Сказание о распрях 2

Lars Gert, 2021

Он пройдёт долгий, нелёгкий путь от раба до вольного, сурового наёмника, которому всецело доверяют. Он повидает много земель и испытает множество трудностей. Останется ли он таким же добрым и отзывчивым, каким был изначально? Или же он будет мстить за своё пленение в раннем детстве? Покарает ли он тех, кто погубил его родных и близких? Чью сторону он примет – Зла или Добра? В наличии борьба добра и зла, древние рукописи чернокнижников, продуманная автором география и многое другое. Как книга это сиквел (по времени написания); хронологически почти приквел основной истории из 1-ой части. Вы можете наткнуться на «Некрономикон», столкнуться с волшебником, похожим на Гэндальфа, и окунуться в такой мир флоры и фауны, который не встретите нигде, ибо он придуман мною.

II

. Невольник

Бренн крайне смутно припоминал своё детство — настолько смутно, что и говорить там не о чем. Всё же мать его, Хризольда, перед смертью кое-что успела ему поведать — потому то, чего он не знал, и то, что он знал, наконец-то улеглись в общую картину.

Согласно воспоминаниям его матери, её пышная свадьба была расстроена — незадолго до церемонии убили как его, Бренна, отца, так и его деда. И подстроено всё было так, словно свершил сие прежний возлюбленный Хризольды, хотя мгновения спустя это не подтвердилось. Тогда, в тот роковой день и час к его матери ворвался брат его отца, и угрозами заставил сбежать вместе с ним в другой город, в другую страну — а иначе он раскроет всю правду, расскажет всё. Хризольда, испугавшись огласки тайны, которую, как она полагала, знала лишь она, её несостоявшийся муж, а также её нянь, вынужденно согласилась на сей безумный шаг — в противном случае, её ждал позор и последующее забвение.

— Пусть лучше считают пропавшей без вести, нежели зачавшей до брака. — Рассудила мать Бренна.

К тому моменту двое владевших тайной ушли в небытие — как его отец, Вильхельм, так и наставник матери. Но тайну знал духовник (с которого наставник матери взял слово молчать), а также брат отца, случайно подслушавший разговор отца и гувернёра.

Брата отца, которого Бренн долгие годы принимал за своего настоящего отца, помнил ещё хуже, чем свою мать. Всё, что осталось в его памяти об отчиме — это то, что был такой высокий человек с длинными, белоснежными волосами, с которым Хризольда не была счастлива. Сейчас Бренн, размышляя о своей прошлой жизни, и прокручивая кое-что в голове, пришёл к выводу, что его мать кое о чём догадывалась — о чём-то явно нехорошем. Он припоминал, что Хризольда никак не могла за что-то того простить, а один раз, уж совсем ребёнком, когда ему было четыре, он застал сцену, в которой его отец (как выяснилось позже, отчим) валялся у матери в ногах, стоя на коленях, и вымаливал прощения за какое-то злодеяние, уверяя, что он «никого не убивал». Тогда ему сие показалось странным и непонятным. В память въелось и до сих пор не стёрлось. Поначалу значения он, Бренн, не придавал, а сейчас сопоставил со своими суждениями, с предсмертными словами матери, и всё встало на свои места.

— Так вот оно в чём дело. — Озарило, осенило Бренна.

И вспомнил он другой эпизод из своей жизни, а именно то, что у него самого имелся брат, ведь Хризольда родила двойню. Только куда он потом делся?

И нахмурился Бренн, и вспомнил, что у отчима не шли дела — долги, или что ещё. Настали смутные дни, когда он, Бренн, не доедал, а также и вся его семья тоже. И случилось так, что всё к одному: в графство Швиния (кажется, так называлось то место, где скрывалась семья Бренна) вторглось с запада тиранское войско. Несомненно, их бы всех перебили, но неожиданно для всех с юга, из Лунда двинулись орды амулетинцев — а они нисколько не дружественны ни Швинии, ни Тирании, ни Тезориании (которая есть родина Хризольды). Тогда и произошло то, что произошло: отчим, защищая их семью, погиб, а Хризольда, будучи смертельно ранена, вручила ему, Бренну живой свёрток, успев рассказать предысторию его, Бренна, появления.

Бренн и его брат-близнец попали в плен — им, шестилетним детям, амулетинцы завязали глаза, и горными тропами через дикие, неизведанные места направили сначала в один перевалочный пункт, а затем — в другой, пока не оставили насовсем в третьем. И первую базу амулетинцы называли меж собою Наср-эль-Базария, вторую — Нахр-эль-Шамания, а третью — Истязакия. И страшным местом оказалась Истязакия, поскольку в граде том находился крупнейший невольничий рынок, на котором людьми торговали, точно тканями или фруктами, и цена одного раба не равнялась цене другого, ибо у каждого имелись свои индивидуальные характеристики.

Так, лучшими гонцами считались ночеликие из Южных Земель, ибо хорошо бегали и в целом были более выносливы на длинных дистанциях. Нордам вроде Бренна, доставалась самая тяжкая работа, поскольку норды физически крепыши; гнали их в каменоломни, равно как и гномов. Люди племени щелеглазок являлись самыми счастливыми, ибо их отбирали всякие местные звездочёты, потому что щелеглазки были умны и предрасположены к счёту — цифры, арифметика были им по плечу.

Там-то, в Истязакии и разошлись пути двух братьев — разминулись и Бренн, и Дренн, потому что одного бросили в шахту, а другого — на рудник. С тех самых пор не видели они друг друга.

Более же всего Бренн переживал за живой свёрток — в нём покоилась крохотная, беспомощная девочка. Бренн улыбнулся (хоть и со слезами на глазах), при воспоминании о том, как спросил в своё время у матери о происхождении малышки.

— Кто же оно? Откуда взялось?

— Как — откуда? — Рассмеялись родители. — Аист нашёл в капусте, и принёс нам.

Не знал Бренн, что делать с этим новым для него живым существом — прижимал только к сердцу, да и только. Так и стоял с этим свёртком на базаре, на аукционе, покуда его, Бренна, не продали, как самый обычный товар.

Амулетинцы всё же не бог весть, какими извергами оказались, и отлично понимали, что от шестилетних ребят в каменоломнях проку, толку будет мало. Их назначили всего лишь подмастерьями — но это на первое время; как только Бренн достигнет четырнадцати, с него не слезут, как с вола. Пока что Бренн подносил что-нибудь, помогал. Делал то, что мог делать ребёнок его возраста.

Грубой, загорелой стала его кожа со временем, на жарком Солнце, хотя изначально она была очень светлой, как у всех нордов.

Что же до малышки, то её определили в некое подобие ясли-приюта, и по мере своих возможностей Бренн всегда навещал её после своего трудового, рабочего дня. Он надеялся застать там и Дренна; думал, сестрёнка как-то сплотит, объединит их, ведь семьи у них больше не осталось.

Бренн не мог ответить на собой же поставленный вопрос, дорога ли ему сестра. Да, она ему не совсем родная — только по матери; отпрыск убийцы его настоящего отца. Но мать так просила присматривать за ней! Ныне мамы нет, но он дал слово оберегать. Кто, если не он? Раз просителя нет — можно и ослушаться, но Бренн был не из таких. Он старался всегда выполнять свои обещания, либо не давал их вовсе.

Девочка была несколько дней от роду, когда все беды обрушились, настигли; когда Бренна захватили в плен; пленили против его воли. У неё даже имени ещё не было! Бренна посещали мысли умертвить несчастную, чтобы она не мучилась, не страдала ещё больше, но каждый раз, когда он заносил руку, чтобы дитя более не задышало — всякий раз что-то его останавливало. И этим что-то была либо его собственная совесть, либо вера его матери, которая с того света точно журила пальцем…

Сейчас, когда Бренн всё это вспоминал, ему уже исполнилось четырнадцать — долгих восемь лет минуло с тех самых пор, как невзгоды, несчастья пришли к нему в дом. Сейчас у него дома нет; есть пристанище, вместилище, где он ночует вместе с прочими невольниками. И есть сестра с васильковыми глазками, которой сейчас на два года больше, чем ему, когда он, Бренн, впервые ступил ногой своею на землю амулетинскую.

Кормили рабов хорошо, исправно: амулетинцы понимали, что если кормить скот плохо, много он не наработает. И харчевня была общею для всех — сюда в примерно одно и то же время сгоняли всех невольников — с шахт, с рудников, с каменоломен. Засекали время, дабы за один час работник уложился. И снова, раз за разом Бренн озирался по сторонам, внимательно вглядываясь в лица, надеясь увидеть в ком-нибудь отражение своё, но тщетно. Искал — и не находил. И сник, потому что Дренн как в воду канул. Ужель убили его? Что ли скинули в выгребную яму?

И очень сильно сдружился Бренн с одним из южноземельских субантропов, с которым виделся лишь во время приёма пищи. Сей юнец был из племени гебиру; отлично бегал и всегда был весел. Его белоснежные зубы, его улыбка как-то подбадривали Бренна, а его кожа, цвета угля, совсем Бренна не отпугивала. Субантроп не знал своего собственного имени, и Бренн про себя окрестил его Бегунок. И Бегунок этот был отменным болтуном — да таким, что рот у него не закрывался даже во сне! Днями, ночами он рассказывал про свою родину, про их традиции и обычаи, про шаманов и про то, что шаманы их могут впадать в пограничное состояние и не брезгуют человечиной.

Вторым для Бренна другом стал малец из племени скуловидов, которого Бренн прозвал Швырок-Кувырок, потому что тот клал всех на лопатки шутя — разве что кроме самого Бренна, который то выигрывал у степчанина, побеждая, то присуждали им ничью.

Третьим другом был пухляк из племени щелеглазок — весьма вдумчив, оказался он. На досуге познакомил он Бренна с шахматами, шашками и нардами, а также научил готовить пищу самому. Так его и прозвали — Несисяй, так как всё время пухляк был или занят своими думами, медитируя («не сейчас»), либо отпаивал всех ароматным напитком («неси чай»).

Четвёртым, как это ни странно, был урождённый этих мест — хемантроп по прозвищу Песочник. Этот амулетинец грезил о коврах, о своём собственном торговом караване, состоящем из множества верблюдов, и о многом другом.

Пятым, и последним другом для Бренна являлся представитель племени красномазых, который твердил одно и то же, а именно: вначале были драконы, и однажды драконы вернутся. Все расценивали это как некую внутреннюю философию иностранца, и не возражали. Но истории про драконов от него просили все.

Подошёл день, подошёл час: вот, скоро Бренну четырнадцать. И уже выбран удобный момент, дабы сбежать, ибо видел он, в каких условиях трудятся настоящие рабы. И поспешил сообщить он обо всём друзьям. Но уж настолько он им доверял, в душе одиночества боясь, что за восемь лет пребывания в городище Хэджидж (в который его продали с торгов в Истязакии), не разглядел он гнили. И вот: донёс на него тот, кому всецело доверял, и заточён в зиндан. И побивали, и секли, и морили голодом норда-наглеца. При этом надобно заметить, к нему применяли исключительно физическое воздействие: никаких словесных оплеух, никаких нападок. Молча замуровали, молча еду подавали. А Бренн проклинал себя за доверчивость, и страсть как переживал за сестру, которую именовал не иначе, как Васильком. Василёк же, будучи привязанною к брату, выглядывала каждый день, и томилась думою, потому что перестал её Бренн навещать — откуда ей было знать?

Возможно, шар земной действительно не имеет углов — или существует вселенская справедливость: предавшим Бренна «друзьям» их действо вернулось бумерангом. Рассорились они все меж собою, и братство их распалось навсегда; ныне каждый ходит, бродит по отдельности.

Однажды, когда Бренна вели по тёмному подземельному коридору, он изловчился, и дал дёру — и вот, ныне на свободе, но всё ещё на вражеской земле.

Бренн прятался, как загнанный зверёк, несколько суток, пока не удостоверился, что погони за ним больше нет. Он выбрал день и выбрал время; переоделся и поспешил к сестре. И приставив надсмотрщице, нож к горлу, отобрал у неё перепуганного насмерть восьмилетнего ребёнка, выбрался обратно и был таков.

— Почему так долго? Ведь обещал не покидать.

Бренн же, держа сестру за руку и направляясь, куда глаза глядят, вдруг остановился, присел перед Васильком на корточки, провёл ладонью по заплаканному лицу девочки и сказал:

— Мы обязательно выберемся отсюда; обещаю. Как только я дойду до наших мест, я построю для нас с тобой дом. Я устроюсь на любую работу, чтобы ты не нуждалась ни в чём. Я сделаю всё, чтобы Василёк поступила в Высшую школу магии и волшебства.

— Разве есть такая? — Заметно оживилась девочка, округляя от удивления глаза.

— Я найду, — Улыбнулся ей в ответ Бренн.

Но на самом деле оптимизм Бренна склонялся к прозрачности — на что-то надо было жить, хотя бы первое время. На них махнули рукой, их больше не преследуют — но надолго ли?

Закутавшись в лохмотья, дабы их не спалило жгучее южное Солнце, дети продолжали бродить по городским улочкам в надежде на то, что какая-нибудь из них выведет их в безлюдные места. А уже оттуда, ориентируясь по звёздам, двигаться в северном направлении.

— Хочу, — Кивнула Василёк в сторону диковинных фруктов, проходя мимо базара — сегодня на площади устроили ярмарку; все купцы, все торговцы зазывали люд, расхваливая свой товар.

— У меня нет ни гроша, — Развёл, было, руками Бренн.

— А так нам не дадут? — Надула губки девочка.

— Не дадут, Василёк. — Вздохнул Бренн, продолжая держать сестру за руку.

— Иду на запах! — Нашлась вдруг девочка, и пошла вперёд, уводя Бренна за собой. — Если хорошо попросить — может, и перепадёт чего?

— Куда ты меня тащишь? Прекрати немедля. — Промямлил брат, но Василёк оказалась слишком упрямой, непоколебимой.

На базаре же чего только не было: и фрукты, и овощи, и специи, и целебные кустравы, и ковры, и дорогие ткани, и драгоценные камни! Также и звериный рынок, где в клетках томились самые разные забавные зверушки.

Народу на площади становилось всё больше и больше, и Бренн, мудрствуя лукаво, рассудил, что, если их всё-таки по-прежнему ищут — в толпе можно затеряться, и это раз; девочка очень хотела есть, и быть может, удастся подобрать с земли какое-нибудь завалявшееся яблоко, и это два. Ибо на кражу Бренн был готов лишь, в крайнем случае.

Василёк подошла ближе к той части базара, куда так стремилась изначально — се, стоит она пред корзинами самых разнообразных фруктов, что так освежают и бодрят в любой из знойных дней.

— Тё-ё-ё ето тако-о-е? — С превеликим интересом протянула Василёк, разглядывая невидаль, и жадно при этом облизываясь. — Тё ето, а?

Разумеется, она произнесла свои фразы на амулети (ведь восемь лет жила средь них) посему торговец запросто её понял, и, нагнувшись ближе, огромными ручищами начал доставать из каждой корзины по одному экземпляру, расписывая его достоинства.

— Это есть кокко, малыш, — Крутил на одном пальце торгаш большое, чёрное и очень тяжёлое яйцо. — Ежели разбить о камень, али само упадёт с пальмы, то получишь два горшочка белой водицы, прекрасной утоляющей жажду.

— Кока! Кокочка! — Ребёнок был счастлив и хлопал в ладоши.

— А вот это — пузис; видишь, пузатый какой? Оттого и пузис. — Держал в руках купец нечто похожее на тыкву. — Он очень полезный, а ещё из него можно сварить кашу.

— Беру! Беру! Всё заберу!

— Ну, а это — вкусладец, — Торговцу, чтобы поднять самый большой, самый полосатый, пришлось немного покряхтеть — фрукт был немногим меньше его самого — а он, торговец, был даже по сравнению с подрастающим Бренном просто огромен. — Вкусладец, — Повторил купец, — Потому что и вкусный, и сладкий.

Василёк уселась на вкусладец, как на гигантский пенёк, и не думала с него слезать; круглому же мячику — хоть бы хны, не издал и звука.

Далее пред глазами девочки предстали: аромат, покрытый твёрдыми жёлтыми чешуйками с шипами; кислик, дольку которого торгаш вложил в ладонь бесплатно, но ротик Василька при поедании немедленно скривился; грозди северного и южного богдара, имеющие светло-зелёный и глубоко-фиолетовый цвета соответственно; початки светлого и тёмного хляя, зёрна которого были спелыми, сочными и хрустящими одновременно; корень эрза — большой, как батат, формой, как баклажан, и цветом, как морковь; наконец, ягода королевская, корневика, надкусив которую Бренн тут же ощутил неповторимый вкус детства — м-м-м, Хризольда подавала на десерт её со сливками. Жили они небогато, но корневика на столе была всегда…

Торговец же, дав попробовать от каждого фрукта по кусочку, до последнего надеялся, что где-то рядом ходят-бродят родители этих оборвышей. Торговец не был жаден, но и в убыток себе трудиться не хотел.

— Что-нибудь, да купите, многоуважаемые. — Упрашивал купец. — Я пред вами и так, и сяк, а вы — никак…

Дети замерли.

— Ах, Василёк, Василёк, — Привстал на одно колено мальчик, аккуратно вытирая грязный от соков рот сестрёнки своим рукавом. — Что ли я не говорил тебе…

Тёмно-синие, близкие к фиолетовому оттенку глаза девочки, до сего мига сияющие от счастья, перестали сверкать. Ушки покраснели, и щёчки горели, а золотистые волосы, которые за эти три дня скитаний уже стали пыльными и грязными, на Солнце больше не блестели. Нос с горбинкой, узенькие плечи — вся в мать; такая же милая, такая же красивая.

Между тем, уже около получаса за детьми наблюдал один шайх, или дей, или мирза. На его главе возвышалась типичная амулетинская шапка — нечто среднее между чалмой и тюрбаном. Старик, судя по всему, ещё был очень крепок, хотя борода его была и длинна, и седа, а взор из-под насупленных густых бровей был стар, как мир, словно урождённый в одно время с Вселенной этот странный незнакомец.

Видя, что объекты его наблюдений самостоятельно расплатиться не могут, господин подошёл ближе и сделал вид, что очень сердится:

— Ах, вы, такие-растакие! А я вас по всему городу ищу! Под каждый камушек, под каждый валун заглядывал — вдруг притаились, окаянные. Если б потерялись? Иль удумали сбежать?

Василёк, дико испугавшись, прижалась к брату — бедный, несчастный комочек. Бренн же, будучи постарше, раскусил мирзу и понял, что тот — играет.

Брат театрально припал на колени и начал нести извинительные речи, речи пафосные и проникновенные:

— Ох, не губи, ох, не суди нас, господин! Лобзать я буду твои стопы денно и нощно! Послал ты нас на рынок, но закралась в нас лиса хитрющая — взять хотели то, что плохо лежит… Монет ты дал нам вдоволь, но унести хотели больше, чем купили бы на них!

Полно, полно: верю я

Веселится голова

Оттого, что вас нашёл

И до дому да привёл

Древний, как эта Фантазия, незнакомец, отсыпал торговцу несколько медных взвесей (дюжина таких взвесей составляет один серебряный полумесяц).

— Малыши моей младшей сестры. — Поспешил заверить купца дед, кивая на двух голодных детишек. — Идёмте же, глупыши, — Предложил спаситель Бренну и Васильку, по-доброму подмигивая им обоим.

Бренн и рад был свалившемуся на него счастью — упал груз с плеч, ведь могли запросто упечь под стражу — и насторожился, ожидая подвох. Он долго глядел на этого чужака, и с тяжёлым сердцем согласился — будь что будет.

«Я буду искреннее надеяться, что этот господин не причинит вреда ни мне, ни тем более моей сестре», размышлял про себя мальчуган, идя следом за стариком, идущим впереди и указывающим путь.

Внезапно Бренн остановился, как вкопанный: где торопливый топоток за спиной, где дыхание в затылок?

— Стойте… — Окликнул он мирзу. — Василёк, Василёк! — Начал звать брат, но девочки и след простыл. Исчезла Синеглазка…

— Кажется, мы потеряли её ещё на рынке… — Задумался высокий господин. — Следуй за мной, мы идём обратно; идём и обязательно найдём.

И Бренн послушно заковылял следом.

Снова продирались они через множество людей, чьё скопление на базаре было точно поле, усеянное саранчой.

Хвала этому мирзе — он знал каждый уголок, каждый закоулок. Нашли, нашли они потерю.

Василёк с озадаченным видом стояла у клеток со всякой живностью — пушистые коты и не менее пушистые кроллы, пригибающие свои ушки к туловищу; спокойные, уравновешенные дромадэры и юркие хвостатые селевинии; боевые львы и мыши благого Ксандра; бурки, табиры, виверры и даже детёныши горгулий! Приоткрывая свои пасти, они пытались выдыхать пламя, но пока что оттуда шёл лишь пар — ещё не подросли. Помимо них, здесь была куча всяких пернатых — у Василька разбегались глаза.

У Бренна язык не повернулся отругать свою сестру — мало ли натерпелась она в амулетинском приюте? Но и потакать её капризам — значит, оказать медвежью услугу, воспитав нахалку.

— Пойдём, родная, пойдём, — Приобнял сестрёнку Бренн.

Но та горько расплакалась, и понять её было можно: какой нормальный ребёнок не желает себе друга-питомца?

И глянул Бренн на спасшего их господина, и глянул тот на мальчугана — и поняли друг друга без слов.

За маленького, даже крохотного котёнка пришлось отдать целый золотой полумесяц — а это ни много, ни мало, добрая сотня медных взвесей. И шёл по дороге один уставший, но довольный комочек, и бережно нёс в своих ручонках комочек другой, который время от времени жалобно, беспомощно пищал.

— Вижу я, ты щедр и богат, — Начал Бренн так свой разговор, поспешая за мирзой и ведя за собой сестру. — Чем могу отблагодарить?

Убелённый годами и сединами господин хранил молчание до тех пор, пока базар не скрылся с глаз долой. За поворотом, прочь от города, он остановился и, показывая на одиноко стоящего ишака, привязанного к гигантскому кактусу, молвил:

— Я, также странствующий торговец; правда, на сегодня дел у меня нет. Посему при мне лишь ослик, а не караван из тридцати трёх верблюдов, гружённых всякой всячиной. Я из племени арравов, а имя мне — Лариох уль-Вулкани. Я также летописец, басноплёт и звездочёт. Живу я не здесь, но в краях, схожих и землёй, и климатом, а именно — во Владычестве Магхр, что прямиком на юго-запад по этой самой тропе.

Амулетинец умолк, поглаживая бороду, и после добавил:

Конец ознакомительного фрагмента.