#Недо_сказочки

Яна Эдуардовна Фомченко, 2018

Сборник рассказов. Автор проведет читателя через наполненные древней магией леса и таинственные города, где живут странные создания, к звездам.А после, уставшие от космического путешествия, они вернутся в реальность. Не самую радужную, но пока закаты окрашивают стекла городских высоток золотом и кровью, в их душах теплится надежда на лучшее.

На краю лета

Если хорошенько присмотреться, можно найти край у чего угодно: у горы, лодыжки, облака.

Иногда «край» значит «конец». Говорят же: «Уработался в край».

Бывает и так, что край — это начало.

Край берега реки или океана — начало почти безграничной плоскости искрящейся воды.

Мне нравится слово «край».

А ещё бывает край лета. Это что-то между краем берега и волшебным краем. Место, откуда следует прыгать с весёлым гиканьем прямо в толщу залитых солнцем дней, полных алой вишни, яркой листвы и медового света. Я тут живу.

Меня зовут Томми Маккарти, мне двенадцать.

У нас с Чаком домик на берегу. Скорее даже хижина. Одна комната, стол и две кровати.

Хотя я пару раз обмолвился в школе, что у нас огромный загородный коттедж с бассейном и каменными львами. Неделю ходил гордый, а потом пришлось сознаться. Было стыдно.

Как только у меня начинаются каникулы, Чак берет что-то вроде отпуска, и мы едем сюда, к озеру, по крайней мере на месяц. Тут здорово.

Можно удить рыбу, запускать воздушного змея, ловить ящериц, да много чего… Главное, никто не заставляет ходить в церковь. То есть Чак мне не запрещает, я могу, если захочу, но я не хожу. Там скучно.

Раньше сюда приезжали друзья и босс Чака. С ними было весело, ходили на рыбалку, говорили о важном: о таком, о чем детям знать не положено.

О деньгах, бандитах и убийствах.

Чак — крутой мобстер, ну, или гангстер, я точно не знаю, как правильно. Он убивает людей за деньги.

Когда я рассказал об этом Бобби, моему однокласснику, тот сначала не поверил, а потом после того, как я показал ему настоящий револьвер, спросил, не страшно ли мне жить с гангстером.

Я, не задумываясь, ответил: «Не страшно ни капельки».

Но, если и вправду пораскинуть мозгами на эту тему, то становится так неуютно, что я стараюсь не делать этого.

Пословица есть такая: «Многие знания многие печали»? Так Сэм говорит.

Он Босс. Самый главный. Главнее него только президент, наверное. Но Чак уверен, что Босс круче.

А ещё Сэм говорит, что зря Чак меня взял себе, что надо было меня грохнуть.

А я вот думаю, что не зря. Ещё года три, и мы будем ходить вместе убивать людей. В банде Чака зовут «Печатная машинка», а меня, когда я получше научусь управляться с Томпсоном, будут звать Томми-ган. В честь пулемета Томпсона. Здорово я придумал? Эх, и наведём же мы шороху!

Или уже навели?

Я Томми-ган, мне двадцать два. Хватаю палку, это мой автомат Томпсона, и бегу, расстреливая воробьев.

Та-та-та-та!

Воробьи смотрят на меня, как на дурачка. Я Томми, мне двенадцать, и в руках у меня большая сучковатая коряга.

Бросаю ее и несусь к озеру. Чаки приедет не скоро. Хотел бы я надеяться, что он вообще приедет.

Пока его нет, можно не бояться выглядеть глупым и купаться нагишом. Он говорит, что так делают только деревенщины, а люди, которых остальные называют «сэр», не должны носиться с палкой наперевес и сверкать голым задом.

Так-то оно так, но сушить на себе одежду после купания совсем невесело.

Я уже у озера, раздеваюсь и несусь к воде так быстро, как только могу. Чтобы не передумать.

Вбегаю, поднимая целые веера брызг, визжу, плюхаюсь и ныряю. Потом, уже отдышавшись, медленно выхожу, отряхиваюсь, натягиваю на мокрое тело одежду и сажусь на бревно, подставляя лицо солнцу.

Я прихожу сюда каждый день и размышляю о разных словах. Вот, например, слово «край», у леса есть край, у раны, у стола, у лета… У жизни?

Есть ли край у жизни?

Теперь-то я взрослый, а когда был совсем маленьким, задавал глупые вопросы: больно ли умирать, страшно ли убивать, что такое смерть?

Чак просто пожимал плечами. Потом говорил, что смерть это только бизнес, и чтобы я не забивал себе голову всякой святошинской ерундой.

А я подумал и решил, что никогда не умру.

Кажется, так и случилось.

Чаки мне не отец, и он не из тех отвратительных людей, которые заводят себе мальчиков, чтобы вытворять с ними жуткие вещи. Он пристрелил моего папашу (это был просто бизнес) и взял меня к себя.

Он не должен был, Сэм был против, но Чак все равно меня взял.

Я ходил в школу для мальчиков в пригороде Чикаго, а жили мы в западной части. У меня были проблемы с грамматикой, тяжело давались времена.

Но сейчас, кажется, дело не в правописании.

Мне действительно было двадцать два, и я действительно был гангстером. Меня звали Томми-ган, и, когда я возвращался домой в маленькую съемную квартирку рядом с центром, увидел слепую старуху. Оборванная, грязная, она стояла на обочине и просила милостыню, мимо проезжали чёрные дорогие машины.

Я был убийцей и не отличался сентиментальностью. Какое тут? Руки в крови не то что по локоть, по самую шею. Сунул ей двадцатку и перетащил через дорогу.

Замарашка подняла на меня свои покрытые бельмами глаза, поправила тощенькие, выцветшие растрёпанные косы и спросила: «Милок, чего ты хочешь?».

Наверное, предлагала себя. Меня никогда не привлекали маленькие грязные старушонки, и чёрт меня дёрнул сказать (уж верно он постарался, больше некому): «Хочу не умирать. Никогда — никогда».

И я ушел. Убежал, не оглядываясь, будто спасаясь от собственной глупости.

В сущности тогда я был юнцом, но считал себя крайне взрослым. Курил дорогие сигары, делал вид, что люблю убивать. А мне не нравилось. Никогда не нравилось. До сих пор тошнит от вида крови. От этих воспоминаний.

Потом я возомнил себя очень крутым, таким крутым, что решил отомстить за смерть отца. Я его совсем не помнил, но те, кто знал Билли Маккарти, говорили, что он был драчуном и пропойцей. Поколачивал мать до тех пор, пока та не повесилась или не утопилась. Никто не мог точно сказать, чем все закончилось, но случилось что-то нехорошее.

Кланы мафии обычно воюют между собой, подговорить людей было легко, они просто пошли и застрелили Чаки.

До последнего был в этом уверен.

О, как же мне было паршиво.

Я действительно раскаивался в содеянном и не придумал ничего лучше, чем топить свое отчаяние в крепком алкоголе.

Заперся с красоткой. Как её звали? Дженни? Джеки? Не вспомнить.

Мы пили и смеялись всю ночь

А утром кто-то постучал в дверь. Я думал — молочник.

Открыл, увидел его лицо. Да, да, это был Чаки. Я прочитал в его глазах сожаление, и мне стало стыдно.

Но ненадолго.

Грянул выстрел, и мир померк.

А потом я оказался тут.

Похоже на длинные-предлинные каникулы. Делай, что хочешь, рыбачь, купайся, запускай змеев. В домике всегда полная корзина яблок, есть хлеб и молоко. Никто не заставляет ходить в церковь, но, кажется, я скоро наберусь смелости и пойду туда. Мне не грустно, если только совсем чуть-чуть.

Взрослые не плачут, верно? Я тоже не плачу, я взрослый.

Мне было двадцать два.

А сейчас — двенадцать.

Я сижу на бревне и щурюсь, наблюдая сверкающую дорожку на воде. Волосы почти высохли. Тут никого нет кроме меня, змей, ящериц, озера Мичиган и солнца, которое день за днём встаёт справа.

Однажды, только однажды, я встретил тут мальчугана лет трёх, не больше. А, может, это была девчонка… Кто их, метисов, разберёт.

В тот вечер я не спеша возвращался домой, солнце садилось, насекомые гудели, шумели, стрекотали в высокой траве.

Рядом с хибарой я заметил тень и, стыдно сказать, заорал. И оно тоже завопило, закрыло голову руками и заплакало. Это был всего лишь ребёнок.

Я подбежал и стал его успокаивать, вынес яблок, стакан молока, спрашивал как зовут, рассказывал что-то забавное.

А потом прикоснулся к нему, хотел обнять, тронул за плечи и сразу всё понял.

Меня выбросило, не знаю куда, но там была ночь, домик стоял развалившийся и покрытый мхом. Только Мичиган мерцал вдалеке отражением луны.

Я отпустил ребенка.

И сказал, не знаю уж, что на меня нашло, но сказал я ему так:

— Меня зовут Томми. Томас Маккарти.

— Томми… — неуверенно повторил малыш, размазывая грязь по щеке и медленно пережёвывая яблоко. Надеюсь, я дал ему настоящее яблоко, и оно не превратится в какую-нибудь дрянь.

— Если ты вдруг когда-нибудь встретишь Чака, скажи, что я жду его здесь. Я хочу попросить прощения. Чарльз Николетти. Его все знают. Он плохой парень, но тебе ничего не сделает, не бойся. Ты понимаешь, что я говорю?

— Томми ждёт Чаки, — хруст яблока. — Томми просит прощения. Томми вёл себя плохо? — вопросительный взгляд черных глаз.

— Да, да! — я уже исходил на крик. — Томми вёл себя очень плохо. Ты даже не можешь себе представить, как плохо. Пожалуйста! Пожалуйста!

Я сполз на колени.

— Поищи Чаки.

— Хорошо, — хруст яблока, — Поищу. Ты только сиди здесь. А я поищу. Пока-пока. — сказал малой и побежал с холма, маша кому-то рукой.

Правду говорил мой учитель математики, дурак я, круглый дурак. Послал ребятёнка искать Чака. Куда послал? Зачем?

Не найдёт ведь. Времени много прошло.

Я умер, наверное. А Чаку уже лет пятьдесят было, когда я его… Когда он меня…

Я тут ведь многое запамятовал. Как в школу ходил помню, будто вчера было, а вкус сигарет забыл начисто. Не уверен теперь, что мне бы понравилось.

Здесь время идет странно. Домой пора, солнце садится. Просидел весь день даже без удочки.

Босые ноги опускаются на прогретый чуть влажный песок. Кажется, кто-то меня зовет. Не кажется.

— Томми! То-о-о-оми!

С холма со стороны дома спускаются двое, припаркованный рядом чёрный кадиллак блестит крышей под лучами закатного солнышка. Они глядят в мою сторону, но не видят меня.

Тот, который пониже, в шляпе говорит другому: «Опоздали».

Да, это же Сэм!

А второй не успокаивается, его голос дрожит, он сбегает вниз, выкликивая моё имя. Я не верю, но вскакиваю, будто бревно подо мной раскалилось.

Кричу «Я тут!», размахиваю руками и бегу вперёд, бегу так быстро, как никогда ещё не бегал.

Ещё раз кричу «Чаки! Я тут!»

Глаза щиплет, всё расплывается, сводит челюсть.

Твержу про себя «Крутые не плачут! Нет! Нет! Не плачут!» Энергично работаю локтями, это помогает бежать. Наконец мы встречаемся. Я утыкаюсь ему в живот, обнимаю. Он кладет руки мне на плечи. Сэм там сзади что-то говорит про непослушных детей.

А я рыдаю и никак не могу успокоиться.

— Ну, же, Томми. Всё хорошо, — голос Чаки. Поднимаю глаза, он постарел.

— Это ведь всё понарошку? Это ведь всё неправда?

Он улыбается, обнимает меня крепче.

— Понарошку, — говорит он.

Я делаю вид, что верю.

Почему дети знают, когда взрослые врут?