Владыка Ледяного сада. В сердце тьмы

Ярослав Гжендович, 2007

В Земле Огня, разоренной армией безумца, нет пощады, нет милосердия, монстры с полотен Босха ходят среди людей, а мертвые не хотят умирать окончательно. Близится Война Богов, в которой смерть – еще не самая страшная участь, Вуко Драккайнен – землянин, разведчик, воин – понимает, что есть лишь единственный способ уцелеть в грядущем катаклизме: разгадать тайну Мидгарда. Только сначала ему надо выбраться из страшной непостижимой западни, и цена за свободу будет очень высокой. А на другом конце света принц уничтоженного государства пытается отомстить за собственную семью и народ. Странствуя по стране, охваченной религиозным неистовством, он еще не знает, что в поисках возмездия придет туда, где можно потерять куда больше того, чего уже лишился; туда, где гаснут последние лучи солнца. В самое сердце тьмы.

Глава 2

Башня

Прамать Матерей,

черти свой круг!

Самка Самок,

открой свой дом!

Дави нашу душу,

ешь наше сердце.

Единство — сладко!

Единство — велико!

Сплоти наши мысли,

стопчи нашу волю.

Ты есть светом,

ты есть лоном!

Поглоти нас!

Поглоти час!

Пусть сгорят дни,

умолкнут сны.

Тьма! Влажность! Единство!

Амитрайская Жертвенная Песнь ^[8]

Место это было небольшим. Размером с поселок. Уже не кишлак, но еще не город. Первый увиденный мной после той страшной грозовой ночи, когда вспыхнул бунт, и я смотрел, как мой дворец, Облачные Палаты, умирает в гудящем пламени. И видел, как под ударами серпов конницы и коротких мечей солдат «Каменного» тимена гибнет Маранахар. Потом были лишь бездорожье, леса и тракты. Теперь мы впервые должны были ехать сквозь город. Лучше бы этого избежать, но река Фигисс, что текла с близких гор, оказалась слишком бурной и опасной, даже после долгой засухи. Однако сушь миновала, вместе с победой Подземной Матери вернулись дожди, оросив горы и поля и заново наполнив реки. Потому нам нужно было перейти мост, а единственный мост в окрестностях соединял берега здесь — в селении Аширдым.

Потому я глядел на приближающиеся строения — я, Владыка Тигриного Трона, Пламенный Штандарт, Господин Мира и Первый Всадник, глядел на мир, ступая рядом с двуколкой, на которой под зонтом сидел мой охранник и проводник, последний подданный, какой у меня остался. На мне были мешкообразные портки и переброшенная через плечо красная туника адепта культа Подземной Матери, а искалеченная кожа на моей голове горела после наскоро совершенного бритья.

Брились мы поспешно, укрывшись среди кривых деревцев подальше от тракта, помогая друг другу. Брус без малейшего колебания отрезал свою косицу ветерана, пробормотав лишь, что уже давно должен был это сделать.

Волосы мы прикопали в песке. Мои и Бруса, смешанные вместе.

Трупы жреца и адепта мы оттащили подальше от дороги и затолкали в песчаный яр, и песком же забросали. Все случилось тихо и как-то вдруг.

Жрец властно позвал нас и приказал помочь своему адепту, который пытался вернуть на место соскочившее колесо. Мы помогли ему, и я никак не ожидал того, что случилось, когда Брус вдруг развернулся и ухватил жреца одной ладонью за голову над затылком, а второй — толкнул его подбородок в сторону. Проделал он это так молниеносно, словно хватал брошенный ему плод. Раздался треск позвонков, и человек в маске свалился с сиденья двуколки, жутковато подрагивая. Мгновение и я, и адепт глядели на происходящее в остолбенении, пока до меня не дошло, что теперь моя очередь, и я поднял палицу шпиона, чтобы выхватить скрытый клинок.

— Нет! Без крови! — крикнул Брус. Прыгнул с ко́зел повозки, оттолкнулся одной ногой от спины осла и пал убегающему адепту на спину. Оба рухнули на землю и некоторое время крутились, будто сражающиеся змеи. Наконец замерли, молодой адепт дергался из стороны в сторону все резче, поднимая клубы пыли подошвами сандалий, с головой, пойманной между сплетенными руками Бруса. Продолжалось это бесконечно. Я не знал, что делать, и потому лишь смотрел, считая удары своего испуганного сердца.

Наконец отчаянное брыкание стихло, только одна нога адепта еще подрагивала, била пяткой в песок. Но потом и это движение прекратилось. Брус тряхнул мальчишку еще раз — словно леопард пойманного кролика, расплел руки и столкнул с себя безвольное тело.

— Помоги мне положить их на повозку, — прошипел. — Быстро! Сейчас еще кто-нибудь придет! Всегда так бывает. Если тебе кто нужен, все вокруг словно вымирает. А когда никто не нужен — лезут как на свадьбу.

Жрец был тяжелым, а адепт выглядел ужасно. Глаза его выкатились, налитые кровью по те белые части глаза, которые обычно скрыты под черепом, словно что-то вытолкнуло их изнутри, а торчащий изо рта опухший язык походил на странный фиолетовый плод.

Мы съехали с дороги, повозка ехала, раскачиваясь, мой желудок завязался узлом.

— Не сейчас! — процедил Брус. — Через минутку тебе полегчает.

Когда мы оказались в относительно безопасном месте, он бросил мне с повозки кожаную баклагу, наполненную водой с капелькой уксуса. Я напился, а потом резко выблевал все на землю, кашляя и давясь в болезненных спазмах, от которых из глаз моих ручьем текли слезы. После всего я был настолько слаб, что мне пришлось сесть.

— Обычное дело, — успокаивающе сказал мой соратник. — Ты привыкнешь к крови и смерти, но для этого понадобится время. А вот когда человек перестает чувствовать себя от такого больным — значит, какая-то его часть умерла. И кусок его сердца превратился в камень.

Избавившись от тел, мы заглянули в повозку. Нашли небольшой сверток с вещами адепта, корзину с пищей — главным образом, лепешки из дурры и лука, сушеные медовые сливы, — воду и сундук с одеждами жреца.

Никакого мяса, никакого пряного пива или пальмового вина. Не было даже кусочка сыра.

— Мне это не нравится, — заявил я внезапно. — Может, и прошло некоторое время с того момента, как вспыхнул бунт, но еще небезопасно. Мы и сами недалеко отсюда наткнулись на мародеров. Отчего этот жрец путешествует в одиночестве, будто прогуливаясь? Разве они не привыкли двигаться с эскортом? Если даже не выделили ему войск, отчего адептов не было восемь, да с крепкими палками?

Брус сидел на корточках, осматривая одежды жреца, но замер и поднял на меня удивленный взгляд.

— Давай-ка внимательнее обследуем повозку, — сказал он. — Я и понятия не имею, отчего так случилось. Возможно, он был из Башни в Аширдыме? Отъезжал недалеко?

— Тогда к чему запасы воды и провианта? — сомневался я. Сам не знаю, из-за инстинктов ли, из-за подозрительности, или от того, что я страсть как не желал надевать одежку еще не остывшего мертвого парня. Не хотел и выдавать себя за жреца. — Его одежда слишком хороша. Знаю, что они неплохо устроились, но даже у имперских чиновников из таких дыр, как Аширдым, не хватило бы средств одеваться в шелка каждый день. Глянь на эту резную ложку из черепахового панциря, на миску или на шкатулку с инструментами для письма. Таких предметов не постыдились бы и в Доме Киновари. Мои и то были скромнее. Это не обычный жрец. И я тем более не понимаю, отчего он путешествовал в одиночестве.

— У нас нет выхода, — заявил Брус. — Мы должны перебраться через мост. Когда сможем, спрячем повозку и вещи. Только после моста. Поедем быстро. Вот только нам нужна легенда.

— Какая легенда, ситар Тендзин?

— Ловкая ложь. Историйка, которую надо рассказывать вместо правды, если кто-то станет расспрашивать. После не будет времени ее выдумывать. В таких ситуациях нужно заранее приготовить легенду и выучить ее наизусть. Ты должен знать, кто ты, что делаешь и почему. Всегда. Даже если полагаешь, что тебя никто не станет расспрашивать, легенда необходима.

Мы еще раз обыскали их узелки и сундуки, а также саму повозку. Брус осмотрел ее с расстояния в несколько шагов, заглянул под колеса, ощупал упряжь. Подергал за оковку. Ничего.

Мы обстучали и ящик повозки.

Я заново осмотрел кипу вещей обоих путников в поисках хотя бы паспортов. Это были небольшие деревянные плитки с выжженным именем и фамилией человека, а еще — с печатью императорского чиновника. Во времена правления моего отца они были нужны, лишь когда требовалось доказательство истинности фамилии. Обычно в управе или в суде. Но раньше, согласно Кодексу Земли, каждый был обязан постоянно носить такую дощечку, привязанную ремешком к запястью или подвешенную на шею. Без этого, просто так ездить не разрешалось. На всякую поездку выдавали специальное разрешение. Я не знал, так ли все нынче. Вводит ли Ифрия старые обычаи, успела ли их реализовать. Не знал я также, касаются ли эти обычаи жрецов. Потому мне не нравилось, что нам придется их изображать. Слишком мало мы о них знали.

— Мы ведь не станем проводить обряды, — сказал Брус. — Речь идет только о переправе через мост.

— Ты сам сказал, что нам нужна легенда, — возразил я. — И как ты хочешь ее создать, если мы даже не знаем, как их зовут?

— Имена их амитрайские. Низшим кастам во времена Кодекса не позволялось носить фамилии — только имена. Но жрецы были вне каст. Как Освященные — они над всем. Мы используем амитрайские фамилии, например, Чугай Текедей и Харшил Акердим. Я знавал двух с такими именами, и знаю, что они точно мертвы.

— Отчего они запрещают фамилии? Ведь таким образом лишь ввергают себя в хаос.

— Потому что это связывает людей с их предками и семьями. А семей быть не должно. Семья — зло, фамилия — тоже. Они лишь увеличивают человеческий эгоизм. Когда у тебя есть семья, ты заботишься о ней куда сильнее, чем об остальных, а ведь именно Мать устами жрецов решает, кто более важен, а кого нужно принести в жертву. Все дети принадлежат всем женщинам и Подземной, а отдельный человек ничего не значит. Важны лишь группы: дома, селения и так далее. Человек получал прозвище, которое умирало вместе с ним. Все должно стать единым, вспомни. Люди — тоже. К тому же, тогда нет необходимости их контролировать — только следить. Люди должны работать и сражаться ради Подземной Матери и вместе отдавать ей почести. Когда у тебя стадо овец, ты не даешь имя каждой. Следишь за всем стадом. Достаточно просто их считать. Имя нужно скакуну, собаке или леопарду. А здесь таких нет. Есть только овцы. Не раздумывай долго, Арджук. Слишком много думать — хорошо, когда ты находишься в безопасности и сидишь у очага с чашкой отвара. Теперь это вызвало бы в тебе лишь страх. Не знаю, отчего этот жрец странствовал в одиночестве. Может, здесь безопаснее, чем мы полагаем. Может, у него была некая миссия, и потому он желал пробраться незаметно, не привлекая внимания. Может, он был дураком. Наша же цель — перебраться через мост, и только. Остальное — глупые подробности. Мы должны спрятать наши вещи. Когда уйдем достаточно далеко, жрец и его адепт исчезнут, а двое синдаров, возвращающихся в Камирсар, вновь отправятся своей дорогой.

— А легенда?

— Сейчас что-нибудь придумаем… — простонал он, взбираясь на сундук повозки и ощупывая ко́злы. Потянул за что-то, и вдруг раздался тихий щелчок.

— Я знал! — крикнул он с триумфом.

— Что? — спросил я.

— Тайник. Не хотел открываться ни вверх, ни снизу, ни спереди. Сиденье как сиденье. Но открывается назад.

— И что там находится, ситар Тендзин?

— Лучше сам посмотри, Арджук.

Внутри деревянных ко́зел лежал красный плащ с капюшоном и маты для ночлега.

Я не понимал, что Брус, собственно, хотел мне показать, пока не увидел, что в свернутом плаще находится нечто тяжелое и пузатое.

Мы вынули сверток и осторожно его развернули: показался небольшой железный сундучок. К выпуклой крышке был привязан кованый и выкрашенный в красное символ странной формы. Ремешок, с каждой стороны завершавшийся полукруглыми крюками, посредине перетянутый тремя короткими веревочками. Сундучок был дополнительно обернут толстым красным шелковым шнуром, а все сложные узлы оказались запечатаны воском, на котором был оттиснут такой же знак.

— Откроем? — спросил я.

— Ни в коем случае, — решительно провозгласил Брус. — У нас есть легенда. Это — посылка, и это — важная посылка. Я готов поспорить, Арджук, что за полдня перед нами этой дорогой проехал большой окованный дорожный фургон, истинный дом на шести колесах, запряженный восемью огромными жеребцами, а сопровождал их, как минимум, хон конных лучников с флажками храма Подземной Матери на спине да человек двадцать адептов.

— А что было внутри?

— Несколько жрецов, может, адептки или адепты для компании, корзины с едой, духи, опахала и муслин. И точно такая же шкатулка, наполненная песком. Настоящая посылка — здесь.

Я раздраженно фыркнул.

— Ты должен был придумать легенду для стражников на мосту, а не для меня. Может, там просто запас запретного пальмового вина для жреца?

Он покачал головой.

— Знаю, что когда в опасные времена собираются переслать нечто важное, так и поступают. Иногда так перевозят даже важных персон. Вооруженный конвой отвлекает внимание, а в это время княгиня едет в сельской одежке. Не знаю, так ли было на этот раз. Но знаю, что так могло случиться — и мы станем вести себя, словно все так и есть. Этот символ может иметь значение. Что он тебе напоминает?

Я пожал плечами.

— Ничего. Может, колючую ветвь? Странный кузнечный инструмент? Какая-то гребенка?

— А если бы он мог двигаться?

Я взглянул снова.

— Ядовитая сколопендра!

— Именно! Я тоже это заметил. А сколопендра означает опасность, нечто ядовитое или ужасное. То, что вызывает страх. Она — на печатях, сундуке и на груди у жреца. Обычно у них есть это, — показал один из золотых амулетов, содранных с шеи мертвеца. Круг с малым треугольником посередине, от которого отходит тонкий золотой прут, чуть выступающий наружу. В последнее время я частенько видел этот знак. Его рисовали на стенах, вырезали на груди трупов, что находили на улицах с рассветом. Поспешно рисуемый углем или клинком, он был лишь кругом с рискою, но я все равно его узнал. Подземное Лоно. Я сглотнул. Перед моим внутренним взором вновь явился пылающий город. «Глядите в пустыню! Пламя близится!».

— Но у этого было и еще кое-что, взгляни. Точно такая же, как на сундуке. Железная сколопендра. И почему она на такой длинной цепочке? Смотри.

Брус повесил амулет на шею и спрятал его под кафтан.

— Знак этот, похоже, не должен быть заметен — в отличие от остальных. Он даже не золотой, а железный. Но когда нужно, его легко достать и показать, не сходя с повозки. О, да. Полагаю, что если покажу его любому командиру стражи на мосту, мы перейдем без вопросов.

Я не чувствовал себя убежденным, но другого выхода не было. Я присел подле разложенной на плаще добычи — той самой, что мы сняли с обоих странников. Мы так мало знали. А ведь, в случае чего, резня раскроется. Хватит одного неосторожного слова.

Брус крутил в руках богатые сложные одежды, пытаясь сообразить, как их носить. И размышляя, что будет, если мы наденем что-то неправильно, навыворот или вверх ногами.

— Это просто малое поселение и один мост, — успокаивающе повторил Брус, будто прочтя мои мысли.

Странный, лишенный одного рукава кафтан адепта, открывавший левое предплечье, имел за пазухой глубокий карман, в котором я отыскал костяную ложку и небольшую дощечку с пропущенным сквозь нее ремешком.

— Адепта звали Агирен Кысальдым, — сказал я. — Странно. Что за имя «Прыщавый»? А фамилия — как название поселения. Кто же зовется «Солнечные Хаты»?

— Потому что он был овцой, — заявил Брус, надевая штаны. — Животных ты тоже называешь, исходя из того, что сразу бросается в глаза, так их имена проще запомнить. У одного — вислое ухо, и ты зовешь его Вислоухом, у второго — пятно на спине, и потому он Пятнаш. Этот был прыщавым. А Кысальдым — наверняка кишлак, из которого он происходил. Доживи он до инициации, получил бы, как жрец, новое имя. По крайней мере, мы знаем, как тебя зовут. У жреца таблички не нашлось. У него была личная печать, но на ней виден только знак. Водяная черепаха. Умеешь ли ты говорить на Языке Единства?

Я вздохнул.

— Немного… — начал неуверенно, но Брус покачал головою.

— Немного будет недостаточно. Ты не можешь ошибиться. А потому притворишься немым дурачком.

Я приподнял брови.

— Просто бессмысленно улыбайся, верти головой по сторонам и время от времени невразумительно бормочи. Я же займусь прочим.

Се я. Владыка Тигриного Трона, Пламенный Штандарт, Господин Мира и Первый Всадник. Держащий вожжи, шагающий подле повозки с лысой, поцарапанной башкой, Прыщавый из Кысальдыма, адепт Подземной Матери. Тронутый разумом немой.

Се я.

* * *

Таким образом я оказался на дороге, глотая пыль, глядя на задницы ослов и на приближающийся город. Держа вожжи, я старался успокоить учащенное дыхание, а мой желудок скручивался болезненным узлом. И я не знал, от голода ли, от испуга или от того и другого одновременно.

Прежде чем мы вернулись на тракт, Брус приказал мне сходить в кусты и очистить брюхо.

— Всегда старайся делать так, когда знаешь, что тебя может ждать схватка или нечто опасное. Это слегка помогает, а в случае чего позволяет сохранить лицо. Я видел людей, которые, несмотря на то что умело сражались, даже не замечали, как ходили под себя от одного вида врага. Так случается частенько, хотя ветераны и вожди стараются о таком не вспоминать.

Теперь, идя трактом, я чувствовал благодарность за этот совет.

Обычно перед городом располагается базар. Перед любым поселением на дороге ведется торговля. Странствующим купцам нужны еда, фураж, загородка для животных и место для постоя, а взамен они охотно продадут часть товара. Некоторые погонщики ведут собственные дела, и порой это их единственная плата за провод каравана повозок и вьючных животных. Благодаря этому городам на путях есть с чего жить.

Но не сейчас. Базар был пуст и безлюден; лавки, похожие на глинобитные домики, стояли с забитыми досками окнами, а перед колодцем тянулась длинная очередь из путников с разнообразными сосудами в руках. Но никто не черпал воду. У колодца стояли на страже двое воинов в бурых куртках, с копьями в руках. Они носили толстые кожаные доспехи, настолько запыленные, что я не смог различить цвет тимена. Никто не спорил, никто не хотел узнать, отчего нельзя черпать или покупать воду. Ждущие даже не разговаривали. Сидели на корточках или стояли, все в кафтанах и юбках кастовых цветов, обычно бурых, серых и бронзовых. Хируки, карахимы и ударайи. Ближе к колодцу виднелось несколько желтых кафтанов синдаров, но и они не наполняли свои емкости. Над площадью висела мертвая тишина: раздавалось только жужжанье мух. Сидящие казались совершенно равнодушными, а когда мы проезжали мимо, один из парней свалился и лежал в пыли, но никто не наклонился, чтобы ему помочь. Он просто лежал, а по его босым ногам ползали мухи. Я заметил, что в очереди к колодцу стоят исключительно мужчины.

Постоялые дворы и загоны для животных тоже выглядели запертыми, хотя мы повстречали немалое число бредущих по улицам странников. Мы миновали с десяток-другой хируков с головами, повязанными идентичными платками. Их старший в дорожной шляпе на голове нес привязанную к поясу палицу с флажком, на котором было написано: «Восемнадцать селян из Кагардыма, работающих во имя Матери. Пусть все станет единым».

Слова располагались одно под другим, флажок хлопал, и я приостановился, чтобы прочесть надпись. Тогда Брус хлестнул меня прутом. Я непроизвольно взглянул на него и увидел лишь собственное отражение в зеркальной маске жреца. В отверстиях маски почивала непроницаемая тьма.

Я не понимал, что именно вижу. Властители порой требуют глупых вещей, но всегда ради чего-то. А то, что я видел здесь, казалось исключительно странным и неуместным.

Через некоторое время я увидел больше таких флажков на спинах путников и перестал чему-либо удивляться. Напротив, ждал, что вот-вот увижу кого-то с вьющейся на ветру надписью: «Овца из Аширдыма, идущая по надобности. Пусть все станет единым».

У убитого нами жреца подобного флажка не было, что означало, что не все должны их носить.

Медленно бредущая вереница путников казалась единственным проявлением движения в поселке. Я глядел на затворенные ставни лавок и постоялых дворов, видел следы от сбитых вывесок с названиями. Пыльные улочки пугали пустотой, ветер гонял здесь лишь мусор. Но не было и следа битв. Ничего не сожжено и не разрушено, на желтых глиняных стенах нет брызг крови.

Город должен с чего-то жить. В городах не бывает полей или стад. Как они хотят получать налоги, если ничего не делается? Не виднелось ни одной вывески, только голые, выжженные солнцем стены. Где что-нибудь съесть? Где подлатать или купить сапоги? Откуда взять еду? Как найти дом лекаря?

Были лишь мертвые, заслоненные жалюзи окна, пыль и жара.

И густеющая толпа, бредущая в странном молчании, улицей, которая пересекала город и вела к мосту. На другую сторону реки Фигисс. К дороге. К свободе.

Бредущие вперед люди не были обычными странниками. Они не ехали по делам, не отправились посетить друзей и близких, не искали себе новое место. Эти люди убегали.

Женщины, мужчины, дети. Толкали груженые повозки, волокли тюки и корзины. Вели животных. Несли то, что смогли спешно упаковать. Случайные, порой неуместные вещи. Котелок, миска, мешочек дурры, но и сломанный зонт, раскрашенную противосолнечную ширму, какие-то сапоги, тряпки. У одного мужчины не было ни мата для ночлега, ни миски, зато он тащил на спине корзину, полную свитков.

Тогда я не отдавал себе отчета, что именно так выглядит война. Где-то там идут битвы, льется кровь, слышны крики и звон стали, но все это временно. Войско марширует дорогами с одного места к другому. Кони ступают шагом, пехота волочит по жаре ноги, солдаты тащат не только щиты и копья, но и котелки, одеяла, запасные сапоги и лопаты. Миски и тряпки. За ними тянется вонь и рои мух.

Но этими же дорогами идет куда более густая толпа. С остатками скарба в корзинах, тысячи полунагих нищих бегут, куда глаза глядят. Как можно дальше от жрецов, императоров, командиров и их безумия. У них уже нет дома, мастерских, стад и полей. Только котелок, миска или фигурка со стола. Все идут с опущенными головами, даже младенцы и те не плачут. Слышны только кашель и шорох тысяч подошв.

Они расступались перед нашей повозкой с поникшими головами, откладывали на землю корзины и узлы, после чего преклоняли колени, прижавшись к земле и втыкая в пыль кулаки. Казалось, наша повозка подрубает им колени. Словно вокруг нее — некая зараза, валящая всех наземь. Однако когда повозка проезжала, болезнь отступала. Люди вставали и отправлялись дальше, в свой безнадежный поход в никуда.

Наша двуколка катилась сквозь толпу, пока мы не достигли площадки перед мостом. Некогда это была большая, округлая торговая площадь, куда сходились все дороги, ведшие сквозь город. Ее окружали постоялые дворы и караван-сараи, а в лавках можно было купить товары из самых дальних уголков империи.

Некогда.

Теперь посредине вился флажок с надписью: «Торговля — это алчность! Только Мать кормит своих детей! Пусть все станет единым», а лавки исчезли. Вместо этого там толклись беглецы, слышался плач детей и рев животных.

В империи Подземной Матери нельзя было и мост просто перейти. Везде клубились толпы, ожидая невесть чего. Ни зачерпнуть воды из колодца, ни перейти реку. Я не мог понять, почему так.

Мы неторопливо подъехали, рассекая толпу, что расступалась перед нашими онаграми и припадала к земле, словно трава на ветру, поднимаясь лишь в трех шагах позади нас.

Мост перегораживал поставленный поперек лагерный фургон. Тяжелый, из толстых балок и досок, с бортами, увешанными черно-зелеными лентами с узорами свернувшейся в спираль горной змеи — тридцатого тимена, называемого «Змеиным», — он преграждал часть дороги на мосту. Второй, точно такой же, стоял дальше, подвинутый ко второй балюстраде. Толпа беглецов, словно змея, вилась мимо одного и второго фургона, соблюдая дистанцию: людей разделяла пара шагов, остальные ждали перед строем солдат бесформенной массой.

Внизу Фигисс билась меж пены и скал, как рассерженная гадина.

Когда мы приближались к заставе, я чувствовал, как меня охватывает душная, ревущая тьма. Бедное мое сердце рвалось из груди, прыгало в горло, и мне казалось, что каждый его удар посылает в мои вены струи крови, рвущиеся и пенящиеся, будто река внизу.

Я был адептом Подземной Матери. Немым идиотом. Прыщавым дураком из Кысальдыма, взятым Освященным, который заметил в моем темном разуме редкий талант. Ведь Мать, отобрав у кого-то быстрый разум, зрение или речь, в щедрости своей часто одаряла его чем-то иным, во славу своего Подземного Лона, из которого все вышло и в которое все вернется, став единым. Может, я прекрасно пою, рисую или вышиваю?

Я, «Прыщавый» Агирен Кысальдым. Кузнец. Пусть все станет единым.

Я уже видел потные лица солдат, очерченные нащечниками из чешуйчатой кожи каменных волов. Раскрашенные черно-зелеными полосами копья, бодающие небо. Такого же цвета платок, повязанный на голове командира, его кожаный полупанцирь с наплечниками десятника. Между фургонами стояли три лошади группы преследования, но без всадников. Загонщики влезли на блокирующий дорогу фургон, откуда им открывался прекрасный вид, и расселись поудобнее, однако ни на миг не откладывали свои короткие клееные луки, из которых, говорили, они могли на скаку попасть в летящую птицу.

«Я не слишком хорошо разбираюсь в жречестве, — сказал ранее Брус, — но я разбираюсь в армии. На мосту будет стоять армия, а мы — не пустое место. Перейдем, Рыжая Голова. Доверься мне».

Некоторых из подходивших к заставе людей солдаты выводили на площадь, где им приказывали сесть к тесной и растущей группке, а их узелки кидали в увеличивающуюся кучу подле моста. Эта кипа нищего скарба пугала меня сильнее, чем группка подорожных, которых заставляли сидеть на корточках со сцепленными на затылке руками. Когда у людей так бесцеремонно отбирают последнее, это не предвещает ничего хорошего. Бедолага несет с собой все, что у него есть. И если узелок бросают в беспорядочную кучу, это воспринимается как зловещее: «Он тебе больше не понадобится».

Командир сидел на складном стуле за столиком, на котором стояли украшенная, расписанная живицей бутылка и оправленная в золото тыква для пития пальмового вина. Он обмахивался похожим на миску пехотным шлемом и уставшими глазами поглядывал на шедшую мимо толпу.

Мы пройдем. Это всего лишь армия. А мы принадлежим к Освященным. Слушаем доносящийся из-под земли голос Матери да ее Пророчицы, пришедшей из пустыни, неся истину. На груди Бруса висит железная сколопендра. Ключ, который отворит все двери на нашем пути. Мы везем сундук. Через мост. Далеко. В Кебзегар. Ко вратам Нахель Зима. На край света.

Наша повозка протиснулась сквозь толпу и приблизилась к заставе. Один из ослов, вытянув морду, понюхал бутылку на столике десятника.

Я молчал. Я — дурачок. «Прыщавый» Агирен. Едва умею говорить, да бормочу так, что меня понимает только мой господин.

Я бессмысленно зачмокал губами, словно что-то жевал, и сунул палец в нос. Желающие миновать мост подорожные стояли вокруг нас на коленях с опущенными головами.

Десятник поднял глаза и встретился взглядом с зеркальной маской жреца, посверкивающей, словно полная луна. Поднялся с кресла и прижал ко лбу кулак.

— Пусть все станет единым, — сказал он.

Когда Брус заговорил с ко́зел, его жестяной, вибрирующий, как струны синтары, голос звучал чуждо и повелительно. В первый миг я не понял ни слова. Почесался под курткой, продолжая трудолюбиво копаться в носу. Язык Единства — старый амитрайский. Его можно было понять, но у него была странная грамматика, и вот уже несколько поколений на нем говорили лишь жрецы.

— О, проклятые птицы военного насилия, что сдерживают Слово Матери в его дороге к сердцам потерянным. Для странствующего Слова поспешность — благословенная обязанность.

Так оно — примерно — звучало. Насколько я понял из горловых слогов древнего языка, Брус сказал десятнику, что он — курьер. И что он спешит.

Я понял — солдат нет. До него дошло только «проклятые птицы» и «война», а потому он принял это на свой счет и решил, что Брус его ругает.

— Господин, у нас просто приказ, значит, блокада на мосту. Прости, Освященный, значит, или, там, Освященная… Храм приказал… Прости, что не говорю с тобой на старом языке, я — из Насима…

Брус склонился с ко́зел, вытащил из-под одежд амулет в виде железной сколопендры и протянул вперед. Его голос звучал будто скрип проржавевших ворот.

— Поспешность. Это важно. Отвори блокаду, хон-пахан.

Командир, отерши пот с лица, бросил через плечо приказ. Загонщики соскочили с фургона и, упершись в тяжелые борта, перекатили его в сторону. Теперь оба фургона стояли по одной стороне, оставив узкий проезд, которым могла бы пройти наша двуколка. И тогда я увидал старуху.

Она сидела на табурете за фургоном, за ее спиной стояли два адепта: один — с зонтиком, второй — с соломенным опахалом. Она не носила жреческие одежды или зеркальную маску, только бесформенные бурые тряпки. Зато была ими плотно укутана, словно тряслась от холода.

Всякий, кто проходил сквозь заслон, у кого не отбирали узелок и пускали дорожкой между лагерными фургонами, подходил к ней, и тогда она поднимала лицо, на котором поблескивали мутные, покрытые золотистыми бельмами глаза, и касалась старческой ладонью их лиц. Ее губы двигались, точно старуха беспрестанно бормотала какие-то заклинания или молитвы.

Когда я ее увидал, почувствовал, что мое сердце расседается, будто глиняный кувшин. Кувшин, наполненный страхом.

Ведающая.

Ведающая со слепыми глазами, такими же, как глаза убийцы, зарезавшего мою Ирису. Как глаза леопардов Пророчицы. Золотые бельма.

Что она увидит, прикоснувшись к моему лицу?

Ведающая встала с табурета и, поддерживаемая под локоть солдатом, похромала на левую половину моста. Адепты забрали зонтик и табурет, чтобы открыть нам проезд, а я вынул палец из носа и схватился за вожжи.

Колеса повозки поскрипывали.

Ведающая вдруг обернулась с задранной головой, как если бы принюхивалась. А потом вырвала локоть у солдата и подняла руку с растопыренными пальцами, после чего двинулась прямо в нашу сторону, желая прикоснуться к моему лицу.

Брус повернулся к старухе, но его маска, подобная лужице ртути, не выражала ничего.

Я обмер.

Она была уже так близко, что я слышал ее беззубое бормотание, беспрестанно сочащееся из сморщенных губ.

«Глаз на ладони… Ладонь, глаз Матери… Мать чует… когда дитя лжет… Мать всегда знает…».

Я видел раскрытую ладонь Ведающей. Еще два шага, и она дотронется до моего лица.

Внизу яростно шумела река, металась между скалами, что напоминали ощеренные клыки.

Слишком высоко.

Слишком мелко.

Слишком много скал.

И прекрасно.

Я напряг мышцы.

И тогда раздался мрачный, протяжный рев рога. Он накатывался со стороны башни, торчащей над городком вроде гнилого зуба.

По ту сторону реки началось движение.

Солдаты, охранявшие противоположный берег, засуетились, фургоны, такие как тот, что стоял с нашей стороны, двинулись с мест, их перекатывали один за другим, были слышны крики командира, звон толстых цепей, которыми связывали повозки.

Мост закрыли.

Один из солдат вдруг вырос словно из-под земли на пути наших ослов, потом схватил одного из них за трензеля и дернул назад. Повозка остановилась.

— Прости, Освященный… или Освященная… Солнце заходит. Никто не может перейти мост после того, как прозвучит рог, — десятник стоял перед нами на коленях с кулаками, опертыми в песок и с опущенной головой.

— Проезд важен, — голос Бруса зазвенел, словно под маской заблудился шершень. — Неслыханная наглость! До́лжно тотчас открыть мост!

Старуха продолжала стоять с вытянутой рукой, но теперь нас разделяли солдаты, а она, казалось, позабыла, зачем шла. Только ее слепые глаза неотрывно глядели в меня: мутно, желтовато, невидяще.

— Это дурное время, Освященный… или Освященная. До ближайшего поселения далеко, ночь застанет вас в пути. Нельзя ночевать на дороге. Здесь полно преступников и предателей… Это приказ храма, господин. В смысле… или госпожа… Так, значится, говорит Мать. Вы должны идти в Башню. К Матери. Там вас примут на ночь, а утром отправитесь в дальнейшую дорогу, — приговаривал командир.

— Поспешность требует, чтобы другие вещи утратили свой вес, — запел Брус. — Пусть военные сопровождают Слово, если так гласит Приказ. Но пусть не удерживают его в пути.

Я окаменел. Брус, похоже, требовал эскорт. Я не знал, как мы управимся в сопровождении армии, но он, кажется полагал, что нам лучше изображать жрецов перед солдатами, чем перед другими жрецами. Я и сам уже не знал, что пугает меня больше: путешествие в сопровождении эскорта или ночлег в Красной Башне.

— Решение примет храм, — решительно произнес хон-пахан, поднимаясь с колен. — У меня свои приказы, пусть все станет единым.

Похоже, мы перебрали с настойчивостью. Мы свернули с моста прямо в собравшуюся на площади толпу, между пиками и шлемами солдат, в мертвый город.

Нам не показывали дорогу. Красная Башня вставала над каменными домами селения Аширдым, как огромное гнездо степных термитов. Потеряться было невозможно, хуже того — нельзя было даже делать вид, что ты потерялся.

Двое солдат устроили нам проход в море сидевших на корточках людей. Их грубо и бездушно сгоняли с дороги ударами древков и пинками, словно овец. Сразу за забитой площадью город будто вымер. Все двери и ставни затворены, нигде ни живой души. Солнце еще стояло высоко, но тени уже удлинились и заполонили всю улицу. До сумерек оставался минимум час, но несмотря на это нам не позволили ехать дальше. Что же случилось с придорожными постоялыми дворами и местами постоя? Как функционирует транспорт, если всякому приходится ночевать в городе? А если оговоренный час застанет его вдали от селений, кто запретит ему странствовать дальше или ночевать у дороги?

Я не мог отвыкнуть от такого способа мышления. Сколько бы я ни сталкивался с новыми приказами, сразу представлял, как оно станет выглядеть в повседневности и к чему приведет. Ремень, мой учитель, был в этом несгибаем и объяснял, что каждый ребенок в определенном возрасте хотел бы исправить мир простыми приказами. Ребенок властителя — в том числе. Только он должен понимать, что всякий приказ обладает последствиями, о которых никто наперед не думает, или он может исполняться так или эдак. И что нет таких эдиктов, после которых солнце внезапно погаснет или река остановит свой бег. Оттого и приказы такие нельзя отдавать. Поэтому он неутомимо заставлял меня проверять, к чему мои идеи могут привести. «Не направляй ветер и не приказывай людям ходить на руках», — говаривал он. Это означало, что есть вещи слишком большие и сложные, чтобы они могли меняться иначе, чем естественным путем, а еще — если эдикт непросто выполнить, подданные постараются его игнорировать, где возможно. И ничего с этим не поделать, поскольку тут лежит предел власти. Вот только жрецы Подземной об этом будто не знали. И на каждом шагу я видел попытки направлять ветер и заставлять ходить на руках.

Я не должен так думать. Я не был ни наследником трона, ни, тем более, императором. Я был «Прыщавым» Агиреном. Дурачком, адептом великого жреца, сидящего надо мной на облучке. Меня охватила ярость, но я лишь вперил взгляд в собственные сандалии и полную мусора рыжую пыль улицы.

Когда наша повозка катилась по пустым улицам, на которых не было ничего, кроме мусора и распадающихся халуп из камня и самана, Брус поднял маску, показывая потное и красное от жары лицо. У маски было две части. Одна сидела на голове, вторая, с лицом, поднималась и опускалась в случае необходимости наподобие крышки.

Он набросил капюшон плаща и склонился ко мне с облучка.

— У нас нет выхода, — прошептал. — Мы — жрецы и нам следует идти в храм. Нигде более в городе мы не отыщем ночлега, не вызвав подозрений. Мы справимся. Помни нашу легенду и не бойся. Без этих одежд мы, полагаю, не перейдем через мост.

— Лучше было остаться в кустах при дороге, сын Полынника. Сбросим эти тряпки и переждем в закоулке, как обычные путники, — пробормотал я еле слышно, стараясь не повышать голос. Но я знал, что Брус прав. Только проход с помпой и в одеждах жрецов мог уберечь меня от прикосновения старухи на мосту. От смертельного касания ее пальцев и взгляда в глаза, прикрытые золотыми бельмами. «Ладонь, глаз Матери…»

Я вздрогнул, Брус отер со лба пот и с треском захлопнул маску. Его лицо снова исчезло под блестящей вытянутой личиной, не выражающей ничего.

Красная Башня стояла на большой округлой площади. Она была скверной. Я видал множество разнообразных храмов. Некоторые должны были пробуждать в верных набожный испуг, другие — вводить в возвышенное состояние духа, а некоторые — склонять к глубоким мыслям, столь же далеким от повседневных дел, как звездное летнее небо. Красная Башня выглядела как те странные каменные натеки, что мне приходилось видеть в пещерах и гротах. Широкая у основания, она сужалась кверху, увенчанная странными, высокими бланками, напоминавшими рога или клыки. Выглядела как нечто, выросшее само по себе, а не возведенное каменщиками, плотниками и архитекторами.

На площади царили хаос и толчея. Почти вся она была забита повозками, полными дурры, мекающими овцами и красными буйволами, среди которых ходили солдаты и разнообразнейшие люди в одеяниях множества каст.

Все улицы, ведшие к площади, были заперты армией и забиты толпой, которая в молчанье стояла и таращилась на открывающееся зрелище. Овцы блеяли, крупная скотина отчаянно мычала, и не требовалось быть селянином, чтобы понять: вся эта живность долгие часы не получала питья.

Когда мы подъезжали, толпа медленно поворачивалась в нашу сторону и преклоняла колени. Как и при въезде в город, мы ехали улицей среди склоненных голов и хребтов.

Площадь защищала ощетиненная заостренными кольями деревянная ограда, с тыла подпертая упорами. Два солдата-пехотинца, стоящие по другую сторону, увидав нас, оттянули засеку в сторону и впустили повозку.

Сбоку возносилась голая глыба гарнизона, напротив — каменный храм Простирающего. По крайней мере, так мне казалось, поскольку все статуи были разбиты, а голова приязненного к людям гиганта лежала у подножия лестницы. На дверях был начертан знак Подземного Лона.

Я шел рядом с повозкой, ощущая странную усталость. Весь мой страх сгорел на мосту при виде старухи с протянутой рукой. Он сгорел, и мое тело внутри стало точно обугленным. Казалось, что мне не под силу сделать очередной шаг. Я и правда желал одного: чтобы нас раскрыли и убили.

Я смотрел на огонь, что пылал у стены гарнизона, и на длинный хоровод людей, движущихся между строем солдат и бросающих в огонь свитки. Письма, повести, трактаты и поэмы. Те падали в гудящее пламя, а потом взлетали черными пылающими птицами.

Одни из свитков говорили об одном, другие — об ином. Одни прославляли, другие проклинали. Несли в себе сомнения, тоску, мечты. В Доме Стали мы полагали, что свитки ценнее золота. Что они содержат мысли и души тех, кто давным-давно ушел Дорогой Вверх, но продолжает петь, учить и удивлять. Что свитки живут. Дед мой призвал специальных чиновников, которым надлежало отдавать любой ненужный свиток, за исключением сугубо приватных записок. Они решали, нужно их уничтожить или сохранить. За преднамеренное уничтожение свитков грозило пять лет галер.

А теперь все это шло в огонь. Зачем разносить жар в души? Зачем делать так, чтобы человек тосковал о недостижимом или невозможном? К чему восхищаться отдельными мыслями, а остальные встречать пожатием плеч? Лучше, чтобы все стало единым.

Есть только одна книга. Кодекс Земли. Там можно найти все, что важно, остальное пусть поглотит огонь. Есть лишь то, что сейчас — и перед носом. Есть приказания Матери и будущий мир, когда Та, Из Которой Все Вышло и В Которую Все Вернется, обретет свое наследство. Когда не будет уже ни дня, ни ночи, не будет женщин и мужчин, воды и огня — только единство. Все, что уводит мысли от этой цели, является сомнением, а потому идет в огонь.

Люди с охапками свитков носили на головах высокие шапки из тростниковой бумаги. Они шагали между рядами стражников, бросали свой груз в пламя и отходили в сторону, где их расставляли в растущей толпе. Шапки выглядели фиглярски и одновременно страшно. Я подумал, что их надели на головы людей насильно, как некий знак позора.

Дым от горящих свитков вставал над площадью, когда мы подходили к огромному, закругленному подножию храма. Все отверстия здесь были округлыми, в том числе красные, каменные двери, в которые мы въезжали. Были в них те же самые мягкие линии — чтобы напоминать о материнском лоне, но мне казалось, что они напоминают разверстую пасть. Стоявшие у дверей двое солдат расступились, а ворота распахнулись сами, словно ожидали нас.

Солдаты, охранявшие ворота, не носили черно-зеленые куртки «Змеиного» тимена или щиты со знаком святой змеи. Их одежды были цвета крови, а круглые, как у кебирийцев, щиты отмечены знаками Подземного Лона и маленькими двойными лунами вверху. Храм принялся создавать собственную армию.

Пока мы входили внутрь, я сжимал во вспотевшей ладони вожжи, чувствуя, как кровь молотит у меня в висках, и смотрел на свои сандалии. Врата словно поглощали нас, как будто вбирала нас сама Подземная Мать.

Я так много дней убегал от нее, а теперь входил в ее пределы.

Когда мы вошли, ударил холодный ветер, а небо затянуло тучами, как обычно бывает к вечеру в степных предгорьях Востока. Однако для меня это выглядело так, будто в миг, когда я переступил порог храма, свет погас.

За воротами я увидел еще одну площадь, а то, что считал куполом, было лишь стеной, склоненной, точно перевернутая и лишенная дна миска. Перед нами вставала еще одна выпуклая стена, а прямо впереди тянулась мощенная камнем дорога, ведущая сквозь линию округлых врат — в очередных стенах, друг за другом, а еще два коридора, что бежали в стороны, уходящие вдаль в мягкой кривизне. Внутренности храма были комбинацией спиральных лабиринтов.

Мы остановили повозку, не зная, что делать дальше. Врата перед нами были Вратами Тайн. Я вспоминал, как слушаю одним ухом туманные и противоречащие друг другу обрывки сведений, что доходили к нам о Культе Праматери. Как я со скукой выношу звенящий, будто оса, голос учителя и блуждаю взглядом по саду и плывущим по небу облакам, а думаю о ладонях Айины на моем теле. Был Внешний Храм — так называли все, что можно увидеть, не став посвященным. Ограниченные знания, предназначенные для обычных мужчин, законы Кодекса, принципы жизни, науки Паломников. А еще был таинственный мир только для избранных Освященных и женщин — Храм Внутренний. Какие-то жертвы, круги таинств, Врата Тайн. Все это начиналось здесь, куда мы вошли и о чем знали немного. Были здесь места, доступные некоторым мужчинам, неосвященным женщинам, Освященным, которых считали ни женщинами, ни мужчинами, но существами Единства, а также — для высших жриц, которых звали архиматронами. Куда мы имели право отправиться и как туда попасть, мы понятия не имели. Только-только прошли сквозь врата, и здесь наше знание закончилось. Храм окружал башню сложными кругами, а сама башня растягивалась вверх и вниз, под землю.

И мы точно не могли стоять на первом же подворье, словно ослы.

— Колесо! — прошипел Брус сквозь маску, не двигаясь с ко́зел.

Я понял. Ухватился за борт повозки и, напрягая все силы, чуть приподнял ее, а потом пнул в пятку то самое колесо, которое нам уже приходилось однажды подправлять.

Мне показалось, что оно перекосилось — чуть-чуть. Брус едва заметным движением шлепнул осла тростью, и повозка дернулась вперед, заехав обручем колеса на выступающий из мостовой камень. Раздался треск, колесо соскользнуло с оси, повозка накренилась и остановилась.

— Прыщавый осел! — заорал Брус из-за маски и хлестнул меня тростью. — Ты туп, как сын луны! Исправляй, дурак!

Мне оставалось только неловко крутиться вокруг повозки, ковыряя в носу и неумело дергая перекривившееся колесо. Теперь мы могли ждать в безопасности, пока что-нибудь произойдет.

Тот, кто к нам вышел, был высок — это все, что я мог о нем сказать. Одежды жрецов настолько сложны, что формы тела теряются в их складках, а округлое, жесткое от вышивки оплечье, выглядящее, словно переброшенный через плечи нагрудник в форме круга, не позволяет сказать, есть ли у человека грудь. Лицо скрыто маской. Но даже когда посланник заговорил с Брусом и повел нас сквозь Врата Тайн, где открыл лицо, я не мог понять, имеем мы дело с женщиной или с мужчиной. У этого человека была обрита голова, подкрашены красным губы, веки покрыты золотом и бирюзой. На лбу и щеках вытатуированы спирали. Лицо же Бруса выглядело нормально. Что хуже — оно носило следы с полей битв, щеку пересекал длинный шрам, а кожа обгорела на солнце. Его череп был покрыт царапинами от поспешного бритья. И у него не было татуировок. Он совсем не напоминал бледное подкрашенное существо, которое вело нас сквозь очередные врата. Потому он не снял маску. Я надеялся, что это посчитают лишь гордыней важного курьера, который презирает провинциальный храм.

— Удаление от повозки недолжно. В ней странствует Слово. Прерывание пути — тоже обещает проблемы, — пояснял Брус на горловом жаргоне Языка Единства еще до того, как мы двинулись, после чего сунул руку за пазуху за знаком сколопендры.

— Где же Слову быть в безопасности, как не в Доме Матери? — ответил жрец, складывая раскрашенные в спирали ладони и склоняя лысую голову. Его голос мог оказаться и высоким мужским, и низким женским. — Приказ будет отдан адептам. Повозка, животные и груз будут восприняты со всем уважением.

Однако Брус вынул сверток из тайника на ко́злах и отдал мне.

Сундучок был удивительно тяжелым для своих размеров и пугающе холодным. Даже сквозь плащ он кусал меня за кожу, словно ночь напролет лежал на морозе.

В старом языке нет слов «я», «ты», как «он» или «они». Не говорится на нем: «я голоден», но: «в эту пору дня чувствуется голод», или более решительно: «тот, кто не ел, чувствует голод». Легко ошибиться и непросто что-то сказать.

Брус старался, чтобы даже его руки — с обломанными ногтями, въевшейся в кожу грязью дороги и неделями бесприютных скитаний, — оставались скрыты в рукавах.

Я также знал, что мы оба воняем. Уже не чувствовал этого, но иначе и быть не могло, раз нам было негде умыться. Мы мылись в последний раз, гостя у Лемеха, сына Корабела, амитрая, который изображал киренена. Но это было несколько дней назад.

— Во Внутренних Кругах в маске нет необходимости среди тех, кто повстречался, — холодно заметило сопровождавшее нас существо.

— Лицо одного не имеет значения. Один не существует. Важно Слово и его путь во славу Матери. Несчастный перерыв в пути должен быть коротким.

— Отдых в безопасном месте хорошо служит Слову, — ответил жрец. — Бережет его от зла, а тому, кто его ведет, позволяет удвоить усилия. Вода, одежды и пища — суть вещи, которые нужны, когда едется сквозь разломанный мир, полный самовлюбленного зла и похоти.

Так мы болтали себе, идя вдоль вьющихся, словно змеи, искривленных стен. Несколько раз мы свернули в округлые переходы, ведущие в очередные коридоры, и мне стало ясно, что без помощи отсюда не выйти. Изгибающаяся, как горная река, полоска неба над головой оставалась все той же, а на стенах повторялись сходные узоры. Я не заметил ничего, что могло бы помочь найти обратную дорогу.

Однако я чувствовал, что кто-то здесь есть. Порой слышал сзади шаги и останавливался — тогда шаги смолкали. Я осматривался и краешком глаза мне удавалось поймать некое быстрое размазанное движение. Неясное пятно алого цвета, ничего более. Может, это был отблеск, а может — просто пятно в моих измученных страхом глазах; а может я слышал эхо, отражающееся от искривленных каменных стен?

Порой мелькали небольшие круглые подворья, а под кривыми стенами виднелись круглые входы в некие мрачные помещения, подобные малым пещерам. Мне казалось, что порой внутри нечто движется. Проводник указал нам на один из входов, легко поклонился и удалился.

Потолок оказался кривым, словно комната была положенной на бок бочкой. Посередине стояла новая железная печка, на каменном полу лежал толстый вышитый матрас.

Кроме того, я увидел еще маты, амитрайский столик из буйволового рога, такой низкий, что за ним приходилось сидеть на земле, а еще маленькую каменную статую Госпожи Страды. Танцующую беременную женщину с серпом и миской, лицом чудовища и головой, увенчанной чепцом из злаков. Она стояла в неглубокой стенной нише, освещенная масляной лампадкой.

Я положил на землю сундучок, завернутый в жесткий от холода плащ, и принялся массировать замерзшие, уставшие от усилий руки.

Брус влез в нишу через низкие дверки и тотчас пал на колени перед статуей.

Я открыл рот, но ничего не сумел сказать.

Услышал, как Брус бормочет, упирая кулаки в пол и уткнувшись лбом в камень.

— Мать… из которой все вышло и в которую все вернется. Ты, что рожаешь, ты, что кормишь, ты, что делишь, ты, что отбираешь. Все, что ни родишь, сама и пожрешь, ибо все есть твое. Лоно, вечный круг, цвет, плод и семя, начало и конец, сила Матери…

Я замер с полуоткрытым ртом. С лицом, какого не устыдился бы Агирен Кысальдым, прыщавый дурачок. Мы были здесь совершенно одни, в пустом помещении, подобном глиняной миске. Здесь не имелось даже углов, где что-то могло бы укрыться.

Я стоял на полу на коленях и глядел на моего соратника. Моего проводника и защитника. Смотрел, как он трижды прикасается лбом к полу, на коленях подползает к статуэтке и тянется к продолговатому, похожему на черное перо предмету в нише.

К небольшому ножу из черного обсидиана.

Я ничего не мог поделать — видел лишь коленопреклоненного, всего в складках алой материи жреца Подземной, скрытого под длинной маской, подобной голове серебряного шершня.

Я смотрел молча, чувствуя, как мороз, ожегший мои руки, волной разливается по всему телу, как ледяные иглы втыкаются в лицо и сердце.

Брус взял ножик и надрезал свой мизинец. Уронил три капли крови в миску в правой руке Госпожи Страды, после чего размазал алую жидкость по зубастому рту и по лону фигурки.

Он охранял меня. Убивал для меня. Вел сквозь страну, сожженную святым огнем. Отчего бы ему предать меня теперь? Я знал это, но все же недоверие разгоралось в моей душе и тлело. Словно искра во мху.

Брус отложил каменное острие, выпрямился и лишь теперь поднял и снял маску. Я увидел, как он, управляясь с ней, на миг сложил руку в кулак и дотронулся большим пальцем до уголка рта. На военном языке это означало «молчи!». Я почувствовал облегчение, но мой страх не исчез.

Брус вытащил из одежд платок и отер им залитое потом лицо.

Я сел и оперся о стену, а когда мой взгляд привык к полутьме нашей комнатки, увидел глиняный кувшин с водой.

Брус пнул меня в бок раньше, как я прикоснулся к его горлышку. Я свалился под стену, чувствуя, как треснули мои ребра; серебряный кубок покатился по полу.

— Не смей протягивать свои паршивые руки, сын луны! — рявкнул он. — Сколько времени должно пройти, пока я не выбью из тебя паршивый эгоизм твоего рода! Не смей тянуться первым! Кто пьет первым, паршивый пес?

Я взглянул на него, но разрубленное шрамом и опаленное солнцем лицо выражало исключительно ярость.

Некоторое время он шумно дышал, потом быстро взглянул вверх и по сторонам. Только на миг, а потом снова воткнул в меня черные безжалостные глаза.

— Сперва Мать, потом… э-э… архиматроны… потом существа освященные, потом, э-э-э… я, — пробормотал я голосом идиота, шмыгнул носом, стоя на коленях с кулаками на полу.

— Потом — дочери земли, пес! — рявкнул он. — И только затем такой пес, как ты! Только палка и может прояснить в твоем мутном лунном лбу, пусть все станет единым! И если ты еще раз произнесешь «я», вырву твой язык!

Он подошел к кувшину, поднял с пола кубок, налил в него воды. Сперва понюхал ее, потом смочил палец и прижал тот к своим губам. Затем коснулся воды кончиком языка и некоторое время ждал, прежде чем отпить малый глоток.

Наконец почти незаметно кивнул и, выпив весь кубок, бросил его мне под ноги.

Потом мы молча сидели под глиняным куполом кельи.

Брус вытер тряпкой внутренности своей маски, надел ее на голову, подняв лицевую часть. Сплел ноги, ладони положил на колени и прикрыл глаза.

Я сидел напротив него: собственно, полулежал на одном боку, поглядывая сквозь округлый вход на мощеную площадь.

Под наклонными стенами маячили темные круглые отверстия точно таких же келий, как наша, но я не мог ничего разглядеть. Казалось порой, что я вижу некое движение во тьме, но это мог быть и обман зрения.

Царила полнейшая тишина и мертвенность. Только небольшие зеленоватые птички прыгали по камням подворья.

Храм был старым. Старым и, кажется, до недавнего времени заброшенным. Слой побелки отвалился от каменных стен, лишаи наползали на поблекшие фрески, в некоторых коридорах еще валялись старые решетки и мусор. Как случилось, что пребывающий в упадке культ Праматери внезапно возродился? Как случилось, что мы не обращали на это внимания? У нас были Ведающие, сильнейшая в мире армия, шпионы и стратеги. Но хватило безумной пророчицы, полгода суши и одной ночи. Одной ночи, в которую все пало. Богатая, пульсирующая жизнью империя превратилась в мертвое поле боя. От всей Тигриной Империи остались лишь я и Брус. Ну, может, еще горсточка недобитков, прячущихся по лесам.

Да благородные безумцы, такие как Лемех, сын Корабела.

Я поймал себя на мысли, что предаюсь зряшным воспоминаниям. Расходую жизненную энергию на пустые, болезненные размышления, которые мучают и ослабляют, но ничего не меняют к лучшему. У меня была крыша над головой. У меня всего-то болели ноги и бок — там, куда попал пинок Бруса. Я успокоил жажду, а из-за постоянного страха не чувствовал голода. Пока я не был и раскрыт. Оставался беглецом. И только. Потому интересовать меня должны лишь дела беглеца. Душевные порывы, свойственные императорам, нужно оставить для императоров. Я ощущал себя адски уставшим, а потому мне надо бы поспать. Собраться с силами. Они понадобятся мне утром.

Я спал недолго и чутко, а потому вскочил, едва услышав эхо шагов. Приближались двое. Один — в деревянной обувке, второй — в мягких войлочных сапогах с ременной плетеной подошвой.

Когда я открыл глаза, на лице Бруса уже была маска, в остальном он сидел настолько же неподвижно, как прежде.

Бритый налысо мужчина в башмаках встал на колени перед нашей кельей и склонил голову. На нем была бурая одежда, напоминавшая мешок, а еще потрепанные штаны до коленей. Рядом с ним кто-то стоял, но я видел только маленькие стопы — может, женщины, а может, ребенка, да еще край красных одежд.

— Я принес еду и воду, освященное существо… мудростью Матери…

Он поставил на пол деревянный поднос в форме ящичка, вполз в келью и уставил низенький столик раскрашенными мисками и чарочками.

Я взглянул на стол. Миска вареных овощей, печеные пирожки катмуль, несколько коржиков хлеба, кубики фасолевого сыра, деревянные щипчики для еды.

Брус поднял миску с горячим овощным хишмишем и подсунул его под серебрёные ноздри своей маски.

— Не употребляются тела детей земли, — в его голосе прорезалось отвращение. — Только Праматерь может их пожирать. В этой пище чувствуется присутствие тела рыбы и приправы. Грешные приправы, ослабляющие тело и дух, суть такой же грех для здоровья. Эта пища нечиста и должна быть забрана. Хлеба, сыра и воды хватит для подкрепления тела, а дух принадлежит Матери.

Он отставил миску, после чего нервно вынул платок и принялся вытирать пальцы, которых коснулся пар.

Второй пришелец, в одеяниях жреца, тот, от кого я видел лишь стопы, внезапно пнул стоящего на коленях слугу в бок. Я услышал глухой стук и сдавленный стон.

— Лунные козлы! Ты перепутал миски, вонючка! Ты опозорил храм!

Пришелец пал на колени с кулаками на брусчатке рядом с корчащимся от боли стариком и склонил бритую маленькую голову. Одно плечо у него было обнажено, а на челе был начертан красный знак: раздвоенная линия, что заканчивалась спиралями-близнецами. Поднял лицо. Я увидел глаза, форму губ и бровей и решил, что это, скорее всего, девушка. Адептка. В ее чертах было нечто беспокойно знакомое, но я не мог понять, что именно.

— Непростительно! Случилось нечто позорное! — кричала она. — Слуги войны могут порой получать живое тело в пище, это дозволяют приказания пророчицы. Эта крыса перепутал миски и принес нечистую пищу, предназначенную для лунных псов. Его постигнет суровое наказание, пусть все станет единым!

— Хлеб, сыр и вода, — повторил Брус. — Остальное до́лжно забрать.

Мы остались одни, все так же не говоря ни слова. Я запомнил лекцию, которой Брус меня оделил, когда я пытался напиться, а потому не пошевелился.

Брус произнес короткую благодарственную молитву, после чего повторил все, что делал ранее с водой. Притронулся к губам кусочком хлеба, через некоторое время прожевал маленький кусочек и выплюнул его на ладонь, затем, подождав еще немного, оторвал кусок, который решился съесть. Я подумал, что таким образом он проверяет, не отравлена ли пища. Может, это и было действенно, но я решил, что он тут перебирает лишку. Как и с тем, что отослал прочь тушеные овощи и пирожки. Раз уж нас угостили, я бы охотно съел не только хлеба с водой.

Я смотрел, как Брус неспешно ест, а потом кладет остатки на тарелку и подталкивает ее в моем направлении. Я съел сухой хлеб, кислый фасолевый сыр с острым неприятным запахом и выпил кубок воды. Я все еще не ощущал голода и надеялся, что ничего не случится. Что нам позволят сидеть до утра, а после выпустят в дальнейшую дорогу.

Однако прошло немного времени, и я снова услышал шорох ног по камням: кто-то приблизился. Тот самый жрец, который привел нас сквозь ворота. Похоже, им здесь непросто найти для себя занятие.

Существо с раскрашенным лицом встало на колени перед низким входом, полностью его закрыв.

— Вскоре Мать поглотит солнце, — заявило. — Рога проревут Хор Тьмы. Придет время вечернего жертвования. Обычай наш таков, чтобы проводила его жреческая персона, которую мы дарим приютом. Это будет честь для Башни.

Я омертвел.

Брус мог знать несколько случайных молитв, но откуда бы ему знать, как проводить обряды? Я понял, что теперь у нас точно нет и шанса. Подходя так близко к обиталищу Подземной Матери, мы привлекли бы ее внимание. Не справились бы. Не тут, под ее носом.

— Странствующий не обладает нынче достаточно чистым духом, чтобы сойти в святой санктуарий, — заявил Брус суровым, скрежещущим голосом.

— Кто распознает грех даже в миске, — тот достаточно чист, чтобы вынести встречу с божеством, — холодно ответил жрец, и на этот раз мне показалось, что он — мужчина. — Когда раздается призыв Матери, нельзя, чтобы ожидание длилось слишком долго.

Брус медленно встал, словно на его спине лежала корзина с камнями.

— Агирен, никуда не уходи, — сказал он на нормальном языке. — Стереги Слово.

Я понял, что должен бежать. Только как? Через лабиринт у стоп башни, сквозь запертые врата? И как бы я потом пересек мост? Имея на себе лишь одеяния адепта? Наши корзины с одеждой и пищей, наши посохи шпиона и все остальное — лежат в повозке. И что же, мне оставлять Бруса на милость храма?

— Место адепта — подле его мастера, — заявил жрец. — Надлежит ли назначить иного? Как тогда совершится жертвование?

Так все и решилось. Нам пришлось снова войти в лабиринт склоненных стен и отправиться путаницей коридоров в неизвестность.

Однако на этот раз мы отправились иной дорогой, поскольку быстро оказались во внешнем дворе, что окружал башню и лабиринт. Здесь стояла толпа. Женщины в кастовых, многослойных платьях, сбитые в шумную группку. Одни чего-то ждали, другие, похоже, чего-то требовали. Некоторые сидели под стенами, скрючившись, порой с опущенными головами. Одни выглядели возбужденными, другие — отчаявшимися.

Я полагал, что внутренние пространства покинуты и едва ли не безлюдны. Я привык к пустым, вьющимся коридорам, наполненным лишь тенями да эхом. Мне казалось, что толпы остались снаружи, на площади, за воротами башни.

Мы шли сквозь толпу, но тут никто не падал пред нами на колени. Женщины протягивали руки и либо касались наших одежд, либо пытались поймать их скрюченными пальцами. Чего-то они от нас хотели, но в общем шуме было не разобрать, чего именно.

— Его зовут Алтай Кирдигал! Мы должны добраться в горы, к нашей семье! Мы из Ахардыма! Отдайте мне мужа! Он ничего не сделал! Алтай Кирдигал!

— Впустите нас к архиматроне! Мы хотим говорить с Матерью!

— Отдайте мне сына! Тугалай Меррек! Он хороший! Это послушный парень! Позвольте мне с ним поговорить! Он больной! Не может носить камни!

— Мать! Благословения больной! Проведите меня к архиматроне.

Ведущее нас существо шло сквозь толпу молча и неудержимо, отбрасывая тянущиеся со всех сторон руки, а мы брели следом.

Женщины остались позади, мы же прошли сквозь округлые врата, попав на очередное узкое подворье, кольцом опоясывающее башню. Я подумал, что надобно убить этого жреца и бежать. Лучше всего — сейчас же. Чем дальше и глубже мы входим, тем сложнее будет выбраться. Однако Брус шел рядом совершенно спокойно. Я не знал, каковы его намерения, но приходилось ему доверять.

На втором подворье нам тоже встречались люди. Они сидели под наклонной стеной, на каменных ступенях, окружающих площадку с разбитым пересохшим фонтаном.

Все в бирюзовых и карминовых одеяниях афраимов и аразимов, с капюшонами на головах. Несмотря на богатые одеяния, они выглядели уставшими и помятыми, будто сидели здесь долгие часы. Увидав нас, встали с фонтана и каменных лавок под стенами, а потом пали на колени, упираясь в булыжники кулаками. Проводник наш вышагивал энергично и, похоже, не имел намерения останавливаться. Мы просто сокращали дорогу через эту площадь. Однако коленопреклоненные не дрогнули. Не поднялись с колен, преградив нам дорогу баррикадой склоненных, обтянутых сверкающим бирюзовым либо алым шелком спин. Жрец остановился и просопел с яростью сквозь маску:

— Это непозволительно! — рявкнул. — Проход!

Один из мужчин неторопливо поднялся. Он был мощным и кряжистым, обладал широким амитрайским лицом, теперь красным и залитым потом, а еще у него были сияющие синевой, непроницаемые глаза. Щеки пересекали косые полосы афраимской татуировки.

— Я — Фардих анх Сабалай из рода Чиндегая, из племени афраев. Мы ждем здесь в покорности уже второй день без воды и еды, посланные по приказу наших святых женщин. Род Чиндегая уже десять раз по десять поколений хранит поля храма Праматери, от реки до самых горелых взгорий. Матери рода стоящего рядом, Мерадука анх Ургатала из рода тагалаев, окружали опекой стада Праматери — пять раз по тысяче овец. У нас есть печати. У нас есть железные знаки. Проклятая чужеземная династия пала, и плоды Матери возвращаются в ее владение, пока все не станет единым. Мы ждем уже второй день, но у благородной архиматроны нет для нас времени. Животные на полях умирают. Слуги войны не умеют о них позаботиться. Овцы ломают ноги. Животинка мрет от жажды! Дурра лежит в скирдах и влечет к себе крыс и насекомых. Молим тебя, освященное существо, передай наши покорные просьбы архиматроне. Пусть пришлет она нам слово истины. Позволь нам внести добро храма по нашим амбарам и скотным дворам, пока все не пропало!

— Хара! Молчать! — крикнул жрец. — Скоро Праматерь поглотит солнце. Подземное Лоно голодно! Если проход не будет сделан тотчас, то ваша кровь накормит богиню! И так и будет, пусть все станет единым, если раздастся еще хоть слово сомнения!

— Мы послушны, — прошептал афраим и сошел с дороги, склоняя голову.

И мы отправились дальше, вышли в главный коридор, где перед нами открывались и позади нас закрывались Врата Тайн, расходясь в веретенообразных порталах. Все дальше и дальше. А я чувствовал, как с каждым разом, когда за нами затворяются кованые двери, во мне гаснет надежда. Чем дальше мы шли, тем темнее становилось. В коридоре плыл дым, я вдыхал запах трав и масел, а откуда-то снизу бил резкий, отвратительный запах падали. За третьими вратами уже не было наклонных стен и темнеющего неба над головой — только туннель.

Освещен он был моргающими лампами, чей свет ползал по каменным телам женских демонов, сплетенных в экстатическом танце. Призрачно отсвечивал на вытаращенных глазах, украшенных белыми перламутровыми раковинами, на кровавых зубах, подобных крюкам, нагих грудях и ногах. Казалось, по ним ползли огненные змеи.

Очередные врата сомкнулись за нами, я слышал мрачное, низкое бурчанье, словно во тьме вопили тысячи морских созданий. Звук тот переливался в воздухе и заставлял бурчать мой живот. Смрад сделался отчетливее.

Разошлись последние врата. Железные, с заходящими друг за друга зубцами — словно вертикальная пасть. Звук разносился отовсюду, перекатывался, заставлял волоски у меня на загривке вставать дыбом. Я чувствовал, как мои ладони делаются влажными, как ноги наполняются жидким свинцом.

«Жизнь не имеет значения. Она — лишь миг, — подумал я. — Я пришел из ниоткуда и странствую в неизвестность. Есть только Дорога Вверх, где меня ждет встреча с Создателем. Дорога Вверх трудна, поскольку путь каменист. Есть только слезы и камень. Куда уходят все, туда пойду и я, поскольку там меня ждут. Затем я и иду, чтобы дойти. Дорога не важна. Дорога — просто мгновение».

Я произнес молитву за умерших, как солдат перед битвой. С этого момента я должен был считаться неживым, но это мне мало помогло.

Ремень учил концентрироваться на дыхании. Следить, чтобы воздух проходил сквозь тело. Учил, что страх рождается из мысли. А ведь важно лишь то, что ты видишь, а не то, что ты можешь увидеть. То, что происходит, а не то, что может произойти. Я сосредотачивался на дыхании и гасил мысли, в которых бился страх. Есть только сердце, мышцы и легкие.

Внутреннее пространство башни было большим, мрачным и круглым, словно перевернутая вверх дном миска, — но увенчанная шпилем. Оно вздымалось к небу, а мы стояли словно внутри огромной печи. Я взглянул и увидел у вершины крохотный кружок темнеющего неба — и тотчас попытался избавиться от мысли, что вижу его в последний раз.

Зал напоминал мрачную пещеру, освещенную лишь снопом света, падающим сквозь круглое окошко в стене башни — и тот пронизывал ее как копье, падая на неясный памятник из черного камня на дне башни. Круглая галерея, на которую мы вышли, была самой большой, но и над и под нами я видел их еще несколько. Со дна то поднимался, то спадал шум, наполняя помещение, словно густая жидкость. Казалось, что из моих ушей и глаз вот-вот польется кровь. Это было будто рык слона или жужжанье огромных, с вола, пчел в пустом дереве. Я уже встречал в своей жизни вещи, которые, чтобы их уразуметь, требовалось пережить, но о них было невозможно рассказать словами. И я знал, что этот звук никогда не забуду.

С темного дна пещеры шел влажный, подземный холод с привкусом трупного запаха. Этот смрад было невозможно ни с чем спутать, хоть он и не был слишком сильным.

Столп света делался все краснее. Отверстие было выполнено так, чтобы ловить свет заката и направлять его прямо на памятник. Кажется, была это большая фигура сидящей женщины, но я не мог различить точно. Отсветы ложились на нее кровавыми пятнами.

Мы не могли сбежать дорогой, которой пришли, потому что Врата Тайн за нами заперли. А потому придется пробираться темными коридорами на четвереньках и на ощупь. Двигаться, готовясь свалить любого, кто встанет на пути. Через минуту-другую начнется некий ритуал. Ритуал, в котором нам придется принимать участие, не зная, что нам до́лжно во время него делать. Что хуже, это могли оказаться вещи, которых никто из людей не должен бы совершать. Мы должны накормить кровью статую? Что еще нужно сделать, чтобы выжить и выполнить последний приказ моего отца?

Сноп света покраснел и угас, и установилась внезапная тишина.

И мрак.

А потом загорелись круги ламп на галереях. Я увидел, как толкутся во тьме фигуры в свободных одеждах с капюшонами, едва заметные во тьме.

Я видел их на галереях и там, внизу, на дне пещеры.

Адское гудение раздалось вновь, но уже тише и ниже. Мне казалось, оно и тоскливое, и зловещее. Мрачная, дрожащая бессловесная песнь, наполняющая печалью и отчаянием. Как если бы она отравляла самоё душу.

На дне пещеры загорелось масло в трех огромных мисках, в каждой без труда можно было целиком поджарить барана.

Скульптура была огромной, и только сейчас я разглядел ее в подробностях. Никогда ранее я не видел изображений Подземной Матери. Видел лишь ее воплощение, что звалось Госпожой Страды. Или, возможно, то была ее дочь. Но Подземная уродиной не казалась. Огромная коленопреклоненная женщина с ласковым, улыбающимся лицом, волосами из цветов, веток и плодов. Между ее ногами дремал подземный мрак. На вытянутых руках она держала кувшин и плоды дурры, словно хотела вручить их своим детям. Та, из которой все вышло и в которую все вернется. Госпожа Урожая. Жизнедавица и Мать.

Трубы — если это были трубы, — смолкли.

А потом я увидел огоньки. Два ряда дрожащих язычков в ладонях фигур в капюшонах, которые вышли на дно пещеры из скрытых дверей и полукругом встали напротив статуи.

Я услышал песнь. Ласковую, пронзительную песнь об успокоении в объятиях матери. О справедливом сердце той, кто заботится о своих детях. Песнь, выводимую высокими голосами, столь прекрасную, что я ощутил, как слезятся мои глаза. От ласковых голосов девиц или детей у меня перехватило горло. Я ощутил себя уставшим, одиноким и обиженным. Жаждал покоя и ласки, тех, о каких пелось. Затосковал об ином мире, в котором нет необходимости ни за что сражаться, в котором ни с кем ничего не случается, но все получают из справедливых рук матери. Тепло и ласково, словно в моем детстве, проведенном в Доме Киновари, где не существует войны, крови и пыли.

Ведущий нас жрец потряс за плечо Бруса.

— Время, — сказал.

Я неохотно двинулся вперед. Мне ни за что не хотелось прекращать слушать.

Круг поющих одновременно склонился, поставив лампадки у своих ног, а потом одним движением отступил, расстегивая плащи, что стекли на землю. Я увидел маленькие фигурки, груди, безволосые лона. Увидел деликатный рисунок спиралей и кругов на их телах и свесился через каменную балюстраду. Но это продолжалось лишь миг.

— Пора! — рявкнул жрец еще раз и дернул меня за рукав.

Он повел нас вниз по отвесной каменной лестнице, где в нишах таился свет ламп. Я уже не боялся. Подумал, что мы спускаемся на дно пещеры, туда, где стоят девицы, и откуда все еще разносилась сладкая песнь. Я был наполовину без сознания и — уж не знаю, отчего, — теперь мне казалось, что мы справимся.

Помещение, в котором мы наконец оказались, от пещеры отделял только ряд колонн, испещренных умелым растительным орнаментом. Девицы издали мелодичный оклик, поднимая руки, а после провернулись вокруг себя.

Я остолбенел.

Показалось, что зрение меня подводит, что в мигающем свете, благоуханном дыму и в пятнах тени я приметил у некоторых танцовщиц мужские члены. Небольшие, безволосые и странные — но над ними были груди, подпрыгивающие в такт танцевальным движениям.

— Быстрее! — снова рявкнул проводник.

Колонны и скалы покрывали узоры. Цветы, ветки и плоды, переплетенные друг с другом. Вот только их не высекло долото каменщика.

Это были кости.

Черепа, ребра, челюсти и позвонки, купно с костями рук и ног, выложенные так, что их было непросто различить. Виделись мастерски исполненные листья, кувшинки, лозы и плоды. До того момента, как я различил первый череп. Потом я разглядел и остальное.

Везде вокруг меня.

Песнь продолжала течь. Успокаивающая и прелестная.

Брус и жрец встали над каменным столом, на котором лежали в ряд кривые базальтовые ножи. Гладкие и поблескивающие, словно когти какой-то огромной твари, с резными костяными рукоятями.

— Быстрая милость, — проворчал жрец, словно о чем-то вспомнив. — Она нам понадобится, иначе не удастся закончить и до ночи.

Он положил на стол клевец. Оружие, подобное молоту на длинной рукояти, но с шипом вместо ударной части. Шип вырезали из такого же базальта, что и ножи. Строгого, твердого и поблескивающего, будто черное стекло.

Скрежет цепей и железа я услышал несмотря на песню, продолжавшую танцевать в воздухе.

Поднялась кованная из толстых прутьев решетка, что закрывала отверстие в стене рядом с нашей нишей.

И я увидел их.

Нагих мужчин, сбитых в тесную кучку, с поспешно и грубо обритыми головами — точно так же, как у меня с Брусом. Они стояли длинными рядами, зажатые между стенами, и могли идти только вперед, всякий — прижимаясь к спине предыдущего, за решетку, узким проходом, между двумя каменными стенами, что вели на середину пещеры.

Я видел, как они трясутся, кто-то что-то монотонно бормотал, кто-то плакал, кто-то громко и судорожно дышал. Одни мужчины, и всего одна-две женщины между ними. В тесноте, как буйволы в ограде, с большими, широко распахнутыми глазами. Старые, молодые, некоторые моложе меня.

Я услышал тонкий детский голос, который выводил тихонько:

— Нет… Еще нет… Еще немного… Прошу… Еще чуть-чуть… — и я превратился в лед.

Взглянул на Бруса, но увидел только собственное отражение в зеркальной маске.

Он стоял неподвижно и даже не вздрогнул.

Я взглянул на его руку, высунувшуюся из рукава. Хотел убедиться, что она будет грязной и жилистой — или окажется изящной и разрисованной спиралями.

Они были сходного роста. Не ошибся ли я?

Я взглянул на железный крученый прут с посаженным на конце базальтовым зубом. Сумею ли я его схватить?

«Быстрая милость».

Через миг ее тебе дадут.

Брус продолжал стоять неподвижно. Намеревался ли он что-то делать в надежде, что сообразит, как поступать? А потом — убить тех несчастных, только бы избавить своего подопечного от проблем?

Я не хотел умирать, но не хотел и выжить такой-то ценой.

«Прости, отец, — начал я немо. — Знаю, что ты поймешь».

— Время! — рявкнул жрец жестяным голосом. — Ожидание недопустимо! Надлежит обнажиться! Тьможители сейчас будут введены. Время для гнева Матери! Время воздать за обиды мира!

Да.

Время для гнева.

Время.

Я зачерпнул воздуха, как учил меня мой Мастер Войны, разжег внутренний огонь внутри моего тела. Бросил туда всю усталость, страх, гнев и обиду, как если бы разжигал печь. А потом позволил, чтобы этот огонь наполнил мои вены.

— Есть дела поважнее! — раздался вдруг голос. Сильный женский голос. Я взглянул на дверь и увидел фигуру, облаченную в плащ с капюшоном. — Это обычная жертва. Пусть этим займутся те, кто должен. Те, кто идет, неся Слово, должны говорить.

Жрец медленно опустился на колени и уперся кулаками в пол.

— Архиматрона, хафрам акидил! Ты сказала истину, — произнес.

Брус тоже поклонился. Я пал на колени, будто ломая сталь, застывшую в моих суставах, упер кулаки в каменные плиты и коснулся лбом пола.

Огонь в моих венах загудел. Пылал в голове и подбрасывал мне образы. Короткие, горящие, как удары молнии. Прыжок, оправленная в кость рукоять клевца — в руке, короткий скрип железа, прямо в лысый, раскрашенный череп, прыжок на стол, нож в другой руке. И тотчас прыжок на лестницу, удар железом под колени и — ножом в глотку.

В жилу духа, что бьется сбоку на шее. Обсидиановый коготь, острый, словно обломок стекла, и твердый, точно алмаз. А потом — кто нас удержит, если мы поведем за собой архиматрону с клинком у горла?

Молния ударила и погасла, а я не сделал ничего из того, что пронеслось у меня в голове.

Когда мы шли каменными ступенями в свете лампадки, а потом — сквозь крутые коридоры, опутавшие башню, до меня еще доносилась сладкая песнь успокоения. Вскоре я перестал ее слышать, и тогда донесся первый отчаянный крик. Приглушенный, бьющийся где-то за стенами внутри башни.

Мы вышли наружу, в подступающие сумерки. На синем небе башня прокалывала тучи игольчатыми, подобными рогам стенами, а вокруг верхушки кружили вороны, словно клочья сажи от пылающих свитков.

Примечания

8

Все стихи Амитрая и Кебира — авторства Майи-Лидии Коссаковской.