Неделя в Патриархии

митрополит Елевферий, 1928

В книге содержатся воспоминания митрополита Литовского и Виленского Елевферия (Богоявленского) о его поездке в конце 1928 года в большевистскую Москву, в Патриархию по приглашению Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Сергия (Страгородского). Это была первая встреча представителя духовенства русской эмиграции, оставшегося верным Русской Православной Церкви со Священноначалием РПЦ на Родине. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава I

Когда я возвратился из Московской Патриархии (2-го декабря 1928 года), то, естественно, некоторые заграничные иерархи, священники, а больше знакомые миряне письменно просили меня уведомить их о действительном положении Патриаршей церкви на родине. Многие из них придавали моей поездке общецерковный характер. А профессор Н.Н. Глубоковский в виду того, что различные церковные течения не одинаково смотрели на мое пребывание в Патриархии, рекомендовал мне, не замедляя временем, дать как бы «отчет» о нем для зарубежной нашей церкви. Сам я не смотрел и не смотрю на свою поездку туда с точки зрения только личной, но почти исключительно общецерковной. Не говоря о горячности личных чувств к нашей церкви и родине, весьма понятных для православных русских, я и на момент не могу отрешиться от сознания того, что я иерарх Русской Церкви, причастник той русской иерархической соборности, возглавляющей мирян ее, которой Бог поручил в меру ее не только хранить истину, пребывать в ней, но исповедовать, возвещать ее. Тем настойчивее ощущается этот долг, что внутренняя смута, не улегшаяся и доселе в центре нашей церкви, как пламень перебросилась и в заграничную церковную жизнь и питается внутренним церковным расколом. В цели внести хотя малую долю в дело примирения не по братски живущих двух сторон заграничной церковной жизни, я счел первым долгом по возвращении из Патриархии, как собрат, обратиться со своими письмами к некоторым иерархам, так называемой «Карловацкой партии». Стараясь по возможности всесторонне хотя в главных чертах представить каждому из них действительное состояние Матери Церкви в России, я просил их принять все возможные меры для погашения церковного раздора, предлагая им со своей стороны, если появится у них какое-либо недоразумение или покажется недоговоренность в моих письмах, написать мне о том, обещая немедленно ответить и разъяснить. Это взяло у меня много времени. Но к сожалению в ответ я получил только от одного иерарха краткое письмо, в котором он всецело разделяет мою скорбь о церковном раздоре, ни мало не поддерживает действий Карловацких иерархов и готов по возможности помочь в восстановлении мира. Думаю, что и другие иерархи не могут отнестись безразлично к представленным мной им сведениям о матери Церкви. По крайней мере они не могут не задуматься над учиненным в церковном зарубежье расколом, который по св. Иоанну Златоусту тягчее ереси. Если мирянин, по недостаточному знанию сущности дела еще может держаться ошибочного положения в церковной жизни и вносить в нее политическую сторону, придавая здесь ей первенствующее значение, то иерарху, хранителю церковной истины, это не соответствует ни в малой степени.

Теперь я могу более подробно сообщить русским православным о своем недельном пребывании в Московской Патриархии.

17 октября 1928 года я получил от заместителя патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия официальное письмо следующего содержания: «Высокопреосвященнейший Владыко. По газетным сведениям митрополит Варшавский Дионисий созывает Собор для окончательного оформления автокефалии Православной Церкви в Польше, не взирая на то, что я в своем письме от 4 января 1928 года, за № 29 с совершенной решительностью разъяснил ему что Московская Патриархия не признает этой автокефалии до тех пор, пока она не будет дарована польской церкви поместным собором ее матери Церкви Русской, и что, поэтому он, Митрополит Дионисий, канонически обязан впредь до указанного Собора приостановить дело с автокефалией и по-прежнему возносить за Богослужением имя своего Кириарха, в настоящее время — Местоблюстителя нашего Патриаршего Престола.

Предполагая, что Вашему Высокопреосвященству ближе получить верные сведения о происходящем в Польской Православной Церкви, прошу Вас сообщить мне, насколько верны вышеизложенные сведения и если дело оформления автокефалии грозит идти экстренным порядком, заявить со своей стороны протест, со ссылкой на вышеупомянутое мое письмо, от 4 янв. за № 29, и с увещанием приостановить дело до получения ответа нашей Патриархии.

В виду чрезвычайной важности Польского вопроса, а также и вообще того, что у нас начинает налаживаться церковно-организационная работа не только для Союза, но и для заграницы, я бы крайне нуждался в личных переговорах с Вашим Высокопреосвященством, и потому решаюсь утруждать Вас просьбой ответить мне, — не можете ли Вы лично прибыть в Москву для доклада в Патриархии о польских церковных делах в возможно непродолжительном времени. К сему считаю долгом присовокупить, что мной уже сделаны сношения с гражданской властью относительно дня Вашего приезда сюда и выезда отсюда, и отказа со стороны гражданской власти в визе не последует».

Чего угодно другого можно было ожидать, только не этого приглашения. Казалось, что между Патриархией и зарубежной церковью лежит такая непроходимая пропасть, что о каком-либо личном общении нельзя и думать. Нам, зарубежным, оставалось довольствоваться только случайными разнообразными вестями, цену которым, быть может, немногие давали применительно к своим убеждениям, чаще всего доверяли им.

В тяжелые годы страданий нашей матери Церкви, когда она, омываясь мученической кровью, на небе обогащалась новыми молитвенниками за нас пред Богом, а здесь на земле, согреваясь и укрепляясь воздыханиями узников и изгнанников за веру, когда не мы русские православные, а инославные церкви, воздавая должное духовным подвигам ее, сблизив ее с первенствующей церковью, назвав ее мученическую страду одиннадцатым гонением на Церковь Христову, и во мне росло все выше и выше чувство благоговения перед страдалицей; где-то в тайниках сердечных нет-нет появится казавшаяся неосуществимой мечта: хотя бы вступить на край родной земли и с поцелуем ее послать глубокий поклон матери-страдалице, а с ним для немногих понятный привет: «Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на Тебе возсия», а потом, если будет на то воля Божия, можно сказать себе: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко». В земных условиях приобщился Матери Святой, а больше что? Не пустая мечта. Конечно, ни границы, ни пространство не могут преградить духовного общения детей с матерью, но все же хочется большего. Иерусалим не весь освящен стопами Христа и Голгофа не вся орошена Пречистой Его Кровию, но когда паломник вступает в святой город, и всходит на святую гору, где было совершено искупление мира, то он уже как бы в некоторой реальности входит в общение с великими событиями спасения мира.

Разразилась заграничная церковная смута: одна сторона с ненужной быстротой наносила тяжелые удары другой, в изнеможении защищавшейся от них, и обе стороны старались оправдать свои действия актами воли своей Матери; новая духовная страда, но уже вызванная не внешним гонением, а внутренними погрешностями; не легко она переживалась. А тут, за рубежом неизвестно, знает ли Матерь о ней, и как она смотрит на нее? Вот бы поехать кому-нибудь туда, обо всем рассказать и обо всем узнать. И вдруг я получаю приглашение приехать в Патриархат. Радость и страх сменяли друг друга. Несказанно хотелось побыть в самом сердце нашей церкви, посмотреть исповедников веры, обо всем расспросить, обменяться взаимными рассказами; но неизвестность того, что может ожидать меня там, немного устрашали; однако, это было недолго. Нужно ехать, решил я. Воля Божия. Рубикон воли перейден. Но нужно было обо всем сообщить своему Литовскому Правительству. Я лично дал г. Премьеру проф. Вольдемарасу прочесть письмо митрополита Сергия: «Если Вы желаете поехать, то Правительство со своей стороны окажет Вам всякое содействие», — сказал тот, прочтя письмо. Я поблагодарил его, выразив свое согласие исполнить предложение митрополита Сергия. Министерство Иностранных Дел взяло на себя труд, без малейшего моего участия, в сношении через своего посланника в Москве с Советским Правительством в получении для меня визы. В Москве не сразу решились дать ее. Долго шли прения по этому делу. Наконец, недели через три, по возбуждении вопроса, наше Министерство меня уведомило, что разрешение на въезд мне в Москву дано. Дальнейшее затруднение представлялось в моем выборе спутника. Я хотел иметь при себе местного Протоиерея, но в Москве не согласились, чтобы сопровождающим меня было лицо в духовном сане. Пришлось остановиться на нашем церковном Старосте, Члене Литовского Епархиального Совета А.С. Соколове, которому при хорошем отзыве о нем Литовского Посланника в Москве была выдана проездная виза.

21 ноября н. ст. с ночным скорым поездом, сопутствуемые благожеланиями собравшихся прихожан, мы отправились исполнить волю Божию. На следующий день утром уже в Риге мы пересели на Московский поезд Рига-Москва. С немалым волнением мы ожидали ст. Бигосовой, на которой производится осмотр вещей пассажиров. Около 2-х ч. дня мы подъехали к ней. Взяли у нас паспорта. Кондуктор предложил вещи нести в помещение осмотра. Вошел неторопливо носильщик с предложением услуг. Носильщики там на артельном начале, с оплатой за труд за каждую вещь, будь то хоть палка, 30 к. Станция Бигосово, по-видимому, новая, специально устроенная, как пограничная, для контроля проезжающих иностранцев. Помещение для осмотра довольно просторное. Посредине длинный глаголем прилавок для осматриваемых вещей. Тут же недалеко вправо меняльная касса. Валюту меняют на советские деньги по номинальной ее стоимости и сколько угодно. На обратном пути советские деньги, если кто пожелает получить за них иностранную валюту, оплачиваются по той же стоимости. Пассажиров ехало в Россию человек 15. Не сразу приступили к осмотру. Пришлось томительно обождать около получаса. Осмотр делали два чиновника. Один осматривал вещи, а другой провозимые книги, письма или какие-либо писанные акты. Наши вещи лежали в средине вещей других пассажиров, так что нам возможно было понаблюдать, в каком порядке происходит контрольный экзамен, трудно ли спрашивают экзаменаторы, придираются ли или снисходительны. Осмотр был не особенно тщательный, но по существу основательный. Видимо, ревизоры были люди достаточного в этом опыта и привычным глазом определяли пассажиров. Несколько больше задержались они над небольшими чемоданчиками одного, по-видимому, еврея: нашли лишние новые перчатки и еще какую-то незначительную вещь, отложили в сторону, записали в протокол: «На обратном пути получите». Подошли к нам. Мы раскрыли чемоданы и корзину с продуктами. Корзину даже нисколько не осматривали; да нам еще в Ковне сказали, что провианта можно вести сколько угодно. Поверхностно осмотрели содержимое чемодана, сняли газетную обертку с некоторых вещей; были там Новый Завет и некоторые нужные для ежедневного пользования богослужебные книги, их не осматривали. В портфеле было несколько документов церковного характера, церковный календарь, записные книжки. Несколько заинтересовались документами; медленно перелистав и перебрав их, все оставили при мне. В портфеле случайно лежал экземпляр «День русской культуры о Толстом».

— Разрешите оставить его, — обратился ко мне контролер, и не дождавшись ответа, бросил его под прилавок. — Сколько денег при Вас?».

— Столько-то и таких-то, — и я хотел было вынуть все из бумажника для проверки.

— Не надо, мы верим.

Количество денег было отмечено в паспорте. Осмотр кончен. Мы свободны. Я пошел пройтись по платформе. Два-три рабочих прошли мимо, один снял шапку и я ему ответил тем же. Около 4-х ч. два звонка уведомили, что поезд вот-вот отойдет. Мы уже сидели в отдельном купэ «мягкого» вагона. Мы уже «на том свете». Что-то будет там? Теперь можно спокойнее, хотя в окно вагона смотреть на родную землю — та ли она, что прежде? «Равнодушная природа», как будто не изменилась: те же поля, луга, те же при линии мелкие кустарники, те же виднеются сельские хатки с кое-где уже вечерним дымком из труб, те же блестят скромные огоньки в окнах. Нет-нет да покажется вдали с зеленым куполом и желтым крестом маленькая сельская церковь. Вид ее трогает теплые родные чувства. Поезд шел вполне удовлетворительно. Проезжались станции, а народу на них почти никого. Впрочем было ночное время. Утром 23-го на совершенно чистом безоблачном небе взошло яркое солнце и послало нам в окно родной привет — свои поздней осени теплые лучи. Вот-вот близится Москва. Было уже около 10 ч. утра. «Вот и Москва», — улыбаясь сказал проводник. Вещи были уже готовы к выносу. Поезд остановился. Москва. Александровский вокзал. Входит носильщик.

— Вас ожидает архиерей, — сказал он, обращаясь ко мне. Мне показалось, что я не расслышал его слов.

— Что он сказал? — спросил я своего спутника.

— Вас ожидает архиерей.

Немало меня смутило это; не привык я к таким встречам. Он, вероятно, мелькнула у меня мысль, в каком-либо архиерейском отличии, а я в теплой рясе, обычной, осенней шляпе, без посоха, с зонтом в руке. Нужно торопиться выходить. Смотрю, и с немалым, не скрывшимся от владыки, удивлением, против двери вагона стоит в меховой с бобровым воротником рясе, в клобуке и с архиерейским посохом в руках архиепископ Алексий, член Патриаршего Синода. Поприветствовали друг друга принятым порядком:

Конец ознакомительного фрагмента.