцев после университета я пахала без выходных и перерывов, потеряла пятнадцать фунтов^[10] и половину волос, а вместо них приобрела обсессивно-компульсивное расстройство, панические атаки и паранойю, но выиграла больше дел, чем мои старшие коллеги за все годы адвокатской практики. В Нью-Йорке жизнь начала налаживаться. Филл верит в работу, настроенную на качество, а не на количество, и в то, что работники могут приносить деньги, только когда у них все в порядке со здоровьем и психикой, поэтому включает в страховку обязательные медосмотры и походы к психологу.

Но даже в «Ричардс & Спенсер» я работаю по двенадцать часов в сутки — привыкла много работать, мне это нужно — застой губителен. Филлу не нравится, когда я загоняю себя, но он уважает меня, потому что в этом мы похожи: два циника-трудоголика, которые понимают слишком много о мире, чтобы позволить себе передышку. Да, я кручусь как белка в колесе, но так было всегда, однако теперь я знаю, ради чего страдаю. Я красивая, почти двадцатипятилетняя женщина с престижной работой, приличной зарплатой и регулярным циклом. У меня все в порядке… на первый взгляд в порядке.

Скидываю туфли в гостиной, прошу Сири включить музыку — она выбирает Лесли Гор «Я не твоя собственность» — и плетусь на кухню. Мозоли на пятке и большом пальце пощипывают и пульсируют. Уверена, туфли придумал какой-то бесноватый ученый, целью которого было искалечить ноги женщин — иной цели я не вижу, однако каждый день надеваю туфли на каблуках и юбку-карандаш, чтобы не выделяться. На ходу выпускаю шпильки из волос, и корни отвечают благодарной болью. Открываю дверцу холодильника — содержимое боковой полки отзывается звонким лязгом. Никаких вин и шампанского — пусть их оставят себе павлины из «Плазы», но помимо этого у меня есть все: виски, ром, джин, текила, водка, абсент, бренди. Говорю же, у меня все в порядке. Именно поэтому пятничный вечер я проведу в компании алкоголя с высоким процентом содержания спирта, а не с мужчиной, который проявляет ко мне неподдельный интерес.

Откручиваю крышку с бутылки водки и наливаю в стакан, слушая приятное бульканье.

Говорят, пить в одиночестве — первый признак алкоголизма.

Но я не алкоголик.

Второй — отрицать свой алкоголизм.

Порой я смотрю на себя со стороны и становлюсь себе противна. До зуда, до тошноты. Выдернуть бы себя из себя. И поместить внутрь что-то новое. Удобоваримое и простое. Наверное, это третий признак, но о нем я никогда не слышала.

Когда я начинала адвокатскую практику, после ночи за очередным делом я выпивала немного водки или виски вместо теплого молока, чтобы поскорее уснуть и провалиться в бездну, где нет ни бумаг, ни прокуроров, ни свидетелей, ни судей. С тех пор так и повелось… Забвение помогает сохранить здравый рассудок и стать той, кем должна быть. Начинающие адвокаты — пушечное мясо: клиенты, прокуроры, судьи — все видят молоко, не обсохшее у них на губах. Если не получится избавиться от этого на первых порах — тебе конец. Публичные выступления, встречи с клиентами, грязные подробности чужой жизни похоронят все, над чем ты работал столько лет. Мой секрет в том, что я ничего не боюсь и поэтому всегда выигрываю — мне нечего терять. Внутри я мертва.

Раньше Сид приходил ко мне в снах, но в последний раз это было так давно, что уже не вспомнить. Вместе с ним я погружалась в другой мир, оживала. Просыпаясь, окуналась в реальность, а потом снова впадала в забытье. Сид помогал мне справляться, но я больше не вижу его ни в снах, ни в толпе — только в воспоминаниях, которые потускнели и померкли, как бы сильно я ни старалась их удержать. Думаю, он ушел намеренно. Я тоже не захотела бы видеть себя настоящую.

Сид верил, что я стану хорошим человеком, что буду защищать униженных и обездоленных, тех, у кого нет таланта к четкому построению сложных предложений. Я сама верила, что изменю этот жестокий, несправедливый, грязный, черствый мир — духовку Сильвии Плат. В восемнадцать это казалось реальным. Но рано или поздно иллюзии терпят крах. Мои потерпели. Розовые очки разбились стеклами внутрь. Защищая бедных, не оплатишь счета, не заполнишь холодильник выпивкой и не купишь туфли на каблуках, чтобы не выделяться среди коллег, поэтому я работаю с теми, у кого карманы полны франклинами^[11], — заключаю сделку с совестью. Я не спрашиваю, виноваты ли они. Так или иначе я обязана их защищать. Лучше не знать.

Работа адвокатом превратила меня в человека без совести. Я своего рода священник, день за днем провожу исповеди, выдаю индульгенции — прощаю людей за деньги. Я обеляю их, использую мозги и подвешенный язык, чтобы представить информацию в том свете, в котором нужно мне и моему клиенту. Я не стремлюсь к геройству. Я не могу себе этого позволить. Я не герой, Сид. У тебя всегда была слишком светлая голова и слишком большое сердце. Но у меня их нет. Я безжалостна. Ненавижу ли я себя за это? Да. Продолжу ли я это делать? Да. Ради Молли, которой я обеспечу лучшую жизнь. Она все, что у меня осталось. Она — мое все. Ты знаешь это.

Джейн больше не звонит мне. Теперь в Корке напряженка с телефонной связью — Доктор сдержал обещание и оградил горожан от внешнего мира, поэтому Джейн вынуждена писать письма, как когда-то делал Патрик, но они не отражают полную картину происходящего. Джейн не умеет лгать — я чувствую, что она врет, даже за мили от меня. С каждым годом она пишет все реже, письма становятся все короче. Она запрещает приезжать, а я не спешу в Корк — единственное место в этом мире, которое может окончательно раздавить меня.

Делаю глоток, на этот раз прямиком из горла, и ложусь на кровать. Бретельки платья неприятно впиваются в плечи. Телефон вибрирует в сумочке, которую я кинула на пол в гостиной. Это Филл. Он печется обо мне, потому что не знает, что я пережила. Думает, я твердая снаружи, но мягкая внутри. Это не так. На вид я очень милая, но внутри стальной стержень — он приносит боль даже мне. Вибрация утихает. Стоит отдать Филлу должное — он пытается.

Филл — хороший человек и замечательный мужчина, а такие в наше время, а тем более в Нью-Йорке, встречаются нечасто. Он начальник и мог бы добиться меня деньгами, шантажом или властью, но никогда не пытался. Филл хорош собой и умен — мужчина мечты… для женщины, у которой все в порядке с головой. И, очевидно, это не я.

Сев в кровати, я достаю из тумбочки прикроватного столика перочинный ножик, поднимаю ткань платья и режу внутреннюю сторону бедра. После нескольких бокалов шампанского и стаканов водки способность чувствовать боль притупляется — врезаюсь сильнее, пытаюсь забраться под кожу, вырвать то, что не дает заснуть. Кровь струйкой течет на белую простыню — такая яркая, жидкая, словно разбавленная водой. Заливаю порез водкой.

Выпиваю еще. И еще.

Закончив бутылку, кое-как стягиваю с себя платье и заворачиваюсь в одеяло.

Вдалеке играет Сири — я не боюсь Бога, я боюсь людей^[12] — я не могу оставаться в тишине.

Проваливаюсь в сон без сновидений.

2

Сонный паралич. В последнее время приступы случаются все чаще. Меня давно не пугают темные силуэты, стоящие в дверных проемах или возле окна, — в ужас приводит неспособность пошевелиться. Оцепенение. Ступор. Немота. Каждый раз я верю в то, что умираю. Мое тело боится этого, душа — нет.

Я стараюсь не думать о том, что творится со мной по ночам. Выключаю будильник, вскакиваю с кровати, принимаю душ, закидываю в себя завтрак — и все: новый день, новая я. Долгие размышления убивают. Сажусь за рабочий стол — на ближайшие часы я другой человек: проверяю почту, отвечаю на письма, заношу в календарь встречи на неделю. Материалы дела Стэнтона оставляю напоследок. Этот сальный мужик занимается фотосессиями пикантного характера и производством порнофильмов. В одном из них он снял несовершеннолетнюю, и теперь ее родители требуют изъять фильм из продажи и возместить материальный ущерб. Провести утро субботы за просмотром порно — не то, чего мне хотелось бы, но я вынуждена изучить материалы. Видео длится тридцать пять минут. Уже на третьей ловлю себя на мысли, что думаю о чем угодно, но не о деле. Секс мне неинтересен — ни чужой, ни собственный. Бездумный трах. Оболочки без души. Раньше срабатывало. Но теперь мне противна даже мысль, что какой-то мужчина заполучит меня, коснется, поцелует… Невыносимо жить в мире, где этим мужчиной может быть кто угодно, кроме Сида Арго.

Я досматриваю видео на быстрой перемотке.

«Надеюсь, сторона обвинения прищучит его», — говорит моя совесть.

«Я должна выиграть это дело!» — парирует разум.

Встреча со Стэнтоном назначена на одиннадцать в офисе «Ричардс & Спенсер». В оставшееся время я могла бы написать письмо Джейн, как раньше делала по выходным, но не знаю, читает ли она их, а главное — получает ли, ответов давно не приходило. Достаю из-под кровати старую коробку, где храню все реликвии: красный блокнот Сида Арго и его записки, дневник матери и письма, которые когда-либо получала из Корка. Некоторые из них от Джейн, но большинство от Питера Арго — самая прочная ниточка с Корком.

Сегодня на уроке мистера Прикли мы должны были обсуждать «Повелителя мух», но никто не прочитал, и он разозлился, говорил, что этак из нас ничего путного не выйдет. Провел беседу о важности чтения и… рифексии. Заставил написать сочинение на свободную тему. Терпеть не могу эти свободные темы. У меня много мыслей, но, когда кто-то просит их написать, в голове пустота.

За книжку Прикли влетело. Он весь день ходил как в воду опущенный, а через пару дней все «Повелители мух» исчезли из библиотеки. Странно, правда? Как бы с Прикли не произошло то же, что с Саймоном. Помнишь, что сделали с ним в книге?

Сегодня отец убрал баскетбольное кольцо с заднего двора. Взял мяч и унес куда-то. Бродит по дому черной тучей. Не знаю, что на него нашло. Я ничего не сказал ему. Слишком он был грозный. Он не в себе. Боготворит Доктора, потому что тот дает ему работу, а это все, что ему нужно, — работать. Мы для него совсем чужие.

В последнее время Прикли выглядит как пес миссис Пибоди перед смертью. Глаза несчастные и усталые. Тритон умер месяц назад, а я никак не могу забыть о нем. Поводок висит у двери. Каждый вечер хватаю его, иду к дому Пибоди и только потом вспоминаю… Я закопал Тритона в лесу и сделал крест из старых досок. Преподобный сказал, что я поступил правильно, хоть в чем-то я с ним согласен, но он мне не нравится, слишком уж важный и строит из себя святошу (постоянно носит эту свою рубашку с воротничком) — смотреть тошно. Отец ворчал, что я зря трачу дерево. А как иначе? Не оставлять же его на съедение мухам. К тому же чего-чего, а дерева в Корке с избытком.

Смерть Тритона расстроила Молли. Она теперь не выпускает Августа из рук. Любит животных. Кажется, больше, чем людей. Я ее понимаю.

После смерти Тритона мне часто снится сон. Я в темном и тихом лесу. Иду, раздвигая ветки перед собой, выхожу на поляну, где в землю воткнута палка, а на нее насажена голова Прикли. И у него струйка крови течет изо рта. Как думаешь, к чему это?

Мне не хочется делать ему крест.

Отец позволил вынести из дома все книги. Особенно сильно пострадала комната Сида — теперь она совсем опустела. Я хотел прочитать «Коллекционера». Ты знала, что это его любимая книга? Я спросил у Прикли, и он дал мне свой экземпляр, но велел никому не говорить. Будто я имею привычку болтать. И почему Сид любил эту книгу? Она жуткая. Но я понимаю Калибана. Иногда ты любишь кого-то так сильно, что больно сдерживаться.

Не беспокойся о Молли. Я забочусь о ней. Не считая Ленни, она мой лучший друг. Конечно, она девчонка, и порой я не понимаю ее. Почему, например, она обижается, когда я говорю, что она не может пойти со мной и Ленни на озеро? Иногда она для меня полная загадка. Ты тоже. Но ты же мой друг. Мы друзья? Флоренс, я очень хочу, чтобы мы были друзьями. Думаю, если бы ты была рядом, ты бы точно стала моим лучшим другом.

Пит не знает, но эти письма много для меня значат. Он не представляет, сколько раз я их перечитывала, поэтому знаю, что его любимый цвет — зеленый, праздник — Рождество, а книга — «Робинзон Крузо».

Однажды письма перестали приходить: резко и беспричинно, словно кто-то перекрыл воду в кране. Долгое время я писала ему с просьбой объяснить, что пошло не так и почему он больше не отвечает. Допытывалась у Джейн, все ли в порядке у Арго. Она говорила, что да, и у меня не было причин ей не верить — я оставила попытки. С тех пор прошло два года, и я больше не знаю, что переживает и чувствует Питер Арго. Когда он прекратил общение, ему было пятнадцать. Возможно, он перестал во мне нуждаться, но я — нет, поэтому мой номер, тот самый, который я написала ему на визитке, все еще действителен. Я жду звонка, пусть и не надеюсь, что он в самом деле позвонит.

Я твой друг, Питер. Я жду. И буду ждать, сколько потребуется.

3

— Среди многочисленных талантов Стэнтона нет способности располагать к себе людей, но давай без речей о недобросовестности продюсеров в порнобизнесе, — просит Филл, встречая меня в коридоре офиса. Мы идем в зал для переговоров.

— И не думала.

— Посмотрела материалы?

— Да, особенно то получасовое видео.

— И как?

— Таланта к режиссуре у него тоже нет.

Филл подавляет улыбку и открывает передо мной стеклянную дверь. Стеклянные офисы для встреч с клиентами не самое удачное изобретение человечества, но, если приходится иметь дело с такими, как Стэнтон, это лучшее решение. Он опаздывает на встречу — мы вынуждены ждать — появляется на пятнадцать минут позже, заходит в зал как голливудская звезда, ожидая фанфар, красной дорожки и аплодисментов. Многие из тех, кто способен позволить себе услуги таких адвокатов, как Филл, ведут себя как последние мудаки. Но я выработала привычку, поэтому даже не приходится ломать себе хребет, чтобы пожать ему руку. Он плюхается в кресло, соединяя руки в замок на животе. На лице играет легкая улыбка — он знает, что ему все сойдет с рук, и наша работа — подкреплять его уверенность, мы должны оставаться убедительными и бесстрастными, как бы сильно ни хотелось принять душ после рукопожатия.

Филл открывает папку с материалами и пробегает глазами по строчкам.

— Ты знал, что ей нет восемнадцати?

— Нет, она сказала, что ей двадцать. К тому же подписала контракт, я и не предполагал, что могут возникнуть сложности.

Девушка солгала, но это не имеет значения: Стэнтон настолько мерзкий тип, что присяжные и прокурор ухватятся за любую лазейку, чтобы его прижать.

— Почему фильм снимали в Лос-Анджелесе?

— Я все свои фильмы снимаю в Лос-Анджелесе. Мне нравятся виды, — он подмигивает мне. Масляный взгляд, плотоядная ухмылка. Очередная шлюшка с дипломом, думает он. Один из тех, для кого трах — смысл жизни.

— Девушка на стороне родителей? — спрашиваю я. Профессиональная глухота. Скоро я потону в безразличии.

— Сначала она не хотела подавать иск, ее все устраивало, но потом родители и адвокат наплели ей, что это может сыграть с ней злую шутку.

— Значит, договориться не выйдет, — продолжает Филл, откидываясь на спинку кресла.

— Они настроены серьезно и думают, что имеют на это право. Но злодей не я — это она солгала мне. Я законопослушный гражданин и хочу, чтобы вы выиграли это дело, — он стучит пальцем по столу. — Более того, хочу, чтобы они заплатили за моральный ущерб: за обман и за трату моего времени.

— Джек, ты же понимаешь, что происходит? Ты принудил к сексуальному контакту, который снял на камеру, несовершеннолетнюю. Это очень серьезно.

— Говорю же, Филл, я не знал.

— Почему бы вам просто не удалить это видео? — спрашиваю я.

— И не подумаю. Я пострадавшее лицо и не намерен терять деньги. Повторю еще раз: хочу, чтобы они заплатили. Выиграйте это дело, Филл. Я слышал, для тебя нет ничего невозможного.

— Значит, примирение не вариант?

— Только если будет включать извинения и моральную компенсацию.

— Хорошо, свяжемся с родителями и оповестим о наших условиях. Но дело нечистое. Ты должен быть готов к проигрышу.

— Я никогда не проигрываю.

Филл провожает Стэнтона, возвращается в кабинет и садится в кресло — снимает маску профессионала и глубоко задумывается.

— Прости. Он… такой.

Бедный Филл. Скабрезностью меня не пронять, а вот заботой — да. Не нужно быть со мной джентльменом. Пожалуйста.

— Нам нужна лазейка, — выдает он уже адвокатским тоном.

— Может, ну его? Никто не осудит, если мы проиграем это дело.

— Мисс Вёрстайл…

— Что, мистер Ричардс?

Он вздыхает, кидая ручку на стол.

— Ты сам сказал: он принудил к сексу несовершеннолетнюю и снял это на камеру. Что, если бы она была твоей дочерью или сестрой?

Он сжимает переносицу, на время прикрывая глаза.

— Мораль здесь ни при чем, Флоренс. Это наша работа. Она такая же, как и все другие, ты сама знаешь. — Но она не такая же, и мы оба понимаем это.

Я покидаю кабинет, сбегаю в уборную, чтобы ополоснуть лицо — из зеркала смотрит бледное подобие меня прежней. Сделка с совестью. Уже несколько лет я верна своим демонам. Я верна им слишком долго, чтобы переживать, но переживаю. Что, если бы на месте этой девушки оказалась Молли? Сердце обливается кровью, когда я думаю о ней. Я прикусываю щеку. То, что я хочу, и то, что мне надо, не одно и то же, но я должна сделать то, что надо, чтобы получить то, что хочу. Порой мир слишком сложен. Жаль, я не залила флягу и не взяла с собой…

Я возвращаюсь в кабинет и усаживаюсь в кресло по правую сторону от Филла, с головой погруженного в материалы дела. Лазейки есть всегда. Вопрос только в том, получится ли их найти. Я подвигаю к себе ноутбук и включаю видео, убавляя звук, — на этот раз смотрю его без перемотки — кровать королевского размера, шелковое постельное белье (как-то я уснула на таком в отеле — одна из глупых встреч по пьяни — и проснулась на полу), спинка, обитая бархатом, прикроватные столики с изогнутыми ножками, часы в резном обрамлении на стене: одиннадцать ноль пять вечера.

Я хватаю папку и пролистываю до биографии девушки.

— Что-то нашла? — интересуется Филл.

Я буду ненавидеть себя за это до конца жизни.

— Контракт был подписан перед съемками, верно?

— Да.

— Они начали снимать двадцать четвертого апреля в одиннадцать вечера. Время видно на часах, которые попали в кадр.

Морщины на напряженном лице Филла разглаживаются.

— Я знаю, как выиграть, — говорю я, закрывая ноутбук.

— И? — он откидывается на спинку кресла, держа ручку у губ, глаза блестят в предвкушении.

— И я расскажу тебе. Но у меня есть условие.

— Какое?

— Я не стану представлять Стэнтона в суде.

Он обдумывает предложение и кивает. Я протягиваю ему папку, ткнув в строчку, где указана дата рождения.

— Это было в Лос-Анджелесе, а девушка родилась в Нью-Йорке. К тому времени здесь уже наступило двадцать пятое апреля. Значит, формально она имела право подписать контракт без разрешения родителей, а так как Стэнтон не нарушал условия, контракт действителен.

Он еще раз изучает дело.

— Да, Флоренс, это может сработать. Сильный адвокат это пропихнет.

— Я тоже так думаю.

— И у нас такой есть. — От взгляда, которым он меня награждает, становится неуютно. Неприкрытое восхищение.

— Я готова копаться в бумажках, пересматривать это чертово видео хоть сотню раз, но не выступать в суде.

— Но тебе удастся выиграть.

— Я могу защищать кого угодно, но не тех, кто связан с преступлениями против несовершеннолетних. У меня есть сестра.

— Знаю.

— И таково было мое условие. Ты согласился.

— Знаю. Но все же подумай, пока не поздно, ладно?

Филл не сдастся. Пройдет пара дней, сумма в чеке вырастет, и я соглашусь. Мы оба знаем это. И от этого мне так плохо, что я начинаю задыхаться. Мозг закипает. В спешке — запинки, ложь, оправдания, неловкая улыбка — прощаюсь с ним и выбегаю из офиса, мчусь вдоль вывесок кафе и магазинов, смешиваюсь с толпой в глупой надежде скрыться в ней.

Измени этот пакостный, грязный, несправедливый мир к лучшему. Тебе это под силу. Мы оба знаем, что под силу.

Дома я сбрасываю туфли и достаю из холодильника бутылку виски, вливаю в себя едва ли не треть и падаю на диван, невидящим взглядом смотря в пространство. Что я делаю? Кто я? Что я? Алкоголь притупляет круговерть чувств, смазывает их, как свет кадр на пленке, и я, растянувшись среди декоративных подушек, проваливаюсь в дрему — меня едва не засасывает в складки, но вибрация телефона, спрятанного в ящике стола, выводит из забытья. Вскакиваю как ужаленная и цепенею. Телефон — я заряжаю его каждые три дня, все еще жду чего-то — продолжает вибрировать, бьется, словно сердце человека, который давно умер. Рывком открываю ящик, на экране высвечивается незнакомый номер, отчего по спине пробегает холодок. Принимаю звонок и прижимаю телефон к уху, до боли закусывая подушечку большого пальца. Сердце бьется в горле, кровь стучит в ушах. Это ненормально. Ненормально надеяться на что-то так долго.

— Флоренс Вёрстайл? — спрашивает мужской голос.

Мне часто звонят незнакомцы — я адвокат, но не на этот номер. Натяжение немного ослабевает, хотя и не отпускает до конца.

— С кем я говорю?

— Меня зовут Кеннел О’Донахью, я священник церкви Святого Евстафия.

Струны внутри натягиваются до предела и обрываются. Я слышала о нем, точнее, читала в письмах Питера и Джейн, но ничего толком не знаю — пыталась найти информацию и о Докторе, и о новом преподобном в интернете, но каждый раз натыкалась на целое ничего, словно Бог, судьба или иные высшие силы намеренно делали все, чтобы скрыть их секреты. Взяв себя в руки, беззвучно выдыхаю.

— Вы слишком молоды, чтобы так гробить свою жизнь. — Судебные процессы научили превращать голос в сталь, в то время как внутри все плавится от ужаса.

— Меня отправили в приход Корка после смерти преподобного Патрика. Насколько мне известно, вы хорошо знали Патрика.

— Что вам нужно?

Он на миг затихает. Я сглатываю.

— Флоренс, я вам не враг, — говорит он ровным, спокойным тоном.

Но что странно: мое имя звучит из его уст так, будто он произносит его не впервые — ему известно больше, чем мне, — фигуры не на моей стороне. За столько лет я научилась притворяться: подавлять страх, ненависть и презрение к мошенникам, насильникам и даже убийцам, но, когда речь заходит о Корке, ничего не помогает, с меня сдирают кожу — я маленькая и беззащитная, но я должна держать оборону.

— Я не спешила бы с выводами, мистер О’Донахью. У вас есть доступ к телефону, чем не может похвастаться никто из горожан. Вы не последний человек в городе.

— Я не в Корке. Звоню из телефона-автомата.

Я молчу, позволяя ему продолжить.

— Звоню по просьбе вашей тети. Миссис Вёрстайл серьезно больна, она прикована к постели. Боюсь, осталось совсем недолго.

— Почему вы не позвонили раньше?

— Я лишь выполняю ее просьбу, мисс Вёрстайл. Джейн хочет вас видеть. Но положение плачевное.

Я крепко зажмуриваюсь и ударяю себя по лбу. Черт! Черт! Черт! Не стоило доверять человеку, который так сильно любит меня. Этим она губит себя. Губит Молли.

— Поспешите, Флоренс, если хотите застать ее последний вздох.

Он кладет трубку одним резким, отточенным движением, мол, мне плевать, приедешь ли ты, свою миссию я выполнил. Я выныриваю из-под воды, снова слышу звуки квартиры и города. Мне нужно больше информации! Нужно ли?..

Кидаю телефон на стол. Волна страха, вины, гнева и обиды вырывается наружу, и я с криком сметаю ноутбук и бумаги на пол. Кружу по комнате, как загнанный зверь, запуская руки в волосы и кусая губы — они сухие, и я чувствую металлический привкус. Ты же не глупа, Вёрстайл, так почему не сложила два плюс два раньше?

Меня бросает из стороны в сторону, точно моряка на корабле в шторм, мысли бегут наперегонки, и я лечу вниз, не в силах остановить падение. Я знала, что рано или поздно придется вернуться, но не ожидала, что это случится сегодня. Сейчас. В мареве замешательства и испуга бешено бью по клавиатуре, снова пытаюсь найти информацию о преподобном в интернете — и снова пустота. Ноль без палочки. И почему священники не ведут странички в соцсетях? Как и прежде, я нахожу только новости о стрельбе («Старшеклассник устроил резню в школе», «Очередная школьная бойня: более десятка пострадавших», «Беспощадная расправа в старшей школе»), словно после смерти Патрика Корк перестал существовать.

Да, я знала, что так будет, и все эти годы лишь ждала — ждала знака, и он снизошел до меня в виде нового преподобного. В ознобе я сворачиваюсь калачиком на диване, чтобы стать меньше, исчезнуть, испариться. Тело бьет крупной дрожью, во рту пересыхает, грудь сдавливает, но сердце продолжает бешено колотиться, грозясь разорвать грудную клетку. Упираюсь подбородком в колени, закрываю глаза в наивной попытке спрятаться от мира под краснотой век.

За три года адвокатской практики я повидала многое: жестоких преступников, предвзятых прокуроров и несправедливых судей; обшарпанные стены тюремных комнат для встреч и камеры, пропахшие потом и мочой. Но это ничто по сравнению с Корком. Будь я умнее, покончила бы с собой. Если бы не Молли, я давно покончила бы с собой…

Когда паническая атака отпускает, я хватаю с пола бутылку виски, отпиваю, а после набираю Филла.

Я возвращаюсь в место из собственных кошмаров спустя шесть лет.

Я возвращаюсь в Корк.

4

Корк встречает меня промозглым ветром и противной моросью — у него нет иных способов сказать, что мне здесь не рады. Я выучила его язык, но всегда иду наперекор. Когда-нибудь это погубит меня.

Ранее пустующие поля, тянущиеся на мили вдаль, теперь засеяны пшеницей. Яркими пятнами по полям разбросаны маленькие сарайчики — я почти ощущаю запах дерева, из которого они построены, и сена, которое в них хранится. Их не было раньше. Глушу мотор и выхожу из машины. Тишь и простор. Обвожу глазами море пшеницы, волнами уходящее до самого горизонта, — в городе, среди серости бетона и стекла, такого не увидишь, — я словно приземлилась на другой планете. Вдалеке мычат коровы. Свежесть дождя навечно смешалась с дурманящим запахом навоза.

Центр города, если в отношении Корка можно так сказать, окончательно превратился в призрак, тень себя прежнего, и напоминает финальные кадры фантастического фильма, где все население в одночасье подкосил опасный вирус. Руки невольно сжимаются на руле — я замедляю скорость. Кто знает, какие монстры могут выскочить из-за угла.

Окна магазинов и единственного кафе под названием «Пирожки» плотно заколочены, но здания не заброшены. Заглядываю внутрь сквозь щели в досках — судя по всему, эти помещения используют для хранения хозяйственного инвентаря и старой мебели. Вывески и другие знаки, свидетельствовавшие о наличии былой жизни, бесследно исчезли. Где-то вдали ветер раскачивает железные ставни — скрежет постепенно утихает, но, когда ветер усиливается, звук приближается, чтобы поглотить меня.

Дома, ранее отгороженные друг от друга заборами, словно стали ближе, вместе скрываются за густой кроной деревьев. Ветер колышет бельевые веревки и треплет заботливо подстриженные кусты. Жалобно скрипит флюгер. Дома потускнели, будто на них наложили неудачные фильтры, фасады покрылись заметными трещинами. Опоры линий электропередачи остались как напоминание о прошлом — проводов на них нет — город обесточен. Раньше в вывеске «У Барри» не горело «у», теперь вывески нет вовсе. Интересно, что с ним случилось? Надеюсь, он жив…

Глушу мотор у дома с фиолетовой крышей. Все еще помню, как приехала сюда — семнадцатилетняя Фло Вёрстайл, — хотелось бы забыть. Прикрываю голову ветровкой — дождь усилился, забегаю на крыльцо.

Когда дверь открывается, на меня смотрят огромные круглые глазища. Они повзрослели, и то, что читается в них, пробирает до костей. Язык становится сухим и тяжелым, в горло словно запихали вату.

— Молли…

Она сводит брови к переносице и поджимает губы, а после уносится наверх, не сказав ни слова, — раздается смачный хлопок дверью, как пощечина. Безухий Август одаривает своим фирменным взглядом в стиле «явилась не запылилась» и поднимается вслед за Молли. Он ни капли не изменился: все тот же пушистый хвост и глаза разного цвета: правый — карий, левый — голубой. Ненавижу этого кота! Ветер проникает в дом, открывая дверь нараспашку, а я не в силах пошевелиться: опустошенная, униженная, брошенная. Едва ли я способна представить, что чувствует в этот миг она. Меня затягивает в болото, в темноте дома ширятся и разрастаются силуэты, приближаются, чтобы утянуть меня. Сонный паралич наяву.

Из кухни выходит Роберт. Его лицо, подсвеченное тусклым светом свечи, осунулось и побледнело, изрезано временем и тяжким трудом, голубые глаза совсем потеряли цвет. Отец и раньше не отличался эмоциональностью, но таким я вижу его впервые: выпотрошенное пугало. Его вид окончательно обезоруживает меня.

— Замерзла?

Он подталкивает меня в дом и закрывает двери.

— Последние дни в Корке не задались, льет как из ведра. Никто не может толком работать… — начинает он как ни в чем не бывало, будто я выбегала за покупками на часок.

— Как она?

Он резко умолкает, теряется, словно не понимает, о ком речь.

— Джейн.

— Она наверху. Хочешь чаю?

Я влетаю на второй этаж, пренебрегая всеми проявлениями гостеприимства, на ходу снимаю ветровку и кидаю ее на пол у двери. В спальне в нос бьет запах каких-то трав, воздух спертый и удушливый, на прикроватном столике покоится лишь стакан и глубокая чаша с водой — ни армии флакончиков, ни таблеток — ничего из того, что ей в самом деле нужно. Джейн, тоненькая и обессилевшая, лежит под покрывалами почти серая, как застиранная простыня. Я опускаюсь на колени у кровати и беру ее исхудавшую руку в свою. Ее глаза закрыты, но она не спит. Время от времени веки дергаются, изо рта вырываются приглушенные стоны и слова, которые я не в силах разобрать.

— Почему ты не сказала? Почему не сказала мне? — шепчу я, прижимая ее ладонь к губам.

— Я хотела для тебя хорошей жизни…

Поднимаю взгляд, уставившись на бесцветное лицо и сухие потрескавшиеся губы.

— Рак?

— Да.

— Я могла вылечить тебя. Если бы ты сказала, если бы только позволила позаботиться о тебе.

— Вылечить? У нас нет денег…

— Я отдала бы все, что у меня есть.

— Тебе это нужнее, чтобы сбежать… из этого места.

Она надолго затихает, в груди у нее все хрипит при малейшем вдохе — жерло вулкана. Я подаю ей стакан с водой, но она отмахивается и заходится в затяжном кашле.

— У тебя есть деньги? Есть где жить?

— Да, не беспокойся ни о чем.

— Это хорошо. — Она пытается сжать мою руку, но получаются легкие поглаживания. — Забери ее как можно скорее. Заберешь?

— Да.

— Что бы ни случилось, забери ее. Прошу, забери. — Притаившаяся в уголке глаза слеза сбегает по виску и исчезает в поседевших волосах. Я помню ее иной, помню темные волосы и выделяющиеся на их фоне умные серые глаза с зелеными крапинками. Помню ее шестилетней давности. Это больно.

Утерев мокрую дорожку, целую ее в лоб.

— Это моя последняя просьба.

— Джейн, я обещала. Я обещаю.

Сжимаю ее руку, чтобы придать сил, и впиваюсь ладонью в кольцо на руке. То самое кольцо с зеленым демантоидом, которое я пыталась забыть. Она нашла его. Носит его.

— Зачем? — спрашиваю я, проводя по гладкому камню.

— Оно принадлежало ей.

— Знаю, потому и спрашиваю.

— Я думала, оно потерялось… — Как и мама.

— Оно было у меня. Она оставила его, перед тем как уйти.

— Возьми его. Возьми, оно мне больше не нужно.

Я не хочу его видеть, не хочу о нем знать, но и спорить с умирающей — тоже. Снимаю кольцо с исхудавшего пальца и надеваю на свой. Цвет камня напоминает цвет глаз Патрика в яркий солнечный день — у меня такой же. Думала ли мать об этом, когда оставляла его?

Джейн пытается что-то прохрипеть, жмурится, из глаз катятся слезы.

— Мне так страшно, Флоренс. Так страшно. Я не хочу умирать… я хочу видеть, как растет моя дочь…

Внутри все переворачивается от этой искренней, но безнадежной мольбы, и я часто моргаю, выпиваю воды, чтобы не разреветься у ее постели.

Роберт заходит в комнату и ставит поднос с двумя чашками на прикроватный столик.

— Вколи ей что-нибудь! Разве не видишь, как она мучается?

— У нас ничего нет.

— Почему? У тебя в доме человек, умирающий от рака, должны же быть… Черт! — Я всегда знала, что он не любит ее и на сотую долю того, как любил мою мать, не любит так, как она заслуживает.

— Я напою ее чаем, после чая ей полегчает. — Он приподнимает ее, взбивает подушку, садится рядом на кровать и поит с ложки чаем. Это выглядит так бессмысленно, так глупо, словно он пытается вычерпать воду из лодки, которая уже опустилась на дно.

Я хватаю свечу и начинаю метаться по комнате в попытке найти лекарства: заглядываю в шкаф, во все ящики — их содержимое гремит и шуршит; переворачиваю вверх дном все полки в ванной. Это не поможет, но застой губителен — я умру, если буду стоять на месте.

— Что ты делаешь? — спрашивает Роберт, когда я возвращаюсь в спальню.

— Ищу то, что ей поможет.

— В доме нет лекарств. Это запрещено. И машина… Спрячь ее, ключи от гаража…

— Что? Что значит «запрещено»?

— Только Бог решает, когда и кому умирать.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не замахнуться на него, не запустить в него свечу, но из груди Джейн вырывается стон, и мы на время забываем о споре.

— Ты обращался к Доктору? У него же наверняка должно что-то быть.

Роберт слабо качает головой.

— Что? — взрываюсь я. — Не обращался или ничего нет?

— У него ничего нет, кроме бинтов и трав. Он дал мне немного для чая…

— Что это за врач такой?

От бессилия я поправляю подушку и одеяло, тщетно пытаюсь обеспечить Джейн комфорт, который ей никогда не будет доступен. Мысли с бешеной скоростью крутятся в голове: что, если вернуться в город и добыть лекарства? Я могу позвонить кому-нибудь. Но кому? Тут помогут только сильнодействующие наркотические анальгетики вроде морфина, но никто не даст их без рецепта. Я растекаюсь лужицей у кровати, продолжая хвататься за тонкие, как веточки, руки Джейн.

— Почему ты не сказал мне?

— Она запретила.

— С каких пор ты делаешь то, о чем тебя просят?

Лицо Роберта странно искажается — он не думал об этом прежде, давно не думал о жизни вне Корка. Или ему помогли не думать?

— У нас нет телефонов, а письма не доходят до адресатов из внешнего мира. Такова воля Господа. Внешний мир опасен. Так говорит Доктор.

— Да что с тобой? Ты жил во внешнем мире бо́льшую часть жизни и был всем доволен.

— Не был. — Глаза Роберта стекленеют, мутнеют пуще прежнего, лицо — гипсовая маска, неживое, искусственное, точно я веду беседу с ростовой куклой.

— За последние годы я стал ближе к Богу. Я чувствую его, и мне легче. Я отдаю свою судьбу и ее судьбу в его руки.

— В чьи руки? Бога или Доктора?

Роберт не отвечает — я и не жду ответа, хватаю полотенце и смачиваю его в чаше с водой, протирая вспотевшее лицо Джейн.

— Когда случился рецидив? — спрашиваю я деловым тоном.

— Четыре месяца назад. Она упала в обморок на службе. Начала кашлять кровью… Мы обратились к Доктору, но он сказал, что на все воля Господня. Мы молились за нее в церкви всем приходом, но такова его воля…

— Его воля может поцеловать меня в задницу. И ваш Господь, и Доктор тоже! — Я вскакиваю, кидая в него полотенце. — Ты не представляешь, как я сейчас тебя ненавижу.

Роберт до безобразия спокоен, давно смирился с необратимостью судьбы. К черту судьбу! К черту их всех!

Он берет полотенце и как ни в чем не бывало проводит по лбу Джейн.

— Вчера приходил отец Кеннел, молился за упокой ее души. Джейн всегда так радуется ему…

— Преподобный? И часто он приходит?

— Да. И Доктор тоже. Их присутствие облегчает ее боль.

Я обессиленно падаю в кресло у окна, все еще прокручивая в голове тревожные мысли, но все это похоже на колыбель Ньютона: бесполезный двигатель — я не знаю, что делать, впервые за столько лет я не знаю.

— Как Молли с этим справляется?

— Мэри… она держится. Молитвы придают ей сил.

Он протирает побледневшие конечности Джейн, касается ее, но смотрит сквозь нее, сквозь меня. Он не здесь — я даже не могу на него злиться. Понятия не имею, кто этот человек и что сотворил с ним город.

— У нее это с детства: благоговение перед Всевышним, — припоминает он.

— Я увезу ее.

Он не отвечает, продолжая монотонные неспешные движения.

— Слышишь? — я подаюсь вперед. — Роберт, я увезу ее в Нью-Йорк. Соберу вещи, посажу в машину, и мы сегодня же покинем город и никогда не вернемся.

Он долго молчит, так долго, что кажется, он уже не ответит.

— Ты заберешь ее от умирающей матери? — На переносице залегает глубокая морщина.

— Джейн хочет этого.

— В ней говорит болезнь.

— Она попросила меня об этом еще очень давно.

— Но тогда не было общины, а теперь есть, и Мэри — ее часть, она любит ее.

Я поднимаюсь на ноги.

— К черту вашу общину, Роберт. И тебя к черту.

5

Пыл, злость и уверенность улетучиваются и обращаются в прах, когда я стою у двери Молли, не в силах постучать, прислушиваясь к тишине в комнате. Ни вздохнуть. Робость, оцепенение, страх — столько лет мы провели вдали друг от друга, столько лет она боролась в одиночку.

Я встречала десятки, если не сотни очень плохих и опасных людей, но они не пугали так, как взгляд сестры — безжалостный, холодный, чужой. Какая она теперь? Кто она теперь? Ей тринадцать — самый трудный возраст: не ребенок, но еще и не взрослая, и я понятия не имею, как с ней ладить. Я едва помню себя в этом возрасте — настолько травматичный период, что я невольно вытеснила его из памяти, сохранив лишь яркие обрывки. С тех пор как мама ушла от нас, я старалась не запоминать новые дни в страхе забыть старые. Я до сих пор помню, как она бродила призраком по кухне и проливала кофе на стол, как возвращалась с покупками, закрывая дверь ногой. Ее улыбку и морщинки вокруг глаз…

Стук раздается в тишине, словно удар топора. Никто не открывает, и я не вхожу, жду — не хочу врываться в ее пространство, я уже ворвалась в ее дом. Наверное, он никогда не был моим. Раньше я не стучала, прежде чем войти в комнату Молли, и ее не приучила. У нас не было секретов. Она вбегала в комнату с рисунками, которые рисовала для меня, и спрашивала, можно ли войти, а я отвечала, что она уже вошла. Эти воспоминания греют душу, держат меня на плаву даже спустя столько лет.

Дверь так и не отворяется. Я стучу еще раз, настойчивее, и, не дожидаясь ответа, все же вхожу. Молли стоит на коленях, облокотившись на кровать, и беспрестанно молится распятию, висящему над изголовьем, — раньше его не было, теперь все бесцветное, выхолощенное, лишенное индивидуальности — ни рисунков, ни покрывала с Эльзой и Анной, ни карандашей, разбросанных по столу, ни ярких свитеров, подмигивающих рукавами из шкафа.

Она ощущает мое присутствие — ее плечи вздрагивают. Ей тоже страшно. Она знает, что такое потеря, и знает, что потеряет мать. Это может раздавить ее. Меня в свое время раздавило.

— Поговоришь со мной?

Вместо нее отвечает Август: злобно шипит и встает на дыбы — не похоже, что он рад меня видеть. Роль лучшего друга Молли теперь принадлежит ему, впрочем, как и кровать.

— Ты можешь рассказать мне все, что пожелаешь.

— Мне некогда. Мама умирает. Йенс говорит, что такова воля Господа, а отец Кеннел — что после смерти она не будет чувствовать боли, потому что попадает в лучший мир. Я молюсь, чтобы она попала в лучший мир.

— К сожалению, от нас это не зависит.

Она резко оборачивается, взгляд ее полон презрения и злобы.

— Зачем ты здесь?

— Приехала за тобой.

Я делаю шаг.

— Твоя мать хочет, чтобы ты уехала, чтобы мы уехали.

— Я не поеду.

— Мы будем вместе. Навсегда-навсегда.

— Нет.

— Мы должны ехать прямо сейчас.

— Ты оставляешь всех, но я не ты и не оставлю маму. Я нужна ей.

— Молли…

— Я уже слишком большая для этого имени.

— Ты никогда не будешь слишком большой для меня.

Еще шаг, но она вздрагивает, и я отступаю — не могу подорваться на этом минном поле. Все так зыбко — я провалюсь под землю, если совершу хоть одно неверное движение, меня разбросает кровавыми пятнами по стенам.

— Я уже не ребенок. И меня зовут Мэри. Ты знала бы это, если бы не бросила нас.

— Я никогда не бросала вас. Все, что я делала, было ради тебя.

— Ради меня? — Она вскакивает на ноги. — Ты бросила меня! Мне было всего семь, и ты меня бросила.

Внутри все обрывается от того, как она говорит это. Я прикусываю щеку, чтобы не закричать. Будь она взрослой, будь она чужой — я обратила бы все в свою пользу, разгромила аргументами, оставив поверженной, но я не могу причинить ей боль и использовать логику. Работа превратила меня в робота, в машину, настроенную на поиск выгодных, быстрых и точных решений, лишенных эмоций. Все мои инструменты бессильны, я словно пытаюсь зашить дырку ножом.

— Твои письма, звонки, подарки — жалкие подачки. Думаешь, этого было достаточно? Думаешь, для меня достаточно?

— Нет, недостаточно. Но только так я могла показать, что люблю тебя больше всего на свете.

— Где ты была все это время?

В голове столько ответов, но я не могу их произнести. Гарвард, деньги, связи — прочная стена, которую я выстраивала вокруг себя годами, рассыпается на тысячи частей, не в силах держать оборону перед вопросом маленькой беззащитной девочки.

— Где ты была, когда мне было плохо, когда маме стало плохо?

— Да, ты права, я уехала, но не ради себя. Чтобы жить в том мире, нам нужны деньги, и я делала все, чтобы ты ни в чем не нуждалась, вернувшись в него.

— Может, мне не нужен тот мир? И ты мне не нужна! Это мой дом — я останусь дома.

— Это место тебе не дом. Оно никому не дом. Дом там, где тебя любят.

— Здесь тебя все любили, но ты уехала. Оставила меня. Оставила нас, когда мы больше всего в тебе нуждались.

Я выдыхаю и сжимаю руки в кулаки, чтобы сдержать подступающие слезы.

— Знаю, ты злишься. Ты имеешь на это право. Но я делала все, чтобы спасти тебя. А теперь хочу, чтобы ты поехала со мной в Нью-Йорк — это огромный город, полный возможностей. Мы будем есть мороженое хоть каждый день, сколько пожелаешь, рисовать, ходить в парк, в кино и…

— Мне уже не шесть!

— Но нам будет все так же хорошо вместе.

— Доктор говорит, что внешний мир не такой, как этот, что он опасен, греховен. Там никто не верит в Бога — только в деньги.

— У Доктора тоже есть деньги, иначе у него не было бы такой власти.

— Эту власть ему дал Господь. Йенс не жаждал ее — Бог сам его выбрал. Он любит мир и людей. И Бога! В отличие от тебя.

— Я больше не оставлю тебя. Обещаю. — Делаю шаг. — Твоя мать тоже этого хочет, она просила меня об этом.

— Не прикрывайся ее желаниями. Ты не имеешь права.

Она отворачивается, встает на колени и складывает руки.

— Хочу помолиться.

— Я не договорила, Молли.

— Я — да.

— Я буду внизу. Спустись, когда будешь готова продолжить разговор.

В этот вечер из комнаты она так и не выходит.

6

Джейн перестает дышать на рассвете, через три дня после моего приезда — ей было сорок семь лет. Перед смертью она просила спасти душу Молли. Я должна исполнить ее волю и готова к этому любой ценой, но ее никто не назначает — Молли со мной не разговаривает. Она постоянно молится. Это хорошо — помогает не впасть в отчаяние, а может, плохо — ненормально, когда тринадцатилетний ребенок так стойко переносит смерть матери.

Моя машина спрятана от чужих глаз. Я такая же: спрятанная и похороненная под воспоминаниями, что оживляет в памяти дом с фиолетовой крышей. Ночь перед похоронами я провожу без сна, лежу, прислушиваясь к звукам старого дома. Скрип говорит со мной… Мне снова восемнадцать, и Сид Арго стучит в окно. Его рыжие волосы кажутся темными во мраке спальни, но веснушки — его лицо освещает лунный свет — я вижу. Гарвард, Нью-Йорк, Доктор, смерть Джейн — все это безумный сон, иллюзия, бред. Молли все еще любит меня, Джейн дышит здоровыми легкими. Сид дышит.

— Мне приснился кошмар. Такой ужасный кошмар… — шепчу я в объятиях Сида Арго.

— Это всего лишь сон, — отвечает он и целует в висок.

Его дыхание, его бьющееся сердце, его запах… Я ему верю. Хочу ему верить.

Не в силах больше крутиться с одного бока на другой, я выхожу на крыльцо. Светает. Небо затянуто дымкой, но дожди уже прекратились — днем будет тепло. Роберт возвращается домой с ведрами воды, они скрипят при малейшем движении.

— Тоже не спится? — спрашиваю я.

— Нам нужна вода, чтобы приготовить завтрак.

— Помочь?

— Я справлюсь, — на самом деле он говорит: «Я хочу побыть один». Не могу винить его в этом.

Прежде чем отправиться в церковь на панихиду, мы пытаемся позавтракать. Роберт произносит молитву:

— Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.

Но овсянка давно остыла — никто не притрагивается к еде. Молли сидит, невидящим взглядом уставившись в пространство. Три последних дня она провела у тела матери. Вдруг раздается стук в двери, и Молли переводит вопрошающий взгляд на отца.

— Иди.

Она молча выходит из кухни, а я собираю нетронутые тарелки, чтобы заняться полезным делом. Воды в кране нет, а та, что в ведрах, холодная, и использовать ее нужно с умом — хоть в чем-то аналитика приходится кстати. Краем глаза вижу, как в проходе появляется черный костюм, и, повернув голову, встречаюсь взглядом… с Сидом. Сердце замирает. Срываюсь с обрыва. Тарелка выскальзывает из рук и с грохотом ударяется о раковину. Вода расплескивается. Сердце колотится в горле — я несусь прямиком в бездну.

Питер Арго не моргая смотрит на меня — тоже стремится вниз по спирали. Он сильно вытянулся и стал на голову выше меня, хотя каких-то пять лет назад не дотянулся бы и до верхней полки кухонного шкафа. Лицо сузилось, волосы посветлели — выгорели на солнце — и приобрели отчетливый рыжий оттенок, глаза все те же — понимающие и умные — глаза брата, и сейчас они изучают меня, словно видят впервые. Он вырос, и теперь сходство с Сидом такое разительное, такое болезненное и явное, что я едва не вскрикиваю, увидев его в проходе.

— Отец, к нам пришел Питер.

— Вижу.

— Можно нам вместе посидеть в гостиной?

— Можно, раз уж он пришел.

Они уходят, но стены продолжают нестись вокруг, я опираюсь на раковину в попытке унять сердцебиение. На миг перед глазами все плывет, и я теряю способность видеть и слышать — зловещий вакуум.

— Питер Арго, — доносятся до меня слова Роберта. Будто я могла его забыть.

Что, если Пит тоже возненавидел меня? Прошло два с половиной года с тех пор, как я получила его последнее письмо — в его возрасте это целая вечность. Я должна выйти, поговорить с ним, но не нахожу в себе сил, вместо этого протираю стол и перемываю всю посуду. Снова протираю стол. Руки коченеют от холодной воды. Перекладываю полотенца, вытираю руки, переставляю тарелки, укладываю ложки в ящик — занимаю себя чем угодно, лишь бы не слышать, не видеть, не думать.

На панихиду мы отправляемся вчетвером в напряженной тишине.

В церкви Святого Евстафия я, Молли и Роберт устраиваемся в первом ряду, как и положено родственникам. Пит со своим отцом — в третьем. Я ищу глазами миссис Арго — заботливую, добрую, любящую миссис Арго. Даже при мысли о ней по телу разливается тепло. Однако ее нет. У алтаря покоится скромный гроб из дерева, не покрытый ни краской, ни лаком. Патрика теперь тоже нет.

В тот день, когда я сидела здесь впервые, я чувствовала себя так же: чужой. В тот день, когда прощалась с Сидом Арго, я чувствовала себя так же: разбитой. Но раньше я умела выбираться из тела, как из ящика, заколоченного со всех сторон. Душа взмывала под сводчатый потолок и уносилась прочь. Сегодня мне это не удается. Может, потому что душа мертва?

Среди серых лиц я вижу знакомые. Ленни Брэдсона, судя по бескровному и серьезному лицу, одолевают тревожные мысли, когда он усаживается во втором ряду.

Лицо Тома Милитанта, как я и полагала, почти не изменилось: все те же мудрые глаза, которые смотрят на мир из-под чуть опущенных век. С ним и его теткой, миссис Тэрн, сидят девушка и мужчина, видимо, ее отец — одни и те же глаза. Она едва младше Тома, так молчалива и скромна, что ему неловко даже сидеть рядом с ней, — это очевидно по тому, как он старается смотреть на кого и что угодно, кроме нее. Когда наши глаза встречаются, он узнает меня и поджимает губы в кротко-дружественной улыбке. Я отвечаю ему тем же. Мы не друзья, но у нас есть общая тайна — мы навсегда ею связаны.

Появление Доктора вызывает заметное оживление в зале. Словно Моисей, раздвинувший воду, он ступает по проходу, и люди встают, приветствуя его.

Он протягивает руку Молли, и она целует ее, а после падает в его объятия. Мое сердце пронзает стрела, по телу пробегает дрожь. Я не могу вспомнить, когда последний раз кто-то дотрагивался до меня. Это должна быть я! Я должна успокаивать ее, прижимая к груди. Я должна целовать ее макушку. Я. Потому что не осталось никого, кто любил бы ее так же сильно, как я. Мне приходится приложить нечеловеческие усилия, чтобы не оттолкнуть Доктора от Молли.

Он ни капли не изменился, не постарел, даже будто бы стал моложе. Он по-отечески целует Молли в лоб и что-то шепчет ей на ухо. Во времена Патрика его бы разорвали на части за такое обращение с чужим ребенком, но теперь все иначе — они доверяют ему. Она доверяет ему так же, как когда-то мне.

— Такова судьба, дитя мое. Не принимать пути Господа — большой грех.

Он проводит рукой по ее щеке, утирая слезы, и позволяет вернуться на скамью, а после садится рядом с женщиной примерно его же возраста. Кто они друг другу? Слишком похожи и могут быть братом и сестрой, но недаром говорят, что в долгом браке супруги настолько сливаются, что становятся почти одним человеком.

Доктор всколыхнул прихожан — повсюду слышатся шепотки, однако, как только появление преподобного становится очевидным, гул и шорох тут же стихают. Все садятся на места. Воцаряется полный порядок. Преподобный мягко кивает Доктору — они заодно.

Какое-то время преподобный позволяет своему присутствию говорить гораздо громче слов. Я невольно сажусь прямо, вытягиваюсь, как струна. То ли от потрясения, то ли от удивления, то ли от замешательства — то ли от всего сразу — сердце быстро, гулко колотится в груди. Мне физически больно. Подозрение и неверие заставляют оглядеться в поисках настоящего преподобного, потому что тот, что стоит у алтаря, не похож ни на одного священника из тех, что я видела. Но его одеяние… Это точно он. Но как мужчина, оставивший все мирское и посвятивший себя Богу, может быть таким… чувственным?

Прежде чем начать, он скользит глазами по прихожанам и задерживается на мне долгим намеренным взглядом — внутри все скручивается, сжимается в тугой узел. Мне не нравится, когда так смотрят, точно щупают, но я не в силах ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью.

Он начинает с приветствия и молитвы. Голос, тот самый, что я слышала в трубке, глубокий и звучный, эхом проносится по залу, забираясь в каждый уголок церкви Святого Евстафия.

Его твердая уверенность, сила и стать обезоруживают до такой степени, что я замираю, и спустя минуту, две, пять все еще не способна пошевелиться. Прежде всего такое впечатление он производит из-за роста: в нем, наверное, не меньше шести с половиной футов^[13]. Преподобному, как я и подумала после разговора, слегка за тридцать: выразительное лицо выглядит молодо, но глаза таят опыт, не свойственный человеку его возраста. В простом белом одеянии с фиолетовой лентой, перекинутой через шею, он более представительный и властный, нежели любой бизнесмен, которого я защищала в суде. Все в нем мягкое, подобное воде, — он может принимать любые формы, и одновременно суровое — стоическое спокойствие. Клянусь, он не вздрогнул бы, даже если бы крест за его спиной разнесло в щепки. Он божество. Он не похож ни на что, созданное человеком, это существо дьявольски порочной красоты, и я не удивилась бы, узнав, что сам Господь, которому он служит, побаивается его.

— Вечный покой даруй усопшим, Господи, и да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь. За умершего после продолжительной болезни…

Захоронение на кладбище церкви Святого Евстафия происходит все в тех же молитвах за упокой души. Я истекаю болью. Все зудит, как сломанная рука в непогоду. Пытаюсь прильнуть к Молли, взять за руку, обнять, чтобы поддержать ее и чтобы она поддержала меня, как было в те годы, которые она едва помнит. Но она не поддается, отстраняется, закрывается от меня, пытается вести себя как взрослая. Чужая. Отдаляется, как делала я, когда нас оставила мать, чтобы наказать ее, причинить боль, унизить — в ту пору я считала, что она это заслужила. Наверное, я тоже.

Я это заслужила.

Но я не моя мать, и даже отвращение Молли меня не остановит. Сида больше нет, Патрика — тоже. Ничего нет. Деньги, связи, амбиции и перспективы, которые подарил внешний мир, ничего не значат без Молли, потому что я добилась этого ради нее, а она теперь совсем чужая.

Молли всегда была моей целью и средством, надеждой и смыслом. Ее благополучие, здравый рассудок, счастье… Способна ли я, алкоголичка с непомерными карьерными амбициями и склонностью к самоповреждению, воспитать достойного человека? Думаю, моя любовь окупит недостатки с лихвой. Если только она позволит увезти ее отсюда, я стану лучшей сестрой на свете, отдам все, что у меня есть. Но как убедить ее, когда она так отдалилась и привязалась к людям, которые не пожелают ей того же, что и я? Которые не отдадут за нее жизнь, как сделала бы я. Моя жизнь. Она ничего не стоит. Никогда не стоила.

— Мне очень жаль, Роберт, — говорит Прикли, когда люди вереницей покидают кладбище. Тот не воспринимает слова всерьез, однако из уст Нила они звучат искренне, ведь он не понаслышке знает, что значит потерять женщину, которую любишь больше жизни. И пусть он говорит это лишь сейчас, он знает, что Роберт потерял ее много лет назад.

Прикли — удивительный человек. Я испытываю к нему невообразимый и не до конца понятый спектр чувств: уважаю его, боюсь, жалею и в то же время люблю. Он один из немногих, в чью голову я бы с охотой проникла — парк аттракционов, пребывание в котором может стоить мне жизни, но я бы рискнула. Когда мы встретились, я была ребенком, а он мужчиной в расцвете сил, и я до сих пор недостаточно взрослая, чтобы помочь ему вернуться к тому Прикли в вельветовой рубашке, который требовал собственных мыслей в сочинении по «Гамлету».

— Я не видела тебя в церкви, — говорю я, когда мы проходим в сером мареве в глубь кладбища.

— В последнее время я и без того бываю там слишком часто. Тебе понравилось прощальное слово?

— Преподобный был достаточно убедителен. — При его упоминании немеют руки и невольно подгибаются пальцы на ногах. Но какая разница, что ощущает мое тело, — я подавлю это разумом. — Он тебе не нравится, верно?

— Мне никто не нравится. — Лукавый взгляд под стеклами очков заставляет улыбнуться, но улыбка быстро сползает с лица.

— Неправда.

Он тяжело выдыхает и останавливается, проводя рукой по волосам, тронутым сединой.

— Почему ты здесь, черт возьми? Скажи, что из-за Джейн.

— А раньше ты не подсказывал ответы, — грустно усмехаюсь я. — Я здесь из-за сестры.

— Когда уедешь?

— А ты?

Он смотрит исподлобья. Мне не победить в этой схватке. Я виновата. Виновата в том, что не оправдала его ожиданий. И ожиданий Патрика.

— Я вернулась за Молли. Ты знал, что это неизбежно.

— Почему вы не уезжаете, Флоренс?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки.

— Когда вы уедете?

— Не знаю, Нил.

— Я серьезно. Ты приехала на машине?

— Да.

— Тогда садитесь в нее — и по газам. Пока не поздно.

— Молли не хочет уезжать.

— Не хочет уезжать, — копирует он мой тон.

— Как прикажешь это сделать, если она не смотрит на меня, не говорит, не замечает, будто меня не существует? Она любит это место так, как никогда не любила меня. Молится на распятие и святость Доктора, которого только и слушает. Он приказывает ей целовать руку, и она целует. Молиться — и она молится. Не плакать по матери — и она не плачет…

— И что, будешь потакать подростку, ничего не знающему о жизни?

— Здесь я чувствую себя так же — словно ничего не знаю о жизни.

— А я тебе расскажу! Мужчины работают в поле и на ферме, а женщины обслуживают тех, кто работает в поле и на ферме. По вторникам мы собираемся в пристройке за церковью, где наказываем неугодных и молимся за общину, а по воскресеньям — в церкви. Я учу детей. С первого класса по восьмой… — Он замолкает, позволяя осознать сказанное. — С первого по восьмой, Флоренс. Учу счету, чтению, письму и основам геометрии.

— Не понимаю…

— Знаешь, что такое однокомнатная школа? Все девочки с шести до четырнадцати сидят в классе Тэрн, мальчики — у меня. Чтобы не дай бог между ними вдруг не осталось столько места, чтобы не поместился и Святой Дух. Я пытаюсь научить детей тому, что пригодится в жизни фермера, тому, о чем я ни черта не знаю. История, литература и физика теперь лишь слова, и другие учителя сбежали, поняв это. — Он выдыхается и на миг замолкает. — После восьмого класса обучение заканчивается. Мальчики идут с отцами работать в поле, а девочки остаются с матерями дома. В Молли есть потенциал — такой же, как был в тебе, но здесь это не имеет значения. Полки в школьной библиотеке пустуют — художественная литература и невыгодные учебники под запретом, — а те, что заняты, переполнены религиозным бредом, который не расскажет подросткам о жизни вне общины. Голова Молли забита церковью, пением в хоре, работой в женском доме и будущим замужеством — тем, чтобы стать хорошей женой человеку, которого выберет ее отец. Этого ты для нее хочешь?

— Не хочу.

— Этого ты хочешь? — уже настойчивее спрашивает он.

— Нет.

— Тогда ты знаешь, что делать.

— Если увезу ее насильно, то потеряю.

— Если не увезешь, тоже потеряешь.

— Я не знаю, что делать, Нил.

— Черт возьми, Вёрстайл, ты закончила Гарвард — придумай что-нибудь.

Я прикусываю губу, пытаясь подавить слезы.

— Ты же хороша в поиске лазеек, так найди их.

— С чего посоветуешь начать?

— Ты и сама знаешь ответ на этот вопрос.

— Доктор. Что с ним?

— Не советую принимать пищу в его доме.

— Что он делает?

Он подходит ближе, поворачиваясь спиной к церкви.

— Не знаю, как объяснить…

— Вы учитель английского, мистер Прикли, найдите слова.

— Он приглашает в свой дом как радушный глава общины, кормит и поит, а потом… вы оказываетесь наедине, и, что бы он ни спросил, ты говоришь правду.

— Что-то вроде гипноза?

— Возможно.

— Но если не пить, то есть вероятность, что не сработает?

— Не знаю, Флоренс. Я не знаю.

— А если не пойти?

— Такого варианта нет.

— Думаешь, это реально? Вскрыть его схему.

— Даже если вскроешь, никто не поверит. За последние шесть лет он провел сотни, если не тысячи таких ужинов, промыв мозги до основания.

— Но тебе нет.

— У него давно на меня зуб, но это уже вошло в привычку — я как надоедливая муха: он не догоняет меня, но особо не пытается — не верит, что я представляю серьезную угрозу.

— Так почему он точит на тебя зуб?

— Я отказался от того, что он предлагал.

— От чего же?

— От того, чего я больше всего желал.

Он устремляет взгляд вдаль. Чего он желал… Единственное, чего он всегда желал, — вернуть жену к жизни.

— Но как?

— Те, кто получает желаемое, не распространяются. Время от времени они посещают его кабинет, где он дает им то, что нужно.

— Что — это?

— Не знаю.

— Как же ты отличаешь их от остальных?

— Загляни в глаза отчиму.

— Этот стеклянный взгляд?

— Отрешение от мира.

— И сколько вас таких — несогласных?

— Не скажу.

— Не веришь мне?

— Не верю Доктору. Если ты решишь остаться, он пригласит тебя на ужин. И кто знает, что ты ему выболтаешь.

— Так что мне делать?

— Не борись за Корк. Разрушь авторитет Доктора в глазах сестры и убирайтесь отсюда.

— Думаешь, она поверит?

— Сделай так, чтобы поверила. А пока не поверит, не высовывайся и не отсвечивай. Для твоего же блага.

— В Корке мне это никогда не удавалось.

— Придется приложить немалые усилия. Скорее всего, потребуются большие жертвы.

— Я умру за нее, если нужно.

— Не давай таких обещений, Флоренс, — Сид уже совершил эту ошибку. Он не знал, что Корк воспринимает подобные обещания всерьез.

7

Смерть Джейн не становится потрясением для Корка. Дожди заканчиваются, и горожане возвращаются к работе: мужчины — в поле, женщины — в женский дом. Теперь в Корке все подчинено строгому порядку: подъем с рассветом, скудные приемы пищи, тяжкий физический труд. У каждого свое место, которое определяет Доктор — староста, мудрец, наставник и божество, — его авторитет нерушим. Он был избран Господом, чтобы управлять общиной, и будет делать это до последнего вздоха.

В холщовой рубашке, покрытой давно не отстирывающимися пятнами, в брюках, вытянутых на коленках, — они велики ему, он сильно исхудал, — Роберт выглядит как фермер из прошлого, стеклянный взгляд выдает покорного раба. Он закатывает рукава, открывая неравномерный загар: до локтя руки совсем испеклись, а выше кожа еще светлая. Прежде у него не было таких рук: пальцы в мозолях и порезах, под ногтями уже неотмывающаяся грязь.

— Хорошо, когда в доме есть хозяйка, — говорит он, когда Молли ставит перед ним тарелку, — но еще лучше, когда их две. — Он отламывает хлеб и принимается за кашу.

Мы почти не говорим, я не пытаюсь объяснить ему, зачем приехала. Беседы с ним — игра в одни ворота, словно говоришь с Богом, а мне не нравится тратить силы напрасно. Каждое сказанное ему слово — как корабль, попавший в Бермудский треугольник: пропадает безвозвратно. Предпочитаю убеждать себя, что он болен, как те старики, о которых я когда-то заботилась в доме престарелых.

— Когда ты уезжаешь? — спрашивает Молли. Моя рука повисает над тарелкой.

— Я не намерена уезжать.

Она презрительно хмыкает и скрывает лицо за чашкой.

— Тебе позволили не ходить в женский дом? — интересуется Роберт у Молли.

— Да, какое-то время.

— Я оставил в спальне рубашку. Она разошлась по шву на правом плече.

— Хорошо, я зашью. Можно мне сходить в церковь?

Он сдвигает брови к переносице. Думает о чем-то своем.

— Сегодня хор. Я хочу пойти, — настаивает Молли.

— Иди, но не забудь про рубашку.

— Хор? — встреваю я.

— Отец Кеннел руководит хором. Иногда мы поем во время служб. Ты бы знала это, если бы… — Она резко замолкает, уставившись в тарелку.

— Я могу пойти с тобой?

— Это детский хор.

— Я не говорила, что буду петь.

Она кривится и поджимает губы, а потом выдает:

— Как хочешь. Мне все равно, — она дергает плечиком, но на долю секунды уголки губ приподнимаются, отчего внутри разливается тепло, — она там. Моя Молли все еще там, мне только нужно откопать ее, очистить от песка и пыли, от всего, что Доктор скормил ей в мое отсутствие.

Когда отец выходит из дома, Молли выбегает за ним, чтобы отдать шляпу, — он сам не свой, машина, заправленная топливом. Я убираю со стола — хоть в чем-то могу быть полезной, а Молли принимается за порванную рубашку отца. Я мельком наблюдаю за ней. Мне никогда не удается попасть в ушко иголки с первого раза, ее же движения умелые и спорые, как у заправской швеи.

— У тебя так здорово выходит.

— В Корке все это умеют. Хелен нас учит.

— Научишь меня?

Она поднимает глаза.

— У тебя не получится.

За шесть лет она выросла словно на четверть века, пропасть из обид, боли, страха, отчаяния и разочарования стала такой огромной, что нам уже не докричаться друг до друга, но я пытаюсь. И буду пытаться, пока жива.

— Если не соберешься за двадцать минут, я пойду в церковь без тебя, — вдруг говорит она, откладывая рубашку.

Я тут же вытираю руки, бегу наверх и натягиваю на себя самую скромную одежду. На самом деле я надеваю то, что у меня есть, — я не рассчитывала провести здесь столько дней. Оглядываю себя в зеркале, которое прикреплено к внутренней стороне дверцы шкафа. Будь моя воля, я бы не оставила и его.

— Так нельзя идти в церковь. — Молли появляется за моим правым плечом, наши взгляды встречаются в отражении.

Я рассматриваю себя снова, на этот раз намного придирчивее: никакой укладки, никакого макияжа, раньше я тратила сотни долларов, чтобы поддерживать образ успешного адвоката. Впервые за несколько лет я надела свободные темные джинсы, скромные туфли с незаметным квадратным каблуком и кремовую блузку — оставила незастегнутой лишь верхнюю пуговицу. В последний раз я выглядела так… да никогда. Даже самые серьезные судебные процессы и строгие судьи не вынуждали так скрывать тело.

— Думаешь, преподобный не в курсе, что я женщина?

Шутка остается без внимания.

— Сними это, — она устремляет взгляд на нить жемчуга, которая едва видна в разрезе блузки.

Я делаю так, как она велит.

— Застегни пуговицу и собери волосы.

Я беспрекословно выполняю приказы, стирая последние штрихи внешнего мира.

— У тебя нет юбки?

Я качаю головой. Она еще раз обводит взглядом отражение и в итоге кивает.

— Ладно, так лучше, — говорит она в непривычно высокомерном тоне.

Я — гадкий утенок, она — девственная лесная нимфа с золотой косой, переброшенной через плечо. Тонкая, изящная, трогательная, точно цветок в росе. Но одинокая. На ней аккуратное льняное платье длиной по щиколотки, перетянутое поясом. Скромная вышивка украшает горловину.

— Ты сама ее сделала?

Она теряется и на секунду ослабляет оборону.

— Да, мне нравится вышивать.

— Тебе очень идет.

— Нет времени на пустую болтовню, — отрезает она, покидая комнату.

Несмотря на жару, дом снова покрывается коркой льда.

8

В церкви нас встречают голоса девочек из хора. Те, что помладше, порой забываются и переходят на крик, но старшие осаживают их, дергая за рукава и косы. Заметив меня, они затихают, но, не признав авторитета, продолжают перешептываться.

Я устраиваюсь в первом ряду, Молли — в центре хора. Все девочки облачены в простые платья, на лицах безусловное принятие и предвкушение, которое делает их более прекрасными и в то же время уязвимыми. Агнцы на заклание.

Появление отца Кеннела, кажущегося еще выше в сравнении с детьми, приводит к установлению полнейшего порядка. Девочки тут же подскакивают и выпрямляются, как клавиши пианино, с которых резко убирают пальцы. Он занимает место перед хором и, очевидно, обращает вопросительный взгляд на Молли.

— Мэри, не ожидал тебя сегодня увидеть. Не представишь нас? — он мягко указывает в мою сторону. — Было бы крайне невежливо оставить меня в неведении.

— Простите, преподобный. Это моя сестра.

Он оборачивается и устремляет на меня ничего не говорящий взгляд. Тишина затягивается, желудок сжимается.

— Флоренс Вёрстайл, — отзываюсь я, не в силах терпеть заминку. — Хотела послушать, как поет хор, если это возможно.

— В этом мире все возможно, мисс Вёрстайл. — Он склоняет голову набок и едва уловимо улыбается, обретая ореол демонической притягательности. — Добро пожаловать в церковь Святого Евстафия. Чувствуйте себя как дома.

— Предпочитаю быть в гостях.

— Как пожелаете, — с вежливым кивком он возвращает внимание к воспитанницам.

Он больше не говорит ни слова, кивает девочке в первом ряду, и она начинает петь: тонкий голосок разносится по церкви, овладевая всеми потаенными уголками. Взмах рук преподобного заставляет присоединиться к ней двух девочек, стоящих в конце ряда. Нежный голос переплетается с другими и проникает в крепко запертый ящик — мое сердце. Я прикусываю щеку в попытке удержать непроницаемое лицо, но сдаюсь, когда к хору голосов присоединяется Молли, добавляя в него последний, недостающий элемент. Эти дети: их мечты, разум и души погибнут здесь, но они не знают этого, если бы знали, их голоса не были бы так чудесны, не заставляли бы меня, пусть и на миг, поверить, что небеса существуют.

— То, что вы делаете, — говорю я, подойдя к преподобному, когда занятие заканчивается, — это великолепно.

— А то, что делаете вы, опасно. — Он обращает на меня взгляд, такой острый и тяжелый, но полный… жалости? По спине проходит холодок. Сталь в его глазах погубит меня.

— Ты же не против, если я поговорю с твоей сестрой? — спрашивает преподобный у Молли. Она кивает, опустив взгляд, не смеет смотреть ему в глаза. Будь я умнее, тоже не стала бы. — Спасибо, Мэри. Пойдемте, мисс Вёрстайл. Я не задержу вас надолго.

Я следую за ним по коридору, увешанному картинами. Он открывает дверь и пропускает меня вперед. Церковь Святого Евстафия — его территория, а кабинет преподобного — его сердце. Здесь все как прежде: книжные шкафы по периметру комнаты, огромный дубовый стол, распятие на стене. Но мне неуютно, неуютно в сердце человека, которого я не знаю.

— Полагаю, мы не были представлены должным образом. Я священник церкви Святого Евстафия и общины Корка — Кеннел ОʼДонахью.

— Ирландец?

В венах Сида тоже текла ирландская кровь. Да что со мной, черт возьми, такое?

— По материнской линии.

Он протягивает мне руку. У него идеальные руки: изящные, рельефные, с длинными тонкими пальцами, как у статуи, как у пианиста. Явно не руки рабочего. Я не пожимаю ее — не выдержу, если он меня коснется.

Сажусь в кресло и на время погружаюсь в себя. Мне нужно перевести дух, ибо он бодр, плоть же немощна. И этим я привожу преподобного в замешательство — он застывает, словно натыкается на невидимую стену, как вампир, который не способен переступить порог без приглашения. Но оно так и не следует, и тогда он как ни в чем не бывало садится напротив и смотрит на меня изучающим взглядом. Пытается разговорить, проверяя, как долго я смогу сохранять безмолвие. Я поступала так же в зале суда, заставляя свидетелей выкладывать больше, чем им хотелось. Он сделал это, когда стоял перед хором. В тот раз он застал меня врасплох, и я поддалась. Сейчас же я посылаю ему уверенный взгляд в попытке смутить. Чувствую, как вспыхивают щеки.

— Флоренс Вёрстайл. Я о вас наслышан.

— И что же, я такая, какой вы ожидали меня увидеть?

Он не торопится с ответом.

— Вы ниже.

— Спасибо производителям туфель на каблуках.

На его губах играет слабая улыбка, но резко сходит с лица.

— Вы читали Библию?

— Да.

— И главу о распятии Христа?

— Моя любимая.

— Тогда вы знаете, что происходит с предначертанным. — Он подается вперед и тихо продолжает: — Оно сбывается.

Я тоже подаюсь вперед, копируя его манеру:

— Или его никто не пытается предотвратить.

— Вы очень умны, — без тени улыбки отмечает он, снова откидываясь на спинку кресла.

— А вы очень красивы.

— Это не комплимент. Ум — последнее, что вам пригодится в Корке. Ему это не нужно.

— Что же ему нужно?

— Умение не выделяться.

— Вы им тоже не обладаете.

— Я священник религиозной общины. Мне не положено им обладать. — Он опирается на подлокотник. — Очевидно, вы неблагосклонно ко мне настроены, но пытались сделать комплимент?

Судя по всему, эта мысль его забавляет.

— Чтобы стянуть маску, которую вы носите.

— И как успехи?

— Под ней оказалась другая.

— Вы любите свою сестру, верно?

— Зачем вы задаете вопросы, на которые уже знаете ответы?

— И вы видите происходящее здесь иначе, нежели остальные.

— Не понимаю, о чем вы.

— Я вам не враг, Флоренс.

— Да. Будь я вашим врагом, вы бы не знали, куда себя деть.

Он медленно и протяжно вздыхает — на миг разом стягивает все маски, которые надевал годами.

— Когда я видел Джейн в последний раз, она просила связаться с вами. Она умоляла вас уехать отсюда. И пусть для вас это ничего не значит, но я умоляю вас о том же.

— Я не уеду без сестры.

Он сжимает подбородок в задумчивости.

— Она не хочет уезжать?

— Когда-нибудь вы научитесь не задавать вопросы, на которые уже знаете ответы.

— Значит, вы намерены остаться?

— Только если не решусь на похищение. Что ваш Бог думает о похищении детей?

— От него родила юная девушка. Не думаю, что у него есть строгий кодекс касательно таких вещей.

— Вы точно священник?

Он позволяет себе горькую усмешку.

— Порой зло бывает необходимым.

— Так говорит Бог?

— Так говорю я.

В его взгляде что-то проскальзывает, но я не успеваю уловить — это тут же смывает волной.

— Доктор. Какой он?

— Лучше бы вам этого не знать, мисс Вёрстайл.

— А вы знаете?

— Не все. Он умен и знает главное правило сохранения власти.

— Разделять и властвовать?

— Не доверять никому, кроме себя.

— В списке моих контактов больше убийц и воров, чем вы когда-либо видели за свою жизнь…

— Он намного опаснее. И лучше вам с ним не связываться.

— Вы пытаетесь запугать меня?

— Я пытаюсь вас спасти. И нет, Флоренс, уверяю, я видел куда больше убийц, воров и лжецов, чем вы. Я же священник, — он посылает мне самоуничижительную улыбку.

— Чего вы хотите, преподобный? Моего отъезда? Без сестры я не уеду, но и увезти ее не могу. Какое вам до этого дело?

— Хочу поступить правильно.

— А кто поступит правильно с теми девочками, которые поют в вашем хоре? Кто защитит их?

— Я защищаю их.

— Неправда.

— Вы ничего не знаете обо мне, мисс Вёрстайл.

— О вас, отец Кеннел? О человеке, который продал душу за черное одеяние, крышу над головой и кусок хлеба?

— Разве преподобный Патрик поступал не так же?

Упоминание Патрика заставляет уязвленно умолкнуть — он попал в яблочко. Минуту я не могу проронить ни слова, теряюсь в небытии, пока стальные глаза преподобного наблюдают за моим падением, безмолвным, но неотвратимым.

Взяв себя в руки, вернув трезвость мысли, я устремляю взгляд на священника.

— Вы ничего не знаете о Патрике.

— Мы начинаем ходить по кругу.

— Когда моя жизнь рассыпалась на части, когда я рассыпалась на части, ваш Бог палец о палец не ударил, чтобы помочь мне. И вы следуете его примеру, поощряя все, что здесь творится.

— Бог никогда не посылает больше испытаний, чем человек может вынести.

— Должно быть, он считает меня очень сильной… Чем вы провинились?

По льду пошли трещины. Что-то в его лице изменилось — совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы понять: я попала в яблочко. Несколько секунд он сверлит меня взглядом. Один — один, преподобный.

— Бог, в которого вы верите, привел вас сюда. Чем вы перед ним провинились?

— Я провинился перед собой. Но не переживайте, мисс Вёрстайл. Свой крест я давно несу.

9

Как и все мужчины в общине, Питер Арго и его отец днем работают в поле. Также семья Арго занимается столярным делом — маленький островок того, что осталось после закрытия фабрики. Роберт говорит, они делают мебель для всей общины: столы, стулья, шкафы, кровати. Чинят все, что скрипит и плохо прикручено. Интересно, смог бы этим заниматься Сид? Нравится ли это Питу? В последние годы я потеряла связь с ними обоими.

Опилки шуршат под ногами. В конюшне пахнет сеном, деревом и лошадьми, которые так устают после тяжелого дня, что даже не обращают внимания на чужака. Одни лениво жуют сено, те, что поменьше и послабее, дремлют. Я подхожу к самой, как мне кажется, спокойной лошадке темно-карамельного цвета, но она занята ужином, поэтому недовольно ржет. Точно так же она отзывается на посягательство на ее седло, по поверхности которого я едва успеваю провести. Ладно, я поняла: мне здесь не рады.

Прежде чем подняться на второй этаж, откуда слышится звук ручной пилы, я изучаю стену, увешанную инструментами для конского снаряжения: удила, оголовья, уздечки, хлысты и сельскохозяйственная упряжь. Удивительно, что я помню названия, ведь была на конюшне всего раз с Филлом и представителями адвокатской элиты — порой их тянет на природу, но ненадолго. Также здесь хранится уходовый инвентарь, включая щетки и гребни. Помимо сундука, стоящего у стены и запертого на замок, все на виду. Одна из прелестей Корка — отсутствие воров.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, я щурюсь — в глаза ударяют лучи закатного солнца. Причудливые тени маячат по стенам. Пила продолжает ходить из стороны в сторону, а управляют ею руки Питера Арго. Он работает отлаженно и четко, но с неохотой. Когда ненужная часть дерева падает на пол, он переходит к другой доске. С ним трудится Ленни, его пшеничные волосы светятся, словно нимб, в лучах вечернего солнца. Такие же волосы были у прежнего преподобного. Прежний преподобный. И единственный. Для меня. Ленни лишился детской припухлости, но остался плотным. Он обрабатывает распиленные доски наждачкой, но работает неуверенно и осторожно — он бы предпочел что угодно столярному делу.

Я помню Питера Арго ребенком, но за последние шесть лет он стал мужчиной, о котором я ничего не знаю. Кладя очередную доску к уже готовым, он проводит рукой по вспотевшему лбу. Его рубашка потемнела от пота на груди и под мышками. Выглядит он, в отличие от скучающего и медлительного Ленни, смертельно усталым, но не прекращает работу. Я делаю пару шагов, не оставляя им возможности не заметить меня. Первым взгляд поднимает Ленни, его глаза слегка расширяются, но не похоже, что он сильно удивлен. Он легонько хлопает Пита по плечу — совершенно лишенный романтики, но не заботы жест, который греет сердце. Пусть меня не было рядом, но у Питера был друг.

Пит морщится, но похлопывания не прекращаются, поэтому он вынужден поднять глаза — рык пилы затихает — с полминуты он смотрит в полной тишине, ее разрезает ржание лошади.

— Я пойду, — предлагает Ленни. — Ты знаешь, где меня найти.

Пит сглатывает и кивает, провожая его взглядом так, словно остаться наедине со мной — самое ужасное, что может случиться. Когда скрип перил и ступеней стихает, Пит возвращается к работе. Я подхожу ближе, и его челюсти сжимаются, точно я тигр, обнюхивающий добычу.

— Не хочешь смотреть на меня?

Он разделывается еще с одной доской и кидает в общую кучу, а после наконец поднимает голову.

— Это правда ты?

— Это правда я.

Я касаюсь его разгоряченного предплечья. Теперь у него такая же загорелая кожа, как у Роберта.

— Не так я представлял нашу первую встречу. — Он кладет пилу на стол и ставит руки в боки.

— Ты ее представлял?

— Надеялся, что ты хотя бы… — на миг он крепко сжимает губы, — поговоришь со мной.

— Прости. Джейн умерла, Молли так переживала. И я тоже. Я была сама не своя в те дни.

Я умираю от того, как ты похож на брата. Я погибаю от тоски по нему.

— И именно поэтому я на тебя не злюсь.

— Нет?

— Нет.

В порыве неловкости он хватает со стола скребок и начинает крутить в руках.

— Не хочешь говорить?

— Хочу, — признает он, краснея до самых ушей.

— Значит, мир? — я протягиваю ему руку.

Он кидает скребок к другим инструментам и оглядывает свои ладони.

— Я убирал в конюшне до этого — у меня руки в грязи.

— У меня тоже.

Он стягивает с плеча тряпку, вытирает руку и протягивает мне. Пожатие оказывается крепким, но жмет он не в полную силу. Боится причинить мне боль? Кожа грубая и шершавая, пальцы в ссадинах и мозолях — рабочие руки, каких не было раньше у Роберта. Каких никогда не будет у Сида.

— Мне нужно закончить с этими досками сегодня.

— Я не спешу.

Когда он принимается за работу, я оглядываю мастерскую и стол, заваленный инструментами столяра. Судя по виду, за ними, как и за лошадьми, тщательно ухаживают. Размеренному движению пилы время от времени ленивым ржанием отвечают лошади. Среди верстаков, лобзиков, ножовок и стамесок я чувствую себя странно, но это что-то приятное, разливающееся теплом в груди.

— Почему ты перестала отвечать на мои письма? — спрашивает Пит, разделавшись с последней доской.

— Не перестала.

— Я ничего не получал два с половиной года.

— Я писала тебе каждый месяц, даже после того как ты перестал отвечать.

— Я отвечал на все письма, которые получал.

Мы оба задумываемся.

— Как я и полагал.

— И что же ты полагал?

— Их кто-то перехватывал. Мне хотелось в это верить. Хотя более вероятным было то, что ты забыла обо мне.

— Я так не поступила бы.

— Но о нем ты забыла.

Я подавляю внезапно возникший ком в горле.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Молли не хватало тебя. Знаешь?

— Знаю.

— И мне тоже.

— Знаю.

Он еще раз вытирает руки и выдыхает, отходит к окну и запускает пальцы в волосы, надолго задумываясь о чем-то.

— Ты вернулась за Молли?

— Да.

Он подходит ближе и кидает тряпку на стол, опилки разлетаются.

— Тебя не было шесть лет.

— Я умею считать, но я ушла не просто так. Ты был уже достаточно взрослым, когда это случилось. Ты должен меня понять.

— Да, ты училась. Сид тоже хотел учиться.

— Не говори так, будто это я убила его.

— Ты… мое единственное воспоминание о нем.

— Это неправда. У тебя есть родители, дом и Корк, где он в каждом уголке.

— Думаешь, это то, что мне нужно? Призрак мертвого брата?

Я не отвечаю.

— Ты собираешься уехать и забрать Молли? — спрашивает он таким недоброжелательным тоном, что если я отвечу «да», он распилит и меня.

— Да. И я хочу предложить тебе поехать с нами.

Он усмехается, прикусывая губу.

— Это так не работает.

— У меня есть деньги.

— Дело не в деньгах. Дело никогда не было только в деньгах.

— Знаю, тебе страшно, но… — Я запинаюсь в попытке подобрать нужные слова.

— Но?

— Тебе здесь не место. И Молли тоже. Тут никому не место.

— У меня есть обязательства.

— Перед общиной?

— Перед семьей.

— У меня они тоже есть. Когда Джейн умирала, она молила увезти Молли.

И я намерена выполнить ее последнее желание, чего бы мне это ни стоило.

— Молли — мой друг.

— Это одна из причин, по которой я здесь.

— Хочешь, чтобы я обманул ее?

— Хочу, чтобы ты открыл ей глаза.

— У меня нет такой власти.

— У кого есть?

— Ты его уже встречала.

— Доктор?

Он кивает. И снова все упирается в одного человека.

— Что он такое?

— Говорят, что мессия.

— А ты как думаешь?

— Скорее, диктатор.

— Ты ходишь в школу?

— Сейчас лето.

— Ты пойдешь в школу?

— Я слишком взрослый, чтобы сидеть за партой.

— Тебе семнадцать.

— Я не хожу в школу с четырнадцати.

— Тогда откуда тебе известно, кто такой диктатор?

Он опускает взгляд и уязвленно бурчит:

— Понятия не имею, о чем ты.

Я не допытываюсь, но делаю мысленную пометку — выясню это позже.

— Как ты узнала, что я здесь?

— Мне сказал твой отец. Он не рад меня видеть.

— Он не рад чужакам.

— Вы с ним ладите?

Он пожимает плечами.

— Столяр из него лучше, чем отец.

— А у тебя… хорошо выходит?

— Не думаю, что это дело моей жизни. Но выбора нет. Либо это, либо целовать пятки преподобному, как Ленни.

— Зачем он это делает?

— Хочет занять его место.

— Не знала, что Ленни так амбициозен.

— Не амбициозен — религиозен. Он верующий до мозга костей.

— Но он все равно твой друг?

— Приходится мириться с некоторыми недостатками.

— Помню, раньше ты хотел быть астронавтом.

— Да нет, не очень.

— Тогда кем?

— Лет до десяти я думал, что стану инженером, после — что физиком-экспериментатором.

— Почему?

— Мне нравилось узнавать, как работает мир.

— Что случилось потом?

— Учитель физики уехал из Корка, и я понял, что это не вариант, — он невесело усмехается. — Сид терпеть не мог физику.

Я отвечаю ему улыбкой, позволяя себе пуститься в воспоминания.

— Скорее, он ее не понимал. Он был ужасен в физике. Почти так же ужасен, как и в геометрии.

— Но как устроен мир, он точно знал. Может, поэтому и ушел.

— Не говори так.

— В этом мы с Молли похожи. Я люблю его, но еще больше злюсь.

— Почему?

— Он подумал о благополучии той блондинки, в которую когда-то был влюблен, не о моем. — Он знает ее имя, но намеренно не произносит его, намеренно выделяет слово «той».

— Ее зовут Синтия. И речь шла не о ее благополучии, а о ее жизни.

— Почему ее жизнь важнее, чем его?

— Она не важнее. Все произошло в считаные секунды. Он хотел защитить друга.

Он смотрит на балки, держащие крышу, и краски покидают его лицо, губы становятся бледными и бескровными. Юноша исчез — теперь он сломленный мужчина. Как собрать его обратно? Я не способна собрать воедино и себя. После стольких лет…

— Разве нет на свете человека, ради которого ты сделал бы так же? Даже если это причинило бы боль людям, которых ты любишь.

— Это нечестно.

— Знаю.

— Я часто вспоминаю его.

— Я тоже… У меня не осталось даже фотографии.

— Хочешь, я принесу?

Я хочу. Но нужно ли мне это? Иногда то, что мы хотим, и то, в чем нуждаемся, не одно и то же. Это разбередит старые раны, которые никак не заживут, но я соглашаюсь. Моя любовь к нему сильнее здравого смысла. Если бы можно было повернуть все вспять, я бы осталась в Корке, приняла бы любую религию, лишь бы спасти Сида и быть рядом с ним. Когда-нибудь это убьет меня.

— Молли боготворит Доктора, — признает Пит.

— Почему?

— Он стал ей как отец. Задолго до того, как Джейн слегла. Он… умеет располагать к себе, когда нужно.

— Что же ему нужно?

— Думаю, он это уже получил. Безграничную власть, всеобщее уважение, любовь и преданность. Люди благоговеют перед ним.

— И ты?

— Я вынужден.

— Как он это делает? Запугивает? Пытает?

— Нет. Он просто делает так, что у тебя не остается выбора.

— Он делал это и с тобой?

— Да.

— Что именно?

— Задавал вопросы.

— Какие?

— О грехах и слабостях. О потаенных желаниях. Он знает все обо всех и поэтому может всеми управлять.

— И Молли?

— Молли и без того повинуется ему. Она расскажет ему о тебе все, что знает, и даже не заметит. Ненамеренно, не со зла. Ей нельзя доверять.

— Но мне нужно ее вернуть.

— Понимаю.

— Ты поможешь мне?

— Я не знаю как…

Я бы сказала ему, если бы знала сама.

— А что скажешь об отце Кеннеле? Стоит его опасаться?

— Шестерка Доктора. Отмаливает его грехи и ужинает в его доме.

— Они друзья?

— Точно не враги. Вы знакомы?

— Он сообщил мне о болезни Джейн.

— Как?

— Позвонил.

— В Корке ни у кого, кроме Доктора, нет телефона.

— Он сказал, что звонит из автомата.

— И ты ему веришь?

Я не отвечаю.

В груди так пусто, что хочется кричать.

10

Последние семь лет я стараюсь не оставаться в тишине — она гнетет меня. По пути в офис я слушала радио, дома включала Сири, и даже на работе, если была такая возможность, вставляла наушники. Белый шум. Я нуждаюсь в нем. В Корке с этим возникают трудности: здесь нет ни телевизора, ни интернета, ни радио. Тишина и развешанные повсюду распятия медленно, но верно сводят с ума. Я забираюсь на чердак в надежде, что у Роберта хватило ума сохранить парочку книг. Он убрал их, потому что вспоминать обо мне было слишком больно или, напротив, он мечтал навсегда от меня избавиться?

Старая мебель, накрытая тканью, давно пришла в негодность. Чердак скрипит, трещит, разваливается — потолочные балки могут обрушиться в любую минуту, погрести меня под собой. Крыша протекает, на стенах появились несмываемые рыжие разводы, в углах — паутина и плесень. Похоже, в последние годы Роберт думал о чем угодно, но только не о сохранности дома. О чем тогда он, черт возьми, думал?

Срываю ткань со шкафов — закашливаюсь, облака пыли оседают, но маленькие частички еще долго пляшут в воздухе. Полки пусты и принадлежат паукам, которые плетут свою паутину, прямо как Доктор. От воспоминаний о нем по спине пробегает холодок. Нет, я слишком много потеряю, если поддамся страху.

В одной из коробок нахожу две книги. Первая — увесистая, плотная, с золотым тиснением на обложке — Устав. Раньше я ненавидела его и трепетала перед ним, а теперь — ничего. Он утратил ореол зловещей силы. Тоскливая пустота. Как детская страшилка, он потерял надо мной власть. Прячу его обратно — хочу сохранить его и те времена, когда Сид был жив.

Вторая книга — Библия, старая и потрепанная, с пожелтевшими страницами, но кто-то явно пытался уберечь ее — она замотана в холщовую ткань и в бумагу. Я раскрываю ее и пролистываю. Библия. Просто Библия. Однако на одной из страниц замечаю кое-что необычное. Одно из слов в Бытии обведено в круг:

«И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».

(Бытие, 2:25)

Я пролистываю дальше и нахожу следующие слова.

«И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно».

(Бытие, 4:13)

«…Он сказал: Владыка Господи! по чему мне узнать, что я буду владеть ею?»

(Бытие, 15:8)

«И сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего».

(Бытие, 18:3)

«…прости беззакония наши и грехи наши и сделай нас наследием Твоим».

(Исход, 34:9)

«Так было и всегда: облако покрывало ее днем и подобие огня — ночью».

(Числа, 9:16)

«Если она выйдет в замужество, а на ней обет ее, или слово уст ее, которым она связала себя».

(Числа, 30:7)

«Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного».

(Иов, 9:22)

«Двух вещей я прошу Тебя, не откажи мне, прежде нежели я умру».

(Притчи, 30:7)

«Затем Иудифь пришла и возлегла. Подвиглось сердце Олоферна к ней, и душа его взволновалась: он сильно желал сойтись с нею и искал случая обольстить ее с того самого дня, как увидел ее».

(Иудифь, 12:16)

Были, мое, я буду, Твоими, и, Твоим, всегда, слово, одно, прошу, сердце, и душа — на первый взгляд полная бессмыслица, но если знать, кто оставил послание и кому, то слова становятся просьбой и даже мольбой: «Мое сердце и душа всегда были Твоими. Одно слово, и я буду Твоим. Прошу».

Патрик и Луиза. Он написал это послание, прежде чем она уехала, прежде чем покинула его. Он был готов оставить сан ради нее, но она не позволила. Почему? Почему, мама? Я храню ее дневник в коробке, там же, где все реликвии из Корка. Темно-зеленый ежедневник покоится под кроватью в моей нью-йоркской квартире. Больно от того, что я не могу перечитать его сейчас. Патрик, милый Патрик. Папа.

Я прячу книги обратно и выбегаю на улицу — мне нужно покинуть дом, иначе призраки прошлого погубят меня, — отправляюсь в город. Никто не станет меня искать. Возможно, моего отсутствия и не заметят. Молли избегает меня, прячется в женском доме — что еще за дом такой? А с Робертом бесполезно говорить.

До здания старшей школы Корка от дома с фиолетовой крышей ровно двадцать три минуты, или две тысячи пятьсот семьдесят три средних шага, — я помню цифры, но не решаюсь проверить их точность. Мой мир рухнет, если они не совпадут. О том, что магазин «У Барри» был когда-то магазином, я знаю лишь благодаря воспоминаниям — окна заколочены, судя по виду, его никак не используют.

Старшая школа Корка тоже претерпела изменения, но они ускользают от взора, когда на ступеньках я вижу их: юношу и девушку. Его волосы пылают даже в пасмурную погоду. И пусть в моем мире светит солнце, они бегут под дождем. Они безумно счастливы, но не догадываются об этом. Безмятежность юности. Счастье неведения. Они пробегают сквозь меня. Соревнуются, кто быстрее. Больно от того, что я знаю: это будет она.

Я выхожу на задний двор, слышу крики и хлопки. На поле, где много лет назад тренировались болельщицы, два десятка мальчишек, совсем маленькие и постарше (Питер Арго — вратарь), и один высокий мужчина играют в футбол. Футбол? Невероятный аттракцион щедрости от Доктора.

Мужчина оборачивается, и меня пронзает, когда я понимаю, что это преподобный Кеннел. Гоняет по полю с остальными? Что это? Очередная попытка умерщвления плоти? Он старше всех игроков на десять, а то и двадцать лет, но не только играет не хуже, но и запросто способен загонять их до смерти. На нем белая льняная рубашка и брюки. Кожа блестит от пота.

Я прохожу ближе и останавливаюсь у кромки истоптанного поля. Слежу за игрой. За ней! Флоренс Вёрстайл, давай хотя бы себе не лгать. Ты следишь за ним, за преподобным — его русые волосы отливают золотом, светятся в лучах закатного солнца, словно нимб. Божество. Ангел, спустившийся с небес. Или упавший…

Выдыхаю. Цель — вернуть ясность мыслей. Я видела не одного обнаженного мужчину, но никто из них не сравнится с одетым и играющим в футбол отцом Кеннелом.

— Даже не думай об этом, — раздается голос позади.

Ленни Брэдсон сидит на траве в нескольких футах от меня, прищурив глаза. Светлые волосы, белесые брови и ресницы придают ему вид инопланетянина — островок морозной зимы в мучительной жаре.

Я присаживаюсь рядом, прямо на землю.

— Не думать о чем?

— Он священник.

— Я в курсе.

— Тогда ты знаешь, что священники придерживаются целибата.

— Извини, что тебе пришлось уйти вчера.

— Нет, я вовсе не обижен. Не говори Питу, но я занимаюсь деревом, только чтобы помочь ему.

Мы оба усмехаемся.

— К тому же он очень хотел тебя видеть. — В его глазах читается неподдельная печаль. Он знает, что Пит переживал все эти годы. — Не говори, что я сказал это.

— Твой секрет умрет со мной, — я провожу пальцами по рту, как бы застегивая невидимую молнию.

Туфли натерли ноги, я снимаю их и дотрагиваюсь до прогретого ковра из травы.

— Почему ты не на поле? — спрашиваю я.

— Я не играю. Мне нравится смотреть.

— На кого? — подшучиваю я.

— Ни на кого — на что. Я в спорте, как видишь, не силен, — он тыкает в складки на животе. — Но мне нравится смотреть, как играют другие. Говорят, если можешь удержаться от азарта — смотри соревнования, если нет — лучше воздержись. Я могу.

— Попробуй. Хотя бы разок.

— Не хочу все испортить. Мистер Арго редко отпускает Пита из мастерской — сегодня один из немногих вечеров, когда ему удастся поиграть.

— Ты очень хороший друг, Ленни, — говорю я и возвращаюсь в тот день, когда он, еще мальчишка, сидел на камне в ожидании друга. Ленни так предан Питу, что хочется обнять его, поблагодарить за то, что он был с ним, пока я не могла. — Я ведь могу называть тебя Ленни?

— Можешь.

— Так что, Ленни, ты в порядке?

— Хочешь знать, не бьют ли меня?

— В том числе.

— Нет, я теперь уважаемый член общины. Я ученик преподобного. Он лучший священник на планете.

— Прямо-таки лучший? — посмеиваюсь я.

— Лучший.

Пит замечает меня, и его рот расплывается в улыбке, он машет мне, и я отвечаю тем же, а потом я встречаюсь взглядом с преподобным. Он прищуривается, то ли от того, что не ожидал меня увидеть, то ли от закатного солнца — лицо серьезное и сосредоточенное, в нем ничто не дрогнет. Он возвращается к игре. Мяч летит в сторону ворот, но он перехватывает его и запускает в ворота противника. Пит не успевает его отбить.

Ленни завороженно наблюдает за игрой. От него веет непривычным спокойствием и теплом — как от умудренного жизнью старика. Странное чувство, но приятное. Он не похож на парня из старшей школы. Я помню, какими они могут быть, какими они были в школе в Буффало: дерзкими, самолюбивыми, порой жестокими, но это не про Ленни.

— Не веришь мне? — спрашивает он.

— Почему же, верю.

— Это правда. Отец Кеннел говорит на пяти языках, прочел больше книг, чем все, кто когда-либо жил в Корке… и, как видишь, ведет со счетом шесть — один в пользу своей команды.

— Он тебе нравится?

— Конечно, он всем нравится.

— И Питу?

— Пит предвзят в этом вопросе. Но он знает, что однажды я стану таким же.

— Таким же умным?

— Таким же священником.

— Ты слишком молод, чтобы думать об этом.

— Мне семнадцать. По моим меркам, это почти семьдесят. Самое время думать о таких вещах.

— По твоим меркам?

— Да, бабушка говорила, что я родился со старой душой. Раньше я не понимал, что это значит. Она всегда путано выражалась.

— А что случилось потом?

— Она умерла.

— Когда?

— Два года назад.

— Мне очень жаль, Ленни.

— Она была больна, долго мучилась. Хорошо, что Господь забрал ее. Надеюсь, она нашла свой покой.

— Но что, если через десять-пятнадцать лет ты захочешь жениться? Подумай лучше об этом.

— Меня это не интересует.

— Это? В смысле девушки?

— Я хочу посвятить себя Богу.

Я одариваю его благосклонной улыбкой — бедный милый Ленни — и возвращаюсь к игре. Во время перерыва преподобный говорит с парнишкой лет пятнадцати, а потом берет из его рук бурдюк и отпивает — вода течет по подбородку и шее, под рубашку, и я невольно представляю себя этой каплей, что касается разгоряченного тела. Священник или нет, помощник Доктора или нет, но он слишком хорош. Это так нелепо!

— Он должен быть Папой, — говорит Ленни.

— Он хочет быть Папой?

— Нет. Он предпочитает оставаться с нами. Но он мог бы.

— Значит, у него есть причина оставаться.

— Да, есть.

— Какая же?

— Он святой.

11

Юноша и девушка. Юноша и девушка мерещатся мне на обратном пути домой. Он — творческий беспорядок на голове, синяя ветровка, серый рюкзак, стоптанные кроссовки, запах апельсинов — догоняет ее, но она снова и снова ускользает. Я не вижу его лица, но чувствую его смятение, отчаяние, боль, нестерпимую нужду — коснуться ее. Жестокая девчонка. Я была жестокой с ним. Теперь я должна быть жестокой со всеми остальными, чтобы не утратить воспоминания о нем и не позволить Молли остаться лишь воспоминанием.

Я буду жестокой с ней. Хелен Гарднер — часть Йенса, его жена, правая рука, друг и соратник — знает его тайны и все равно поддерживает. Она ожидает на крыльце дома с фиолетовой крышей. На лице ни капли возмущения и злости — полное принятие и покой. Она в белом, словно ангел, а рядом с ней стоит корзинка, накрытая полотенцем. Когда она замечает меня, ее рот расплывается в самой доброжелательной улыбке, которую я только встречала.

— Благословенный день, Флоренс. Я постучала, но никто не открыл.

— Отец, наверное, ушел за водой, а Молли сказала, что пойдет в женский дом.

— Да, я немного нагрузила ее работой. Она меня попросила.

— И кого вы тут ждете?

— Я пришла к тебе, Флоренс. — Она спускается с лестницы и протягивает корзину мне. — Сегодня мы пекли, и я решила, что ты тоже захочешь попробовать.

Не советую принимать пищу в его доме.

— Могу я войти?

Она так мила, что я вынуждена впустить ее и принять выпечку — насилие добротой.

— Я хотела узнать, как чувствует себя Мэри, — говорит она, устроившись на диване.

— Вы же видели ее. Почему не спросили?

— Мэри — редкий человек, редкий ребенок. Никогда не пожалуется, не признает, что ей плохо, даже если в самом деле плохо.

— У нее умерла мать. Как думаете, она себя чувствует?

В ее тонком и изящном лице, в немолодых, но красивых глазах небесного цвета читается искреннее сожаление, глубочайшее сострадание. Господи, а она хороша! — я верю ей. Почти.

— А ты, Флоренс?

— Я?

— Как ты себя чувствуешь?

Этот вопрос ставит в безнадежный тупик. Я так долго училась подавлять чувства, тренировать мимику, что иногда и сама не знаю, что творится в глубине. Не припомню дня, когда кто-то так прямо и откровенно спрашивал бы обо мне. Все эти годы люди интересовались моей учебой, карьерой, банковским счетом и теми, кто бывает в моей постели, но не мной. Не тем, что у меня внутри. С тех пор как умер Патрик, никто этого не делал.

— Ты тоже потеряла близкого человека, — ее голос, мягкий и успокаивающий, выводит из забытья.

— Я должна быть сильной ради Молли.

— Молли! — Она улыбается, и в этой улыбке я узнаю́ Джейн — она улыбалась так же — улыбкой, полной любви и принятия. — Так ты ее называешь? Мне нравится.

— Да, это ее имя. Ее отродясь никто Мэри не называл.

— Она была очень впечатлена подвигом Богородицы.

— Не думаю, что она хочет повторить ее судьбу.

— У нее была благородная жизнь.

— Где же счастье в этом благородстве?

— Я понимаю твое беспокойство, Флоренс. Оно совершенно справедливо. У меня тоже есть младшая сестра. Была. — Ее лицо сереет, с него сходят краски. — Когда она умерла, я пыталась держаться, быть сильной, но это было ошибкой.

— Почему?

— Чем дольше подавляешь боль, тем сильнее она становится. — То, как она это говорит, искренне и обреченно, — это не может быть ложью. Никто не может так лгать. — Мэри очень хорошая девочка. Она стала нам с Йенсом как дочь, и ее семья стала нашей, поэтому, Флоренс, и ты нам не безразлична.

— Вы меня не знаете.

— Это не важно. Молли хотела, чтобы ты вернулась, она молилась об этом — и ты вернулась. Это все, что имеет значение. Тебе нравится у нас?

— Не знаю.

— Понимаю. Мы можем показаться чудаками из-за оторванности от внешнего мира и приверженности старым устоям. Это непривычно, а порой дико для человека, который при обстоятельствах, подобных твоим, попадает в общину, но ты найдешь немало плюсов в нашем образе жизни, если познакомишься с ним лучше. Ты хочешь узнать нас лучше?

— Возможно.

Я вынуждена.

— Мы позволим тебе. Мы ничего не скрываем от новоприбывших и от тебя тоже не станем. Приходи к нам домой на ужин. Йенс будет рад тебе. Он был рад твоему возвращению.

Вы слеплены из того же теста и когда-нибудь вернетесь, чтобы присоединиться к нам.

— Мы хотим, чтобы ты знала, на что соглашаешься или от чего отказываешься. Йенс покажет тебе общину, ответит на любые вопросы. И тогда твое решение будет справедливым и взвешенным. Согласна?

— Кем вы были до того, как приехали сюда?

Она улыбается, вспоминая прошлое.

— Акушером-гинекологом.

— Вы познакомились с мужем в университете?

— Нет.

Я жду, что она продолжит, но рассказ не следует.

— Вам нравилась ваша работа?

— Да.

— Но вы отказались от нее ради того, чтобы жить здесь?

— Не совсем. Это был опыт, который Бог послал мне не просто так, поэтому теперь я помогаю женщинам в Корке.

— Принимаете роды?

— Да, но нечасто. К сожалению, община неумолимо стареет. С каждым годом остается все меньше женщин детородного возраста, но мы не отчаиваемся, потому что Бог пошлет нам новых сторонников, если посчитает нужным.

— Уверена, что так и будет.

Она хлопает себя по коленке и встает. Я тоже поднимаюсь.

— Пожалуйста, не рассказывай Мэри об этом разговоре.

— Я не могу ей лгать.

— Не лги. Скажи, что я приходила, чтобы пригласить тебя на ужин. И не забудь попробовать булочки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

10

6,8 кг.

11

Бенджамин Франклин изображен на стодолларовой банкноте США.

12

Строчка из песни Savages (с англ.: «Дикари») Marina And The Diamonds.

13

198 см.