Страна не для него

Brangusis, 2019

Прекрасный, как ночь, и неудержимый, как цунами, 18-летний манчестерец Курт Хартлесс в силу таинственных семейных обстоятельств переезжает в Японию и впадает в культурный шок, знакомясь с правилами и обычаями этой экзотической страны. Несмотря на свое варварское европейское поведение, он все равно находит хороших японских друзей, среди которых – жертва школьного буллинга, староста-перфекционист и нервный ботаник из разряда "в тихом омуте черти водятся". Вскоре новые друзья начинают замечать, что этот беспечный англичанин скрывает от них нечто ужасное. Продолжат ли они с ним дружить, узнав его тайну? Поможет ли он им взглянуть на их личные проблемы под другим – не японским – углом? Перестанут ли они, наконец-то, чувствовать себя чужими в своей собственной стране?

Гайдзин (*Иностранец, чужак (яп.))

*Внимание! Все персонажи и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

«Почему именно в моей группе?» — подумал Гин Хасегава, сам не замечая, что глядит гайдзину прямо в глаза. В черные, большие, европейские и в страхе распахнутые на половину белого, как снег, лица.

Кажется, гайдзин впервые не усмехался. Наглое выражение в кой-то веки было стерто с этой симпатичной скуластой морды. Под огромной крепкой лапой Гина Хасегавы трепетали тоненькие ключицы, шелк черной форменной рубашки начинал намокать от его горячей ладони. Белый галстук и аксельбанты трепетали вверх и вниз из-за частого испуганного дыхания. Гин был старостой и прекрасно знал, что простым вдавливанием в стенку, чего достаточно любому среднестатистическому японцу, гайдзина не проймешь. Скрепя сердце, пришлось проявить грубость, схватить несчастного за грудки и прижать к стенке, чтобы тот, наконец, понял, как вести себя в Японии.

— Нет мне прощения, но перестань, пожалуйста, выпендриваться, — попросил Гин Хасегава вежливо, но по-прежнему глядя гайдзину прямо в глаза и всем видом давая понять, что возражений не потерпит.

Однако гайдзин на то и был гайдзин, что сразу же яростно фыркнул, лихорадочно соображая, чего бы колкого сказать в ответ.

«Удивительно смелый и глупый человек!» — подумал Гин Хасегава. Сам он был немногим выше гайдзина, что для японца совсем нетипично, однако силой и мускулистостью превосходил его в пять, а то и в семь раз. К тому же, в национальной сборной по боксу состоял. Гина Хасегаву все боялись, даже гайдзин, это было видно по его глазам. Но только гайдзин осмеливался ему перечить, больше никто!

— Я ничего не сделал! — настойчиво сказал гайдзин и попытался убрать руку здоровяка старосты со своих многострадальных ребер.

— Я понимаю, что тебя еще не научили, как надо вести себя на уроках, но ты мог бы и сам догадаться, — возразил ему Гин Хасегава, спокойно и серьезно. — Иногда мне кажется, что ты совсем не хочешь стать здесь своим.

— Вот еще! — вспыхнул гайдзин и таки высвободился от стальной хватки старосты, шарахнувшись в сторону двери. Встал напротив него, разгоряченный, с длинными растрепанными волосами цвета вороного крыла, решительный, хоть сейчас готовый броситься в драку, но вместо этого неловко поправляющий воротник форменной рубашки худыми дрожащими пальцами. — Стадо овец! Один похож на другого! Думай, как все! Одевайся, как все! Поступай, как все! Кто захочет стать среди вас своим?

Гин Хасегава снисходительно и как-то тепло улыбнулся, опустив глаза и поправляя рукав точно такой же форменной рубашки, отличающейся разве что немыслимыми для среднестатистического японца размерами.

— Да, тяжело тебе будет в Японии с таким-то непокорным характером, — вздохнул он, наконец, поглядев на гайдзина уже с лаской и состраданием. — Но я рад, что ты подружился с Митсюзаки-куном. А вот Катайю-куна вы зря в свою компашку впутали. Из-за вас у него могут возникнуть проблемы.

Гайдзин со злость зашипел сквозь зубы, черные глаза так и стреляли ненавистью и обидой, словно стрелами:

— Не говори обо мне и Кицуне так, будто мы ненормальные! Если кто-то отличается от всех, это еще не значит, что он ненормальный! Но у вас в стране таких вещей, видимо, не понимают, и мне вас жаль!

Гин Хасегава снова с сочувствием улыбнулся.

— Ошибаешься, — ответил он, загадочно возведя глаза к потолку. — Я вовсе не считаю вас ненормальными. Я просто прошу по-человечески — молчи на уроках, пожалуйста, это для твоего же блага. А еще ты отчет о лабораторной работе не сдал. Сдай, пожалуйста, а то тебе занизят итоговую оценку.

Услышав это, гайдзин поджал губы и с недоверием уставился на старосту из-под насупленных бровей, не зная, что сказать.

— Пожалуйста, не говори никому, что я с тобой разговаривал, — попросил Гин Хасегава, склонившись в подобающем для гайдзина поклоне. — И вот еще, — добавил он, выпрямившись и искренне улыбаясь, — мой дядя — владелец небольшого отеля на горячих источниках в Никко. Я хочу навестить его в эти выходные. Не хотел бы ты с Митсюзаки-куном и Катайей-куном составить мне компанию? Я вас приглашаю.

Тут уж гайдзин совсем обалдел, стиснул безукоризненно ровные, красивые белые зубы и решительно не знал, что думать и что делать. “What a weird Japanese!” (*Какой странный японец! (англ.)) — только и пронеслось у него в голове.

Сото (*Чужой (яп.))

— Что?! — приглушенным шепотом воскликнул Акума Катайя, когда Сото им все рассказал. — Семпай приглашает нас на выходные в Никко?!

— Здорово! — ахнул Кицуне Митсюзаки, едва не задыхаясь от восторга. Его, должно быть, впервые куда-то пригласили.

Сото нахмурил брови, силясь понять, правильно ли до него дошли их слова. Нет, Семпай — это точно староста, только его, кажется, звали как-то по-другому… Или он ошибается… Единственной вещью, в которой он был абсолютно уверен, было то, что об японские имена сам черт ногу сломит! С другой стороны, слова «сугой» (*Круто (яп.)) и «сумимасен» (*Извините (яп.)) он выучил почти сразу, потому что японцы сыпали ими, как из пулемета.

— Ладно, я рад был провести с вами время, но теперь, пожалуй, вернусь на свое место, — вдруг объявил Акума Катайя, прижавший к груди собранные тетрадки и готовый уйти восвояси.

— Where are you going? (*Куда ты? (англ.)) — возмутился Сото, как всегда, в своей безалаберной европейской манере, и преградил Акуме путь. — Am I really so hopeless to leave me altogether? (*Я что, действительно, такой безнадежный, чтобы совсем меня кинуть? (англ.))

Кицуне Митсюзаки с любопытством навострил ухо: в отличие от Акумы Катайи, у него с английским было гораздо хуже, вступительный тест-то едва написал, а задания по аудированию вообще проставил наобум. Акума дерзко поглядел на Сото, думая, как бы побольнее съязвить, а затем, с сочувствием вздохнув, опустил глаза долу и с видом обреченного рухнул на свое новое место в первом ряду.

— Три ноль в пользу Сото, — сказал Акума совсем тихо, почти себе под нос.

— Перестань его так называть, мне неприятно! — вдруг резко одернул его Кицуне.

— Прости! — поспешил извиниться Акума. Сото и на этого ненормального повлиял! Раньше-то Митсюзаки был тише воды, ниже травы.

А Сото их короткого диалога так и не понял, да и не особо стремился понять: японцы вечно извиняются по всяким пустякам.

— Катайя, ты решил подтянуть отстающих студентов. Как мудро с твоей стороны! — таковым было приветствие уже второго преподавателя, вошедшего в аудиторию и обнаружившего первого зубрилку группы не там, где обычно.

— Спасибо, сенсей, мне совсем не трудно… — только и смог виновато пролепетать тот, в душе скрежеща зубами от досады.

Никого он не хотел подтягивать! Это все чертов Сото! Едва Акума Катайя успел показать свой нос на занятиях, как Сото заорал на всю академию:

— Акума, привет!

Настала гробовая тишина. На Акуму, как по команде, обернулись все до единого одногруппники. Разумеется, Сото имел пространные понятия о японских суффиксах вежливости и не знал, что к именам сокурсников надо добавлять суффикс «кун», иначе недалеко и до оскорбления. Студенты со злым удовольствием стали ждать реакции первого в группе зубрилки. Что он сделает? Опозорено опустит голову и молча пройдет за свою парту в последнем ряду? В истерике бросится за дверь? Подойдет к Сото Гайдзину и влепит ему пощечину? Никто не знал, чего ожидать от Акумы Катайи, потому что близко с ним никто не общался, и на что был способен этот малорослый тщедушный паренек с никогда не исчезающим невротическим выражением на лице, никто понятия не имел. Но то, что Акума Катайя сделал, вызвало у всех шок и разочарование. Акума Катайя улыбнулся загадочной японской улыбкой и учтиво ответил:

— С добрым утром, Куруто-кун.

И занял свое место. Начался урок. Акума вздохнул с облегчением: все «лица», вроде, сохранены (*Сохранить лицо — не уронить своего (и чужого) достоинства, очень важная японская традиция), ни над кем — ни над ним, ни над Сото — смеяться не стали. А ведь до катастрофы было рукой подать! Акума Катайя больно стукнул себя по лбу: как он вчера мог быть таким беспечным? Как, ну вот как он не подумал о том, что вечерние покатушки на роликах с Сото уже сегодня станут достоянием всей Японии?! Надо было вызвать полицию или бросить его посреди Токио — глядишь, обиделся бы и быстрее уехал из страны, где он всегда будет СОТО!

Однако оказалось, что утренний конфуз — это лишь полбеды. На перемене Сото внезапно подскочил к Акуме, вывел его из состояния одухотворенной задумчивости самым наглым образом, какой только могут изобрести европейцы, и сделал самое бессовестное в мире предложение:

— Эй, как насчет забить на эти богом забытые ряды и пересесть к нам с Ки на первый? Там, оказывается, довольно весело!

«Это уже слишком! Я, преданный своей стране японец, живущий на благо японскому народу, не могу сесть с Сото Гайдзином и этим ненормальным Митсюзаки! Ну уж нет!» — решительно подумал Катайя и строго заговорил на кривоватом английском:

— Я бы с радостью. Мне, право, неудобно. Я бы с удовольствием, но…

— Да что у вас у всех за привычка ходить вокруг да около?! — возмутился Сото, чем взбесил Акуму стократ сильнее. Мало того, что ведет себя, как последний неандерталец, так еще и возмущается! — Скажи ты уже «да» или «нет», чего ломаться-то?

— Послушай! — чуть было не сорвался Акума, но вспомнил правила приличия, которые ему безжалостно вдолбили еще в младшей школе, и мягко продолжил: — Мне, правда, очень жаль, но не разговаривай со мной, пожалуйста. Прости, что я тебе это сказал.

И Акума удостоил Сото самым вежливым и виноватым поклоном, на какой был только способен. А Сото лишь фыркнул и сложил тощие руки на груди.

— Что за черт? Нормально же вчера общались!

— Прости меня, — повторил Акума. — Но из-за того, что я с тобой разговариваю, у меня могут быть проблемы.

— Какие проблемы?

— Ну… ну, например, все могут перестать со мной разговаривать.

— С тобой и так никто не разговаривает! Собирай монатки, пошли к нам!

— П-подожди, пожалуйста! Пожалуйста, подожди!

Но тетрадки Акумы уже были в одной руке Сото, его локоть — в другой, а ноги по инерции семенили за ним к первым рядам, где их уже поджидал смущенно улыбающийся ненормальный Митсюзаки.

Искусство рисования и разбивания носов

На перемене после этого проклятого урока перед Кицуне Митсюзаки собственной персоной предстал Кейске Цукиока, первый красавчик группы, и часть его свиты — человека три.

— Эй, ты ведь Митсюзаки, не так ли? — заулыбался он заискивающе.

Дело плохо. Кицуне сразу понял, ЧТО таится за этой сладкой улыбочкой. Он низко-низко опустил голову, буквально прижимая подбородок к груди, и тихо ответил:

— Да…

Как зовут красавчика и его товарищей, он еще не знал. Это был всего третий день занятий первого курса астрофизиков. Кицуне Митсюзаки не мог дождаться того момента, когда поступит в ТАА (Токийская Аэрокосмическая Академия (*выдумано)), и очень надеялся, что там его жизнь кардинально изменится. Поначалу он намеревался сделать все возможное, чтобы просто не привлекать к себе внимание, а потом уже постепенно вливаться в нормальную человеческую жизнь. Он выбрал свое место в средних рядах — недостаточно близко, чтобы постоянно мелькать перед глазами преподавателей, и недостаточно далеко, чтобы те начинали искать его сами. Все, что он хотел, — это выглядеть, как обычный девятнадцатилетний японский парень, долговязый и неокрепший, не всезнайка и не отстающий. Тихий и мирный, он даже длинные волосы собрал в хвост и свою любимую сумку-почтальонку постирал, чтобы не видно было нарисованных на ней корректирующей жидкостью эльфов и драконов. Совершенно обыкновенный, похожий на всех остальных молодой японец, готовящийся вступить во взрослую жизнь на благо своей страны.

Первые два дня все шло спокойно и гладко, словно сами боги, наконец, сжалились над Кицуне Митсюзаки и вознаградили его за все страдания, которые он перенес в школе. Почти никто не обращал на него особого внимания, кто-то даже мельком поздоровался — да о таком подарке судьбы Кицуне Митсюзаки даже мечтать не смел! И только он расслабился, как на втором уроке третьего дня преподаватель философии поймал его затравленный взгляд и раскусил, что этот парень совсем не тот, за кого себя выдает. Возможно, в старших классах он сам грешил нехорошим поведением, поэтому жертву школьного идзиме (*издевательство, травля (яп.)) распознал сразу. Недолго думая, преподаватель подошел к Кицуне и бесцеремонно заглянул в его конспект, нарушая все мыслимые и немыслимые личные границы.

— Встань, — потребовал он, высокомерно глядя на сжавшегося от страха парня.

Тот послушно поднялся и низко-низко опустил голову.

— Представься, пожалуйста, — попросил преподаватель надменно.

— Кицуне Митсюзаки, — тихо ответил парень.

— Громче!

— Кицуне Митсюзаки.

— Громче!

— Меня зовут Кицуне Митсюзаки!

— Так-то лучше. А теперь, пожалуйста, посмотрите, чем Кицуне Митсюзаки занимается на лекциях, — и преподаватель с садистским удовольствием продемонстрировал всей группе его конспект, по краям изрисованный прекрасными звездами и неведомыми планетами. — Какая несерьезность! — он ударил Кицуне конспектом по лицу и ткнул пальцем в первые ряды: — Пересядь, пожалуйста, чтобы я тебя видел. Я не потерплю подобных глупостей на моих лекциях!

Кицуне едва сдержал слезы, понимая, что его песенка спета. Шел всего третий день занятий. Кицуне Митсюзаки еще ни с кем не познакомился. Зато о нем уже знала вся группа…

— Ты же напишешь за меня этот дурацкий реферат? — подлизывался красавчик, слащаво улыбаясь. — А то мне так не хочется тратить на него свое время.

— Конечно, — послушно кивнул Кицуне, опустевшими глазами глядя на свои ноги.

— Вот и хорошо, — обворожительно улыбнулся красавчик. — Думаю, мы с тобой подружимся.

Когда они ушли, Кицуне вздохнул с облегчением. Ему было плевать на лишнюю работу, внезапно свалившуюся на его многострадальную голову. Он даже экзамены за этого парня сдаст, только бы его больше не мучили! Неужели этот кошмар, преследующий его с начальной школы, будет длиться еще четыре года?..

Тем временем, красавчик и его свита пошли в верхние ряды — разговаривать с гайдзином. Когда Кицуне узнал, что в одной группе с ним будет учиться иностранец, он немало удивился, но в целом плевать на это хотел. Своих забот хватало.

— Where do you come from? (*Откуда ты? (англ.)) — спросил красавчик на ломаном английском.

— From England (*Из Англии (англ.)), — ответил тот неприветливо, даже не пытаясь скрыть, что этот слащавый япошка ему не нравится.

— Правда? Как здорово! А что ты делаешь в Японии? Японское образование лучше европейского, не так ли?

— Excuse me? (*Прошу прощения? (англ.)) — переспросил иностранец, не понимая его жуткого акцента.

— Забей на него, Кейске-кун, — фыркнул один из прихвостней красавчика. — Зачем тебе тратить время на разговоры с вонючей европейской обезьяной, которая даже по-японски не понимает?

Остальные принялись хихикать, как плешивая гиена. Иностранец, видимо, сообразил, что о нем говорят что-то плохое, и насторожился.

— Без знания японского тебе туго придется, — сказал красавчик серьезно и почти искренне. — Но если ты будешь с нами дружить, мы тебе поможем.

— Да он тебя не понимает! — снова заорал верноподданный, едва не покатываясь со смеху. — Ты посмотри на его глупую физиономию! Ты лучше его спроси… — и передразнил на ломаном английском. — Would you like a cup of tea? (*Не хотите ли чашечку чая? (англ.)) Спорим, это единственная вещь, которую он поймет?

Красавчик, оценив шутку друга, сдержанно хихикнул в кулак. А иностранец доброй половины сказанного так и не понял. Да и не стремился понять, если честно. Все, что нужно, он себе уже уяснил. Поэтому молча встал из-за стола и со всей присущей английским джентльменам элегантностью двинул весельчаку аккурат в нос. Тот так опешил, что даже боли не почувствовал, только густые струйки темно-красной крови полились по губам и подбородку и в мгновение ока закапали белый форменный галстук.

— Фу! — заверещал красавчик и резко согнулся пополам в попытке сдержать подкатывающий к горлу комок тошноты.

— Он больной! Ненормальный! — распищалась его свита и бросилась врассыпную.

Иностранец победоносно фыркнул вслед веселой компании и хладнокровно сел на свое место. Все, кто был свидетелем этой сцены, с ужасом устремили на него глаза.

— Гайдзин чокнутый… Гайдзин страшный… — послышались шепотки со всех сторон.

— Как ты смеешь?.. — шипел красавчик, тяжело дыша и откашливаясь. Его едва не вырвало. — Я просто проявил вежливость и хотел тебе помочь… И это твоя благодарность, вонючий варвар?! Ты меня опозорил! Никогда тебе этого не прощу!

— Excuse me? — повторил иностранец, и тот поспешил убраться.

Кицуне Митсюзаки наблюдал за всем этим и ловил себя на мысли, что ненавидит этого иностранца. Чем он лучше? Такой же долговязый, худой, такие же длинные волосы, причем вульгарно распущенные, такая же сумка-почтальонка, вдобавок беззастенчиво увешанная значками, приехал сюда из своей Англии, ведет себя, как дикарь, еще и японского не знает! Это он заслуживает того, чтобы над ним издевались, а не Кицуне Митсюзаки, который так хочет стать нормальным человеком и быть, как все! Но тогда почему же этот больной на голову иностранец мастерски бьет носы своим обидчикам, а Кицуне Митсюзаки даже боится поднять на них глаза?..

Кицуне завидовал иностранцу черной завистью. Глубоко в душе он хотел быть таким же, как он.

Один три в пользу Акумы

— Хочешь пообедать с нами? — спросил Акуму Кицуне, когда прозвенел звонок на большую перемену.

— Конечно, — кивнул тот, кротко улыбнувшись, а Кицуне Митсюзаки прочитал между строк следующее: «Куда мне теперь деваться?! Из-за того, что я связался с вами, ненормальными, надо мной будут издеваться все, кому не лень! Но пока Сото бьет носы, я буду в безопасности».

Втроем они уединились на стадионе, пустовавшем по причине обеденного времени. Конечно, Кицуне и Акуме хотелось бы спрятаться в каком-нибудь более укромном местечке, — на Луне, например, — но это не представлялось возможным. А Сото, как всегда, все было до фени. Достав свой бэнто (*коробочка для обеда), Кицуне и Акума произнесли: «Итадакимас» (*обязательная в японской культуре фраза перед началом приема пищи), да так синхронно, что сами тому удивились и смущенно друг другу заулыбались. Потом им стало неловко — да кто они друг другу, чтобы вот так улыбаться? Знакомы-то всего полдня! — да и в голове нет да нет проскакивала навязчивая мысль, что чего-то не хватает. Когда до них дошло, ЧЕГО именно недостает, они выжидающе уставились на Сото, который тем временем самозабвенно воевал со своей замысловатой японской коробочкой с не менее замысловатым японским обедом.

— Куруто-кун, что нужно сказать?.. — осторожно подсказал Кицуне, робко улыбнувшись.

— Обязательно говорить это каждый раз? — измученно глянул на него Сото.

— Да, — сказал Кицуне мягко, но решительно.

— Итадакимас… — через силу выдавил Сото и таки справился с коробочкой.

«Вот это да! — подумал Акума. — Чокнутый Сото, который бьет всем носы, слушается неудачника Митсюзаки! С ума сойти!»

Однако это далеко не все, что чокнутый Сото учудил. Он вытянул из своего бэнто… вилку! И принялся разламывать ею аппетитные роллы! Наматывать на нее обсыпанные золотистым кунжутом нори, словно какие-то итальянские спагетти! И вообще вытворять ей такие вещи, какие даже врагу в кошмарном сне увидеть не пожелаешь!

— Подожди, пожалуйста! Что ты делаешь?! — завопил Акума Катайя, выхватывая у него вилку. — Он что, всегда так ест? Как ты это допускаешь?! — строго поинтересовался он у Кицуне.

— Он не умеет пользоваться хаси (*палочки для еды), — несмело защитился тот, потом добавил немного увереннее: — Я думаю, этого не такой уж и серьезный проступок, чтобы заставлять его голодать.

— Да лучше с голоду умереть, чем есть, как варвар! Пожалуйста, позволь мне научить тебя пользоваться хаси!

Акума сложил руки и вежливо поклонился Сото.

— Нет, не надо… — в панике замахал руками Сото.

Но Акума был неумолим: в конце концов, должен же он был как-то отомстить ему за то, что тот так бесцеремонно утащил его к себе на первый ряд, тем самым сделав всеобщим посмешищем!

Держать любезно одолженные Акумой хаси Сото научился, можно сказать, сразу и через пару минут уже наловчился цеплять и удерживать ими увесистые роллы с лососем и тофу. В это трудно поверить, но гораздо больше проблем вызывал вопрос, как положить все это в рот. Сото отличался очень скверным аппетитом и ел маленькими кусочками.

— Кажется, я понимаю почему, — покачал головой Акума. — Если бы я всю жизнь питался нездоровой европейской едой, я бы тоже ненавидел есть.

— Да нет же, куски большие, — скулил Сото. — Как я должен запихивать это в рот? Не влезет!

— А ты постарайся!

— Я не ем такими большими кусками!

— Тебе придется научиться. В Японии не принято разламывать еду палочками. Пожалуйста, позволь мне тебе помочь!

Не дожидаясь согласия, — впрочем, как и Сото его согласия никогда не спрашивал, — Акума забрал свои хаси, ловко подцепил ролл и, свободной рукой придерживая Сото за узкий подбородок, уверенно затолкал его в извергающий протесты и возмущения рот, еще и подоткнул рис палочками. Сото замолк где-то на слове: «Не надо кормить меня, как ма…», затем накрыл рот ладонями и принялся с трудом и хрустом челюстей пережевывать то, что ему так беспардонно туда утрамбовали.

— Вот и получилось! Это было совсем несложно, правда? — удовлетворенно заулыбался Акума. В его глазах плясали не то, что черти, а целая преисподняя!

Сото, не переставая усиленно жевать, отрицательно помотал головой, в которой так и мелькали кадры из фильма «Эдвард Руки-ножницы», где подлые соседки заталкивали в рот главного героя целые ложки с салатом.

Тем же вечером он впервые добровольно вышел из комнаты, когда толстая кухарка позвала его ужинать, и даже сам попросил у нее хаси вместо вилки.

— Не могла бы ты делать для меня кусочки поменьше? — сказал Курт затем. — Это вообще не комильфо, когда другой пацан кормит тебя этими гребаными палочками, а ты чувствешь себя, как безмозглый младенец!

Кухарка посмотрела на него с превеликим удивлением. Он впервые заговорил с ней по собственной воле.

Учи (*Свой (яп.)) — Часть первая

Иностранца звали не Сото и даже не гайдзин. Его звали Курт Хартлесс.

— Куруто Харетересу! — позвал его преподаватель философии на следующем уроке, когда изрядно помучил Кицуне Митсюзаки.

Через пару дней ему наскучило гнобить бывшую жертву школьного идзиме, поэтому нужно было найти другой объект для демонстрации авторитета. Тупой одинокий иностранец с потерянным лицом, не знающий японского, казался отличным кандидатом.

— Куруто Харетересу!

Иностранец никак не отреагировал. Он просто скучающе пялился в окно. Ладно, если б любовался цветением сакуры, что росла на другой стороне улицы… Он уставился в проклятое окно просто потому, что ему больше нечем было заняться!

— Куруто Харетересу! — гаркнул преподаватель, оскорбленный столь недопустимо дерзким игнором.

Когда никакой реакции не последовало и на сей раз, он резко двинулся в последний ряд и саданул по столу, за которым сидел иностранец.

— Эй, я к тебе обращаюсь! Ты что, глухой?

— Excuse me?.. — англичанин явно растерялся и с перепугу не понял, что ему сказали.

— Ты что, еще не выучил нашего языка? Тебе не кажется, что к языку страны, которая любезно дает тебе приют, следует проявлять чуть больше уважения? А, Харетересу?

До иностранца, наконец, дошло, что учитель обращался к нему на японский манер. Ему уже объяснили, что японцы с их слоговым языком не могут произносить его имя, как положено, поэтому хочешь не хочешь — его имя исковеркают так, что он его вряд ли узнает. С ним и без того случился культурный шок, когда в средней школе начался немецкий и он узнал, что никакой он не Кёрт, как его называли согласно правилам чтения английского языка, а самый настоящий Курт. А это чудовищное словосочетание «Куруто Харетересу» вообще вызывало искривление пространственно-временного континуума в его голове, поэтому он не мог его распознавать и никак на него не реагировал.

— Меня зовут Куруто Харетересу, прошу позаботиться обо мне, — выдал он на автомате, как его учили на языковых курсах, а потом добавил то, чему не научат ни в одном приличном заведении: — А твой английский намного хуже, чем мой японский!

Это был выстрел в упор, навылет, прямо в лоб. Преподавателя философии как током шарахнуло — он побледнел, остолбенел и ощущал каждой порой своего тела, как его прошибает холодный пот. Это была невообразимая наглость и смертельное оскорбление, какое даже не каждому японцу доводится испытать! Преподаватель поклялся испортить этому заносчивому иностранцу жизнь раз и навсегда и приказал пересесть к Кицуне Митсюзаки. То-то он запоет, когда вся группа ополчится против него из-за того, что он путается с жертвой идзиме!

«Мне конец… — подумал Кицуне Митсюзаки, в свою очередь. — Теперь все будут ненавидеть меня за то, что я путаюсь с чокнутым иностранцем. За что? Я никогда в жизни ничего плохого не делал! За что мне такое наказание?»

— Привет, — поздоровался Курт Хартлесс, уже присоседившийся по правую руку.

Кицуне Митсюзаки молча собрал свои тетради и отодвинулся как можно дальше

— В чем дело? — удивился Курт. — Почему японцы всегда так странно реагируют на людей?

На перемене он-таки отдал должное японским манерам, пробормотал: «Сумимасен», — и стянул тетрадку, которую его странный сосед по завершении лекции отложил в сторону.

— Не трогай, пожалуйста, мои вещи… — попросил Кицуне Митсюзаки тихо и едва не плача от охватившего его приступа паники.

— Я просто хотел посмотреть конспект, что в этом такого? — объяснился недоумевающий Курт Хартлесс. — С японским письмом у меня вообще беда, я ничего не успеваю записывать. Кстати, классно рисуешь! — добавил он с восторгом, листая страницы.

— Положи на место, пожалуйста… — снова попросил Кицуне, задрожав, даже зубы застучали.

— Да что с тобой не так? — фыркнул Курт, кинув тетрадку обратно на стол. — Weird! (*Странный! (англ.))

В течение дня он попытался заговорить с Кицуне несколько раз. Тот с трудом мог разобрать его страшный акцент, но, кажется, понял, что речь идет о последней лекции и, кажется, иностранец предлагал ему пообедать вместе на большой перемене. Но Кицуне Митсюзаки отвечал лишь молчанием и низко-низко опущенной головой, и Курт, вконец в нем разочаровавшись, отстал. Что творится с этим странным японцем, до него дошло только на следующий день, когда на горизонте снова появился красавчик и его свита.

— Эй, Кицуне-тян, что там с моим рефератом? — спросил он, больше не выглядя милым и сладким. Теперь он выглядел откровенно опасно.

— Одну минуту, — угодливо залепетал Кицуне и полез в свою почтальонскую сумку за папкой с аккуратно вложенными в нее листами. — Вот. Держи.

Красавчик вынул листы и, даже не взглянув на них, швырнул всю кипу Кицуне в лицо со словами: «Плохо». Листы, замысловато пикируя в воздухе, новогодним снегопадом рассыпались по полу.

— В чем дело, Кицуне-тян? — заговорил красавчик, стараясь не нарушать своей деланной улыбки. Галстук Кицуне оказался туго стянут его холеной рукой. — У тебя теперь новый друг, да? Общение с европейским варваром не оставляет тебе времени прилежно выполнять домашнее задание?

— Прости меня… — сдавленно проскулил Кицуне, зажмурившись и молясь только об одном — чтобы красавчик не заставил посмотреть ему в глаза. Он знал, что обычно бывает, когда посмотришь обидчику в глаза. Тот подумает, что ты смеешь ему перечить, и тогда тебе несдобровать.

Однако где-то сквозь пелену своих спутанных мыслей и оглушительный рев крови в ушах он услышал:

— Get the fuck out of him, you jerk! (*Отвали от него, ты, придурок! (англ.))

Вскинув голову в ужасе и недоумении, Кицуне Митсюзаки увидел, что свита красавчика отступила, а в дверях стоит иностранец.

— Этот мудак тебя достает? — скорее сказал, чем спросил, Курт, схватил красавчика за грудки и откинул в сторону. — Только попробуй его еще раз тронуть — огребешь вместе со своими шестерками так, что мало не покажется!

— Эй, что у вас там происходит? — раздался громоподобный голос старосты, и здоровяк Гин Хасегава поспешно покинул средние ряды, где на тот момент раздавал ценные указания девчонкам из культмассового сектора.

— Семпай! — тут же голосками голодных котят запищали красавчик и его свита. — Гайдзин распускает руки!

«Ну почему именно в моей группе?..» — пронеслась мысль отчаяния в голове Гина Хасегавы, но он не подал виду и строго сказал красавчику и его друзьям:

— Вернитесь к своим делам, пожалуйста!

Затем недобро зыркнул на Кицуне и Курта и глядел так на них до тех пор, пока зачинщики не убрались с глаз. Те, в свою очередь, не заставили себя ждать, потому что были уверены, что сейчас неудачник Митсюзаки и эта обезьяна из Европы получат по первое число.

— Вы в порядке? — спросил вдруг староста, резко смягчившись во взгляде и подобрев в голосе — пускай всего на две секунды.

— Да, — успел кивнуть Кицуне.

— В цивилизованном обществе не принято бросаться на людей с кулаками, — Гин Хасегава снова стал строгим и грозным. — В следующий раз постарайтесь решить свои проблемы мирным путем. И приберитесь здесь, пожалуйста.

— Мы нижайше просим прощения за беспокойство, семпай! — извинился Кицуне и склонился в поклоне сайкейрей.

Курт глянул на него и зачем-то вспомнил, что это самый почтительный поклон с наклоном корпуса в 45 градусов и продолжительностью не менее счета до трех. От этих дурацких курсов, которые он посещал после занятий, действительно была какая-то польза! Тем временем Гин Хасегава с достоинством ретировался.

— Ого, это было близко! — сказал Курт Кицуне. — Этот напыщенный ублюдок меня определенно бесит! В следующий раз не бойся его, а просто врежь в рожу изо всех сил!

— Прости, я не понимаю, что ты говоришь, — недружелюбно отмахнулся Кицуне, опустился на пол и принялся собирать разлетевшиеся листы.

Курт резким энергичным движением рухнул на колени рядом с ним и начал помогать. Кицуне был зол на него и с трудом справлялся с желанием толкнуть его, чтобы тот упал на пол и почувствовал себя хотя бы немного униженным.

— Наш староста такой здоровый, мне аж жутко! — продолжал трещать чертов иностранец на своем проклятом кривом японском. — Мне казалось, что все японцы маленькие, а наш староста просто шкаф, да? Скажи же, он огромный! Мне кажется, он даже выше меня! Как треснет — мозгов не соберешь! Эй, а это что? — он беззастенчиво, как невоспитанный ребенок, ткнул пальцем в частокол шрамов на запястье Кицуне, которые случайно показались из-под рукава, когда парень потянулся за листом, — парочка порезов была совсем свежая. — Ты что, вены пытался вскрыть? Все из-за этого мудака, да?

Кицуне в этот момент захотелось не просто вскрыть вены, а сделать харакири!

— Не смотри, пожалуйста! — вдруг заорал он на всю аудиторию и расплакался, выронив из рук только что собранные листы. Впервые ему было наплевать, что все смотрят и осуждают его за постыдное поведение. Унижаться дальше уже было некуда. — Почему? — всхлипнул он, глотая слезы. — Я ничего плохого не сделал! Я всегда был нормальным парнем и хотел жить нормальной жизнью. Что я такого сделал, чтобы заслужить все это?

Курт закатил глаза. Кажется, истерика Кицуне его ни капельки не впечатлила. Он лишь фыркнул:

— Ты больной, что ли? Опять гребаные листы разбросал, теперь заново собирать!

Затем наскоро сгреб то, что десять минут назад было рефератом, небрежно бросил это на первый попавшийся стол и бережно поднял Кицуне за плечи.

— Все хорошо. Вставай, пойдем.

И вывел его из аудитории.

Японский демон

— Мартин, когда мы вернемся домой? — вдруг спросил Курт после ужина.

Он сегодня был чем-то расстроен и совсем ничего не ел. Мартин вздохнул, подумав, что у него снова нелады с японским. Или опять в университете травят.

— Я тебе уже сто раз говорил, — вздохнул Мартин и вернулся к электронному письму, давая понять, что не намерен продолжать эту тему.

Курт подкрался сзади и, как ласковый кот, обнял Мартина за плечи своими длинными тонкими руками. Тот не смог совладать с собой и поцеловал его в локоть.

— Ты ведь несерьезно это говорил, да? — мурлыкнул Курт и потерся подбородком о шелковистые волосы Мартина, которые были, как и у него, цвета вороного крыла, только кое-где уже с серебристой проседью.

— Я говорил это совершенно серьезно и повторю еще, сколько хочешь, раз. Мы никогда не вернемся в Манчестер, — ответил Мартин хладнокровно.

— Ну и ладно, черт с Манчестером, — продолжал подлизываться этот хитрый чертенок. — А если в Лондон? Или в Ливерпул?..

— Ни в Лондон, ни в Ливерпул, ни даже в Бирмингем. В Англии нам больше делать нечего.

То, что произошло дальше, Мартина не удивило. Курт резко отпрянул и больно пихнул его в спину.

— Хочешь сказать, мы навсегда останемся в этой чертовой стране?! — заорал он, как ошпаренный, в отчаянии схватившись длинными пальцами за волосы.

— У нас был уговор, помнишь? — продолжал сурово стоять на своем Мартин, стараясь не отвлекаться от письма. — Ты заканчиваешь универ в Токио, а потом можешь валить, куда душа пожелает.

И когда Курт разрыдался, он тоже бровью не повел.

— Я не могу здесь жить, эта страна меня убивает! — начал кричать тот сквозь слезы. — Я ничего не понимаю на уроках! Надо мной смеются, что я не знаю языка! А эти поехавшие японцы, они меня бесят, меня от них тошнит!

— Все будет нормально, ты скоро привыкнешь.

— Ах, так! Знаешь, что?! Тебе легко говорить! Это ты решил, что будешь жить в этой проклятой стране, вот сам здесь и оставайся! Хотя черта с два там, ты же вечно в разъездах, вечно у тебя командировки, тебе вообще наплевать! А я должен торчать здесь и терпеть этих чокнутых людей каждую секунду моей гребаной жизни! Это ты меня сюда притащил, я тебя об этом не просил! Обломись, понял? Я возвращаюсь в Англию!

Мартин щелкнул на кнопку «Отправить» и с безразличием повел красивым худым плечом, обтянутым черной домашней водолазкой. Она ему очень шла. Тонкий и прямой, как струна, он выглядел в ней очень элегантно и аристократически.

— Бон вояж, — фыркнул Мартин безучастно.

— Да пошел ты! Ненавижу тебя!

Зареванный Курт распахнул двери гардеробной Мартина и залез в карман его пиджака. Затем он демонстративно достал бумажник и вытащил оттуда кредитную карту. Мартин ничего не сказал, реагируя так, будто это абсолютно нормально. Курт наспех оделся и прихватил свои документы. Они все были на японском языке. Несколько месяцев назад Мартин уложил их в аккуратный прозрачный файлик и велел всегда носить с собой. В конце концов, Курт выскочил на улицы Токио и сломя голову бросился в произвольном направлении.

Поначалу он действительно намеревался поехать в аэропорт и купить там билет до Лондона. Но когда истерика отпустила, он понял, что никуда не поедет и ни в какой Лондон не полетит. Тому было много причин, но единственным, что беспокоило Курта на данный момент, было то, что он заблудился.

— Просто блеск! — чертыхнулся он, разглядывая небоскребы и цветастые рекламные вывески, настолько разные и оригинальные, что все, как одна, друг на друга похожие.

Он попытался вспомнить, откуда пришел. Однако сообразив, что ничего путного из этого все равно не выйдет, Курт решил позвонить Мартину, покаяться во всех смертных грехах и попросить отыскать его на улицах этого большого сумасшедшего города. Но тут выяснилось, что с психу он и телефон дома забыл! Оставалось только свернуться клубочком на вычищенном и выскобленном чокнутыми японцами асфальте и умереть. Никто на него даже внимания не обратит, ведь в этой стране принято делать вид, что ничего не происходит. И найдут его через месяц, закостеневшего и холодного, как лед, с кредитной карточкой на несколько миллионов американских долларов в кармане пальто… Даже обидно как-то. Обворовал Мартина, чтобы купить себе билет до Лондона, а лететь передумал! Заблудился среди красочных круглосуточных магазинов, предлагающих всякие цацки на любой вкус и цвет, а карточка Мартина лежит себе в кармане без дела!

Вообще-то, Курт уже целых пять лет хотел одну вещь, но приобрести ее никак не представлялось возможным. Поэтому теперь, когда, кроме японцев и японского языка, на его пути преград не было, Курт двинул вдоль по улице в поисках спортивного магазина.

…Опробовать новые роликовые коньки он решил прямо здесь и сейчас. Курт ни разу не видел, чтобы кто-то разъезжал на них по Токио, но точно знал, что сейчас кого-нибудь убьет, если немедленно не снимет напряжение. Молодому иностранцу, не знающему японского языка, обладающему необычной внешностью и скверным характером, хождение по японским магазинам покажется адом! Сначала ему раскланяются все до одного консультанты и начнут доставать непонятными вопросами. Затем они начнут следовать за ним между полками, потому что у него, видите ли, потерянный вид. Они будут пристально наблюдать за тем, как он стягивает товары, чтобы подскочить в любой момент, когда его что-то заинтересует, проконсультировать и помочь сделать правильный выбор. Потом его под белы рученьки проведут к кассе, зададут очередную порцию непонятных вопросов, а когда бедный иностранец замотает головой, замашет руками и молча всунет им кредитную карточку, посмотрят на него, как на последнего идиота, и вежливо улыбнутся. Запакуют товар, которым он хочет воспользоваться здесь и сейчас, в сотню оберток, — да так, что сходу не распакуешь, — а потом будут раскланиваться на выходе, благодарить дикого варвара за то, что он посетил их магазин и теперь уходит и никогда больше не вернется, заканчивая каждую фразу своим дурацким «кудасай» (*Пожалуйста (яп.)).

— Оставьте меня в покое, кудасай! — гаркнул Курт, едва не срываясь в новую истерику, и убежал, прижимая к груди свою покупку.

В маленьком токийском скверике он впервые за пять лет встал на роликовые коньки. Ноги от них сильно отвыкли. Кататься было больно и неловко, под мягкими силиконовыми колесиками чувствовался каждый шов тротуарной плитки, Курт то и дело спотыкался. Прохожих было немного. Как обычно, все старались сделать вид, что ничего необычного не происходит, но не могли просто так взять и перестать пялиться на странного хромого иностранца, который явно напрашивается на штраф, катаясь на роликах в неположенном месте. У одного, в конце концов, сдали хваленые японские нервы, и он бросился к Курту, прижимая к груди библиотечные книжки и крича на весь сквер:

— Эй ты, как там тебя, ты совсем обалдел?!

Курт Хартлесс узнал своего одногруппника, низкорослого япошку с милой мордашкой и невротическим выражением лица, который сидел на последних рядах с противоположной стороны.

— Кататься можно только в специальных парках, — заговорил тот на кривом английском, затем силком утащил иностранца на ближайшую лавочку и заставил переобуться. — Если кто-то вызвал полицию, ты получишь большой штраф.

— У тебя очень хороший английский! — обрадовался Курт, услышав родную речь, хоть и в смехотворном японском исполнении.

— Ты, правда, так думаешь? — расцвел было нервный япошка, но тут же осекся и снова стал дерганым и официозным. — Спасибо, но я все еще не очень хорош в этом.

Ему не следовало быть таким легкомысленным. Он и так сильно помог этому Сото, спася его от штрафа. А Сото не заслуживал его помощи, потому что он был невоспитанным и сумасшедшим. После того, что они с неудачником Митсюзаки вытворили сегодня в классе, нервный япошка вообще имел полное право не только с ним не разговаривать, но и вызвать полицию до того, как это сделает кто-то другой!

— Я Курт Хартлесс, — Сото счел нужным представиться, так как с этим парнем он никогда не общался, поэтому тот мог и не знать его имени.

— Я знаю, — фыркнул нервный япошка. — Еще недели не прошло, а тебя уже вся группа знает. Меня зовут Акума Катайя, — добавил он. В отличие от Сото, его в группе точно никто не знал, и это, признаться, было обидно.

— Оу… — растерянно улыбнулся Сото и несмело уточнил: — Извини, а твое имя Акума или Катайя?

Нервный япошка был настолько поражен вопросом, что даже не успел сориентироваться, как ему себя вести.

— Акума, — кротко ответил он на автомате.

— А, ясно! Японские фамилии обычно длинные, вот я и не смог сразу сориентироваться.

Вся нервозность и надменность нрава Акумы Катайи на секунду улетучилась, и он не смог не улыбнуться этому запутавшемуся в чужом языке Сото.

— Кстати, «Акума» на японском означает «демон», — сказал Акума. — Когда моя мама была беременна мной, ей приснился кошмар с какими-то бесами. Она испугалась, что это злые силы, которые хотят меня забрать, поэтому назвала меня демоном, чтобы защитить от них. Она думала, что своего они не тронут. Это было до того, как правительство запретило называть детей такими именами. Вот забавно, правда?

Было видно, что Акуму распирает от гордости, вот только реакция последовала вовсе не такая, как он ожидал: вместо того, чтобы восхититься, Курт захохотал:

— Это ты-то демон?! Да над тобой прикололись!

Акума вмиг взбесился.

— Не смейся надо мной, пожалуйста! — взвизгнул он и ударил Сото книжками в плечо.

Курт Хартлесс заорал благим матом и потер ушибленное место.

— Ой, прости, я не хотел! — перепугался Акума. — Больно?

— Да нет, конечно! Я просто в шоке, что японцы дерутся! Мне все уши прожужжали, что в Японии дерутся только дикари и быдло, бла-бла-бла, а тут все такие вежливые и интеллигентные, поэтому в Японии никогда не бывает драк, бла-бла-бла, ну и все в таком духе.

— Ну, японцы тоже люди, — замялся Акума. — Мы тоже можем слететь с катушек, когда кто-то ведет себя грубо.

— Я не хотел быть грубым. Я просто пошутил. Извини, что вышло неудачно.

— Мне следовало догадаться. Ты тоже извини за такую реакцию. Не знаю, что на меня нашло. Я обычно так себя не веду.

— Да фигня, забей. В моей стране пацаны постоянно дерутся.

Акума ткнул пальцем в роликовые коньки и поспешил сменить тему, чтобы поскорее забыть об этом недоразумении:

— Ты давно катаешься на этих… как они называются?..

— Роликовых коньках? — охотно подсказал ему Курт, заблестев черными глазами.

— Точно, роликовых коньках! — с улыбкой кивнул Акума, довольный тем, что сумел заинтересовать Сото.

— Где-то с девяти лет. Сначала я на простых коньках катался, даже в хоккей в школе играл. Потом мне ролики купили. Но с тринадцати лет больше не катался, поэтому сейчас это охренеть как трудно!

— Вот как… Я в детстве очень хотел научиться кататься, но времени никогда не было.

— Правда? Слушай! Мы можем как-нибудь сходить в этот специальный парк, и я научу тебя кататься!

Акуму как ледяной водой окатили — настолько неожиданно, нагло и дико прозвучало это предложение. Он хоть и сочувствовал Сото, хоть и не прочь был немного помочь ему освоиться в чужой стране, но заводить с ним дружбу — нет, никогда, Акума не был предрасположен к суицидам!

— Я подумаю над этим, — ответил он по-японски тактично, — и когда у меня появится свободное время, я обязательно…

— Ты прав! — перебил его Сото, даже не дослушав. До этого он как-то подозрительно рыскал нехорошим взглядом по сторонам. Сквер уже опустел, над апрельским Токио неумолимо сгущались сумерки, а Акума уже начинал жалеть, что попался на пути этого бешеного иностранца. — Чего тянуть? Давай прям здесь, пока никто не видит!

— П-подожди, пожалуйста!

— Давай, это весело! Тебе понравится!

И сколько Акума ни пытался протестовать, этот английский маньяк все равно надел на его маленькие ноги свои роликовые коньки и стал учить кататься. Когда разбитые коленки Акумы пропитали кровью форменные брюки, синяки зазудили, натруженные мышцы вконец отказались работать, а мимо сквера пару раз проехала патрульная машина, оба решили, что пора заканчивать этот необычный и полный адреналина урок.

— Это было круто! — заголосил Акума Катайя, позабыв и про штраф, и про библиотечные книжки, и про то, что Курт Хартлесс — чокнутый Сото, с которым водиться себе дороже. — У меня ведь получилось, правда?

— Да ты просто рожден для этого!

Посмаковав еще немного свои впечатления, парни собрали вещи и засобирались по домам.

— В какую тебе сторону? — вдруг спросил Акума. — Если нам по пути, пойдем вместе. Или хочешь, я провожу тебя до станции метро?

И тут Курт Хартлесс вспомнил, с чего началось все это безумие. Стыдясь сказать правду, он стал собирать все подряд, путать падежи и неправильно отбрасывать окончания глаголов.

— Ты не знаешь, в какую сторону идти. Ты заблудился! — выпалил Акума в лоб.

— Да, — ответил Курт с опозоренным видом.

— А адрес свой помнишь?

— Нет.

— А документы какие-нибудь есть?

И Курта осенило — слава прозрачному файлику Мартина! Он полностью вручил его Акуме, и тот, недолго в нем порывшись, отыскал опрятную визитную карточку, по прочтении которой не смог сдержать умиленного смешка. Там было написано вот что:

«Здравствуйте! Меня зовут Куруто Харетересу. Пожалуйста, отведите меня по этому адресу или позвоните по этому телефону, назовите место, где я нахожусь, и меня заберут. Большое спасибо! Простите за беспокойство!»

— Все ясно, — сказал Акума с улыбкой, аккуратно вложив карточку и вернув спасительный файлик Сото. — Это недалеко, я тебя провожу.

Курт недоверчиво нахмурился.

— Будешь теперь надо мной угорать? Мол, смотрите, тупой иностранец заблудился в Токио и катался на роликах в неположенном месте!

— С чего бы? — улыбнулся Акума. — Токио — огромный город. Тут даже местные теряются, что уж говорить о тупом иностранце? И ты совсем не похож на человека, которого волнует, что над ним кто-то смеется.

— Еще как волнует! — надулся Курт. — Я, конечно, не понимаю, что вы там говорите, но определенно чувствую, что вы надо мной прикалываетесь. А я вам даже ответить ничего не могу, потому что у меня с японским беда. Знаешь, как обидно?

Акума вскинул брови в полном изумлении.

— Обещаю, что никому не скажу, — сказал он очень серьезно. — Пойдем, уже поздно.

Проводив Сото до дверей жилого комплекса, в котором тот жил, Акума Катайя пожелал ему спокойной ночи и почувствовал себя абсолютно счастливым. Это был потрясающий вечер! Акума не только научился кататься на роликах, но и набил кучу синяков, испортил форму, заявился домой непростительно поздно, впервые в жизни не сделал уроки, однако готов был поклясться, что никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

— А Сото, оказывается, такой прикольный, — размышлял Акума, лежа в кровати и глядя в потолок. — Может быть, действительно, стоит пригласить его позависать вместе где-нибудь на выходных? Никто об этом даже не узнает.

Он даже не подозревал, что завтра с самого утра Сото заорет ему: «Привет, Акума!» — и выставит дураком перед всей группой! О чем он только думал?!

…Когда Курт вернулся домой, кухарки уже не было, а Мартин дремал, лежа на животе, на диване в гостиной. Как всегда, был включен его любимый канал с ужастиками. На полу стояла недопитая кружка кофе и валялся мобильный телефон. Наверняка опять трепался со своим гребаным Снежком! Воровски длинные алебастровые пальцы сжимали тлеющую сигарету, пепел сыпался мимо пепельницы прямо на отполированный до блеска паркет.

Курт, оставив новые ролики на пороге, неслышной кошачьей поступью прокрался к дивану, осторожно вытянул недокуренную сигарету и затянулся ею до конца, затем окончательно потушил в пепельнице.

— Как в Англии? — хрипло спросил Мартин спросонья.

— Дерьмово там без тебя, — мурлыкнул Курт, аккуратно сел ему на поясницу и худыми пальцами нежно пробежался вверх по стройной гибкой спине. — Только не сходи с ума. Я немножко опустошил твою карточку. Но ты не переживай, на сигареты я тебе оставил.

— Как интересно… Что купил? — улыбнулся Мартин, млея от приятной щекотки на своих усталых тощих плечах. Затем Курт по собственной инициативе начал их разминать, словно почуял, что они болят.

— Ролики. Я ведь с ТЕХ пор ни разу не катался. Думал, что уже разучился.

Мартин проглотил болезненный комок горечи, подступивший к горлу, и сменил тему:

— Хочешь сказать, ты сам пришел в магазин и сам расплатился за ролики? Ты же японского не знаешь. Ты уверен, что ты их не украл?

— А что, можно было?

Мартин засмеялся:

— Конечно, можно! Тут грабеж — дело неслыханное. Японцы такие правильные и законопослушные, что у них просто нет воровства. Ни у кого даже мысли не возникнет, что ты можешь что-то стащить.

Курт заулыбался от уха до уха, гибко потянулся вперед и запустил пальцы в теплую шелковистую шевелюру цвета вороного крыла с легкой проседью.

— Ну, коль я здесь, значит, скоро появится у них воровство. Если уже не появилось благодаря тебе.

— Главное, не перестарайся. Ты же помнишь, чем это в последний раз кончилось.

— Сам же с детства учишь меня всяким гадостям! Кстати, я ведь воспользовался той фразой, которой ты меня научил! «Твой английский намного хуже, чем мой японский». Препод был в таком шоке, я аж подумал, что он себе сейчас харакири сделает!

— Ну-ка, ну-ка! — Мартин приподнялся на локте и обернулся на Курта. — Ты сказал это преподавателю?!

— Да, а что?

— Я научил тебя, чтобы ты говорил это одногруппникам!

— Не переживай, если они начнут меня доставать, я им тоже скажу.

Мартин улыбнулся и ласково почесал его под наглым подбородком.

— Это из-за старого вонючего препода мой Заяц был таким грустным за ужином?

Курт поджал губы и посмотрел в сторону.

— Не-а, не только из-за него.

Уроки японского. Учи — Часть вторая

Сначала Кицуне Митсюзаки сопротивлялся и слабо отмахивался своими изрезанными руками, а потом, утомившись от собственного плача, пригрелся на костистом плече иностранца и затих. Тот продолжал гладить его и нашептывал всякие телячьи нежности, и Кицуне почувствовал себя тепло и безмятежно, как чувствовал только с мамой, когда та приходила успокаивать его в заляпанную кровью ванную комнату.

Когда истерика отпустила окончательно, Кицуне в кой-то веки заулыбался. Курт велел ему умыться и предложил вернуться в аудиторию, когда прозвенит звонок. Оказалось, что они прогуляли целый урок, пока прятались в мужском туалете.

Однако на перемене их сцапал уязвленный преподаватель и поинтересовался, почему они позволили себе прогулять его безумно важную лекцию.

— Захотели — и не пришли! — громко ответствовал Курт Хартлесс, глядя ему прямо в глаза, и это наблюдали все, кто был в аудитории. — Захотим — и снова не придем!

— Староста! — брызжа слюной, завизжал преподаватель, оскорбленный с ног до головы. — К господину директору этих нахалов!

— Да, сенсей… — покорно отозвался здоровяк Гин Хасегава, виновато опустив голову.

— Как ты допускаешь, чтобы в твоей группе творились подобные безобразия?

— Простите, сенсей…

Гин перевел вымученный и виноватый взгляд на Курта и Кицуне. Курта перекосило от отвращения. «Какого черта? — подумал он. — Этот парень такой здоровый! Почему он смотрит на меня, как побитая собака?»

— Знаете что? С меня хватит этого сумасшедшего дома! — объявил он во всеуслышание и кивнул Кицуне. — Пойдем отсюда!

Так прогул урока превратился в прогул всего учебного дня. Они вышли из университета и не знали, куда теперь пойти.

— Хочешь, пойдем ко мне домой? — предложил Кицуне, вдруг просияв. — Я покажу тебе мои рисунки, поучу японскому, если захочешь. А моя мама сама делает конфеты, они очень вкусные.

— А тебе не влетит за то, что ты прогуливаешь? — удивился Курт.

— Нет. С чего бы?

— Ну, ты такой затюканный, поэтому я подумал, что у тебя очень строгие родители.

— У меня только мама. Папа пропал без вести во время тайфуна, когда я был маленьким.

Курт вздрогнул.

— Извини, мне очень жаль.

Кицуне улыбнулся и покачал головой.

— Все в порядке. И мама у меня совсем не строгая. Пойдем.

— Счастливый! — хныкнул Курт.

— Почему? Неужто у тебя родители строгие?

Курт нахмурился и заволновался еще сильнее.

— Нет. Просто еще недели с начала учебного года не прошло, а я уже прогуливаю. Куда это годится? Поэтому если я пойду к тебе вместо того, чтобы возвращаться домой, никто ничего не заподозрит.

Кицуне Митсюзаки и его мама жили в крохотной квартирке в высотном жилом комплексе. Зайдя в дом, он весело крикнул: «Я дома», и пока они разувались в гэнкане (*специальное место для снятия обуви), встретить их поспешила пожилая женщина в юкате (*хлопчатобумажное кимоно), низенькая, седая, с добрым усталым лицом, на котором было гораздо меньше морщин, чем у женщин в таком возрасте. Или это она выглядела старше своего возраста? Как бы там ни было, она казалась взволнованной — то ли от раннего прихода Кицуне, то ли от непривычного звучания его голоса. Когда она увидела его самого, а потом и его спутника, то откровенно удивилась.

— Мама, я привел гостя. Это Куруто Харетересу, мы учимся в одной группе и сидим вместе на уроках. Я буду подтягивать его по японскому.

— Вот как… — ахнула женщина, все еще пораженная, но тут же мягко улыбнулась и поприветствовала очень необычного гостя по всем правилам японского этикета. — Добро пожаловать! Прости нас за такое скромное гостеприимство.

Курт растерялся. Во-первых, он подумал, что это добрая бабушка Кицуне, но никак не злая мамка, которую он себе представлял. Во-вторых, из его головы вылетели все японские слова и правила приличия, которым он успел научиться, и парень решительно не знал, что ответить.

— Спасибо! — выпалил он и кособоко склонился в сайкейрее. — Ой, нет, не так… Доброе утро! — склонился еще раз. Сам понял, что опять сделал что-то не то, даже на обалдевшие лица Кицуне и его мамы смотреть не надо было! — Черт… О, вспомнил! Здравствуйте! — и согнулся пополам, свесив руки до самого пола.

Кицуне виновато посмотрел на маму, боясь, что она не одобрит его умения выбирать приятелей. Но та лишь нежно улыбалась.

— Твоего первого друга действительно есть, чему поучить, не так ли, Ки-тян? — шепнула она и подмигнула сыну.

С порога сразу начиналась крохотная кухонька с телевизором, плавно переходящая в васицу (*комната в японском стиле), тоже крохотную и совершенно пустую, с одной стороны которой были окна, а с другой — зеркало, которое, на самом деле, оказалось дверью в ванную. Мама попросила Кицуне поставить съемную дверь, тем самым позволив парням уединиться, и велела позаботиться о госте, пока будет готовить им чай и угощения. Таким образом, у Кицуне вдруг, как по волшебству, появилась отдельная комната. Из нижнего шкафчика он достал дзабутоны (*японские подушки для сидения), и вот, у них появилось, где сидеть. Но и на этом чудеса крохотной токийской квартирки себя не исчерпали. Кицуне раздвинул неприметную с первого взгляда дверцу в стене васицу, а за ней оказался компьютер, до отказа забитые книжные полки и складной письменный стол. Это он еще боковые и верхние дверцы не открывал! Только небо и хозяева этой квартирки знали, какие удивительные вещи за ними прячутся!

— Обалдеть! — взвыл Курт, не скрывая своего восхищения. — Я тоже хочу себе такую комнату! Тогда у меня наконец-то будет порядок!

Кицуне смущенно посмеялся в кулак. Услышав его смех, мама, и без того тихо орудовавшая на кухне, затихла совсем.

— Вот, это мои рисунки, — пока включался компьютер, Кицуне вручил Курту целую стопку своих альбомов.

— А это что? — поинтересовался тот, когда нашел среди изрисованных листов случайно попавшие туда страницы из каких-то очень странных комиксов.

— Манга, это у нас так комиксы называются, — ответил Кицуне, улыбаясь.

— А почему на них девки голые?

— Это хентай (*японская рисованная эротика)…

— Ужас! — покраснев, Курт внимательно просмотрел страницу. — Это какой-то ужас! — выпалил он, раскрасневшись сильнее, и перевернул листок. — Кошмар какой! — с этими словами он тщательно изучил вторую страницу и ее обратную сторону. — Тьфу, срамота!.. — и после красноречивой паузы: — А где продолжение?..

— Где-то на полках. Я учился рисовать кое-какие детали, вот и пришлось выдрать, чтобы было удобнее.

— Обалдеть! Хочешь сказать, ты умеешь рисовать, как в этих комиксах и как на рекламных баннерах?! А еще в журналах?.. И по телевизору?.. И… и…

— Это называется аниме. Да, я умею так рисовать, — засмеялся Кицуне.

— Класс!

Это далеко не все, что умел рисовать Кицуне. Бабочки, пауки, эльфы, драконы, цветы, космические объекты, животные, архитектурные сооружения, ювелирные украшения; карандашом, тушью, красками, пастелью — все у него получалось. Курт орал от восторга каждый раз, когда переворачивал страницу. Сам-то он умел рисовать разве что всякие неприличные части тела на заборах.

Пока он листал альбом, Кицуне разглядывал его сумку, увешанную всякой панковской бижутерией.

— Ты слушаешь британскую рок-музыку? — спросил он.

— Не только британскую, — ответил Курт. — Финкую еще, немецкую. Всякие 69 Глаз, Раммштайн и так далее.

— Никогда не слышал ни о каких Глазах.

— Это мои любимые. Хочешь послушать?

— Да, конечно.

И парни передислоцировались к компьютеру, где начали рыскать по музыкальным веб-сайтам.

— А ты что слушаешь? — спросил, в свою очередь, Курт.

— Много чего, но в основном джей-рок.

— А что это?..

Мама Кицуне все никак не могла перестать подслушивать, хотя прекрасно знала, что это низко и некрасиво, и ей было за это стыдно. Из-за тонкой перегородки раздавались то вопли гостя, то приглушенный смех ее сына, уже привычная ей японская тяжелая музыка, непривычная европейская, снова вопли, снова смех, вдруг Кицуне захохотал в голос… Чай и сладости давно уже были приготовлены, а она все не решалась прервать их веселье.

— Мама, тебе нужна помощь? — вдруг крикнул Кицуне, случайно вспомнив, что дорогой гость сидит без чая уже неприлично долго.

— Нет-нет, я уже иду.

Раздвинув перегородку, женщина внесла увесистый столик-поднос, на котором были составлены чай, угощения и вся необходимая для этого посуда.

— Тяжело же! Давайте помогу! — подскочил было Курт.

— Нет-нет, они совсем не тяжелые, все в порядке, — ласково улыбнулась женщина, усадив его на место своим нежным материнским взглядом.

Кицуне достал еще один дзабутон, тем самым красноречиво прося мать о любезности составить ему и его другу компанию. Она была тронута и принесла прибор для себя. Столик был установлен посередине комнатки, прямо под лучами теплого апрельского солнышка, сочащегося в окно, и все трое устроились вокруг него. Курт решил изобразить из себя коренного японца и царственно воссел в позу сейдза (*традиционная японская поза для сидения). А когда хозяева дома чуть ли не хором произнесли: «Итадакимас» — он лишь пожал плечами, не понимая, какого хрена японцы постоянно говорят это слово, которое так сильно его раздражает. И на первый раз ему это сошло с рук.

— Раз уж вы собрались заниматься, я подумала, что немного сладостей пойдет вам на пользу, — говорила женщина размеренным голосом и все с той же мягкой улыбкой, которая, казалось, никогда не сходила с ее губ. — Куруто-тян, попробуй наши конфеты, мы делали их сами. Ки-тян любит помогать мне делать конфеты.

И тут Курт сдал себя со всеми потрохами, что он ни разу не японец: взял одну палочку из пары хаси и стал целиться в приглянувшуюся конфетку. Хозяева все поняли без слов, с первого взгляда.

— Какая же я глупая! — испугалась мама Кицуне, быстро поднялась и засеменила на кухню со словами: — Я сейчас принесу ложку.

— Да не стоит, я бы и так справился! — крикнул ей вслед обеспокоенный Курт.

— Ты не умеешь пользоваться хаси, не так ли?.. — поинтересовался Кицуне несмело.

— Н-нет.

Курту было ужасно стыдно, что своим незнанием элементарных японских манер он доставляет хозяевам, а в особенности пожилой женщине, столько хлопот и неприятностей.

— Пока вы будете заниматься, я нажарю вам рисовых шариков, — продолжила мама Кицуне, как ни в чем не бывало, когда инцидент был исчерпан. — Куруто-тян, ты любишь рисовые шарики? Ки-тян их обожает.

— Мама, мне неловко… Ты говоришь только обо мне… — пробурчал Кицуне.

— Но о ком же мне еще говорить? Других детей, кроме Ки-тяна, у меня нет.

— Очень вкусно! — сказал Курт, уплетавший уже пятую конфету. — Как Вы их делаете? Я попрошу Рейджи, чтобы тоже мне такие делала.

— Рейджи?

— Это такая женщина, которая приходит к нам готовить и убирать.

— Вот как. Куруто-тян, твой чай уже остыл. А Ки-тян все выпил. В чайнике ничего не осталось. В детстве Ки-тян ненавидел зеленый чай, а теперь он его очень любит. Пьет его так много, что потом не может заснуть.

— Мама, прошу тебя…

— Прости, Ки-тян. Я просто имела в виду, что там много кофеина, и если выпить чай на ночь, можно и не уснуть. Поэтому я завариваю для Ки-тяна травы, но он так любит зеленый чай, что продолжает пить его литрами. Даже в сезон цветения сакуры он предпочтет ее лепесткам зеленый чай.

— А я не люблю зеленый чай, он горький, — вдруг выдал Курт по простоте душевной.

— В самом деле? — ужаснулась мама Кицуне. — Какая я ужасная хозяйка! Я сейчас же заварю для тебя Ерл Грей. Мы обычно пьем его зимой, когда холодно, он очень согревает.

— Мадам, не надо! — заорал Курт в отчаянии. — Это не вы ужасная хозяйка, это я ужасный гость! Не надо со мной так возиться!

Однако женщина встала, забрала весь поднос (все равно нужно было сменить заварку и наполнить чайник) и пошла на кухню, оставив парней сидеть на подушках. Как же Курту было стыдно! Еще и ноги затекли, это просто выводило его из себя!

— Послушай! — вдруг он неласково зыркнул на Кицуне. — Ты здоровый молодой парнина, а твоя старенькая мама бегает на кухню по всяким пустякам и таскает тяжелые подносы! Тебе не стыдно?

Кицуне не столько удивился, сколько испугался внезапной перемене в настроении друга. Он не понял, что его так разозлило, но искренне хотел его успокоить, поэтому просто отозвался, виновато опустив голову, совсем как в университете:

— Прости…

— «Прости, прости»! Других слов больше не знаешь, что ли? — фыркнул Курт, поднялся с подушки и похромал онемевшими ногами на кухню, бормоча на ходу: — Мадам, можно, я Вам помогу? Вам, правда, не стоит так суетиться из-за меня!

Услышав голос Курта, женщина чуть не выронила чайник. На ее лице больше не было улыбки, губы дрожали, а на глаза наворачивались слезы.

— Ой, я Вас напугал? — переполошился Курт. — Извините, я не хотел. Я думал, Вы слышали, что я иду. Эта квартирка такая маленькая, здесь наверняка стопроцентная слышимость, а еще я топал, как хромой слон.

Мама Кицуне пристально смотрела на него сквозь слезы, и только Курт подумал, что сейчас она его отчитает за невежество и невоспитанность, как она склонилась перед ним в сайкейрей… Да если бы просто склонилась!.. Встала на колени!

— Огромное тебе спасибо, Куруто-тян! — сказала она с чувством, обливаясь слезами. — Ки-тян никогда еще не был таким счастливым.

— Мадам! — тут уж Курт почувствовал, что сам близок к тому, чтобы расплакаться. — Мадам, встаньте! Прошу Вас, не стойте передо мной на коленях! Я же не Королева, я всего лишь невоспитанный идиот! Встаньте, мадам!

Курт поднял ее, и она разрыдалась у него на плече.

— Я плохая мать. Я очень эгоистичная мать. Я думаю только о себе. Это из-за меня Ки-тян так несчастен.

Курт побледнел, как лист бумаги, его затрясло крупной дрожью, из распахнутых от ужаса черных глаз в два ручья потекли слезы. Он отпихнул от себя плачущую маму Кицуне. Очень грубо и неблагодарно с его стороны, но если бы он этого не сделал, его сердце бы просто не выдержало. Шарахнувшись было назад, Курт натолкнулся на виноватую рожу Кицуне, который бесшумно подкрался неизвестно когда и стоял тут неизвестно сколько.

— Теперь ты меня ненавидишь, да? — сказал тот печально, не поднимая головы.

— Оставьте меня в покое! — Курт сорвался-таки в истерику и бросился мимо него за своей сумкой, потом в два прыжка оказался в гэнкане, вытянул из гэтабако (*обувной шкаф) свои кеды и принялся наспех обуваться. — Вы меня убиваете! Вся ваша гребаная страна меня убивает! Я так больше не могу! Я ухожу!

Кицуне и его мама просто в немом страхе наблюдали за ним и не решались что-либо предпринять. Лишь когда их экстравагантный гость хлопнул дверью и на всю планету затопал кедами в сторону лифта, мать со слезами бросилась сыну на плечо.

— Мне так жаль, Ки-тян! Ты впервые привел в дом гостя, а я оказалась такой ужасной хозяйкой! Прости меня, пожалуйста!

— Мама, все хорошо, Куруто-кун просто эмоциональный человек, — ласково сказал ей Кицуне и отстранил, нетерпеливо, но мягко. — Я должен его догнать и попытаться успокоить.

Когда сын скрылся за дверью, женщина зарыдала еще сильнее.

— Я так счастлива, что Ки-тян наконец-то бросился за другом, а не в ванную комнату, чтобы резать на себе кожу.

Курта Кицуне, конечно же, не догнал. Черт из Англии оказался таким быстрым, что когда Кицуне вышел из комплекса, тот уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу на станции метро в ожидании поезда. Поскольку других маршрутов Курт не знал, он доехал до университета. Ревел всю дорогу. На него все пялились, а он ревел. Он шел мимо университета и ревел. Перешел на другую станцию и сел в поезд, на котором ездил на курсы. И там ревел. Японцы таращились на него, позабыв о своих газетах и мобильных телефонах. А он все ревел. До занятий оставалось несколько часов. Курт бродил по округе и ревел. Забрел в какой-то сквер, завалился на самую дальнюю скамейку и ревел, ревел, ревел. К началу занятий, к счастью, успокоился. После вернулся домой, где закатил истерику Мартину и собрался улететь в Лондон. Затем он заблудился в Токио, купил роликовые коньки и познакомился с Акумой Катайей. И только ночью перед сном до него, наконец, дошло, какой же он все-таки психованный придурок!

Кицуне Митсюзаки боялся, что красавчик и его свита снова начнут его донимать перед началом занятий, но когда увидел своего заступника Курта Хартлесса, сидящего в первом ряду и закинувшего ноги на стол, вздохнул с улыбкой облегчения. На самом деле, это было странно, ведь иностранец обычно приходил позднее.

— С добрым утром, — поздоровался Кицуне, уважительно ему поклонившись.

Курт приоткрыл один глаз, увидел его, переполошился, как ненормальный, подорвался с места, чуть не опрокинув стол, на ходу выдернул наушники, которые так и остались болтаться из кармана до самого пола, и, в конце концов, порывисто обнял Кицуне своими бесцеремонными тощими лапами, заскулив скороговоркой:

— Я как раз тебя ждал! Специально пораньше пришел! Мне так жаль за вчерашнее! Я по жизни-то идиот, а тут вообще с катушек слетел! Чужая страна, чужой язык, все чужое, у меня нервы сдают! Я знаю, это не оправдание, но мне, правда, очень-очень жаль! И мне так перед твоей мамой стыдно! У тебя такая классная мама! Мне так жаль, что я ее обидел! Я, правда, не хотел вас обидеть! Мне очень-очень жаль!

Кицуне как стоял столбиком, так и продолжал стоять. У него было такое ощущение, словно в него выстрелили из мультяшного азотного бластера, и он превратился в застывшую глыбу льда. Таких номеров с ним еще никто не выкидывал! За все эти девятнадцать лет с ним чего только ни делали, но никогда не извинялись и не обнимали вот так… крепко и отчаянно… Да что там говорить, его, кроме мамы, вообще никто никогда не обнимал! Ну, может, еще папа, но Кицуне не помнил. Ему было всего три годика, когда его папа пропал без вести во время тайфуна в море.

— Все хорошо, — сказал он, наконец, сдержанно засмеявшись и мягко отстраняя чувствительного иностранца, иначе тот, казалось, вот-вот закатит новую истерику. — Вот, — он быстренько слазил в свою сумку-почтальонку, снова красиво изрисованную корректирующей жидкостью, и вынул оттуда небольшую подарочную коробочку. — Мы с мамой просим прощения за то, что оказались такими негостеприимными хозяевами и напугали тебя. Прими, пожалуйста, наши скромные извинения. Мы наделали тебе конфет. Это всего лишь мелочь, но возьми их, пожалуйста. Они ведь тебе так понравились.

— Ну что вы, не стоило! Но большое спасибо, они мне и правда понравились, как скотине! — закричал Курт, тут же засверкав черными бесовскими глазенками, и нетерпеливо потянул свою невоспитанную лапу за вкусной коробочкой.

Только Кицуне ее не отдал.

— Двумя руками, вот так, — мягко улыбнулся он, взглядом указав на свои руки, бережно держащие подарок.

— Ой… — Курт опасливо и смущенно протянул вторую руку, и когда Кицуне поклонился, передавая коробочку, он неловко повторил его поклон.

Как бы смешно это ни смотрелось со стороны, Кицуне Митсюзаки умиленно улыбнулся и подумал: «Куруто-кун очень старается…» Даже когда этот Куруто-кун, как последний неандерталец, на месте вскрыл коробочку и голыми пальцами отправил в рот одну конфету, Кицуне продолжал умиленно и счастливо улыбаться…

Светила науки

— Мне просто не верится, что семпай пригласил нас на горячие источники!

Все трое были так взволнованы приглашением Гина Хасегавы, что не могли перестать об этом говорить. Кицуне Митсюзаки был растроган, Курт Хартлесс сомневался, а Акума Катайя выглядел несчастным.

— Я так хотел сходить в музей, — все причитал он, — но теперь придется перенести его на следующие выходные.

— Что за музей? — поинтересовался Кицуне.

— Мирайкан. Там открылась новая экспозиция макетов космических спутников.

— Мирайкан? — стыдливый Кицуне раскричался так, что Курт мог за него только порадоваться. — Музей развития науки и инноваций? Я бывал там в детстве пару раз. Однажды даже заглянул в космическую капсулу.

— Я стараюсь ходить туда хотя бы раз в пару месяцев, чтобы черпать идеи для своих будущих проектов. Но вот уже три месяца, как я не могу выкроить время и сходить туда. Боюсь, что пока я соберусь, эта экспозиция закроется.

— А почему бы тебе не посетить свой музей после занятий? — вдруг спросил Курт. — Зачем обязательно в выходные?

— Потому что после занятий я иду работать над моими будущими проектами в библиотеку. Да и на дом нам задают довольно много, почти как в школе.

— Да уж, — согласно закивал Кицуне. — Мне говорили, что в университете учиться гораздо проще, но они жестоко ошиблись.

— Дуралей ты! Токийская Аэрокосмическая Академия — это не обыкновенный университет! — рыкнул Акума. — Из нее выпускаются талантливые инженеры и исследователи космоса! С чего ты взял, что здесь легко учиться?

— Извини, извини, не злись, — засмеялся Кицуне примирительно.

— Да он просто бесится, что не может сходить в музей, потому что все время должен торчать в своей дурацкой библиотеке и делать дурацкие уроки, — фыркнул Курт.

— Что, прости?! — вскричал Акума.

— Что случится, если ты один раз в жизни не сходишь в библиотеку и не сделаешь уроки? Зато и в музей сходишь, и на горячие источники на выходных съездишь. Разве это не здорово?

— Ты так думаешь? — на мгновение глаза Акумы с энтузиазмом заблестели, а через секунду снова погасли, и он вновь стал серьезным нервным япошкой, каким привык быть. — Нет, мне нужно хорошо учиться и усердно заниматься, иначе у меня ничего в этой жизни не получится!

— Да ладно тебе! Ты же не в тюрьме. Тебя никто не накажет, если ты немного отклонишься от расписания.

— Да, но…

Курт закатил глаза.

— Вы, японцы, так бесите! Почему вы всегда говорите «да, но», когда не знаете, что сказать?

— Да, но…

— Вот смотри! — заговорил Курт горячо и убедительно. — Представь, что завтра тебе что-нибудь на голову упадет или, не знаю, машина собьет. Ты лежишь такой, умираешь и думаешь: «Последнее, что я сделал, это сходил в библиотеку и сделал уроки». Никаких тебе горячих источников, даже никакого вшивого музея! Представь, как обидно будет!

— Ты такой добрый… — закатил глаза Акума. — Если так думать, то в итоге можно потратить всю жизнь на всякие глупости и ничего не добиться.

— Конечно! Гораздо лучше учиться с утра до ночи и в итоге не получить от жизни никакого удовольствия!

— Прости меня за грубость, но ты понятия не имеешь, о чем говоришь! И вообще, занятия заканчиваются довольно поздно, а музей работает только до пяти часов вечера. А чтобы хорошенько посмотреть хотя бы одну экспозицию, нужно потратить не менее трех часов. Поэтому нет смысла идти туда после занятий.

— Но тогда туда можно сходить вместо занятий, в чем проблема-то?

— Прогуливать?!

— Ну да. Кстати, если ты пойдешь прямо сейчас, то все успеешь.

— Да, но!..

Акума не на шутку разозлился. Причем не на Сото, а на себя самое. Почему его одолели сомнения? Почему предательски подпрыгнуло сердце и засосало под ложечкой? Почему вместо того, чтобы уверенно сказать: «Нет, я должен учиться!», он начал фантазировать о просторных светлых залах музея Мирайкан?

— Но… но… — мялся он, не зная, как заставить себя перестать думать о глупостях.

— Посмотри на него! Да у него на лбу написано, что он хочет прогулять и пойти в музей! — одернул Курт Кицуне. — Давай, Акума, разбуди в себе демона!

— Заткнись! — вспылил Акума и ударил книжкой по столу. — В конце концов, это нечестно! Я, значит, пойду в музей, а вы будете сидеть на лекциях, хотя сами меня на это подговорили?!

— Ты хочешь, чтобы мы пошли с тобой?

— Да, я этого хочу! Потому что я не хочу быть единственным прогульщиком, а не потому, что считаю вас друзьями! Запомните это! И вообще, завтра я от вас отсяду! Вы плохо на меня влияете! За что мне такое наказание?!

— Староста, куда подевались эти трое? — спросил преподаватель Гина Хасегаву через пять минут, ткнув носом в пустующие места на первом ряду. — С утра же на месте были.

— Простите меня, сенсей… — виновато ответил здоровяк Гин.

— Почему ты допускаешь такие безобразия у себя в группе?

— Почему я пригласил этих неблагодарных идиотов на горячие источники? — вздохнул Гин тихо самому себе.

Едва выйдя из ворот ТАА, Акума перестал ворчать и залился воодушевленной трелью о шикарном планетарии в музее Мирайкан. Казалось, будто здание университета было заколдованным и волшебным образом превращало жаждущего открытий и приключений демона в нервного, занудного япошку.

Станция, из которой они должны были отправить в музей Мирайкан, находилась на земле, а не под ней, поэтому, ожидая поезд, Курт без задней мысли решил скоротать время за сигареткой. Кицуне и Акума обалдело глядели на то, как он тащит ее в рот, а потом подносит зажигалку.

— Ты что делаешь?! — заорали оба и начали отбирать сигарету. — Оштрафуют же!

— Опять?! — опешил Курт. — Дайте догадаюсь… Курить тоже можно только в специальных местах, да?

— Вот именно! И вообще, — фыркнул Акума, — сколько тебе лет, молодой человек?

— Восемнадцать, — спокойно ответил Курт, пожав своими красивыми стройными плечами. — По закону, в восемнадцать уже можно курить. В чем проблема-то?

— Как бы ни так, в Японии ты еще несовершеннолетний! А несовершеннолетним курить нельзя!

— Чего?!

— Ты не знал? В Японии совершеннолетие наступает в двадцать лет, так что мало того, что ты злостный нарушитель, так еще и малолетний!

— Да блин, как вы тут до двадцати лет-то доживаете?!

— А как ты купил сигареты? — вдруг поинтересовался Кицуне. — В нашей стране покупать сигареты можно только по карте курильщика. А ее у тебя точно нет, потому что ты несовершеннолетний.

Акума в ужасе схватился за лицо:

— Он путается со взрослыми, чтобы они покупали ему сигареты!

— Ну да, можно и так сказать, — пожал плечами Курт.

— Да ну! — вскричали Акума и Кицуне хором.

— Ну да! Мне Мартин сигареты подгоняет, а он взрослый. Каким образом он их достает, я не знаю, потому что во взрослых делах вообще не шарю.

— Кто это?

— Дядя. Младший брат моего папы.

— Всего лишь дядя, — засмеялся Кицуне с заметным облегчением.

— А разве твой папа не против, что его младший брат покупает тебе сигареты? — поинтересовался Акума строго.

Курт нервозно дернул бровью.

— Ну, мой папа тоже в свое время Мартина курить научил.

Затем он отвернулся к рельсам и резко сменил тему:

— О, поезд идет!

В музее Мирайкан Акума вдруг изменил свои планы и сперва решил показать тамошний планетарий, которым гордился так, будто сам его построил. Потом уже парни отправились на пятый этаж смотреть новую экспозицию макетов космических спутников. Вообще, музей Мирайкан был отличным местом, где все, кто интересуется наукой, мог с пользой провести время. Здесь можно было окунуться в мир робототехники, изучить тело инопланетянина, создать собственную компьютерную программу, сесть за штурвал космического корабля… Однако вместо этого двоим нашим героям, Акуме Катайе и Кицуне Митсюзаки, пришлось заниматься совершенно нелепой вещью — искать невесть куда и, главное, КОГДА запропастившегося Курта Хартлесса!

— Куда он мог деться? — забеспокоился Кицуне. — Он точно был со мной вон у той ракеты. Кажется, его даже заинтересовал двигатель.

— Тогда он мог уйти в другой зал, — сказал Акума задумчиво. — Возможно, он не такой глупый, как нам кажется. Я заметил, что он неплохо разбирается в предметах, где много цифр и формул.

— Возможно, ты прав. По крайней мере, если он заблудился, то легко найдет выход по этим указателям.

Кицуне указал на целую коллекцию плакатов со стрелочками, картами и инструкциями, что висели у запасной двери — на случай, если лифт сломается, что, конечно же, смешно и невозможно — двадцать первый век на дворе как-никак, а за окнами высокотехнологичная Япония!

— Ну-ка, ну-ка… — Акума сам не понял, что это было за чутье (возможно, шевельнулась спящая бесовская сущность), но понял точно, что он обязан заглянуть в эту запасную дверь.

Убедившись, что никого из служащих музея поблизости нет, он это сделал. Перед глазами предстала лестница. Обыкновенная, ничем не примечательная лестница, как в тысяче других японских зданий. На площадке наверху кто-то тихонько топтался. Пройдя пару ступенек и заглянув за перила, Акума увидел до боли знакомые кеды.

— Ах ты! — заорал он. — Мы думали, он двигателями любуется, а он тут…

Курт переполошился, подавился сигаретным дымом и закашлялся.

— Ты зачем меня так пугаешь?! — заорал он сипло в ответ.

— Тебе здесь вообще нельзя находиться, а ты еще и куришь! Что, если дымовой датчик сработает?

— Да что я, дурень, что ли?! Знаю все, вижу, ничего от одной сигареты не сработает!

— Если вы и дальше будете так орать, нас без всяких датчиков обнаружат! — вмешался Кицуне, торопясь к ним. — Куруто-кун, тебя могут оштрафовать…

— Да-да, я в курсе. Хотите? — Курт выпустил тонкую струйку дыма и предложил парням свою сигарету.

Те разом притихли и многозначительно переглянулись, а потом Акума со словами: «За что мне это наказание?», первым протянул руку, дрожащую от волнения и страха перед неизведанным.

Так, на пожарной лестнице национального музея развития науки и инноваций два молодых японца, задыхаясь и кашляя, научились делать правильный затяг по суперсовременной английской технологии: «Хы, мама пришла!» — и раскурили свой первый в жизни окурок. И когда их застукал сотрудник музея (к счастью, окурок уже был выброшен в открытое окно меткой рукой Курта Хартлесса), они впервые ощутили волнующую сладость азарта и вранья. Сначала на вопрос: «Кто здесь? Что вы здесь делаете?» — Акума хотел банально соврать, что они заблудились, но Кицуне опередил его, начав восхищаться решеткой вентиляционной шахты:

— Это прекрасно, что телепорт встроили в стену, так он наверняка уместится даже в самой маленькой токийской квартире.

— Да-да, — живо подхватил тему Акума, — и идеально впишется в любой интерьер. Внутри даже можно оборудовать гэнкан…

— Простите… — замялся сотрудник музея, из вежливости сделав вид, что их бред звучит правдоподобно. — Но это пожарная лестница, а не выставочный зал, и посетителям нельзя здесь находиться без особой надобности…

— Правда? — вскричали Кицуне и Акума синхронно, а потом наперебой начали раскланиваться и по-дурацки хихикать, как в японских мультиках. — А мы-то думаем, почему зал такой странный… Простите нас, пожалуйста… Мы подумали, что здесь выставка нано-технологий будущего… Даже для нашего проекта кое-что почерпнули… Мы пишем проект, знаете ли… Очень большой, серьезный проект… Ну надо же, какое смешное недоразумение!.. Простите за беспокойство…

И тонко прочувствовав момент, когда сотрудник музея готов был рявкнуть: «Да убирайтесь уже отсюда, пожалуйста!», Акума и Кицуне пулей вылетели в выставочный зал, прихватив с собой едва въехавшего в ситуацию Курта.

— Нет, завтра я точно от вас отсяду! — ворчал залившийся краской стыда Акума, когда они поспешно покинули музей. — Сначала катание на роликах в неположенном месте, потом прогул занятий, а теперь я курю на пожарной лестнице музея Мирайкан и несу всякую чушь его сотрудникам! Чему еще вы меня научите? Воровать?!

Кицуне тихо засмеялся в кулак, а Курт как-то странновато заулыбался.

— Это плохая идея, — мурлыкнул он, — но интересная. Мартин говорит, воровать в Японии — сплошное удовольствие.

— Ни за что! — вякнул Акума в отчаянии, явно осознавая, что процесс его демонизации уже необратим.

Звезда Мартина

— Это чудовище меня достало! — взвыл шестнадцатилетний Мартин, тощенький подросток-панк с роскошными длинными волосами, и уронил голову на учебники. — Мне тут и так хреново это все учить, еще и эта маленькая мерзость орет, не переставая!

Эта маленькая мерзость появилась на свет три месяца назад, в ноябре. Сперва, после того, как ее привезли из роддома, она молчала несколько дней, не издавая ни звука. Все уж начали думать, что с ней что-то не так. Но затем она начала орать без перерыва, засыпая всего на два-три часа, и тогда все поняли, что с ней действительно что-то не так. У Мартина непрестанно звенело в ушах от этого крика. Старший брат Кертис и его жирная жена Мэг уже устали бегать в детскую и пытаться понять, что же с этой маленькой тварью не так. В девяноста девяти случаев из ста с ней все было в порядке, и она орала просто для того, чтобы поорать. Что такое нормальный сон, в этом доме забыли три месяца назад.

— Почему они не оставили его в приюте? — ворчал Мартин себе под нос, а сам воровато озирался по сторонам своими наглыми черными глазами: не слышит ли его Кертис? Брату точно не понравится то, что он сейчас ляпнул.

В конце концов, крик младенца достал Мартина. Тот ринулся к нему в комнату и с остервенением врубил свет.

— Эй, ну ты! Просто заткнись! — шикнул он и напугал ребенка своей тощей рукой, густо увешанной шипастыми браслетами.

Ребенок тут же замолчал и уставился на Мартина покрасневшими от плача глазами, еще не утратившими младенческой синевы. Потянул к нему ручонки и звонко хихикнул. То ли бренчанье браслетов понравилось, то ли импозантный вид непутевого дядюшки развеселил, но малыш ему явно обрадовался.

— Вот и молчи, договорились? — Мартин с очередной порцией бренчанья пригрозил ему пальцем, выключил свет и вернулся к себе за учебники.

Ровно через две минуты раздался ор, который был громче прежнего. Мартин тоже взбесился стократ сильнее, расшвырял книги, вернулся в комнату младенца и склонился над колыбелью.

— Слушай, чувак! — зашипел он. — Дай мне заниматься, будь человеком! Мне надо учиться, потому что я хочу поступить в Гарвард! Мне плевать, что это слишком далеко, а я слишком тупой, чтобы туда поступить! Я просто хочу свалить из этого проклятого города! Если бы ты знал, что по чем, ты бы тоже захотел свалить! Да что там! Ты бы вообще пожалел, что на свет родился! Но ты ни черта не знаешь, потому что ты тупой имбецил и молокосос! Все, что ты делаешь, — это жрешь, срешь и орешь, как ненормальный!

Вдруг ребенок залился звонким смехом, а Мартин обнаружил, что чешет его мягкое нежное пузо, бренча своими шипами и браслетами.

Кертис проспал всю ночь без задних ног. Первое, что он почувствовал, когда проснулся, был чистой воды ужас.

— Курт молчит! Что случилось?!

Ворвавшись в детскую, он обнаружил сына мирно посапывающим на руках Мартина, который тоже спал в кресле.

В Гарвард Мартин все же поступил, но уезжал уже через силу: так привязался к мелкому, что не хотел его оставлять. Даже с невесткой Мэг немного поладил, хотя по-прежнему ненавидел ее всеми фибрами души и не переставал повторять, что она испортила им с братом жизнь. А Кертис, в свою очередь, так и не научился воспринимать его всерьез.

Курт тоже полюбил Мартина. А если точнее, Мартин был единственным человеком, которого это отродье любило в принципе. Оно было шумным и капризным, становилось агрессивным, когда его трогали родители, и Мартин был единственным, кто мог к нему приблизиться. Курт засыпал на его руках, принимал бутылочку с молоком из его рук, переставал орать на его руках, смеялся, когда видел его. Когда Мартин уехал в Америку, в доме его старшего брата начался ад. Мало того, что Курт был до ужаса громким и гиперактивным, он еще и мало спал. Когда он научился ходить, стало еще хуже. Он бил посуду и ломал мебель, пинал родителей и старшую сестру. Лишь в волшебные дни Рождества и теплого лета на Курта находилась управа — на каникулы приезжал дядя Мартин.

Курту было почти пять, когда Мартин, все еще худой и нескладный, с длинными волосами цвета черного ворона, в неизменной черной футболке с черепами, драных джинсах, истоптанных кедах, со своими тонкими белыми руками, увешанными шипастыми браслетами, сидел летней ночью на крыльце и курил сигарету. Курт мягко напрыгнул на него сзади и ласково притулился, обняв за шею.

— Что это? — спросил он, попытавшись схватить сигарету.

Мартин не дал ему этого сделать, сказав:

— Нет, Заяц. Это звезда, она горячая.

Курт задрал головенку к небу и поглядел на дорожку Млечного пути, густо усыпанную звездами. В свете августовской ночи его бледная кожа казалась совсем мертвецки белой, а черные глаза ничего не отражали, как смертоносная бездонная пропасть.

— А как ты достал звезду? — спросил Курт, недоверчиво насупив смешные детские брови.

— Я не доставал, она сама упала.

Курт снова задумчиво поглядел в звездное небо.

— А почему она упала?

Мартин подгреб к себе податливое легкое тельце и поцеловал племяшку в теплый висок, а потом ткнул пальцами, сжимающими тлеющую сигарету, в Млечный путь.

— Видишь, как много звезд? Они там все не умещаются, поэтому толкаются и падают.

— Им же больно! — забеспокоился Курт с подкатывающими слезами в уголках огромных глаз.

Он был странным ребенком. Он не любил людей, но был добр к животным и насекомым, а еще верил в то, что игрушки, звезды и цветы живые.

— Нет, — засмеялся Мартин. — Они маленькие. А когда что-то маленькое падает, ему совсем не больно.

Года через три Мартин позвонил домой из Америки и услышал подрагивающий голос Кертиса:

— Курт на днях запустил деревянным кубиком в глаз однокласснику.

Мартин закатил глаза:

— Опять его эти мерзкие сопляки МакЛью достают?

— Нет, на этот раз другой мальчик. Курт сказал, он смеялся над ним. Ляпнул на уроке, что звезды маленькие, горячие и невкусно пахнут, и его подняли на смех. Как ему такое в голову пришло, ума не приложу…

— Твою мать! — шикнул Мартин. — Это я его научил, когда он у меня сигарету выхватить пытался. Но это было несколько лет назад! Не могу поверить, что он до сих пор это помнит!

Ему не надо было видеть старшего брата, чтобы догадаться, что тот закатил глаза.

— Мне следовало догадаться! — сказал Кертис. — Короче, у пацана рассечение. Хорошо, что обошлось парочкой швов. А Курт получил звездюлей от всех, от кого только можно.

— Бедный мой Заяц! Он просто защищался! Дети должны учиться стоять за себя!

— Ну да, ну да, я ничего другого от тебя и не ожидал услышать. Он в глубоком шоке. До сих пор лежит в кровати с температурой. Не спит, просто смотрит в потолок, даже не разговаривает. Мы начинаем с ним говорить, а он молчит, будто нас нет.

Мартин ахнул и до боли крепко сжал телефонную трубку. С Куртом уже случались такие приступы, и все знали, что это ненормально. Кертис лез из кожи вон, чтобы выглядеть спокойным, и притворялся, что все в порядке, однако он знал, как никто другой, насколько все плохо, просто упорно не хотел в этом признаваться.

Правда, Курт быстро пришел в норму и снова взялся за свои старые делишки. Гиперактивный, шумный и драчливый мальчишка. На восьмое Рождество Мартин привез ему из Америки красочную детскую энциклопедию по астрономии.

— Вот, Заяц. Теперь ты будешь знать о звездах все, — сказал он, протягивая племяннику книгу.

Курт весь засиял, одной рукой схватил книгу, а другой зацепился за дядину шею, крепко и благодарно поцеловал его в щеку и удрал в свою комнату читать.

— Зря ты покупаешь ему такие дорогие книги, — фыркнула толстуха Мэг не без ревности. Темно-синюю шапку в зеленую полоску, которую она связала, Курт даже надевать отказался. — Он разорвет ее в клочки. Он до сих пор читает по слогам, и то из-под палки.

— А по-моему, он выглядел счастливым, — пожал плечами Мартин. — Мне кажется, он любит космос.

— Этот несносный ребенок? А мне так не кажется. Все, что он любит, — это шуметь и пакостить.

Мартин вспыхнул от злости.

— А может, это все, что ТЫ хочешь в нем замечать?

В тот же вечер будущий астрофизик подошел к дяде и саданул его этой же энциклопедией по башке.

— Ты мне врал, что звезды маленькие! — крикнул Курт со злостью. — Они ни разу не маленькие! Даже самый маленький белый карлик больше Манчестера! Как мне теперь тебе верить?

Мартин был в таком шоке, что не нашелся, что ответить, просто потер ушибленную макушку. Следующим летом он действительно увидел эту книгу замызганной и местами порванной. Потому что Курт зачитал ее до дыр.

Мартин успешно получил степень магистра экономики в Гарварде, однако вместо того, чтобы вернуться в Манчестер, неожиданно укатил в Токио вместе с Юки, своим таинственным соседом по комнате. Там они открыли какое-то совместное дело. Теперь он приезжал в Манчестер только раз в год. Он по-прежнему был худым, но уже немного оформился. У него были широкие плечи, узкая поясница, длинные ноги, изящные пальцы и сильная шея. Свои черные, как крыло ворона, волосы он безжалостно состриг. Стал носить шелковые рубашки, дорогие костюмы и щегольские туфли, а свои черные футболки с черепами и шипастые браслеты оставил Курту на вырост. Тот рос и все больше становился похожим на своего дядю. Впрочем, они все были похожи: что Кертис, что Мартин, что Курт, что его старшая сестра Кетти… Что все остальные члены этой чокнутой семейки… К счастью, все остальные были уже мертвы.

Курт медленно и верно становился подростком и даже начал ладить со сверстниками. Он по-прежнему дико скучал по Мартину, совсем как в детстве. Он ненавидел Японию и того самого Юки, который утащил туда его любимого дядю. Когда Мартин все-таки приезжал, Курт набрасывался ему на шею точно так же, в детстве. Казалось, он нисколько не прибавляет в весе, все такой же легкий и стремительный, как падающие звезды, как новые вульгарные словечки, которым он учился и щедро сыпал направо и налево, как нахальные усмешки его тонких губ и колкий взгляд манящих в смертельную пропасть черных глаз.

В последний раз Мартин приехал домой летом. Над Манчестером разразилась затяжная гроза с порывистым ветром и проливным дождем. Был вечер. Курту было тринадцать лет, а его самого дома не было.

— Где мой Заяц? — неприятно удивился Мартин, всем сердцем предчувствуя беду.

— Сбежал из дома, — ответил Кертис, беспечно смеясь, а черные глаза так и горели тревогой, белый лоб разрезала глубокая морщина, худая стройная спина была сутулой. Он тоже чувствовал что-то недоброе. — Мы повздорили, — продолжал Кертис с деланной улыбкой. — Его выперли из хоккейной команды за драку, он начал психовать, говорить гадости. Мне пришлось сделать ему замечание. Слово за слово — мы поругались, и он сказал: «Ноги моей больше в этом доме не будет!»

Мартин озадаченно потер лоб.

— Где-то я это уже слышал…

— Ты постоянно так говорил, когда был в его возрасте, — грустно улыбнулся Кертис.

— Ну, тогда нам не о чем беспокоиться. Он точно вернется. Я же всегда возвращался.

Мартин поужинал с братом, невесткой и племянницей Кетти, мрачной тощей девчонкой с длинными черными волосами, а после устроился в кресле и задремал под шум дождя и грохот грома. Ему нужен был отдых после утомительного перелета из Токио. Проспал он без малого несколько часов и проснулся глубокой ночью — от того, что кто-то смотрел ему в затылок. Мартин почувствовал, как его пробрал озноб, а коленки начали подрагивать от нервенной дрожи.

— Как там в твоей гребаной Японии? — раздался приглушенный и гипнотизирующий голос Курта, недавно подвергшийся ломке.

Он стоял весь мокрый, прислонившись к дверному косяку. С нестриженых с весны волос, куртки и кончиков пальцев ручьями стекала вода. Он продрог до мозга костей, но не чувствовал этого. Его черные глаза были широко открыты, а синие от холода губы растянулись в жуткую неуместную улыбку. Мартин, объятый ужасом, не осмеливался на него обернуться, но знал, как то, что сейчас умрет от страха, что Курт смотрит на него, его глаза широко распахнуты, а нервный оскал на лице то появляется, то исчезает.

— Хорошо, — ответил Мартин, проглотив комок в горле. — Где ты был?

Курт молчал. Став постарше, он научился передвигаться бесшумно, а еще хорошо ориентировался в темноте, поэтому Мартин не мог сказать наверняка, стоит ли он еще в дверях или его там уже нет. В гостиной царила такая мертвая тишина, что можно было услышать лишь биение сердца напуганного до смерти Мартина. Каждой клеткой своего тела он чувствовал, что Курт медленно и плавно, как во сне, идет к нему, капая на ковер дождевой водой, глядя неотрывно перед собой широко распахнутыми черными глазами и улыбаясь жуткой застывшей улыбкой. Мартин не знал, как быстро это чудовище, которое еще вечером было его любимым племянником, доберется до кресла, поэтому резко дернулся, когда холодные мокрые руки неожиданно обняли его за плечи со спины, а лицо обдало холодным дыханием с алкогольным душком.

— Ты пил? — тихо спросил Мартин, сглотнув и боясь пошевелиться.

Курт снова ничего не ответил, потерся холодным острым носом о его макушку, вяло скользнул ладонью по ключицам, потом резко вывернулся и легким кошачьим прыжком оказался у Мартина на коленях.

— Заяц, перестань!

Курт не отвечал, лишь крепче обнял дядю за шею и притулился к нему всем своим холодным худым телом. Его глаза были широко раскрыты и бездвижны, а улыбка резко исчезла. На секунду Мартину показалось, что он просто переутомился и дал волю своим нервам, а с несносным племянником все в порядке и он его всего-навсего дурачит. Он очень осторожно обнял его в ответ.

— Может, ответишь, что ты пил и что творишь в данный момент? — спросил Мартин уже смелее. — Ты как бы уже не маленький, чтобы на коленках у меня сидеть.

Курт хихикнул ему в плечо и ответил тем же притихшим гипнотизирующим голосом:

— Ты как бы тоже не маленький. Неужто никогда не догадывался, чего я от тебя хочу?

— И чего же? — спросил Мартин, нервно сглотнув.

И тут оказалось, что кошмар, которого он так боялся, имел место не во сне, а наяву. Курт поглядел ему в лицо, и сквозь отросшие мокрые пакли черных волос были видны широко раскрытые черные глаза и жуткая застывшая улыбка посиневших от холода тонких губ. Мартин тихо ахнул от ужаса. Его так кондрашка хватил, что он потом не мог вспомнить, действительно ли Курт ТАК сказал или это снова была игра его больного воображения.

— Кровосмешения!

…Все Хартлессы были похожи…

Бедный староста

— У меня заканчиваются сигареты, — объявил Курт за ужином.

Мартин скептически наблюдал, как он ковыряется хаси в тарелке, и решительно не знал, радоваться ли тому, что племяш, наконец-то, научился ими пользоваться, или сделать замечание, что копошиться ими в еде нельзя.

— Я же тебе на днях покупал, — сказал он, в конце концов.

— А я кое с кем поделился.

Мартин улыбнулся одним уголком губ и с коварным видом дернул бровью.

— Как дела в университете? — спросил он, и Курт почувствовал, что его челюсти занемели и не могут прожевать этот резиновый кусок долбанного осьминога.

— Да нормально, вроде.

— А на курсах как?

Курт с силой протолкнул застрявший в горле кусок и понял, что его песенка спета. «Один раз всего пропустил, ему и то настучали!» — подумал он и проникновенно улыбнулся.

— Хорошо. Замечательно. Прекрасно. Великолепно. Манифик. Белиссимо. Перфект. Зер гут. Сугой.

Мартин вздохнул, с нежной улыбкой залюбовавшись этим наглым созданием.

— Где ты шляешься второй день?

Курт прыснул и снова начал копаться хаси в своем экзотическом японском ужине.

— Вчера я был в гостях, а сегодня ходил в музей. Потом мы сидели в кафешке, и меня учили есть мисо-суп этими долбанными хаси.

Мартин насторожился и с надеждой подумал, что Курт просто сочиняет на ходу.

— А правдоподобнее ничего придумать не можешь?

— Так все и было! — обиделся тот и внезапно вспомнил, что у него еще остались вещественные доказательства. Курт быстренько сбегал в свою комнату и принес остатки самодельных конфет, которые ему подарил Кицуне. — Вот, это делает мама того парня, у которого я был в гостях. Рейджи, а ты так умеешь?

Толстая кухарка вздрогнула над своей плитой, у которой стояла неслышно и невидно до сего момента. С недавних пор Курт начал с ней разговаривать, и от этого ей было еще более неловко, чем когда он ее дичился.

— Ты завел себе друга? — спросил Мартин недоверчиво.

— Да, его зовут Кицуне. Еще я подружился с Акумой, но он такой псих! Кстати, его имя означает «демон», представляешь? Видел бы ты этого неврастеника!

Мартин с обреченным видом покачал головой:

— Ты и здесь нашел, с кем связаться.

— А почему нет? Люди — социальные животные.

— Может, оно и к лучшему. Я заметил, что за последние несколько дней твой японский стал намного лучше, чем за предыдущие пять месяцев. Видать, от уличной шпаны гораздо больше толку, чем от дорогостоящих курсов.

— Они не уличная шпана, они мои одногруппники! Над одним издевались в школе, а второй — психованный ботаник.

— Даже так? — удивился Мартин.

— Да, а что такого? А еще староста пригласил меня на горячие источники.

В этот самый момент Мартин хлебал кофе и подавился.

— Это уже слишком! Жертва школьных издевательств, ботаник, староста! А в Манчестере, помнится, ты водился с бездомными! Что не так с твоей способностью заводить друзей?

Курт пожал плечами.

— Ну, это Токио, а не Манчестер. Я тут вообще ни одного бездомного не видел. Вот и приходится дружить со всякими психами.

— В любом случае, — отмахнулся Мартин и подцепил креветку своими хаси, — мне не нравится идея с горячими источниками. Ты еще недостаточно хорошо разбираешься в этих японских заморочках. А ты что думаешь, Рейджи?

Толстая кухарка обернулась и растерянно улыбнулась, застигнутая врасплох.

— Я думаю, что только европейцы запивают морепродукты кофе, Марутин-сан, — сказала она вежливо.

…Эта несчастная история с горячими источниками случилась вчера.

— Можно вопрос? — громко спросил Курт, подняв руку на уроке астрономии. — В чем смысл гипотезы о белых дырах, если их даже увидеть невозможно?

По обалделому виду побледневшего преподавателя и пристальному вниманию всех до одного ошалевших одногруппников Курт понял, что опять капитально опрофанился.

— Прошу соблюдать тишину, — попросил преподаватель сдержанно и продолжил лекцию.

Акума сердито ткнул Курта под ребра.

— Ты совсем уже? В Японии ученику не разрешается задавать вопросы учителю.

— Это еще почему? — вякнул Курт удивленно.

— Потому что вопрос ученика может смутить учителя, он растеряется и потеряет лицо.

— Что-что он потеряет?!

— Лицо, придурок! Потерять лицо — это значит, выглядеть глупо, потерянно и некомпетентно. В Японии очень важно уметь сохранить лицо, как свое, так и окружающих.

— Неужто у вас учителя такие тупые, раз они теряют лицо от какого-то дурацкого вопроса ученика?

— Вы! — гаркнул преподаватель, когда шушуканье в первом ряду его вконец достало. — Староста! Как ты допускаешь такие безобразия у себя в группе?

Гин Хасегава, виновато опустив голову, покорно поднялся с места.

— Простите, сенсей…

— Ты понимаешь, что подобные выходки разлагают единство вашего коллектива?

— Да, сенсей…

— Эй, а можно еще вопрос? — снова заголосил Курт Хартлесс, вскидывая руку. — Почему чуть что, так сразу староста? Если у Вас есть к кому-то претензии, то выскажите их лично ему, причем тут староста-то?

— Закрой рот! — рявкнул на него преподавать, ткнув указкой чуть ли не в лоб. — Еще одно слово, и ваша группа останется после уроков убирать лабораторию!

— Эй, это нечестно! — зароптали со всех сторон. — Это гайдзин виноват, наказывайте его!

— Молчу-молчу-молчу. Все, я заткнулся, — Курт умиротворяюще замахал руками, показывая сорока своим разъяренным азиатским одногруппникам, что он сдается, и аккуратненько сел за партой, как прилежный ученик.

И едва преподаватель вновь обрел внутреннюю гармонию и собрался продолжить лекцию, как в столе Курта Хартлесса раздалась бешеная барабанная дробь и дикий вопль кого-то только что жестоко убитого.

— Ой, сорян… — Курт виновато зыркнул на перепуганных одногруппников. — Звук забыл выключить.

Вытянув телефон, он увидел сообщение с незнакомого номера. Поскольку оно было на чистом японском, да еще и содержало такие иероглифы, каких Курт отродясь не видел, он обратился за помощью к Акуме, и тот перевел ему:

«Я хочу с тобой поговорить. Выйди, пожалуйста, после урока на пожарную лестницу. Гин Хасегава».

— Что? — приглушенно завопил Акума. — Семпай?..

— Это кто? — спросил Курт.

— Ты что, совсем дурак? Это наш староста!

— Тот здоровый, что ли?! Откуда он знает мой номер?!

— Он же староста, балда, у него все наши документы и личные данные!

— Ты такой счастливый, Куруто-кун! — прошептал Кицуне, захлебываясь от восторга. — Семпай тебя заметил!

— Чтобы не заметить эту нецивилизованную обезьяну, надо быть кретином! — прошипел Акума.

Потом все трое во все глаза уставились на сгорающего со стыда Гина Хасегаву. Тот уже двести раз пожалел, что решил отправить гайдзину сообщение.

— Наверное, я его достал и он хочет меня избить, — запаниковал Курт, скуля и грызя костяшки пальцев. — Что мне теперь делать?

— Извинись перед ним за то, что ты такой бесячий, и научись, наконец, культурно себя вести, — сказал Акума.

— Да как это называется?! — заорал преподаватель, когда с первого ряда снова раздалось шуршание. — Староста!..

— Да оставьте старосту в покое, он меня и так уже убить хочет! — заверещал Курт, в отчаянии хватаясь за голову.

В любом случае, Курт решил встретиться со страхом лицом к лицу и на перемене пошел на пожарную лестницу, чтобы поговорить со здоровяком Гином Хасегавой. И Гин Хасегава не только не стал его бить, но и пригласил на горячие источники.

На следующее утро все трое обсуждали, кто что решил.

— Мартин сначала такой, типа: «Ты никуда не поедешь, ты не умеешь себя вести, бла-бла-бла», а Рейджи ему, типа, такая: «Бла-бла-бла», а Мартин, типа, такой: «Ну окей, езжай». Вопрос — что, блин, она ему сказала?

— Вопрос — когда ты научишься говорить на человеческом японском? — закатил глаза Акума.

— Я думаю, тебе и правда стоит побывать на горячих источниках, — сказал Кицуне радостно. Мама его тоже отпустила. — Это добрая японская традиция. Заодно узнаешь нашу культуру получше.

— Да не облизывайтесь вы! — решил испортить их радужное настроение Акума. — Семпай, может, просто прикололся над нами. Он с нами даже не разговаривает в открытую, а тут вдруг пригласитл на горячие источники. Что-то тут не сходится.

— Ты так думаешь? — удивился Кицуне. — А по-моему, семпай хороший. От него исходят положительные вибрации.

И как только он это сказал, Курту прилетело сообщение от Гина Хасегавы: «Что вы решили? Только не кричи, пожалуйста».

Воспользовавшись услугами ходячего переводчика Акумы Катайи, Курт поискал глазами старосту. Была перемена, поэтому мало кто был на своих местах. Но Гин Хасегава болтался поблизости, раздавая очередные ценные указания парням из спортивного сектора. Поскольку Гин вежливо попросил его не кричать, Курт Хартлесс скомкал листок бумаги и метко запустил им в старосту, чтобы привлечь его внимание. Когда тот офонарел и обернулся, Курт ему кивнул, да с таким видом, будто был королем, который великодушно разрешает астрономам назвать в свою честь новую планету.

— Чего это он? — начали дергать старосту парни из спортивного сектора.

— Кто его знает… — ответил Гин Хасегава, краснея, и подобрал скомканную бумагу. — Он просто иностранец, давайте не будем обращать на него внимание.

На следующем уроке он отправил Курту сообщение: «Хорошо, я рад, что вы согласились. Скажи Митсюзаки-куну и Катайе-куну, чтобы взяли с собой кимоно. Не переживай, если у тебя его нет, я дам тебе свое. P.S. Спасибо за то, что обладаешь талантом не привлекать к себе внимание».

Акума и Кицуне переглянулись.

— Куруто-кун? Обладает талантом не привлекать к себе внимание? Да семпай смеется над нами!

А Курт тем временем уже вовсю щелкал пальцами, махал руками и громким шепотом дозывался старосту через всю аудиторию, чтобы сказать ему «спасибо» за комплимент.

Два три в пользу Акумы

— Мне так жаль, что из-за меня ты не успел на курсы… — Акума Катайя, действительно, чувствовал себя виноватым за то, что утащил Сото в музей и тому пришлось прогулять очень важные занятия.

— Подумаешь! — отмахнулся Курт, смеясь.

— Нет, не подумаешь! — настаивал Акума. — Это же одна из самых дорогих языковых школ в Токио, ты не можешь позволить себе пропускать занятия! Не говоря уже о том, что ты ничему не научишься! Пожалуйста, позволь мне загладить свою вину и угостить тебя ужином!

Акума сложил руки и поклонился Курту.

— Да забей, — покраснел тот. — Но если ты настаиваешь, я не прочь перекусить, потому что проголодался, как скотина.

— Это все потому, что ты куришь и мало ешь!

Парни завернули в ближайший семейный ресторанчик. Наблюдая, как неуверенно Курт усаживается за столик и диковато рыскает глазами по сторонам, Кицуне спросил:

— В чем дело, Куруто-кун? Ты еще не бывал в японских ресторанах?

— Смеешься? — пробормотал Курт. — Я у себя в Манчестере-то нигде толком не бывал, только в кафе-мороженом в далеком-далеком детстве. У нас семья была бедной, мы не могли позволить себе ходить по ресторанам.

— Бедной? — подавился воздухом Акума. — Как же ты учишься в ТАА? Там один семестр стóит без малого полтора миллиона йен! А как же те дорогие языковые курсы, которые ты посещаешь? А элитный жилой комплекс, в котором ты живешь?

Видя, что Курту становится все более неловко от этого разговора, Кицуне поспешил сменить тему:

— Так ты из Манчестера, так? Я думал, ты из Лондона.

— Конечно, я не из Лондона! Только педики живут в Лондоне! — фыркнул Курт.

— Почему ты так говоришь? Потому что в Лондоне нет «Манчестер Юнайтед»!

— О, я что-то слышал об этом от старших пацанов! Что это?

Кицуне уронил челюсть.

— Известнейшая футбольная команда. Ты из Манчестера, ты должен знать.

Однако видимо, Курту доставлял неудобства разговор не только о семье, но и о Манчестере в целом.

— Я не фанат футбола, — отмахнулся он и схватился за меню. — Ладно, что прикажете выбрать?

Кицуне и Акума переглянулись.

— Какой-то он немного странный, — сказал Акума одними губами.

Кицуне кивнул.

Все блюда в меню были написаны по-японски. Но даже если б Курт сумел их прочитать, он все равно, хоть убей, не понял бы, что такое «Хвост дракона» или «Сон под сакурой».

— Что здесь написано? Я отродясь таких иероглифов не видел! — скулил он, вертя меню с ног на голову и обратно. — Это даже написано так, что отбивает всякий аппетит! Это вообще съедобно?

— Давай сюда, — вздохнул Кицуне и наклонился к нему. — Что ты любишь? Рыбу? Мясо? Лапшу? Овощи? Суп?

— Да я как бы всеядный, но думаю, что суп — это то, что доктор прописал.

— Тебе нравится мисо-суп? — спросил Акума.

— Нет, — категорично ответил Курт, сдвинув брови с самым серьезным видом. — А что это?

Кицуне хихикнул, прикрыв рот рукой.

— Думаю, тебе стоит это попробовать, — улыбнулся Акума злобненько.

— Ну ладно, мисо-суп так мисо-суп, — пожал плечами Курт. — Я люблю супы. В детстве у меня была жуткая инфекция во рту. Приходилось есть одни супы, я даже как-то отвык от нормальной еды.

— Инфекция? — вскинул бровь Акума.

— Ага. Наверное, залез в рот грязными руками.

Акума подпер подбородок кулаком с самым философским видом.

— Право, мне действительно интересно, как бедный мальчик из Манчестера с грязными руками умудряется учиться в очень дорогом частном университете в Токио и посещать дорогущие языковые курсы.

— Что посоветуете заказать мне в следующий раз? — спросил Курт, тыча пальцем в меню. — Ой, прости, что перебил, — обратился он к Акуме как бы невзначай. — Ты что-то сказал?

— Не, ничего, — улыбнулся Акума с таким видом, будто прекрасно понял, что Курт проигнорировал его реплику нарочно.

Подошла официантка, и Акума сделал заказ на всех. Курт принялся ждать, когда ему принесут этот таинственный мисо-суп. Сначала принесли хаси, и Курт наивно подумал, что это для риса. Затем принесли пиалу с красноватой мутной жижей и кусками чего-то белого. Принесли рис. А ложки все не было.

— Ну что, итадакимас! — сказал Акума и только сейчас обратил внимание на замешательство Курта. — Чего уставился, как баран на новые ворота? Если что, та белая штука — это просто тофу. Ешь, пожалуйста.

— Но мне не принесли ложки, — сознался Курт несмело, шкурой чувствуя подвох.

Акума подавился рисом.

— Тебе и не принесут, потому что традиционные японские супы едят хаси. Не могу поверить, что ты не знаешь таких элементарных вещей!

— Чего?! — вякнул Курт. — Как я должен есть суп палочками? Вы надо мной издеваетесь?

— Вовсе нет, — вмешался Кицуне. — Сначала ты съедаешь палочками все твердое, а жидкость просто выпиваешь из чашки. Все просто.

— И после этого вы европейцев варварами называете?!

— Ну, ты можешь попросить у официантки ложку, — сказал Акума, улыбаясь от уха до уха. — Иностранцы, которые не умеют пользоваться хаси, в Токио не редкость, поэтому для них всегда найдется ложка, вилка и нож. Попробуешь?

— Кто? Я?! Я не уверен, что смогу это сказать!

— Я могу… — решил было услужить Кицуне, но Акума бесцеремонно его прервал:

— Нет! Он сам! Как быстро, ты думаешь, он заговорит на человеческом японском, если он вообще избегает на нем говорить, м?

— Пожалуй, ты прав, — отступился Кицуне, виновато улыбнувшись.

— Соберись! — приказал Акума Курту. — Ты наверняка проходил это на своих дорогущих языковых курсах. Просто напряги мозги и постарайся вспомнить.

Курт повиновался. Скрежеща зубами и извилинами, он действительно вспомнил подходящую фразу, а Кицуне и Акума услужливо подсказали, что нужно не забыть попросить прощения за беспокойство и сказать «пожалуйста». И вот, собравшись с силами, Курт Хартлесс готов был задвинуть свою первую в жизни серьезную японскую речь. Акума подозвал официантку, и Курт, весь зардевшись, неловко вымучил:

— Простите за беспокойство, могу ли я попросить ложку, пожалуйста?

Кицуне, гордо улыбаясь, мягко положил узкую ладонь ему на затылок и уверенно надавил, подсказывая, что нужно слегка поклониться, чтоб уж было совсем по-японски. Официантка умиленно посмеялась в кулак, сообразив, что к чему, и поспешила помочь несчастному иностранцу.

— Конечно. Подождите минуту, пожалуйста, я скоро вернусь.

— В этом нет надобности! — вдруг резко остановил ее Акума, улыбаясь во все тридцать два и глядя на Курта взглядом изощренного садиста. — Молодой человек будет учиться есть мисо-суп хаси, как положено!

— Ах ты, демон! — заорал Курт на Акуму. — Ты заставил меня говорить по-японски, а теперь заставляешь есть суп треклятыми палочками! Что плохого я тебе сделал, что ты так надо мной издеваешься?!

Акума начал загибать пальцы:

— Катание на роликах в неположенном месте, прогулы занятий, несделанные уроки, курение на пожарной лестнице музея Мирайкан. Жду не дождусь, когда ты научишь меня воровать, и тогда я отведу тебя в театр Кабуки!

Горячие источники в Никко

Вторая вещь, которая довела Акуму Катайю до белого каления в эту субботу, — это то, что он учтиво поклонился ненормальному Кицуне Митсюзаки, как всякий благовоспитанный японец, а Сото, как дикий, бросился к нему обниматься и тот даже не был против! Акума прикусил губу в праведном гневе. Он тоже хотел, чтобы его так же обняли! «Да какого черта со мной происходит?» — подумал он: «Эти ненормальные мне не друзья, и на следующей неделе я от них отсяду!»

А потом на горизонте, а точнее, на ступеньках эскалатора появился грозный силуэт здоровяка Гина Хасегавы, с которым они условились встретиться на станции, чтобы вместе отправиться в Никко.

— Простите, что заставил вас ждать! Здравствуйте! — добродушно поздоровался староста, учтиво поклонившись.

— С добрым утром, семпай! — хором отозвались Акума и Кицуне, поклонившись в ответ.

И только Курт продолжал стоять истуканом, сделав загадочный круговой жест рукой, и сказал:

— Хао, землянин!

Однако мягкая, но уверенная рука Кицуне, упавшая на затылок, красноречиво дала понять, что он не исключение и тоже должен приветствовать старосту почтительно.

— У моего дяди есть прекрасный сад, там даже еще сливы не отцвели, — рассказывал Гин Хасегава уже в поезде, когда все четверо устроились в комфортных креслах друг против друга. — Поэтому мы можем еще раз отпраздновать Ханами, а потом погреться в онсэне (*Горячие источники). Дядя обещал приберечь для нас одну купель. В выходные у него всегда много постояльцев.

— Здорово, правда? Я с этой учебой и Ханами нынче пропустил! — посетовал Акума.

— А что это? — как и следовало ожидать, поинтересовался Курт.

— Чего и следовало ожидать! Это старинная японская традиция, праздник любования цветами, балда! Чему тебя вообще учат в твоей дорогущей языковой школе?

У Гина отвисла челюсть.

— Акума-кун… Я никогда не слышал, чтобы ты так разговаривал…

— Да он постоянно орет. У него от учебы крыша едет, — засмеялся Курт.

Кицуне захихикал в кулак:

— Куруто-кун и Акума-кун такие милые, когда начинают спорить.

Гин неловко улыбнулся, чувствуя себя не в своей тарелке, и поспешил сменить тему:

— Мне интересно, почему ты решил учиться в Японии, Куруто-кун. В твоих документах сказано, что у тебя были такие успехи в школе, что ты запросто мог поступить в Оксфорд.

— Что ты сказал, семпай?! — вскричал изумленный Акума. — Хочешь сказать, этот нищий, дурно воспитанный разбойник хорошо учился в школе? Ни за что не поверю!

Курт немного хмуро глядел на бесформенные полоски пейзажей, проносящихся мимо мчащегося, как пуля, поезда синкансэн (*Японские скоростные поезда).

— У меня здесь дядя работает, — ответил он нехотя и опустил глаза.

— В «Глории», правда? — спросил Гин вежливо.

— В «Глории»?! — заорал Акума.

— Да, он владеет половиной, — кивнул Курт.

— ЧЕГО?! — заорали все трое.

— Почему вы так реагируете? — удивился Курт. — Вы что, никогда не слышали про «Глорию»?

— Смеешься? Каждый японец слышал про «Глорию»! — завопил Акума с энтузиазмом. — Пять лет назад она прогремела на всю Японию и с тех пор не выходит из списка лидеров, выпускающих суперсовременные технологии! Каждый уважающий себя японец считает своим долгом купить цацку от «Глории», хоть автомобильный навигатор-автопилот, хоть чокнутый будильник, который будет орать, стягивать с тебя одеяло и обливать водой до тех пор, пока ты не сделаешь зарядку на электронном коврике и не попадешь в электронную мишень из электронного пистолета!

— Неплохо, кстати, бодрит! — кивнул Гин. — Японцы любят продукцию от «Глории», это уж точно!

— Значит, твой дядя — совладелец? — спросил Акума. — То есть, он не простой инженер или компьютерщик или что-то типа того, так?

— Я точно не знаю, но он там определенно большая шишка, — ответил Курт.

— Как здорово! — вскричал Гин. — Раз у тебя такой крутой дядя, я даже не представляю, кто у тебя родители, Куруто-кун!

Курт резко нахмурился, на лице на долю секунды отобразилась боль.

— Извините, мне нехорошо. Я сегодня рано встал, чтобы успеть на поезд, и меня всегда тошнит в транспорте, когда я еду спиной вперед.

— Серьезно, что ли? — закатил глаза Акума.

Кицуне глянул на него и на Гина предупреждающим взглядом, безмолвно прося прекратить этот разговор.

— Хочешь поменяться местами, Куруто-кун? — спросил он с заботливой улыбкой.

— Нет, все нормально, мне просто нужно немного отдохнуть.

— Ты, наверное, очень сильно устаешь. Привыкнуть к чужой стране — это довольно изнурительное занятие, не так ли?

— Он устал, потому что чуть не разгромил станцию метро сегодня утром! — вскричал Акума.

— Неправда, я ничего такого не делал! — возразил Курт.

— Мне даже пришлось с тобой подраться, чтобы пресечь твое возмутительное поведение! Я никогда раньше не дрался, да тем более в метро!

— Никто не просил тебя за мной увязываться!

…Ни о чем не подозревая, Курт Хартлесс вышел из дома в солнечную токийскую субботу с собранным рюкзаком за спиной и вдруг увидел терпеливо выжидавшего его Акуму Катайю во дворе своего жилого комплекса.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Курт.

Акума смутился.

— Ну… Я так переволновался из-за этой поездки, что сегодня встал чуть свет и уже не мог заснуть. У меня появилось немного свободного времени, да к тому же, я знаю, где ты живешь… Короче, я решил, что неплохо будет за тобой зайти и вместе поехать на вокзал.

— Боишься, что я опять заблужусь? — надулся Курт, покраснев. — Я что, по-твоему, совсем дурак и на метро ездить не умею?

— Это в целях безопасности токийского населения! — возразил Акума, тоже покраснев.

Через пять минут Курт Хартлесс попытался пролезть на эскалатор без очереди.

— Куда ты летишь, дурная голова?! Не видишь, очередь?! — закричал на него Акума, схватив за руку.

— Очередь на эскалатор?! Что за бред?! Мы опоздаем, если будем здесь торчать! Мы же торопимся!

— Можно подумать, все эти люди здесь просто так стоят! Сегодня суббота, все отправляются отдохнуть загород, на станциях столпотворение. Мне страшно представить, что бы случилось, если б я за тобой не зашел! Ты бы всех растолкал и по головам полез, невоспитанная обезьяна!

— Но это ж чокнуться можно! Я никогда раньше такого не видел!

— Это ты еще в час пик не попадал.

— Хочешь сказать, у вас еще хуже бывает?!

— Ха! По сравнению с токийскими давками то, что ты сейчас видишь, — это просто на парочку людей больше, чем обычно.

Курт раскрыл было рот, чтобы что-нибудь сказать, да так и не смог. Чтобы сесть в поезд, им снова пришлось встать в очередь за красной линией, которая не давала Курту покоя в течение всего их с Акумой разговора ни о чем.

— Что будет, если я ее переступлю? — спросил, в конце концов, Курт. — Тоже оштрафуют?

— Надеюсь, ты не собираешься проверить это здесь и сейчас, — закатил глаза Акума. — Стой спокойно, пожалуйста.

Однако один кед Курта уже был над краской линией.

— Что ты творишь?! — завопил Акума, как голодная кошка.

— Да ладно тебе! — засмеялся Курт. — Ты так реагируешь, будто я упал на рельсы и меня переехал поезд!

— Перестань!

Курт соизволил-таки убрать свой наглый кед из запретной зоны. Акума выдохнул было с облегчением.

— Сделай, пожалуйста, одолжение. Не…

Курт снова поднял ногу и с топотом поставил ее за красную линию.

— Ты издеваешься? Прекрати сейчас же! — заорал Акума в ярости.

— Да мне просто интересно, как это — быть оштрафованным за такой пустяк, — отозвался Курт увлеченно, убрал ногу и снова ее поставил.

— Тебе не суждено этого узнать, потому что я сейчас тебя убью!

— Быть убитым за то, что ты просто пересек вшивую линию в метро?! Япония, ты серьезно?!

Акума принялся толкаться, пихаться и даже не заметил, как сам вместе с Куртом оказался на краю платформы далеко за красной линией, сердито колошматя его на загляденье скучающих в очереди японцев.

… — Какой позор! — вздохнул Акума несколько часов спустя, накрыв пылающее от стыда лицо ладошкой.

— А мне кажется, тебе было очень весело, — сдержанно хихикнул Кицуне. — Не каждый день выпадает возможность подраться с племянником владельца «Глории» в метро.

Пока Акума повествовал об их утренних приключениях, Курт уснул в кресле.

— Вот так удача, правда? — шепнул Гин, поглядывая на спящего. — В документах Куруто-куна действительно сказано, что его опекуном является дядя, Марутин Харетересу, и он действительно работает в «Глории». Но там не сказано, что он владелец. С ума сойти! Теперь понятно, почему Куруто-куну многое спускают с рук.

— Этот парень просто до тошноты богат! — зашипел Акума, наклоняясь к Гину и Кицуне. — Он посещает одну из самых дорогих языковых школ в Токио. Говорю вам, я видел жилой комплекс, в котором он живет, это просто дворец!

— Вот почему ты решил зайти за ним сегодня утром? — сказал Кицуне, подло хихикая в кулак.

— Что? Нет! — вспыхнул Акума. — Ни в коем случае! Я зашел потому… потому что… Короче, я действительно не хотел, чтобы он снова потерялся по пути на вокзал, ясно? Мне плевать, будь он хоть родственником самого Папы Римского, понятно? И клянусь, что отсяду от вас на следующей неделе, потому что этот человек просто невозможен!

— Но ты уже неделю от нас отсаживаешься и все никак не можешь отсесть. А после того, как ты сказал, что Куруто-кун богат до тошноты, я еще сильнее засомневался, что ты когда-нибудь от нас отсядешь.

— Хочешь сказать, я вожусь с ним только ради денег?!

— Ну что ты! Просто дружба гораздо крепче, когда твой друг богат, правда?

— Да пошел ты! Дружить с чокнутыми и безответственными людьми не в моих правилах, какими бы богатыми они ни были!

— Кицуне-кун, — вдруг сказал Гин, одарив Кицуне теплым взглядом, — тебя стало не узнать. Ты просто светишься…

Тот, казалось, раскраснелся до корней волос, смущенно опустил голову и тихо ответил:

— Я просто счастлив, что семпай был так добр и пригласил нас на горячие источники.

— Ну что вы, какая ерунда, — отмахнулся Гин Хасегава. — Это я должен быть счастлив, что вы приняли мое приглашение.

Затем он проглотил подступивший к горлу комок горечи.

Примерно через три часа они добрались до Никко и пешком отправились в усадьбу дяди Гина, на ходу любуясь пейзажами цветущего городка, одного из старейших религиозных и паломнических центров Японии.

— Я думаю, будет здорово, если сегодня мы посмотрим на цветение сакуры и отдохнем в онсэне, а завтра побродим по Никко, здесь много всего интересного, — так расписывал планы на эти выходные Гин Хасегава, а Кицуне и Акума просто захлебывались от восторга.

— Здесь так красиво, семпай!

— Недаром же говорят: «Не говори “великолепно”, пока не увидишь Никко»!

— О, а Мартин мне постоянно говорит: «Не говори “фу”, пока не попробуешь»! — сказал Курт с детской непосредственностью. — Иначе бы я никогда к вашей еде не привык.

Гин, Акума и Кицуне лишь молча и отчаянно переглянулись.

Дядя и тетя Гина Хасегавы очень радушно встретили племянника и его гостей, даже несмотря на то, что их усадьба была переполнена постояльцами, за которыми нужен был глаз да глаз. Дядя Гина тоже оказался добродушным здоровенным детиной, созданным как раз для того, чтобы вкалывать на горячих источниках.

— Теперь ясно, в кого ты такой огромный и простецкий! — сказал Курт Гину.

— Ты правда так думаешь? — засмеялся Гин. — А мой папа говорит, что понятия не имеет, в кого я такой церемонный. Поскольку мои дядя с тетей заняты, о вас позабочусь я. Пожалуйста, чувствуйте себя, как дома.

Он загнал своих гостей в вылизанную до блеска васицу, которая оказалась его комнатой, и заставил переодеться в кимоно.

— Для тебя у меня тоже кое-что найдется, — сказал Гин Курту, вынув из раздвижного шкафа черное кимоно с красным набивным узором. — Я носил его в школе, но теперь оно мне маловато. Однако тебе, думаю, будет в самый раз.

— Да не стоит! — запротестовал Курт, покраснев и замахав руками.

— У дяди отель в традиционном японском стиле. Все постояльцы должны носить кимоно.

— Но я же не японец! Я буду выглядеть глупо!

— Не волнуйся, Куруто-кун, мы привыкли, что иностранцы носят традиционную японскую одежду, — засмеялся Кицуне.

— Иностранцы смотрят много нашего аниме, а потом приезжают в Японию и думают, что они японцы, — сказал Акума. — Раздевайся, пожалуйста!

Курта раздели по пояс. Джинсы он, раскрасневшись до кончиков ушей, пообещал снять после того, как его облачат в кимоно. Итак, в три пары рук, будто Курт был каким-то принцем, на его тонкое бледное тело надели сначала белое нижнее кимоно, а потом черное с красным набивным рисунком, которое идеально правильно запахнули и повязали оби (*пояс для кимоно).

— У тебя такая белая кожа… — заметил Кицуне, сравнив свои смуглые руки с белой, как снег, кожей Курта, сквозь которую проглядывали голубые вены. — Готов поспорить, если бы ты был гейшей, тебе бы даже не пришлось наносить пудру.

— Что ты несешь?! — шарахнулся Курт, совершенно красный от стыда и готовый побежать куда глаза глядят.

— Не дергайся, пожалуйста! — пихнул его Акума и, взяв в руки гребень, заставил сесть на пол. — Думаю, самурайская прическа будет тебе к лицу, — сказал он, придирчиво рассматривая тяжелые длинные пряди цвета вороного крыла, а затем принялся их расчесывать.

— Эй, хватит! Что за дочки-матери? — распищался опозоренный Курт.

— Мы делаем тебя похожим на японца, дурак, чтобы ты меньше бросался в глаза постояльцам!

— Вы делаете меня похожим на педика!

— Заткнись! Это твои волосы?

— Нет, блин, у Мартина взял поносить! Конечно, мои!

— Они чернее ночи! Любая девчонка обзавидуется!

— И твои глаза, Куруто-кун, — сказал Гин, уставившись на Курта в упор. — Они такие черные, что в них даже не видно зрачка.

— Ты очень необычный иностранец, Куруто-кун, — сказал Кицуне. — Иностранцы обычно светлые и голубоглазые и изо всех сил стараются вести себя прилично, но ты совсем не такой.

— Хватит пялиться на меня, жуткие вы психи!

Итак, всеобщими усилиями Курта превратили в прекрасного бледнолицего юношу в роскошном кимоно и с аккуратно собранным на затылке пучком черных волос, оставшиеся пряди которых красиво и щедро струились вниз по стройной спине. Короче, зря Гин, Акума и Кицуне рассчитывали, что постояльцы не будут обращать на него внимания. Одетый на японский манер, Курт был красив до слёз. К тому же, из-под кимоно у него торчали кеды и джинсы, которые он наотрез отказывался снять, ссылаясь на то, что не намерен расхаживать по Никко в халате и трусах.

Поэтому за чайным столиком он извинился за то, что не может сидеть в традиционной японской позе, и вальяжно скрестил ноги по-турецки.

— Когда в гейзер-то полезем? — поинтересовался он, пока Гин наводил чай по всем правилам чайной церемонии.

— Сначала чай.

— Фу, я не хочу его пить! Ненавижу ваш зеленый чай, он такой горький! Вы, должно быть, сумасшедшие, раз пьете эту гадость литрами!

По плавно разлившемуся в васицу красноречивому молчанию Курт понял, что ляпнул что-то не то.

— Эй-эй, я не имел в виду, что вы сумасшедшие! — переполошился он и начал неловко исправлять свою оплошность. — Это выражение такое! Выражает удивление и совсем не означает, что кто-то на кого-то думает, что он сумасшедший! Правда! Я просто… Я…

— Поэтому в Японии так ценится умение молчать, — тихо засмеялся Кицуне.

— Понял, не дурак! — горько вздохнул Курт и виновато опустил голову.

Глядя на этих двоих, Гин испытал то же чувство, что и Акума, который лицезрел на их первом совместном обеде, как неудачник Митсюзаки поучает неуравновешенного гайдзина, а тот его беспрекословно слушается. Староста был удивлен, но в то же время искренне рад за них.

— Ну что, итадакимас? — решил реабилитироваться Курт, когда чай был разлит, а парни взяли в руки крошечные чашки, наполненные горьким напитком.

Снова раздалось это неловкое молчание. Все трое японцев не смогли с собой совладать и уставились на иностранца немного осуждающе — за весь день он их уже порядком достал.

— Что, опять облоханился? — прошептал Курт, снова заливаясь краской.

— Заткнись и пей чай! — гаркнул на него Акума, и Курт послушно приник губами к чашке, а потом от стыда выдул еще три.

А после чаепития, когда уже почти стемнело, Гин потащил своих гостей в прекрасный сад своего дяди, чтобы полюбоваться цветением то ли сливы, то ли вишни, потому что первая уже осыпалась, а вторая только начинала распускаться. Там уже было полно постояльцев, и свободных местечек практически не осталось. Тогда Гин на правах племянника хозяина усадьбы отвел гостей на террасу, что находилась в саду камней, разделенном от фруктового сада маленьким ручейком и перекинутым через него мостиком. Оттуда вид на деревья был нисколько не хуже.

— Как приятно позабыть обо всех тревогах и полюбоваться цветением деревьев в свете надвигающейся весенней ночи, — сказал Гин, когда все устроились поудобнее.

После этих слов наступило гробовое молчание. Курт, еще не отошедший от своего грандиозного фиаско за чаепитием, целых пять минут не решался вставить ни слова и просто смотрел на одухотворенные лица своих одногруппников, застывшие в странной улыбке и такие безмятежные в свете угасающего дня и китайских фонариков.

— Че делаем-то? — поинтересовался он осторожно, когда терпеть эту пытку стало уже невмоготу.

— Любуемся цветением деревьев, так что, пожалуйста, помолчи, — чуть резковато утолил его любопытство Акума.

— На что тут любоваться-то? — не унимался Курт. — Деревья почти голые.

— Тогда я сейчас же украшу одно из них твоим болтающимся на веревке трупом!

— Да молчу-молчу! Зачем так психовать из-за каких-то деревьев?

Поняв, что это гиблое дело — мешать японцам молча пялиться на деревья, — Курт оставил одногруппников в покое и вытянул из кармана джинсов телефон. Кицуне, сидевший рядом, мягко и осторожно вытянул телефон из его рук.

— Эй! — вякнул Курт. — Я хочу написать Мартину! Он волнуется за меня!

— Позже напишешь.

— А сейчас я что должен делать? Просто сидеть, как идиот?

— Вовсе нет, ты можешь помедитировать.

— Что-что делать? И как долго у вас длится это безумие?

— Ну, хотя бы час.

Курт закатил глаза и со словами: «Разбудите меня, когда закончите», — завалился набок прямо на прохладной террасе. С минуту царила гробовая шокированная тишина, а потом раздался вопль Акумы:

— Вы посмотрите на него! Он абсолютно ничему не хочет учиться!

— А, по-моему, Куруто-кун очень старается… — осторожно возразил Кицуне.

— Куруто-кун — удивительный человек, — поддакнул Гин. — Он совершенно не боится показаться смешным.

— Ему наверняка гораздо труднее, чем нам кажется, — подметил Акума с неожиданным участием. — Нелегко интегрироваться в чужую культуру. Особенно в такую, как наша.

Парни удивленно на него уставились.

— Что ты имеешь в виду, Акума-кун? — спросил Гин.

— Он воспитывался в обществе, где людей не чешут под одну гребенку. А человек, однажды вкусивший свободу Запада, никогда не станет жить так же убого, как мы. Нам нельзя выглядеть не так, как все. Нельзя говорить не так, как все. Нельзя думать не так, как все. Нельзя поступать не так, как все. Вот даже сейчас мы сидим без дела и пялимся на эти дурацкие сливы и вишни. Потому что так делают все. А вот лично меня уже тошнит сидеть на одном месте и глядеть в одну точку до скончания веков, как последний идиот.

— Если честно, мне это тоже немного наскучило, — кивнул Кицуне. — Я люблю цветы, но полюбоваться ими пять минут для меня вполне достаточно. Вокруг много других красивых и интересных вещей.

— Ну, нам всего по восемнадцать, — улыбнулся Гин. — О какой усидчивости и почтении к традициям может быть речь в таком возрасте?

— Вот когда нам будет по восемьдесят, тогда и будет любоваться деревьями! — активно закивал Акума. — А что еще остается делать, когда тебе восемьдесят?

— Вот уж нет! — возразил Кицуне. — Когда мне будет восемьдесят, я буду миллиардером и буду валяться у бассейна в собственном особняке на Гавайях!

И трое засмеялись, позабыв обо всех в мире сливах и вишнях. Затем Курт, давно не подававший признаков идиотизма, сладко растянулся по всей террасе, а потом сел, потирая плечо, которое отлежал.

— Эй, а во время этого вашего любования деревьями пись-пись можно? — брякнул он, сонно причмокивая. — Все-таки четыре чашки чая всосать — это вам не шутки!

— Если только не под деревом сакуры… — сдавленно сказал Гин, делая над собой неимоверные усилия, чтобы не хихикнуть. — За купальнями есть такая пристройка…

Курт подскочил, даже не дослушав.

— Окей, я разберусь!

И удрал.

— Что-то я сильно сомневаюсь, что он будет заморачиваться и искать эту пристройку. Обольет первую попавшуюся стену, — галантно хмыкнул Акума.

Кицуне накрыл лицо ладонями и неудержимо захихикал. В уголках глаз даже выступили слезы.

— Чего ты? — спросил Акума.

— Простите меня, — проскулил Кицуне сквозь пальцы. — Я просто представил, как люди сидят, любуются сакурой, и тут к дереву подходит Куруто-кун и…

— Тогда действительно было бы, на что посмотреть! — согласился Акума, и все трое залились неприличным дружным смехом, который было слышно на всю усадьбу.

— Эй, вы чего тут ржете, как кони? — поинтересовался Курт, когда вернулся.

— Ты отыскал ту пристройку, Куруто-кун? — спросил Гин, весь красный и потрепанный после такого яростного приступа смеха.

— А?

— Ты ведь превратил праздник любования цветением деревьев в праздник любования писающим иностранцем, правда? — вскричал Акума.

— Расскажи! Расскажи нам! — нетерпеливо закивал Кицуне.

— А?! И вы еще меня ненормальным считаете?! Как вам такое только в голову пришло?!

— Мальчики, вы где? Ваша купель готова! — позвала тетушка Гина издалека.

— Да! — отозвался развеселившийся Гин и спешно повел гостей в самый дальний конец усадьбы.

Курт был крайне удивлен, увидев за бамбуковым заборчиком небольшую дымящуюся лужицу, кое-как обложенную камнями, вместо бьющего фонтаном гейзера, который рисовало его буйное воображение.

— Эта купель самая горячая. Мой дядя очень добр, что приготовил для нас именно ее, — с гордостью сказал Гин.

— Как здесь классно! — пищали от восторга Акума и Кицуне.

Курт же, в свою очередь, чем ближе подходил к дымящейся купели, тем меньше понимал, что вообще происходит в этом странном государстве. Когда его завели в крошечную, всего на четыре места, омывальню с маленькой раздевалкой, где японцы начали снимать с себя кимоно, он еще думал, что все в порядке. Не полезешь же в купель в одежде, верно? Но когда они начали пристраиваться на низенькие табуретки напротив умывальных кранов, взяли лохани и начали наполнять их водой, он заподозрил что-то неладное.

— Куруто-кун?.. — удивился Гин, вдруг обратив внимание, что его главный гость с дикими глазами жмется в углу раздевалки и стыдливо прикрывается полотенцем, как красна девица. — Пожалуйста, садись, — указал он на свободное помывочное место.

— Зачем? — строго спросил Курт, неласково на него зыркая.

Гин растерялся и терпеливо ему объяснил:

— Прежде, чем зайти в купель, нужно помыться.

— Что за бред! — фыркнул Курт, безбожно краснея. — К чему такое обилие водных процедур, если в итоге все равно полезешь в воду?

— Вымойся, или мы вымоем тебя силой! — рявкнул Акума, теряя терпение.

— Ладно, ладно!

Прикрываясь полотенцем, Курт прошлепал к свободной табуретке босыми ногами, сжался на ней, занавесил лицо своими длинными черными волосами и взялся за лохань покрывшимися мурашками руками.

— Акума-кун, ты так ловко нашел к нему подход! — воскликнул Гин в восхищении, а потом присмотрелся к Курту, чтобы еще раз удостовериться, что тот в порядке и у него есть все необходимое, и вдруг заметил продолговатую толстую полосу бледно-фиолетового цвета на белой, как снег, коже. — Что это у тебя на спине, Куруто-кун? Шрам?

— Хватит на меня пялиться! — ответил Курт агрессивно.

Гин запоздало понял, что повел себя неучтиво.

— Прости, я просто…

Не успел он извиниться, как Акума опередил его своей очередной колкостью:

— Да успокойся ты, дикий, мы не собираемся тебя изнасиловать. Если ты, конечно, этого боишься.

Курт вздрогнул, неспешно залился краской, а потом, багровый, как солнце на закате, схватил свою лохань и с воплем: «Ах ты, демон!» — выплеснул на Акуму воду, что успела туда набраться. Досталось и Гину, и Кицуне. И даже купели, что мирно и безвинно дымилась аккурат за их спинами.

— Куруто-кун, вода из-под крана не должна попадать в онсэн! — бедняга Гин перепугался так, словно увидел перед собой горящий дом, который сам случайно подпалил.

— Видимо, нам все-таки придется помыть эту дикую обезьяну, иначе она всю Японию зальет, как осеннее цунами! Семпай, подержи его! Кицуне-кун, ты займешься его дурной головой, а я — всем остальным! Не дай бог ты не боишься щекотки!.. — скомандовал Акума и вооружился щеткой.

Курт орал и верещал на всю усадьбу, да так отчаянно, что постояльцы невольно стали вскидывать головы и переглядываться, спрашивая, не попал ли кто в беду.

Справившись со своим нелегким делом, парни теперь с чистой совестью (и другими частями тела) могли окунуться в горячие целебные воды.

— Готов поклясться, мне еще никогда не доводилось бывать в более странной ситуации, — сказал Гин, весь красный.

— Я теперь действительно чувствую себя как насильник, — стыдливо пробормотал Кицуне, прикрывая длинными волосами какие-то странные шрамы на своих ключицах.

— Какой еще насильник? Спорю на что угодно, что ты девственник! — рявкнул Акума, плюхнувшись в купель. — Самое главное, эта обезьяна теперь чистая и не полезет в воду с грязной задницей.

— Никогда бы не подумал, что европейцы такие стеснительные, — сказал Гин, блаженно растягиваясь в воде.

— А с Куруто-куном там действительно все в порядке? Почему он не идет? — с тревогой спросил Кицуне.

— Ну, где ты там, Белоснежка? — позвал Акума. — Хватит ныть, иди сюда! Обещаем, что не будем на тебя смотреть!

С Куртом действительно было все в порядке, потому что через секунду раздался предательский топот быстрых легких ног по деревянному настилу, а за ним последовал вопль: «Банзай!» Курт бомбочкой нырнул к ним в купель, расплескав половину воды и забрызгав вокруг все и вся.

— Куруто-кун, в онсэн нельзя прыгать, как с трамплина! — запричитал Гин, в который раз за сегодняшний день обалдевший до глубины души.

— Невоспитанная ты обезьяна, я научу тебя манерам! — заорал Акума и принялся топить вынырнувшего было Курта.

— Акума-кун, в онсэне нельзя никого топить! — завопил Гин, в отчаянии хватаясь за волосы.

Трудно сказать, кто в этот вечер испытал больший культурный шок: японцы, потрясенные невозможным поведением иностранца, или он сам. Потому что Курт просто-напросто потерял сознание через пять минут после того, как они успокоились. Дело в том, что простодушный детина Гин снова завел старую пластинку об успехах Курта в его манчестерской школе, а Акума начал вопить, что не верит ни в какие успехи этого дикаря, и тогда Курт с измученным стоном уронил голову и ушел под воду.

— Извините, было так жарко, что у меня голова закружилась, — объяснился он виновато, когда его вытащили из купели.

— Ой, правда, что ли? — закатил глаза Акума.

Его одели в кимоно и увели обратно в комнату Гина, где всем четверым предстояло провести ночь. Аккуратно уложили на футон и разбросали его тяжелые длинные волосы по подушке, чтобы они быстрее высохли.

— Одни неприятности от тебя! — ворчал Акума, водружая ему на лоб полотенце, смоченное в холодной воде.

— Должно быть, Куруто-кун не приучен к таким горячим ваннам, — выгораживал его Кицуне. — Да и переволновался, наверное. Столько впечатлений за один день! Неудивительно, почему ему стало плохо.

— Пойдемте на террасу любоваться звездами? — предложил Гин. — В отличие от Токио, где сплошной дым и световое загрязнение, отсюда видно каждую звезду.

— Я побуду с Куруто-куном, пока ему не станет лучше, а потом мы к вам присоединимся, — сказал Кицуне с учтивой улыбкой.

Гин и Акума вышли на террасу и комфортно там устроились, глядя на ясную дорожку Млечного Пути. Воцарилась неуютная тишина. Чутье Гина подсказало ему, что Акума напряжен.

— Кицуне-кун так привязался к Куруто-куну, не так ли? — сказал он, чтобы разрядить обстановку.

— У меня уже поперек горла ваше вранье и секретики, не так ли? — рыкнул Акума, мрачно глядя на звезды.

— О чем это ты? — вздрогнул Гин.

— Куруто-кун был бедным мальчиком с грязными руками из Манчестера, а теперь он богатый до тошноты парниша, который живет в роскошном жилом комплексе, учится в частном университете, который не каждый японец-то может себе позволить, и ходит в дорогущую языковую школу. Он племянник владельца «Глории», однако каждый раз, когда ты пытаешься заговорить с ним о родителях или о прошлой жизни в Манчестере, ему тут же становится плохо или еще какая-нибудь фигня. У Кицуне-куна какие-то странные шрамы на груди и ключицах. Я знаю, у него было тяжелое прошлое, но все равно это все выше моего понимания. И ты, семпай. В университете ты делаешь вид, что тебе плевать на факт нашего существования, а тут вдруг стал таким добреньким и пригласил нас на горячие источники. Зачем ты так поступаешь, семпай? Что ты задумал?

— Клянусь, у меня нет никаких злых намерений! — вспыхнул Гин. — Но если ты действительно хочешь услышать правду…

Запоздалый ужас отразился в глазах Акумы.

— Ой, нет, семпай, не слушай меня! Ты не обязан мне ничего объяснять. Извини, что я повел себя грубо. Я безгранично благодарен тебе за эту замечательную поездку. Опять у меня крыша поехала, и я начал молоть всякую чепуху. Я в последнее время сам не свой.

Однако Гин замотал головой и резко опустил ее, пряча слезы.

— Нет, я больше не могу держать это в себе. Ваш добрый и сильный семпай — всего лишь жалкий, подлый трус! Простите, что все это время вы думали о нем иначе!

Акума в ужасе вытаращил глаза и накрыл руками рот.

— В средней школе в наш класс перевелся гайдзин, — всхлипнул Гин. — Он был даже не гайдзин, а чистокровный японец, просто жил несколько лет в Америке, потому что его родители уехали туда по работе. Он не мог говорить на нормальном японском и вел себя, как типичный американец. Мои одноклассники сразу его невзлюбили и начали над ним издеваться. Он не понимал, в чем дело, пытался найти с ними общий язык, заставить их изменить свое мнение. Но чем больше он старался, тем сильнее они его травили. Я никогда не принимал участия в издевательствах, но я поступал в сто раз хуже. Я делал вид, что ничего не происходит, и никак не пытался ему помочь. Я так сильно старался завоевать уважение моих одноклассников, я не хотел, чтобы они снова отвернулись от меня. Я думал, он справится сам, он же почти американец, а американцы никогда не сдаются. Или моим одноклассникам надоест это все, и они оставят его в покое. Но ему становилось только хуже, и через два года, как раз во время экзаменов, он покончил с собой. Говорили, что причиной были не издевательства, а он в целом был на взводе. Другая страна, другой язык, другая система образования, другие правила, родители вечно на работе и плевать хотели на его проблемы. Он просто не выдержал. Но я уверен — попытайся я ему помочь, ему было бы гораздо легче со всем этим справиться.

— Это не твоя вина, семпай! — вскричал Акума со слезами на глазах. — Ты заботился о собственной репутации, в этом нет ничего плохого!

Гин горько улыбнулся.

— Спустя примерно полгода я одержал свою первую победу в чемпионате по боксу. И именно в тот момент, когда меня начали награждать и чествовать, я осознал, какое я ничтожество. Здоровый, сильный парень, сумевший нокаутировать 65-килограммового парнину из спортивной школы, — а испугался своих тщедушных одноклассников, которые травили бедного парня из Америки. Заступись я за него — что бы они мне сделали? Я бы их просто вырубил, и они бы стали бояться ко мне приблизиться. Обзывали бы меня на расстоянии, портили бы мою сменную обувь и писали бы мерзости на моей парте, но кого волнуют такие пустяки? Однако я выбрал путь труса и до сих пор его придерживаюсь. Я притворяюсь, что мне наплевать на вас, чтобы не потерять уважение одногруппников. А на горячие источники я вас пригласил, чтобы хотя бы частично загладить свою вину перед моим мертвым одноклассником. Мне очень жаль.

Гин опустил голову. Акума немного подумал над тем, что он сказал, и спросил:

— Значит, в понедельник ты снова будешь делать вид, что не замечаешь нас?

— Я постараюсь, но это будет непросто, — улыбнулся Гин. — С вами, ребята, безумно весело.

Акума широко улыбнулся и закивал.

— Я тоже никогда не думал, что однажды все станет так. Я всегда был серьезным и прилежным. Я должен хорошо учиться, чтобы стать ученым, уехать в Америку и работать там над большими проектами. Я хочу собственный домик с белым забором и маленьким садом с гортензиями.

— Какая чудесная мечта, — тепло улыбнулся Гин.

И тут глаза Акумы сверкнули бесовским огнем.

— Но каждый раз, когда я увязываюсь за этими идиотами, все немедленно идет псу под хвост! И наука, и Америка, и белый заборчик, и даже садик с гортензиями! Вместо того, чтобы размышлять над формулами и уравнениями, мне хочется орать, смеяться, ругаться и выкрикивать непристойные слова! И мне сразу становится так хорошо! Клянусь, мне еще никогда в жизни не было так хорошо!

— Как я понимаю, ты и на следующей неделе от них не отсядешь, да? — засмеялся Гин.

Акума засмеялся вместе с ним.

Понедельник, не менее насыщенный, чем выходные

Когда в понедельник утром Кицуне пришел на занятия, у дверей аудитории его по обыкновению встретил красавчик и его команда, жаждущие зарядиться уверенностью и хорошим настроением за его счет.

— С добрым утром, Кицуне-тян, отлично выглядишь. Как выходные провел? — ухмыльнулся красавчик.

— Со своим английским бойфрендом, да? — загоготали остальные.

Кицуне неожиданно для самого себя притормозил и серьезно на них посмотрел.

— Оставьте меня в покое, пожалуйста. Иначе я скажу ему, что вы меня донимаете, и он снова переломает вам носы.

— Что ты сказал?! — завопил тот, что с разбитым носом, и собрался схватить Кицуне за грудки.

— Стой! — скомандовал красавчик и остановил его. — Ты меня расстраиваешь, Кицуне-тян. С каких это пор ты такой дерзкий?

— Он тебе не «тян» (*Уменьшительно-ласкательный суффикс, который используют при обращении к детям, девушкам, близким друзьям и возлюбленным. Использование данного суффикса при обращении к недостаточно близкому человеку считается откровенным хамством)! — раздался голос Акумы за их спинами.

— Ты? — опешил красавчик. — В чем дело, Акума-кун? Мы просто разговариваем.

— Так разговаривай по-человечески, Кейске-ТЯН!

Красавчик весь побледнел от унижения.

— Ты что о себе возомнил, сморчок?! — снова завопил тот, что с разбитым носом. — Да я размажу тебя, как букашку!

— Если вы не прекратите так себя вести, я все расскажу старосте, и у вас буду крупные неприятности! — сказал Акума. — Это вам не школа! Мы здесь для того, чтобы учиться и заниматься наукой, а не валять дурака!

— Акума-кун, я тебя не узнаю, — сказал красавчик в расстроенных чувствах. — Я никогда не думал, что ты можешь быть таким невежественным.

— Мы не играем в твои игры, Кейске-кун! Перестань вести себя так, будто ты лучше других, пока хотя бы не откроешь новую планету!

— Вы, видимо, забыли свое место, — прошипел красавчик с ненавистью. — Как вы смеете так себя вести и выставлять меня дураком?

Тут где-то в коридоре раздался варварский голос Курта, приветствующий какого-то одногруппника, которому не посчастливилось попасться ему на пути.

— Пойдемте отсюда, у меня нет настроения связываться с этой британской обезьяной прямо сейчас, — скомандовал красавчик своей свите и напоследок пригрозил пальцем Акуме и Кицуне. — Но с вами я еще не закончил, ясно?

Когда они ушли, Акума и Кицуне переглянулись и нервно сглотнули.

— Прости, что втянул тебя в это, — проблеял Кицуне. — Мне следовало просто проигнорировать их вместо того, чтобы начать огрызаться. Это все я виноват.

— В чем? — фыркнул Акума. — В том, что в кой-то веки решил постоять за себя, как любой нормальный человек?

— Я не знаю, что на меня нашло. Я, видимо, до сих пор под впечатлением после нашей поездки в Никко. Это было потрясающе! Я всю ночь глотал зеленый чай и не давал маме спать, рассказывая ей все-все-все! Я поспал всего пару часов, и… Мне в последнее время так странно…

— В смысле?

Кицуне пожал плечами.

— Не знаю. Мне кажется, я схожу с ума. Многие вещи для меня больше не существуют, у меня перед глазами все плывет, и я чувствую странную легкость во всем теле. Люди стали как призраки, они больше нереальны.

— Да ты точно поехал!

— Только мама осталась реальной! Куруто-кун, семпай и ты!

— Ой, какая, блин, честь! А я, знаешь ли, всю ночь не спал и думал о том, как бы от вас, идиотов, отсесть. Я с вами с катушек слетаю, все это замечают! Родители стали дергаться, мне в Америку больше не хочется. К черту домик с белым забором и садиком с гортензиями! Я знаю, что если продолжу в том же духе, мне крышка. Но шкурой чую, что если отсяду от вас, идиотов, Кейске Цукиока сотрет меня в порошок, особенно после всего, что я ему наговорил. Поэтому я решил, что лучше буду сходить с ума и держаться поближе к Куруто-куну. Пока он рядом, мы в безопасности. Кейске Цукиока его боится.

— Даже так? — вскричал Кицуне с нескрываемым любопытством.

— Семпай рассказал мне, что батюшка Кейске Цукиоки — большая шишка в мэрии, поэтому парень немножко возомнил себя королем. Однако владелец «Глории» — это очень серьезный противник. У дядюшки Куруто-куна столько бабла, что любой чиновник обратится в пыль на его фоне. К тому же, Куруто-кун склонен распускать руки без лишних раздумий. Такого только больной самоубийца не испугается.

— Это все очень мило, но послушай, пожалуйста, — замялся Кицуне. — Мы действительно выглядим так, будто дружим с ним только потому, что он богат и заступается за нас.

— Ничего не поделаешь, — пожал плечами Акума. — Обанкротить его дядюшку не так-то просто, а дикая обезьяна — она и в Африке дикая обезьяна. Придется дружить с ним, даже несмотря на то, что он богат и разобьет нос любому, кто нас тронет.

— То есть, это не мы меркантильные сволочи, а он богатый и уверенный в себе ублюдок?

— Когда с кем-то дружишь, то совершенно не обращаешь внимания на его недостатки, не так ли?

— Эй! Вы меня ждете?

Объект их жаркого обсуждения бежал по коридору им навстречу, смеясь и размахивая руками в самой варварской манере на свете. Акума и Кицуне переглянулись в последний раз и нежно заулыбались Курту.

— Конечно, куда ж мы без тебя!

— Ой, это так мило!

Акума и Кицуне засмеялись вместе с ним. Они искренне его полюбили, даже несмотря на то, что он был богат и полоумен.

Перед началом урока Гин Хасегава сделал сообщение:

— Друзья, я счастлив сообщить вам, что Кавада-сенсей вернулся с больничного и с этой недели у нас начнется физкультура. Кроме того, с этой недели начинается работа клубов по интересам. Каждый должен состоять хотя бы в одном. Пожалуйста, выберите то, что вам больше подходит, и проводите время с пользой! И, пользуясь случаем, как новый помощник президента спортивного клуба, приглашаю вас к нам. У нас вы можете не только заняться любимым видом спорта, но и имеете шанс попасть в национальную сборную и участвовать в чемпионатах государственного масштаба…

— Эй, семпай! — перебил Акума больше из вредности, чем от желания узнать ответ на свой вопрос. — А научный клуб есть?

— Вся информация о клубах появится в ближайшее время на главном стенде в фойе, — ответил Гин с бесстрастной улыбкой и вежливо поклонился группе. — Спасибо за внимание!

— Да, конечно, — пробурчал Акума. — Мы всего лишь вместе провели здоровские выходные в Никко. Это ничего не значило, зачем нас замечать?

— Не будь таким эгоистом, — шикнул на него Кицуне. — У семпая много работы. У него нет времени нянчиться с нами.

— Имел я ваши клубы! — заявил Курт тем временем. — Мне и курсов японского по горло хватает!

— А вот это ты зря, тебе бы как раз не помешал клуб хороших манер, — сказал Акума.

— А я бы с радостью вступил в какой-нибудь клуб, но не знаю, какой выбрать, — сказал Кицуне немного нетерпеливо. — Я никогда не состоял в школьных клубах.

— Как ты умудрился?! — вскричал Акума в шоке.

Кицуне опустил голову и от стыда начал заламывать пальцы.

— Ребята, которые надо мной издевались, подстраивали так, чтобы меня отовсюду выгоняли.

Курт похлопал его по плечу.

— Это в прошлом. Давай вместе куда-нибудь вступим. Ради тебя я пойду даже на это.

— Теперь ты можешь вступить в любой клуб, какой душа пожелает! — закивал Акума.

Кицуне, смеясь, закивал им в ответ.

На пятом уроке была физкультура. Они пошли на стадион. После небольшой разминки им скомандовали наматывать круги.

— Лучше б этот учитель остался дома и болел себе дальше на здоровье, — скулил Курт, задыхаясь от бега.

То, как он занимался на физкультуре, было что-то с чем-то! Он откровенно филонил от упражнений и пытался что-нибудь сделать лишь тогда, когда на него смотрел преподаватель. Если тот глядел в сторону, Курт праздно валялся на траве, пока его одногруппники усердно отжимались. Когда все делали растяжку, он просто сидел, скрестив ноги, поставив локти на землю и подпирая подбородок. А бегал он так, словно до этого бежал без остановки три дня и три ночи и совершенно выбился из сил.

Конец ознакомительного фрагмента.