Рука об руку

Яна Саковская

Два существа, азартный искатель приключений Амрис и тонко чувствующий философ Кан-Гиор, путешествуют между мирами и воплощаются в некоторых из них – уже много жизней. Какие-то из этих воплощений разворачиваются историями исцеляющей любви, а какие-то – остросюжетными детективными расследованиями!Сборник рассказов в жанре «фэнтези с элементами эзотерики» о приключениях двух родственных душ.

Писарь

Посмотрев на часы — позднее утро, пора вставать, — замечаю на тумбочке у изголовья кровати книгу, которую я туда не клала, и глиняную фигурку, которую вижу впервые в жизни. Книга — альбом портретов деятелей Бакумацу и Мэйдзи, и заложена она на странице с портретами и биографической справкой об Оокубо Тосимити. Закладка — билет на сегодняшний мюзикл, посвящённый эпохе Бакумацу. Об этом мюзикле я слышала, но не припомню, чтобы я покупала билет. Также не припомню, чтобы особенно интересовалась деятелями княжества Сацума. Глиняная фигурка — это свистулька в форме птицы. Пробую дуть и зажимать отверстия — свистулька строит и выдаёт лад из пяти звуков.

«Твоих рук дело?» — спрашиваю мысленно у своего друга.

«Нет, я тут ни при чём», — я склонна ему верить.

Кто бы ни был инициатором событий, сегодня вечером они будут происходить.

Мюзикл слушаю вполуха: то, что я вижу на сцене — это чужая история. Я знаю её, но моя история происходила в то время в другом месте. Больше прислушиваюсь к ощущениям, оглядываю зрителей вокруг и жду знака. Ничего. Первый акт проходит, наступает антракт. Жду, пока часть зрителей выйдет в холл, оглядываю зал и скольжу взглядом по оставшимся зрителям. Нет, здесь ничего. Выхожу в холл. Кидаю монетки в автомат, получаю стаканчик какао и возможность, встав в стороне и иногда загораживая лицо стаканчиком, наблюдать за зрителями. Однако ничто не привлекает моё внимание, и, допив какао, я возвращаюсь в зал. Второй акт проходит для меня тяжело: как только я начинаю сопереживать происходящему на сцене или когда на сцену выносят знамя Синсэнгуми, меня охватывает страх, я чувствую себя в сердце вражеского лагеря, и, чтобы досидеть, мне приходится отвлекаться: то нырять в Интернет с телефона, то перечитывать программку, то разглядывать купленные до спектакля цветы.

После окончания выдыхаю с облегчением, выхожу в холл и жду режиссёра, чтобы подарить цветы. Благо, что знакомы. Может быть, она надоумит на что-то.

В холле застаю её беседующей с невзрачным мужчиной лет тридцати пяти, от которого несёт запахом такой боли, что я понимаю: это тот, кто мне нужен.

Останавливаюсь в нескольких шагах от них и прислушиваюсь. Речь идёт о роли Сайго Такамори в мюзикле, и режиссёр рассказывает забавные истории из-за кулис.

Сайго. То-то мне сегодня подсказали освежить имеющиеся у меня знания по Сацума. Но мне и странно: я думала, что не имею к этому никакого отношения.

–…а когда он выходит в полном обмундировании и с двумя мечами, с ним в узком проходе невозможно разойтись. Приходится прятаться в единственный угол и ждать, пока он пройдёт на сцену.

Мужчина стоит с кислым видом. Это определённо не то, что ему нужно. Режиссёр чувствует это, оглядывается в поисках выхода из плохо клеящегося разговора и замечает меня. Манит подойти поближе — я с готовностью подхожу, вручаю цветы, поздравляю с успешно прошедшим спектаклем и жду, когда меня представят.

— Георг, вот тебе собеседник. Има хорошо разбирается в теме Бакумацу, и вы сможете обсудить то, что тебя волнует. А я на этом вынуждена откланяться, извините.

Мы раскланиваемся, она уходит, и мы остаёмся с Георгом вдвоём. Выглядит он весьма непримечательно: джинсы, рубашка, пиджак, — но на его внешности сложно удержать внимание. Гораздо больше притягивает его состояние. Он чем-то терзается, и это что-то, насколько мне хватает видения, — явно нездешняя проблема.

Мой клиент, короче.

— Вы специализируетесь на Бакумацу? — он делает усилие, отодвигает в сторону то, что его мучает, и пробует завязать разговор. Для того, что мне нужно сделать, потребуются искренность в общении и некоторый уровень доверия. Я вижу этого человека в первый раз и ещё не поняла, как мне лучше себя вести. Пока отвечу, как есть.

— Да, я историк по образованию и неизменно обращаюсь к теме Бакумацу и ранней Мэйдзи… — уже на первых моих словах он подтянул свои переживания обратно и едва дослушивает меня.

— Есть одна тема, которая не даёт мне покоя. Раскол в правительстве в середине 70-х годов. Я просто не могу понять, как люди, которые были друзьями и соратниками, вдруг превратились во врагов. Так, что вели войска на своих же.

Затруднительно. До раскола в правительстве я не дожил тогда, и, хоть и представляю в общих чертах, о чём речь, на те события мой основной интерес не распространяется. На эту тему мне говорить грустно, и я не очень много могу сказать, разве что…

— У меня большой душевный отклик вызывает то, как обернулся через 10 лет союз Сацума и Тёсю. Рёма провернул нечто невероятное, дал надежду на то, что возможны чудеса сотрудничества, и я не представляю, каково было Кидо Такаёси в разгар Сацумского восстания. В случае чего быть готовым вести войска на человека, с которым они заключили союз, сделавший возможным передачу власти от сёгуната к императору… Мне кажется, что хорошо, что он не дожил до смерти Сайго.

Георг молчит пару мгновений, а потом спрашивает раненым голосом.

— А как вы думаете, каково было Оокубо Тосимити вести войска на друга?

Вот к чему была закладка про Оокубо Тосимити!

— Я думаю, что это было невыносимо, — отвечаю я, зацепившись за край приоткрывшейся боли. Георг пристально смотрит на меня, затем отводит взгляд. После паузы предлагает:

— Давайте кофе пить? — дождавшись моего кивка, он достаёт телефон. — Сейчас я вызову нам такси, а то отсюда очень сложно выбираться.

Когда он убирает телефон и объявляет, что такси приедет через пять минут, по нему уже не скажешь, что его мучает какая-то нездешняя боль. Однако в таком случае я и не знаю, о чём говорить. Мне нужно собраться с мыслями.

— Разрешите, я отлучусь на минутку? — он кивает.

— Буду ждать вас здесь.

Подставив руки под льющуюся из крана воду, долго смотрю в глаза своему отражению в зеркале. Я не знаю, как дальше сложится наше общение с Георгом. Я не знаю, как мне себя вести, чтобы всё сложилось правильно — чтобы случилось чудо. О сердце моё, будь чутким. Выключаю воду и иду обратно.

В такси мы едем недолго, до станции метро. Отвернувшись к вечернему городскому пейзажу за окном, он задаёт вопрос, как будто думая вслух:

— Скажите, а вот если бы вы жили тогда и там, куда бы вели все ваши дороги?

Мне нравится, как звучит этот вопрос, и я говорю, как есть.

— В Нагасаки. 67-й год и Нагасаки. Все мои дороги ведут в Нагасаки.

— А что в Нагасаки?

— В Нагасаки — Рёма и упоение общим делом. «Кайэнтай», если слышали о таком. Центр мира, центр событий, общая цель… и Рёма. Его пистолет, ботинки, письма, стремительность, появления то там, то здесь и его мечты. Мои дороги ведут меня туда. А ваши?

Георг молчит, взвешивая ответ, смущённо смеётся, ещё молчит, держа ответ уже во рту, и наконец говорит:

— Вы, наверное, будете смеяться, но мои дороги ведут меня в новое правительство в Токио. Для меня всё самое важное происходило там, — он погружается в раздумья, и я, видя, что мы подъезжаем к станции метро, приберегаю следующий вопрос для момента, когда мы сможем продолжить разговор в более подходящей обстановке.

Такси останавливается. Я выхожу, а Георг задерживается, обмениваясь несколькими словами с водителем. Затем он выходит и направляется ко мне, теребя рукав пиджака и смотря в сторону. Мнётся и молчит. Жду. Он поднимает взгляд.

— Има, я сейчас делаю нечто, что мне совсем не свойственно, и я в первый раз в жизни такое чувствую. Как будто мне очень нужно что-то, как будто я не могу продолжать жить, если я не получу или не возвращу себе это, и мне почему-то кажется, что вы можете мне это дать или показать. Я здесь проездом, остановился в гостинице, и я приглашаю вас составить мне компанию этим вечером. Ваше общество для меня может быть спасительно. Я не понимаю, что со мной происходит…

Ничего себе. А я как раз думала, как бы так устроить, чтобы наше общение продолжилось и после кафе.

— Хорошо, давайте.

— И вы не боитесь? — удивляется он.

— Ну, если бы вы сказали, что ваши дороги ведут вас в Синсэнгуми, то я бы ещё подумала, но новому правительству я доверяю.

Забравшись обратно в такси, мы молчим. Вспоминаю и задаю заготовленный вопрос:

— А про что для вас всё-таки эта история с новым правительством?

Георг молчит.

Когда мы приезжаем, он сильно измождён и едва стоит на ногах. Он предлагает мне кофе, и я соглашаюсь. Пью кофе и наблюдаю за ним. Он держит в руках почти полную чашку и сидит, глубоко погрузившись в свои мысли. Выглядит неважно. Похоже, история сильно разворошилась и утягивает много сил. Чем дальше погружаться в неё, ему бы лучше поспать.

— Вы не возражаете, если я на часок вздремну? — встречаю его мутный и больной взгляд. — Я всё равно сейчас ни на что не способен, даже разговаривать.

— Конечно, без проблем.

Он ложится в одежде на правую сторону большой кровати, и через несколько секунд уже спит. Я гашу свет, вынимаю из рюкзака игрушку-свистульку, ставлю на тумбочку и пальцем пишу в воздухе перед ней два иероглифа, составляющих слово «дружба». Пусть свершится то, что должно. Ложусь на левую сторону и закрываю глаза.

***

Чешется всё лицо, и я просыпаюсь. Тормошу щёки — обнаруживаю густые усы. Кожа под ними и чешется, хотя чесотка быстро проходит. Стоп, я же был гладко выбрит. Нет, у меня же обычно усы…

Сон!

Мне снился какой-то очень важный сон. Мне снилась та девушка, которая задала вопрос про правительство и смысл этой истории для меня. Она спрашивала это и во сне, только она уже не была девушкой, но я узнал её присутствие. Что-то очень важное… Она сказала что-то очень важное, и я вспомнил, что это действительно так. А потом я забыл. И чем больше я прихожу в себя, тем дальше от меня этот сон. Но мне так нужно вспомнить его…

Поворачиваюсь вправо, ожидая увидеть девушку, но её нет. Вместо неё спиной ко мне лежит мужчина, полностью одетый в традиционное повседневное платье. По ровному дыханию понимаю, что он спит.

Меч. Где мой меч?

Оглядываю себя — я в пиджаке, рубашке, шейном платке, брюках и носках. Как я мог заснуть в таком виде? Вспомнил. Меч я уже некоторое время не ношу и хожу в европейском платье. Его меча тоже нигде не видно.

Мюзикл. Сегодня вечером я ходил на мюзикл. Я встретил её, мы разговаривали… о чём? о Нагасаки и о новом правительстве, потом приехали сюда, ещё разговаривали, нет, не разговаривали, я очень устал и уснул.

Нет, стоп.

Сегодня вечером я ужинал с главой казначейства. Мы обсуждали… переход некоторых структур казначейства под прямое ведомство министерства внутренних дел.

Я прижимаю ладони к лицу, чтобы остановить путающиеся мысли и разобрать наслаивающиеся миры, и вновь чувствую ладонями пышные усы.

Ещё раз. Где я? Я в своём номере, в гостинице, где я поселился. Я узнаю этот номер. Это мой портфель, это мой ноутбук. Я приехал сюда на такси после мюзикла. С девушкой по имени Има. Однако сейчас в комнате другой человек.

Если бы он хотел меня убить, он бы не заснул рядом.

Стараясь двигаться бесшумно, встаю и начинаю обходить кровать, чтобы посмотреть, кто там. В зеркале двигается мой силуэт, и я останавливаюсь, чтобы взглянуть на отражение. Судя по длине усов и воспоминанию об ужине с главой казначейства… 73-й? Да, вряд ли позже. Делаю ещё три шага.

Лицо спящего… кажется, где-то я его видел. Во сне! Оно было в ускользнувшем сне. Но оно было и наяву, однако, чтобы вспомнить, мне нужно больше времени… Копаясь в памяти, делаю ещё шаг, и мой взгляд цепляется за небольшой предмет, стоящий на прикроватной тумбочке. Глиняная свистулька в форме птицы. Мне нестерпимо хочется взять её в руки. Я медленно протягиваю руку, касаюсь головки свистульки указательным пальцем, и в этот момент мужчина открывает глаза.

Пару мгновений он смотрит на меня, затем резко садится, трогает ладонями лицо — так же, как я, — оглядывает свою одежду, поднимает взгляд на меня и расплывается в улыбке. Вокруг его зрачков по кругу разгораются бирюзовые ободки.

— Так здорово! — говорит он. — Вы вспомнили.

И действительно: я чувствую целый слой памяти, который был недоступен раньше. Вот есть память Георга, вот есть ещё какие-то архивы с воспоминаниями, сейчас спокойно закрытые, а вот — открытый архив с моими воспоминаниями из личности, связанной с телом, которое я сейчас чувствую. Мой собеседник выжидающе смотрит на меня, улыбается, но постепенно его улыбка становится вежливо-озадаченной. Я догадываюсь, что он ждёт, что я скажу что-то в подтверждение того, что я вспомнил. Но мне нечего сказать. Я вспомнил одну из своих предыдущих личностей, да, но я чую, что это не то, что он имеет в виду.

— Вспомнил — да не вспомнил, — слышится голос из глубины комнаты, и я всматриваюсь в темноту. Вначале зажигаются два алых ободка на уровне глаз, затем проявляется остальное тело. В парадном одеянии с гербами дома Сакамото — как он любил.

— Ты же умер!

— Почти 150 земных лет назад, да. И ты умер. И он умер, — он кивает в сторону сидящего на кровати самурая, проходит мимо меня к креслу в углу у окна и устраивается в нём. Чтобы не стоять, я присаживаюсь на стул у туалетного столика с зеркалом. — И одновременно мы — точнее, вы, а я так, в гости зашёл — собрались здесь для одного дела. Помнишь, какого?

Что-то вертится, на окраине доступной памяти. Кусочек сна… Упираю пальцы в виски и пытаюсь вспомнить.

— В гости зашёл, говоришь? — тихо спрашивает самурай с кровати.

— Скучно мне, — отвечает сидящий в кресле, достаёт трубку и начинает раскуривать её.

При виде этой трубки воспоминания встают на свои места.

— Я вспомнил тебя! — я вскакиваю, обращаясь к сидящему на кровати. Лицо его озаряется. — Ты… Ты работал в казначействе!

Нагаока⁶ — я наконец вспомнил его фамилию — дважды моргает изумлённо, и они оба смеются. Я чувствую себя в высшей степени глупо и сажусь обратно.

— Что-то не так? — мой голос звучит холодно, и смех обрывается. На меня смотрят две пары внимательных, светящихся в темноте глаз.

— За личности посмотри! — как будто сообщив мне главную тайну мироздания, Рёма откидывается в кресле и затягивается. Нагаока посылает ему укоризненный взгляд. Несколько мгновений между ними висит многозначительная тишина. Общаются без слов?

— Ты всё это заварил, — я понимаю, что веду себя, как ребёнок, но не могу сдержать поднявшееся раздражение. — Я знаю, что это был единственный способ. Это не отменяет того, что всё кончилось плохо. А ещё ты умер слишком рано. Если бы ты там был, может быть, в новом правительстве не было бы раскола. Может быть, ты бы смог убедить Сайго…

Мои слова Рёма слушает, рассматривая ободок трубки. Потом он встречается со мной взглядом, и меня сносит.

Я чувствую себя в 78-м году, незадолго до смерти. Заботы, усталость и тоска. Одновременно я вижу поток времени моей нынешней жизни. Как будто мне задали вопрос: «Кем вы видите себя через пять лет?» — и мне не нужно вымучивать ответ. Я просто вижу, какое будущее творят через пять лет имеющиеся на этот момент решения. Мне не нравится то, что я вижу. И мне не нравится, что кто-то показывает мне это без моего на то запроса.

Усилием я отвожу взгляд и возвращаюсь в сейчас. Я чувствую себя вывернутым наизнанку. С меня хватит.

— Стойте! — Нагаока резко оборачивается ко мне и привстаёт, но не успевает. Я чувствую, как знаменитые усы исчезают, сшитый у лучшего в городе портного костюм уступает место джинсам, рубашке и пиджаку, и я вновь Георг. — Ну куда же вы…

Я чувствую, как подкрадывается и накрывает меня давешняя мучительная тоска, которую я пытался выразить и понять в разговоре с режиссёром, а после с Имой, которая не даёт мне покоя уже очень, очень давно.

— Здесь была девушка, Има, — говорю я. — У неё или в ней самой было что-то, что мне очень нужно. Если вы знаете, где я могу её найти, пожалуйста, скажите мне. Мне не интересно сейчас участвовать в самурайском косплее.

— Впрочем, может быть, так даже и лучше, — задумчиво произносит Нагаока. — Георг! Про что для вас на самом деле была история в правительстве?

И щёлкает пальцами. Я замираю между вдохом и выдохом, и ответ внутри меня оглушительно громок. Я могу только выпустить его наружу.

— Про разбитую дружбу.

Будто я бросил камень в озеро, на дне которого спит дракон, и от моего камня дракон пробудился, и всё озеро заволновалось.

Вспомнил. Это озеро я видел во сне и плакал. А рядом…

— Я вспомнил тебя, — обращаюсь я к Нагаоке. — Пожалуйста, помоги мне.

Он кивает, встаёт, не сводя к меня глаз, подходит к креслу и протягивает руку. Рёма вкладывает в его ладонь свою трубку, Нагаока подносит её к губам и делает глубокий вдох, но выдыхает прозрачный воздух. Я плохо вижу их. Я уже стою по колено в воде, но не иду дальше. Я боюсь встретиться с тем, что ждёт меня в глубине. «Помоги мне», — зову я мысленно.

— Подержи, пожалуйста, пространство.

— Конечно, — издалека доносятся до меня голоса.

— Георг! — на звук своего имени я оборачиваюсь. На берегу моего озера стоит Има. Трёт ладони — и из её правой ладони выходит плотный бирюзовый луч. Она улыбается совершенно счастливо, и я невольно улыбаюсь в ответ.

Она делает стремительный выпад вперёд — центр её правой ладони приходит мне в лоб. Я успеваю заметить высокое звёздное небо, а затем вода смыкается над моей головой.

До моего слуха доходит знакомая мелодия, я иду ей навстречу и прихожу в себя. Кто-то наигрывает песенку «Охарабуси». Я как будто дома. Я чувствую себя молодым, отдохнувшим и одновременно очень древним. Песенка заканчивается, я слышу вздох и шелест одежды.

— Ты хотел меня видеть.

При звуке этого голоса я поднимаюсь и во все глаза смотрю на сидящего рядом Сайго Такамори. В руках у него глиняная свистулька.

Я рад его видеть. Как же я рад его видеть ещё раз после того, как стало понятно, что мы больше никогда не увидимся…

— Я тоже рад тебя видеть, — тепло говорит он. — Так о чём ты хотел поговорить?

Накатывает огромная печаль. Обнаруживаю, что могу одновременно чувствовать и огромную любовь, и огромную печаль. Получится ли выразить это словами? Дышу, жду, пока придут слова, и они вскоре приходят.

— Мне так жаль, что наша дружба разбилась…

Я хотел бы сдержаться, но в том пространстве и состоянии, в котором мы находимся, чувства захлёстывают и переливаются через край. Я даю волю слезам и оплакиваю нашу дружбу. Сайго ждёт.

Я перевожу дух и слышу его голос:

— Но ведь теперь ты можешь вспомнить, как всё было на самом деле? Чего ты хотел, чего я хотел, и почему всё получилось именно так.

И ведь правда — могу.

— Я хотел… — из внутреннего тумана постепенно проявляются принятые когда-то решения. — Я хотел научиться чувствовать свою волю среди других воль.

— Так. А помнишь, чего хотел я?

Вспышкой образ.

— А ты хотел прожить жизнь, живя по сердцу.

— Было такое, — кивает он. — В чём была сложность для тебя?

Я жду, пока внутри проявится ответ.

— Чтобы чувствовать свою волю, нужно было вначале научиться решать за себя. Причём не по собственному решению подчиняться приказам или ослушиваться их, а решиться сойти с прямой подчинения-неподчинения и выйти на плоскость.

— Кто тебе в этом помог?

— Сакамото Рёма. Он был в таком… состоянии свободы! Он уже жил на плоскости и задавался вопросом: «Что я хочу делать, если можно делать что угодно?» Он вот хотел делать флот. И ведь делал! Но кроме этого он думал ещё над одним вопросом: «Какое место на плоскости занимают мои действия и какое влияние на неё они могут оказывать?» Я долго жил, думая, что моя воля бессильна. Сакамото Рёма навёл меня на мысль о том, что, если я смиряюсь с тем, что моя воля бессильна, она будет бессильной. Я посмотрел на него — и вдруг увидел будущее, к которому я приду, если я не начну что-то делать по-другому. Забавно… Меня так взбесило, когда он сделал то же самое только что… А он просто хотел напомнить мне о том важном, что тогда произошло со мной.

— И что тогда?

— Состоялся этот невиданный союз с Тёсю. С плоскости возможного в рамках существующей системы мы вышли в трёхмерное пространство и взглянули на систему снаружи. Оказалось, что это не абсолютный закон мира, а совокупность принятых разными людьми решений. И принадлежу ли я к тем людям, которые их принимают, — это вопрос лишь моего решения. Как только я расправляю плечи и соглашаюсь с тем, что во мне есть сила принимать решения, я перехожу из состояния слуги⁷ в состояние творца.

— А если ты не принимаешь это решение?

— Я всё равно продолжаю творить будущее — только моей партией остаётся безволие. Но я принимаю его — и мы начинаем писать историю — я, ты, Кацура. И то, что кто-то был настроен более консервативно, а кто-то — более либерально, было ровно тем, что я хотел: я чувствовал свою волю среди других разных воль — и одновременно я чувствовал наше «вместе».

— А потом?

— А потом было посольство Ивакура, и, вернувшись, я решил, что лучше всех знаю, что нужно для страны. И стал терять ощущение чужой воли и уважение к ней. Но, удалив всех противников, я как будто остался один… Я уже не мог остановиться. И поэтому вскоре ушёл. Но то, что хотел, я получил.

— Так. А моё восстание? — я морщусь при мысли об этом, но следующий вопрос Сайго удивляет меня. — Чем то, как ты повёл себя, было на самом деле хорошо для меня?

Я смотрю на свистульку в его больших руках, вспоминаю его слова о том, чтобы жить по сердцу, и понимаю.

— На фоне друг друга. Мы шли к тому, чему стремились, смотря друг на друга. Я чувствовал свою волю в присутствии твоей воли — ровно до того момента, когда уже ясно мог различить её сам, без фона. А ты… На фоне моих действий, которые были тебе не по душе, особенно когда я отклонил идею похода в Корею, ты смог различить, что для тебя значит «жить по сердцу». Ты вернулся в Сацума и жил по сердцу до самого конца.

— Самое лучшее, что ты мог сделать для меня, чтобы помочь мне в этом, — отправить на меня войска. Жить по сердцу в этих обстоятельствах было очень страшно, но только лучший друг мог сделать такой подарок. Я благодарю тебя.

Я вынимаю из его рук свистульку, кладу её рядом с собой и опускаю лицо в его ладони.

— Наша дружба никогда не разбивалась, — слышится его голос, и он сбивает преграды и перегородки внутри меня, и я могу плакать и любить его во всю силу своего сердца. — Просто мы не всегда могли разгадать, как она была упакована.

— Я так скучал по тебе… — с трудом могу выговорить я.

— Мы никогда не расставались, мой друг…

Я смотрю, как Сайго удаляется по коридору, кивает кому-то, сидящему у входа, и исчезает в свете.

Я оглядываюсь.

Потолок в этом пространстве нависает низко. Поднявшись на ноги, я почти касаюсь его головой. Поднимаю руку, чтобы дотронуться до него, но потолок уходит вверх, и я не дотягиваюсь. Когда я опускаю руку, он приходит в прежнее положение над моей головой. Насколько я могу разглядеть, потолок и стены исписаны какими-то знаками.

У моих ног лежат спящие люди разных возрастов, кто в традиционной одежде, а кто — в европейской. Из разных мест их тел выходят светящиеся ниточки, тянутся по коридору и исчезают в свете. Я наклоняюсь к одному из спящих, чтобы коснуться его.

«Ещё не время», — звучит у меня в голове мягкий голос, да и сам я понимаю, что ещё не время. Со свистулькой в руках иду к выходу.

У выхода, скрестив ноги, с кистью в руке сидит Писарь и что-то пишет в свитке, лежащем у него на колене. Он дописывает столбик знаков, и они, соскользнув с бумаги, занимают место на стене у проёма. К моему приближению он откладывает свиток и кисть.

— Оокубо-сан, — кивает он мне и жестом предлагает сесть напротив. Замечаю у моих ног подушку для сидения и опускаюсь на неё. Устроившись и убрав свистульку в карман, поднимаю взгляд — между нами уже стоит небольшой столик с кувшином сакэ и чашками.

Писарь тепло и приветливо смотрит на меня сияющими бирюзовым глазами, протягивает руку к кувшину и наливает для меня сакэ.

— Выпейте.

Я механически наливаю сакэ в его чашку — он с лёгким поклоном принимает её, подносит к губам, вдыхает аромат, делает глоток и улыбается. Медленно беру свою чашку и пробую. Подогретое сакэ. Вкусно, но ничего особенного не происходит. Писарь делает ещё один глоток и явно наслаждается происходящим. Тепло от сакэ быстро распространяется по телу, и я вспоминаю.

— Прошу прощения: я был неучтив, — он смеётся, тянется к кувшину, и я подставляю чашку.

— Момидзи⁸ 66-го года. Горы окрасились золотыми и алыми пятнами, я был молод и полон уверенности, что в моей жизни всё складывается правильно. С тех пор я пью это сакэ со всеми, кто выходит отсюда.

— Почтительно принимаю угощение, — только и могу ответить я. Делаю ещё глоток, и вдруг у меня появляется ощущение, что меня кто-то зовёт — с той стороны, со стороны света.

Там кто-то стоит. Я вглядываюсь в светящийся силуэт, но не могу разглядеть, кто это.

Писарь вновь готов наполнить мою чашку, и его взгляд проникает вглубь меня.

— Пейте. Это хорошее сакэ.

Я делаю глоток, а он откидывается к стене и прикрывает глаза.

Меня вновь зовут. Я смотрю и узнаю силуэт. Это моё нынешнее тело. Я перевожу взгляд на сакэ и допиваю его одним глотком. Когда вновь смотрю на своё тело, оно кажется плотным и настоящим. Однако приглядевшись, вижу в середине груди дыру размером с кулак, формой — с птицу.

Ставлю чашку на столик, в последний раз оглядываю зал, где провёл столько времени, мысленно желаю удачи и скорейшего возвращения всем его обитателям, обитателям других трёх залов, которые чувствую неподалёку, а также их привратникам. Сжимаю в руке свистульку и смотрю в глаза Писаря.

— Я готов. Передай и ему спасибо.

Писарь кивает и улыбается. Бирюзовый свет выливается из его глаз и заполняет всё вокруг. Я перестаю чувствовать тело. Голова сильно кружится, и я закрываю глаза.

Когда я открываю глаза, внутри меня переливы ветра и тысяча песен о дружбе. Впереди — моё гнездо, которое так давно пустовало. Оно тоскует и зовёт меня.

Я доверяюсь этому зову, отталкиваюсь и лечу.

***

«Момидзи 66-го, говоришь? — пока я сижу в задумчивости, смакуя послевкусие этой встречи, он вынимает из моей руки чашку, пробует содержимое, одобрительно кивает и садится напротив, где только что сидел Оокубо Тосимити. — Неплохо. Ещё!»

Он подставляет чашку, и притом, что мне было бы достаточно намерения, чтобы наполнить её, мне приятно воспользоваться кувшином и подлить своему другу сакэ. Он перехватывает у меня кувшин, ставит свою чашку на столик, достаёт из воздуха ещё одну, наполняет её и протягивает мне.

«Я предлагаю за дружбу».

Киваю и пригубливаю сакэ. Восхитительно.

«Представляешь, я в этом женском теле совершенно не переношу подогретое сакэ. Комнатной температуры ещё куда ни шло, а лучше всего охлаждённое. А ведь так любил! Кстати, тебе привет и почтение от Оокубо-сана».

Мой друг кивает и смотрит вглубь зала.

«Как ты думаешь, долго ещё?»

Я оглядываю спящих.

«Большинство уйдёт в ближайшее время, если, конечно, я всё правильно сделаю, а с остальными придётся разбираться отдельно. Хотя лучше бы в течение этой жизни всех отпустить, потому что больно хлопотно протаскивать память о том, что я это делаю. Я даже не знаю, смогу ли я сделать это ещё раз: в этот раз память держалась на боли от твоей смерти, но сейчас мы восстановили связь, и боли больше нет».

«Для меня удивительно, что ты это делаешь. Провожаешь этот мир, ждёшь, пока все выйдут, и пишешь о нём», — он оглядывает исписанные моими словами стены и потолок. Он не спрашивает напрямую, но я чувствую его любопытство. Подбираю слова.

«Я помню, как ты умер, и я понял, что никогда, больше никогда не увижу тебя. Больше всего я хотел бы ещё раз побыть с тобой, хотя бы немного, и сказать тебе, что я очень люблю тебя и что мне очень тяжело жить, когда тебя больше нет. Может быть, я смог бы тогда не умирать вслед за тобой, чтобы только быть вместе, а попробовать по-настоящему жить дальше. Я помню, как уже в этом женском теле я впервые вышла в пространство в сознании, в котором мы смогли встретиться и немного поговорить. Я поняла тогда, что за огромной болью оттого, что ты умер, я забыла, как сильно я тебя люблю. Но встретившись с тобой ещё раз, через много лет после того, как умерла надежда увидеть тебя вновь, я вспомнила. А потом мы встретились ещё, и я вспомнила, что в той жизни всё случилось, как мы договаривались, что там вообще не было ничего, кроме любви. И мы встретились ещё, и я вспомнила, что наша история гораздо дольше Бакумацу…

И вот сейчас — ещё один раз встретились Сайго и Оокубо. Всё поняли и дочувствовали любовь, которую не распознали при жизни. А потом мы с Оокубо пили сакэ. И вроде бы мы не были особенно близки при жизни, но, сидя здесь, я чувствую, как люблю всех, с кем мы жили тогда и столько делали друг для друга. И мне здорово встречаться с некоторыми из них ещё раз, когда мы уже оба вспомнили, как всё было на самом деле, и можем пить сакэ, праздновать и благословлять всё, что было. А потом Оокубо улетает птицей, и его дружба навсегда с ним».

Рёма смотрит на меня мягко алеющими глазами.

«За тебя».

Кажется, это сакэ стало ещё вкуснее.

Он достаёт трубку, и, сделав затяжку, передаёт её мне. Мы курим и пьём сакэ, а потом я чувствую, что пора идти.

«Спасибо, что пришёл».

Глубоко вдыхаю то особое состояние безграничности и лёгкой готовности перейти в движение, которое передаёт нам эта трубка, и закрываю глаза.

Проснувшись, я несколько секунд не могу сообразить, где я. Похоже на гостиничный номер. А. Мюзикл. Георг. Разговор о Нагасаки и правительстве. Гостиничный номер. Оокубо Тосимити. Сакэ, трубка, гостиничный номер.

Привстаю и оглядываюсь. Его нет. И хорошо: иначе это было бы очень неловкое утро.

На тумбочке вижу визитку со словом «спасибо» на обороте и старинное распятие длиной в две трети ладони. Сжимаю его в кулаке и прислушиваюсь к ощущениям. Нет, это не от Георга.

«Твоих рук дело?» — спрашиваю мысленно у своего друга.

«Нет, я тут ни при чём. Но похоже, что тебе придётся разобраться с этой историей про христианство».

Разобраться — так разобраться. Тем более, конец её мне известен: мы будем пить сакэ со старым другом, возвращающимся в мир.

Примечания

6

Нагаока Кэнкити (1834—1872). Родился в семье врача в княжестве Тоса. Приходился сводным родственником Сакамото Рёме. Изучал европейские науки под руководством Кавада Сёрё, традиционную и европейскую медицину в Эдо, Осаке и Нагасаки, в том числе у известного немецкого медика Филиппа Ф. фон Зибольда. По подозрению в исповедании христианства получил приказ о возвращении в княжество Тоса и находился под домашним арестом, но в 1865 году после снятия обвинения своевольно покинул княжество (совершил даппан) и отправился в Нагасаки. В 1866 году встретился с Рёмой и вступил в «Кайэнтай» («Отряд поддержки флота»), которым тот руководил, в качестве секретаря. В июне 1867 года принимал участие в написании знаменитых «8 корабельных тезисов». После смерти Сакамото Рёмы в конце 1867 года и распада «Кайэнтай» весной 1868 года занимал несколько административных должностей. Умер в 1872 году в Токио.

7

Слово «самурай» происходит от слова «самурау/сабурау» — «служить».

8

Аналог российской «золотой осени», только в Японии это сезон алых осенних листьев. Приходится на вторую половину ноября.