Frontier

Agasi Azarian, 2023

Иррациональный текст. Неумеренный и неумеренный выставлен ценник. Я не могу отказать себе в сердечном эксгибиционизме, но рисковать быть разоблаченным я тоже не хочу. Поэтому полу-биографическая беллетристическая штудия останется недоступной, отгороженная монструозными отступными. А еще здесь есть Эльнара и это самое важное.

Часть 2

Глава 1

Беньямин Алексеевич вот уже месяц обходился без своего кабинета. Недоброжелатели, коих у него было предостаточно как среди студентов, так и среди преподавателей, добились релокации профессора в кабинет поскромнее. Это была небольшая комнатка на этаже факультета славянской филологии и фольклора, без окон и с куском фанеры посередине, который некоторые студенты опрометчиво называли столом. Кресло Беньямин Алексеевич приволок собственное и очень им гордился.

Сидя в нем, неудачливый профессор опустошал пластмассовый контейнер, который был набит рисом и копченой индейкой, ощущая себя преисполненным не столько белками и углеводами, сколько оптимизмом и надеждами на светлое будущее. Но его трапезу беспардонно прервали.

Глеб Кулусевски попал в университет почти случайно. Ребенок иммигрантов из Гданьска, он претендовал на грант в Варшаве, но в последний момент передумал и решил остаться в России, о чем неоднократно сожалел после. Его, Беньямин Алексеевич, как водится, тоже не любил, но причины этой нелюбви были более выпуклыми и понятными. Глеб редко посещал занятия, не готовился к лекциям и частенько дерзил на семинарах. За ним быстро закрепилась репутация бунтаря-двоечника, которой он с упоением соответствовал. По этому поводу, Беньямин Алексеевич не раз разочарованно восклицал: «Если вынести за скобки полное отсутствие субординации и академических устремлений, у него самый впечатляющий интеллектуальный потенциал из всех, даже выше, чем у Джуда…».

Глеб постучался в дверь и не дождавшись ответа ступил внутрь кабинета. Профессор озабоченно посмотрел на вошедшего — последний раз Кулусевски почтил своим присутствием занятия в начале семестра, когда его квази-диссидентские функции взвалил на свои плечи Беллингем.

С тех пор, Глеб сильно осунулся и побледнел, впадины его щек углубились, острые скулы словно обуглились, а неуютный взгляд карих глаз выражал тоску и даже скорбь.

— Какой-то зябкий у тебя вид? Заболел? — Беньямин Алексеевич хотел сказать «жалкий», но поостерегся.

— Нет, — Глеб сел на табуретку и закатил рукава фланелевой рубашки, обнажив болезненного оттенка запястья с продольными шрамами по бокам.

«Манипулятор», — Беньямин Алексеевич раздраженно поправил очки и сухо глотнув, продолжил:

— Глеб, у тебя было много шансов, и ты ими не воспользовался.

— Меня отчисляют?

— Боюсь, что так. Ты вел себя неосмотрительно, и я тебя неоднократно предупреждал, что такое поведение не останется без последствий.

— Почему Вы мне об этом говорите?

Профессор нахмурился и вновь поправил очки на переносице.

— Я твой преподаватель и…

— Насколько я знаю, этим занимается деканат.

— Я, да будет тебе известно…

— Зачем Вы мне это говорите?

Глеб настойчиво смотрел в глаза своему экзекутору и тому от неловкости краска бросилась в лицо. «До чего же противный, хмырь!», — Беньямин Алексеевич нетерпеливо заелозил в кресле, отыскивая правильный ответ.

— Глеб, ты умный парень, незаурядный…

— Давайте ближе к делу.

— Я хочу тебе помочь. Ты наверняка смотришь новости и знаешь, что наша страна столкнулась с серьезными испытаниями и…Чему ты смеешься?

Глеб не смеялся, он вообще редко смеялся в последнее время. Но его, словно выточенное из камня лицо, действительно посетила легкая ухмылка, которую он даже не пытался скрыть.

— Хотите отправить меня на фронт?

— Хочу предложить альтернативу отчислению. Место твое мы сохраним, доучишься, когда вернешься. Поверь, военкомат так нежничать с тобой не станет.

— А вы значит нежничаете?

— Я гарантирую, что, когда вернешься, получишь диплом. Сам подумай, тебя в любом случае примут, только с волчьим билетом и без перспектив…

— Перспектив? — враждебность Глеба стала чуть отчетливей — А вам то с этого что?

Беньямин Алексеевич довольно плюхнулся на спинку кресла и беспечно шевельнув плечами, добавил:

— Чистая совесть.

— Я подумаю.

Кулусевски поднялся, чтобы уйти, но возле двери остановился и обернулся к профессору.

— Я слышал, что ваш сын получил хорватское гражданство…

— Он занят на международном проекте, это было требование компании.

— И его жена? И пятилетний ребенок? Какие нынче суровые нравы в IT секторе, не позавидуешь.

Беньямин Алексеевич ничего не ответил и только поджал губы. Глеб это заметил и тихо прикрыл за собой дверь, на его зачерствелом лице блеснула все та же ухмылка.

— Надеюсь тебя пристрелят, — еле слышно прошептал профессор и продолжил, громко чавкая, давиться копченой индейкой и переваренным рисом. Аппетит был испорчен.

Глава 2

Причина, которая вот уже как два месяца гнетущим грузом висела на сердце у Глеба, там и зародилась. И у нее было имя — Рита Буч, по прозвищу «Дочь Мясника».

Рита среди однокурсников заслужила дурную славу, не в малой степени из-за своего отца, подполковника Андрея Буча. Андрей Викторович часто светился в медиа и зарекомендовал себя как человек жестокий, беспринципный и немного сумасшедший. Особенно всем запомнились нечаянно брошенные слова подполковника во время разгона очередного антиправительственного митинга. Он призывал «стереть» протестующих и «нарожать новых», потому что «тухлятину надо выбрасывать и не есть». А закончил он духоподъемным: «…так мой дед жил, так внуки мои жить будут».

С тех пор за папой Риты закрепилось клеймо «мясника», скорее как дань его гастрономическими предпочтениям, нежели гражданским убеждениям. Чего не скажешь о самой Рите, которая не раз демонстрировала свою исключительную беспощадность. Впрочем, эту точку зрения разделяли только мужчины ее окружавшие, за исключением Глеба. Его чувства к Рите были настолько объемными и всепоглощающими, что в конце концов поглотили и его самого.

Каждый день Глеб встречал свою возлюбленную возле подъезда. В глупой шапке, которая едва налезала ему на лоб и больше напоминала ермолку, он стоял весь продрогший, он ждал, и она непременно приходила. Три месяца ненатурального, почти лубочного счастья они пережили вместе, а затем наступило лето и все изменилось. Подъезд был тот же, тот же взгляд аквамариновых глаз и измученные псориазом щеки, но румянца в них не было, а радость встречи сменилась пошлой игривостью. Но взаимное мучение длилось, пока не вмешался всесильный случай и ширма натянутого на воспоминания благополучия, не одернулась окончательно.

Глеб увлекался литографией. По субботам он приходил в небольшую мастерскую, неподалёку от своего дома, запирался там на несколько часов, словно пригвождая свои запястья к станку. Мастерская принадлежала его отцу, и отчасти именно она повлияла на решение Кулусевски остаться в Москве. Он любил это место, но по иронии судьбы, связал с ним одно из своих худших воспоминаний.

В тот день было холодно, в мастерской отопления не было, а обогреватель Глеб принести забыл. Он стоял подле станка, закутавшись в два пледа, его голову прикрывала шапка, о чем-то задумавшись, он шлифовал камень, когда дверь распахнулась и вместе с пронзительным ветром в помещение вошла Рита.

— Я принесла тебе краску.

— Кажется, я просил тебя купить тушь…

— Тушь я тоже купила, — Рита печально оглядела сгорбленную фигуру Кулусевски и внезапно, ощутила к нему жалость, смешанную с волнением и даже страхом. Тогда она еще не вполне понимала почему, хотя интуиция ей об этом отчаянно рапортовала, подбрасывая улику за уликой, но все без исключения косвенные.

— А еще я просил тебя не брать мои ключи.

— Ты злишься?

— Я не хочу на тебя злиться, я просто хочу прояснить…

— На людей злятся, это нормально, Глеб. Если злишься, значит человек тебе не безразличен.

— Ты мне не безразлична.

— Правда? Тогда что ты здесь делаешь?

— Раньше тебя это не волновало.

— Раньше ты просто занимался тем, что любишь, сейчас ты здесь прячешься.

Глеб с остервенением, которого не ожидаешь на таком бесстрастном белом лице, взглянул на Риту. Она ответила тем же.

— Продолжай.

— Мне больше сказать нечего.

— Продолжай!

Рита испуганно отшатнулась и рефлекторно двинулась к выходу, но быстро себя одернула: «Надо решить все здесь и сейчас!». Он подошла к Глебу почти вплотную, так близко, что ощутила на себе его горячее дыхание.

— Я больше не люблю тебя, — эти слова она проговорила с ранящей холодностью, почти пренебрежением.

Глеб молчал. Привычная ухмылка обезобразила его лицо. Злая и циничная, и Рита это почувствовала.

— Да что с тобой? Что с тобой произошло?

Безмолвие становилось невыносимым. Рита едва сдерживала порывавшийся из ее груди стон, мысленно взывая к милосердию человека, которого когда-то любила. Но он молчал, упиваясь злобой и своим бессилием, потому что не знал в какие слова облечь одолевшее его душу смятение.

— Ты запутался, Глеб, — она продолжала упорно сверлить глазами его кадык. Издержки антропометрии.

Кулусевски упрямо уставился на свою работу, которая еще мгновение назад занимала все его воображение, он гладил шершавую поверхность камня, игнорируя устремлённые на него бирюзовые кристаллы, необычайно сверкающие от слез.

Наблюдая полное бесстрастие с его стороны, Рита порывалась было уйти, но неожиданно Глеб заговорил.

— Нужен оттиск…Ты купила кальку?

— О чем ты?

— Ладно, итак, справимся.

В глазах Глеба блеснуло отчаяние, он крепко схватил руку Риты и с силой прижал к камню, от неожиданности девушка вздрогнула, но Глеб не обратил на это никакого внимания. Он медленно вдавливал тонкую ладонь в пыльный гранит.

— Ах да! Рисунок!

Глеб потянулся за типографским карандашом и без промедления, словно был в трансе, вонзил фиолетовое древко в руку Риты и тут же его выдернул, причинив ей нестерпимую боль. Из распахнутых глаз брызнули слезы и вслед за ними из раны хлынула кровь, жидкая, малинового оттенка, будто сироп, она быстрым потоком заструилась по камню заполняя собой ниши и выщерблины. Крови было много, но криков не было, Рита облизывала надкушенную губу, шок прошел и ее ясный взгляд как прежде буравил Кулусевски.

— Тебе не больно?

— Больно.

Она утерла сопли окровавленным рукавом куртки и ненамеренно ласково прошептала:

— Спасибо.

Не дожидаясь ответа, она вышла из мастерской, не проронив более ни слова. Глеб словно мраморное изваяние, застыл на том же месте, сквозь скорбь на его бледном лице просвечивала обречённая ухмылка. Он попытался отойти от станка, медленно волоча ватные ноги, но не сумел и без чувств рухнул на пол.

Глава 3

Джуд стоял возле 14 гейта и напряжённо поглядывал на часы. Рейс дважды перенесли, и он заметно нервничал. Причину так и не объявили, а разговоры о пресловутой безопасности только множили саспенс, которого, итак, было с избытком. Глубокая ночь, вкупе с повышенным возбуждением полиции тоже не добавляли оптимизма. Ясно было одно, все полеты отложены до утра, а с этим Беллингем мириться никак не хотел.

Шесть часов беспокойного бодрствования вывели его из равновесия и самые обычные вещи начали ему казаться странными и подозрительными. Но лишь одно событие действительно можно было приплести к теориям заговора, не ссылаясь на внезапно нагрянувшую паранойю. Джуд не преминул это сделать. На закате, когда рассудительность еще не покинула его безвозвратно, он успел связаться с администрацией аэропорта и выяснить, что возникли непредвиденные навигационные трудности, но ситуация под контролем и самолеты скоро полетят. Тем не менее, спустя час было официально объявлено об угрозе безопасности и все рейсы отложены на неопределенный срок. Но поскольку природу угрозы никто так и не объяснил, начали плодиться слухи разной степени убедительности и оригинальности.

Уже ближе к полуночи, в атмосфере провинциальной ночлежки, Джуд решил для себя, что бездействие — это не выход. Закутанный в вельветовый жакет словно в мундир, он начал бродить по освещённым коридорам аэропорта, подсознательно ища себе неприятности и рассчитывая найти в них утешение. Фатальное чувство овладело им, чувство, которое он стремился загасить, но тем больше распалял его.

Во время своего одиночного променада, Джуд почти бессознательно изучал ночную панораму, слабые огоньки вспомогательной техники привлекали его внимание. Было очень тихо. Бурление жизни в аэропорту словно затормозилось, но не прекратилось и Джуд это чувствовал.

— Почему не спишь?

Толстяк в пальто на молнии вопросительно вперился в Джуда, тот отвечал озадаченным взглядом, но продолжал молчать.

— Чего застыл? Я к тебе обращаюсь.

— Вы меня с кем-то спутали…

— Ни с кем я тебя не спутал. Отвечай, чего не спишь?

Джуд попятился, возмущенный такой непристойной наглостью, хотя на его лице скорее читался страх перед незнакомцем, нежели негодование.

— Отмолчаться не выйдет, Джуд.

— Вы знаете мое имя? Откуда?

— А еще я знаю, что тебе пизда, Беллингем. И поэтому тебе нужно выспаться.

Джуд вздрогнул и с трудом взглотнув, спросил:

— О чем это вы?

— Боишься? Правильно делаешь.

— Я не понима…

— Иди умойся, линзы смени и даже не думай снова закинуться!

Беллингем вытер ладонью выступившую испарину на своем лбу, его руки лихорадочно дрожали, глухой звук сотрясал побелевшие перепонки. Словно контуженный, он обнял свою голову, прижимая уши к вискам, желая заглушить марширующий в них ритм.

— Ты еще под одеяло залезь, вдруг поможет, — толстяк, усмехаясь смотрел на бессилие Джуда, пытавшегося в аэропорту отыскать одеяло.

— Жалкое зрелище.

— Ты кто такой? Что ты со мной сделал?

— Ты что же меня не помнишь, Джуд? Мы уже встречались…

— Нет, это невозможно.

— Больница? Забыл?

Джуд и вправду совсем позабыл это полное, избыточное лицо с несмолкаемой мимикой. В больнице случилось слишком многое, чтобы он мог отложить в памяти опухшую физиономию санитара Войновича, хоть она и была в известной степени запоминающейся.

—

В отделение Джуд и Бозман добрались на такси.

Падение с лестницы усугубило травму Джуда и ходить он не мог, а вот Мише повезло чуть больше, но вновь совершать подвиги дружеского ношения он не захотел. Районный травмпункт был забит под завязку, люди толпились в коридоре громко переговариваясь и обсуждая болячки друг друга. Миша оперативно вклинился в очередь и усадил друга аккурат возле женского туалета, ручаясь, что лучшего места было просто не найти. Джуд тоскливо разглядывал свою покалеченную ногу и время от времени жаловался на сортирный аромат.

— Теперь я калека.

— Временный.

— Ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь! Поставят шайбу, перевязку сделают и все. Месяц дома поваляешься и как новенький.

— Ты где свои медицинские познания почерпнул? В «Записках юного врача»?

— Там же где ты учился выламывать двери.

Оба раздосадовано уставились в телефоны. Миша, очевидно, кому-то писал, а Джуд с преувеличенной серьезностью разглядывал свои мешки под глазами в черное зеркало. К выводам пришел неутешительным.

— Я мало сплю…

— Ты видел? Только что Арпи написала, — Миша протянул Джуду свой телефон.

— Ты его вообще протираешь?

— Читай!

Джуд углубился в чтение и впечатлился прочитанным не сильно, судя по расфокусированному выражению его лица. Он скучающим тоном пробубнил:

— Ну и что? На черта ей нужна это ручка?

— Да не ручка! Рука!

— Ты шутишь?

— Арпи написала. Не будет же она врать?

— Теперь не я один калека, получается?

— Это все что тебя волнует? — Миша эмоционально всплеснул руками и неодобрительно уставился на собеседника. Такое равнодушие ему было не впервой, но привыкнуть к нему он никак не мог.

— Ну а что например?

— Зачем он это вообще это сделал? Рехнулся совсем?

— Так давай у него спросим. Вон он сидит, кажется вполне безобидный. Да и мне терять нечего, а ты как раз сможешь вступить в наш клуб с Ритой.

И действительно, развалившись на стуле прямо напротив, спал Глеб. Его подбородок упирался в грудь, а руки были спрятаны в карманы широкой серой толстовки.

— Что это с ним? Зеленый весь.

— Переживает наверно, — не отрядив себе времени для сомнений, Джуд во весь голос крикнул, чуть приподнявшись на стуле, — Глеб! Мы здесь!

— Ты что с ума сошел? Забыл, что он сделал с Ритой?

— Меня больше волнует, что он испортил дорогущий типографский карандаш, а царапинка заживет. Глеб!

Но Кулусевски то ли не слышал призыва, то ли сознательно на него не реагировал.

— Притворяется.

— Может оно и к лучшему.

— Не хочешь узнать, что случилось?

— Хочу иметь безопасную дистанцию…

Миша оборвал свой спич на полуслове. Дверь женского туалета слегка приоткрылась и из прохода показалось хорошенькое личико, подернутое дерматозными бляшками.

— Он все еще там?

— Ты что здесь делаешь?

Рита раздраженно закатила голубые глаза и настойчиво повторила вопрос.

— Он еще там?

— Он спит. Или умер. Кажется, все-таки умер. Руку покажи!

Рита протянула Джуду перевязанное запястье, которое он с любопытством пощупал и тут же с гордостью указал на свое ранение.

— Теперь мы можем быть парой.

— Рита, это ужасно, ты должна на него заявить!

— За что? Он же не пальцы ей отрубил, всего лишь…

–…воткнул в руку карандаш! Это по-твоему «всего лишь»?

Рита отрицательно покачала головой и присела на корточки возле Миши.

— Я не буду…Нет, я не буду.

— Почему?

— Чего только в мире не бывает! Дочь мясника стала жертвой мясника!

— Тебя самого от себя не тошнит? — Рита с отвращением поморщилась и отвернулась.

— Немного.

— Держи себя в руках, Джуд.

Беллингем уже собирался отпустить очередную язвительную колкость, когда толпу взбудоражил женский крик. Люди по очереди стали вскакивать со своих мест, Джуд неразборчиво цеплялся за происходящее глазами, он словно оцепенел, при этом хаотично вращая белками.

— Что за голос…кто это?

— Девушка что-то кричала…

— Какая девушка? Кто кричал? — Джуд беспокойно заерзал на своем месте и схватился за плечо Миши, больно его сжимая.

— Кто это?

— Я не знаю! Отстань!

— Посмотри! Кто из нас тут инвалид, блядь!?

Бозман поднялся со стула и внимательно всмотрелся в кучку сбившихся возле входа в отделение людей. Два медбрата кого-то перекладывали на носилки, врач, вероятно хирург, что-то объяснял молодой девушке, она плакала и, кажется, едва слышала его.

— Я не вижу. Девушка что-то кричит…

— Как она выглядит? Опиши ее!

— Высокая, темные волосы, стройная…С ней маленькая девочка вроде. Похоже, у нее акцент…

В этот момент внутренняя истерика Джуда достигла эмоционального предела. Он узнал этот густой отчаянный голос и мгновенно сопоставил его с обрывочными описаниями от Миши. Сомнений быть не могло. Меньше чем в десяти метрах от него, стояла Нара.

Глава 4

Ночной Мюнхен всегда доставлял Наре удовольствие. Улочки, запрятанные в полумраке, загадочные прохожие и необычные попутчики. Она не любила одиночество, но редкие минуты наедине с собой, предпочитала проводить свободно скитаясь по городу, не о чем не думая, но сладко предвкушая минуту, когда о ней начнут думать другие. А они начнут, в этом Нара была совершенно уверена и почти никогда не ошибалась.

Вот уже за полночь и ее не было дома. Марко уже успел сходить на стадион, отметил хет-трик Грегорича в пабе с друзьями и обреченно вздыхал, сидя на кровати, ожидая прихода любимой. Спустя несколько часов томления Марко не выдержал и набрал Микеле, которого вполне открыто ненавидел. В ценностные рамки Марко не укладывалось, то, что Нара могла общаться с таким человеком, с человеком без убеждений, с человеком для которого существовал только один закон — закон рынка.

— Когда ты ее видел в последний раз?

— Мы сидели в «Даснаре», а потом она куда-то ушла…

— Куда?

— Это у тебя надо спросить.

— Ночью? Одна? И ты ее отпустил?

— Ты как будто ее не знаешь?! Это же Нара, утром придет.

Марко злобно бросил телефон на тумбочку. Нет, он не станет вновь этого терпеть! Безответственная девчонка! Как можно так наплевательски относиться к чувствам других людей? Пустая надменная выскочка! Если бы он знал тогда, если бы его предупредили, что она станет причиной стольких ненастий, стольких терзаний, он бы…ничего не изменил. Даже не попытался! Но уверенность в обратном все же воодушевляла его.

Это был теплый августовский вечер. Марко прогуливался по набережной Шпрее, все лето он бездельничал в Берлине, законно отлынивая от любой работы, потому что на отлично сдал все экзамены. Занятия в Академии водного транспорта несильно утруждали его, Марко почти никогда не готовился к зачетам, но его общая успеваемость редко опускалась ниже средних значений. Преподаватели его любили и гордились тем, что курд может изучать непростую программу наравне с этническими немцами, в чем видели и свою собственную заслугу. Марко, по природе конформист, беззубому расизму не препятствовал, чем заслужил всеобщее одобрение.

Марко рассеянно всматривался в затянутое облаками небо над рекой и недоумевал зачем в такой чудесный вечер Бог застлал горизонт пеленой. Близился закат, стало прохладнее и ветер принес с берега сырость. Марко печально поглядел вслед удаляющемуся течению и увидел девушку, которая неотрывно смотрела на него и даже сквозь него. Позже, спустя много месяцев, он опишет это мгновение: «…как будто солнце встало в сумерках». Палящее солнце своими жгучими руками воспламенило его словно хворост в осеннем лесу и горизонта гаснущий градиент вспыхнул новыми красками.

— Как тебя зовут?

— Нара.

— Это полное имя?

— Для тебя, да.

— А для других?

Она не ответила и улыбаясь, взяла его за руку. Ее черные глаза оттенял матовый блеск, губы едва смыкались и слова было не вымолвить, но не было во всем ее существе тишины и шум мыслей, не облаченный в звуки, герметичным футляром сковывал ее. Нара слишком многое должна была сказать, но ее никто не слушал, особенно Марко. Запертый в своей фантазии как в темнице, ослепленный обожанием словно спицей, он не слышал ее и океан мыслей остался ему неведом, как и сердце той, кому он без лишних условностей вручил свое. Вручил тем августовским вечером, тогда казалось, что навсегда.

Многочисленные флешбэки поглотили разум Марко, он тонул в воспоминаниях и роковое предчувствие неминуемого расставания тяжелым бременем пало ему на грудь. В сбивчивых раздумьях прошли часы, словно пролетели секунды. Зазвонил телефон. Марко медленно взял его с тумбочки и протер потрескавшееся стекло прохладной ладонью.

— Кто это?

— Марко Аюб?

— Да, кто спрашивает?

— Вы знакомы с Нарой Дауле…

— Она моя девушка, — Марко в отчаянии закрыл глаза и бессильно откинулся на плоскую подушку, — что произошло?

Глава 5

Уикенд в Мюнхене оказался для Джуда испытанием. Он планировал поездку еще до вторжения, но стремительная деградация «больного человека Европы» до агрессивного ходячего мертвеца, вынудила Джуда подготовку ускорить. Поэтому за бортом остался Миша, который решил провести лето с матерью в полузабытой краснодарской станице. Зато Глеб и Рита, на которых Беллингем изначально не рассчитывал, сориентировались мгновенно. Все трое до последнего не верили, что затея удастся, пока седьмого мая не прибыли в национальный аэропорт имени Франца-Йозефа Штрауса.

Было холодно и мокро, по углам жались тени, а стекла иллюминаторов проливали моросящие слезы. Самолет приземлился, но пассажиров долго томили в салоне. Некоторые стояли пригнувшись, разглядывая сумки друг друга на багажных полках, кто-то беспредметно спорил с погрустневшими бортпроводниками, но большинство тихо отмалчивалось, сидя в своих удобных креслах и не прилагая никаких усилий, чтобы наконец выбраться на волю.

Джуд успел заснуть, проснуться и вновь некрепко задремать, сжимая в руке тонкие лайковые перчатки. Глеб и Рита увлеченно разговаривали облокотившись друг о друга, отпуская редкие смешки в адрес своего соседа.

— Может убьем его? Во сне?

— А он разве уже не умер?

Как правило, влюбленным отказывает остроумие, Рита и Глеб не стали исключением. И встречали они шутки друг друга почти истерическим хохотом.

— Вас бы кто-нибудь прибил…Я вообще то сплю!

— Рит, кажется, Иуда хочет спать.

— В Аду выспится!

Вновь звенящий смех. Джуд всегда с нескрываемым презрением относился к влюбленным парочкам, но эту он не любил даже чересчур интенсивно. Такое яркое проявление чувств, будило в нем ненависть, смешанную с завистью, в которой он никогда не признавался и победить ее не мог.

— Знаете, что хуже, чем рак простаты?

— Тебе виднее, Джуд.

— Слушать ваш умственно-отсталый треп.

— Так это можно исправить.

— Как? Языки вам бритвой полоснуть?

— Заплатить! Тридцать сребреников и тишина тебе гарантирована. Хотя заснешь ли ты после такого…?

Обреченный на принудительное бодрствование, Джуд задумался о многострадальном Мише, которого оставил в смешанных чувствах и мысленно к нему возвращался на протяжении всей поездки.

Станица Павликовская, место, где Миша вырос и из которого отчаянно хотел бежать большую часть жизни, обычно вызывала у приезжих очень противоречивые впечатления.

С одной стороны, пасторальные пейзажи оазиса посреди пустыни и едва уловимый вайб давно канувших в лету казацких поселений навевали лирическое или даже слегка приглушенно-романтическое настроение. С другой стороны, пресловутая пастораль исчерпывалась беспечным ощущением первозданной жизни сельчанина и редкими для этих мест садиками в противовес огородам, которые кормили жителей окрестных деревень. Альпийских лугов и миловидных пастушек в станице не водилось совсем, зато водились откормленные на выброшенных харчах мухи и комары, которые едва ли не лопались, присосавшись к полнокровным шеям и лопаткам местных тружеников агросектора. Было нестерпимо жарко днем, пронзительно холодно по вечерам и скучно (отдельная категория бытования) в любое другое время суток.

Аномальную для Краснодарского края погоду все давно привыкли считать божьим наказанием за дурные нравы, а дурные нравы объясняли, как водится, первородным грехом, который никакая, даже самая беспощадная епитимья исцелить не может, а значит и пытаться не стоит. Никто и не пытался, поэтому в 2002 году станицу истерзала мини-эпидемия СПИДа и какой-то неожиданно агрессивной формы герпеса.

Многие уехали и многие умерли. Часть спилась, некоторые прагматично на этом наживались, но распорядиться нажитым не умели, поэтому c трудом добытые профиты растворились в этиловом спирте, как и надежды кустарных промышленников выбраться из Павликовской. Печальное восклицание «Не судьба!» превратилось в своеобразный лозунг станичных, которым гордились, но не любили. Как, в общем, гордились и не любили саму станицу Павликовскую. За что гордились? Проще сказать за что не любили. Миша ее ненавидел. Он резонно замечал, что единственное преимущество станицы по сравнению с Преисподней состоит в том, что из станицы все-таки можно выбраться. Вооруженный таким суждением, Бозман вернулся в альма-матер, вернулся к матери и рассчитывал забрать ее с собой в Москву, но его планам так не суждено было сбыться.

Середина мая выдалась в Павликовской прохладной, дачников было мало, насекомых тоже, часто лили дожди и люди почти не выходили из домов, изредка захаживая друг другу в гости. Миша с охотой влился в этот тренд, потому что у Инны Михайловны остановиться он не мог, она всячески противилась его приезду, и Миша догадывался почему. Мама уже давно и сильно болела и не хотела, чтобы сын, «субтильный от природы» (скорее всего она имела в виду «сердобольный») беспокоился, завидев ее недуг и немощь. Миша о болезни давно подозревал, но решил остановиться у тетки, чтобы не смущать мать. Анна Александровна, пышногрудая казачка в летах, в племяннике души не чаяла и предложила ему пожить «сколько угодно», потому что он «сладенький и вообще чистый мальчик, сыночек».

Мишу она называла не иначе как «сынок», и не столько из-за щедрости сердца, сколько потому что в глубине души до сих пор верила, что он ее всамделишный сын, которого когда-то давно злые люди подменили в районном роддоме, а ее «настоящий» отпрыск Вася, ни кто иной как «ребенок Сатаны», которого «цыганские выродки подсунули, чтобы посмеяться над глупой старухой». Под бессердечными шутниками-цыганами Анна Александровна обычно подразумевала свою родную сестру Инну.

Миша появился на пороге тетиного домишки под вечер. В замшевой куртке зеленого цвета и широких штанах он был похож на матроса, на побывку, нагрянувшего домой. Приняли его соответствующе — с цветами, слюнявыми поцелуями и удушающими объятиями. Уютный дворик едва вмещал толпу из многочисленных родственников Бозмана, его экс-нареченную невесту, его маленьких племянников, свекровь его тетки и ее дочерей, соседей, друзей соседей и всех кому до Миши не было никакого дела, но было дело до чувства события, причастности к хрестоматийному сюжету «сыновьего камбэка» и прочему пустому и бессмысленному экшену около-провинциальной жизни.

Золотистый виноград, увесистыми гроздьями свисавший над головами, и аккуратно выложенная плитка под ногами свидетельствовали об относительном достатке хозяев. Гриль на заднем дворе, приемлемо-вульгарный столик из цельного камня и изящные подвесные качели посередке между двумя карликовыми пихтами говорили уже о зажиточности. В детстве Миша не успел застать такую роскошь, поэтому удивленно обводил двор глазами, пока его взгляд не уперся прямо в бассейн.

— Тетя Анна, вы что предали идеалы коммунизма?

— Это он меня предал, Мишенька! — отвесила тетка, неприятно жеманничая, и от души чмокнула любимого мальчика.

— Да парень, теперь не как прежде, теперь все сами за себя!

— Помолчал бы! Всю жизнь фарцовал, ни дня стажу нет! «Теперь за себя»! Ты для кого-нибудь кроме себя любимого хоть что-то сделал?

— Тебя терплю, для человечества!

Миша слабо улыбнулся и вкрадчиво посмотрел на тусклое дядино лицо.

Дядя Арсений — очень четкое попадание в архетип «склочного супружника». В меру умный, в меру глупый, плоть патриархата, но слабый духом, а потому совершенно безвольный и ведомый нелюбимой женой. Оба словно соскочили с пестрой иллюстрации или старой гравюры. Ожившие образы из бульварного чтива, которое Миша любил пролистывать временами.

— Устал наверно, сыночек?

— Совсем нет. Я вещи оставлю и к маме пойду.

— Ещё успеешь, — глаза тетки неприятно блеснули и поспешили укором кольнуть дядю Сеню, — Инна сейчас не здесь. Поехала по делам в Краснодар.

— Правда? Она же знала, что я приезжаю сегодня?

— Бог знает, Мишенька, как можно было уехать в такой день!

— Я все-таки заскочу домой… — Миша недоверчиво поглядел на Анну Александровну, но мысль довершить не успел. В углу сада он нечаянно поймал глазами Маину. Она скромно притаилась за лозой винограда и смотрела в пол, как бы стесняясь поднять свой взор на гостя.

— Мина? Мина, это ты?

Девушка, вероятно напуганная прямым обращением, быстро ожила и выправила спину, но не встала и даже не обернулась в сторону Миши. Ее тонкая смуглая шея выглядывала из-за листьев, а глянцевые, совсем еще юные плечи дрожали, но не от холода, словно лезвие ходило по ее гладкой коже, вздымая едва заметные складки — ей было страшно. Но отчего? Миша недоумевал, он озадаченно посмотрел перед собой, в горле у него пересохло, а тонкие губы сжались в плоскую ленточку: «Что произошло? Почему она игнорирует меня?».

Его раздумья весьма нагло (в своем духе) прервала взволнованная Анна Александровна:

— Ты сегодня не останешься, Мишенька?

— Оставайся парень. Сейчас и Вася подойдет, познакомитесь…

— Хорошо, только вначале позвоню маме.

Миша потянулся за рюкзаком, старательно прижимая внимание к земле, чтобы не нарваться взглядом на Маину. Он даже не заметил, как остался с ней наедине. Родственники разошлись почти сразу после его прибытия, тетка уволокла дядю Сеню на рынок закупаться для праздничного ужина, было тихо и совсем пусто. Бозман осторожно поднял голову — Маина стояла прямо против него, руки у нее были опущены, черные волосы доходили до позвоночника, глаза, будто в них горела спичка, устремились на Мишу.

— Мина, что случилось? Мина, ответь мне.

Элегантный темно-синий сарафан плотно облегал ее тело, пот струился по вискам несмотря на прохладу. Поднялся ветер и лозы винограда макабрически начали вращаться из стороны в сторону — осыпались изумрудные листья. Серыми клубами поднялась пыль, стало темно, Миша зажмурил глаза и нечаянно прислонился к декоративному плетню, который без усилия повалил на пол.

— Мин…Маина, я не понимаю. Зачем этот театр? Я здесь, я…

Только сейчас Миша заметил, что синий атлас не просто прилегал к телу девушки, чуть ниже груди, вокруг живота и бедер ткань сарафана точно облепляла ее, как будто Маина только вынырнула из озера. И по скулам ее стекал не пот, но капли воды, которые на солнце Миша принял за естественный блеск и не придал этому особого значения.

Секунда промедления и Бозман торопливо зашагал к калитке. Он боялся обернуться и снова увидеть это гордое, почти безумное выражение лица: «И в чем я виноват? Она ненормальная!».

На пороге Миша не выдержал и оправдывая свою слабость непобедимым любопытством, оглянулся на девушку. Она стояла на том же месте и беззвучно улыбалась, по ее отвесным щекам струилась вода. На долю секунды, Бозман решил, что это слезы, его сердце дрогнуло и он сделал едва заметное движение в сторону Маины, но спешно осекся: «Всего лишь вода».

Миша прикрыл за собой металлическую калитку и направился в дом матери.

Конец ознакомительного фрагмента.