Салюки, Затерявшийся В Бордовом

Robert Rickman

Глава I

Что-то явно не так с моим эмоциональным термостатом. То хорошее, что случается в моей жизни, заставляет меня нервничать, плохое нервирует меня еще больше, а неизвестность приводит меня в полное исступление. Но при этом я терпеть не могу скуку и однообразие. И так я живу все 58 лет своей жизни.

Эскадрон моих внутренних гремлинов, обитающих глубоко в подсознании, радостно раскручивает диск моего термостата. Выуживая плохие воспоминания, они искажают их, превращая в собственные пародии, раздувают до невероятных размеров и грубо выталкивают на поверхность сознания. Гремлины используют мои вспоминания, чтобы выкручивать мои нежные нервы, пока я не начну корчиться в агонии.

Цепочка этих химических соединений, потому как эти гремлины — не что иное, как неправильно функционирующие в мозгу химические элементы, образовалась в конце 1960-х годов, растянувшись до настоящего времени. Эта длинная и искромсанная цепочка представлена демоническим послужным списком моей трудовой биографии.

Я работал охранником, корректором, учителем в школе для взрослых, дворником, официантом, билетёром, плотником, диск-жокеем в баре и на радио, фотографом и упаковщиком в супермаркете. После того, как меня исключили из университета, я отслужил рядовым в армии США. Это была наихудшая работа в моей жизни.

Лучшей работой была должность новостного репортера и радиоведущего в Айове и Калифорнии. Работать в прямом эфире — мой талант номер один. Занятие, для которого я был создан, за исключением одного аспекта — я не в состоянии выносить продолжительный стресс. Я мог сдерживаться какое-то время. Может, несколько месяцев, иногда даже лет. Но, в конце концов, пробка не выдерживала и с громким хлопком вылетала из бутылки моей сдержанности, давая волю охваченным гневом гремлинам.

Потом я или сам бросал работу, или меня увольняли, или же происходило и то и другое одновременно. При этом ни бывший работник ни бывший работодатель так толком и не понимали, что же произошло на самом деле.

С последней работы на радиостанции меня уволили в 1999-м году после конфликта с комментатором новостей из-за того, как следует правильно произносить название пригорода Чикаго Десс-Плейнс. Так как я сам родом из Чикаго, я сказал ему, что правильно произносить это название: "Десс-Плейнс". Несмотря на это, он вышел в эфир с каким-то странным французским акцентом, и я назвал его лягушкой. Я не знал, что его предки были родом из Франции.

Свою последнюю работу я потерял в обычном для меня эффектном стиле в ясный осенний день в 2009-м. Это была работа в компании «Тестинг Анлимитед», офис которой располагался в конце улицы, где я жил в Фокс-Лейке, штат Иллинойс, еще одном пригороде Чикаго. Эта должность попадала под квалификацию «неполная занятость/нерегулярная», что означало, что я не мог претендовать на соцпакет и пособие по безработице, а также работал лишь шесть-восемь месяцев в году. Иногда на протяжении недель я не знал, в какие именно дни мне нужно будет выйти на работу и на сколько часов в день. Меня это устраивало. Эта работа не предоставляла мне никаких гарантий безопасности, и, хотя отсутствие надежности само по себе скверно, но идея сменить эту работу на какую-то получше казалась еще ужаснее.

Широко улыбаясь, менеджер называл наше занятие интеллектуальным эквивалентом рытья траншей. Группа, состоящая из сотни таких как я, — все с университетским образованием за плечами, — усаживалась на раскладных стульях, по двое у каждого стола, оснащенного компьютером, клавиатурой и мышкой. Наша работа состояла в оценивании тестов начальной школы. Иногда в них попадались абзацы с описанием любимых питомцев, а порой мы оценивали целые сочинения о том, как ребенок провел летние каникулы.

Последняя траншея, которую я вырыл для этой компании, заключалась в вопросе правильного написания слова «кот». Инструкции, выданные нам перед началом проекта, были предельно просты: «кот», написанное без ошибок, получало два балла. Если же написание было близко к правильному, например, «кат» или «кет», за него ставили один бал. За всё остальное ставили 0.

Но родители одного ребенка потребовали перепроверить его оценку, апеллируя к тому, что к-р-о-т может стать добычей, на которую охотится к-о-т. И что крот — это тоже зверек, у которого есть четыре лапы и хвост, и поэтому заслуживает одного балла. К тому же, они схожи в написании и во внешности, если не смотреть на крота прямо, и, если он окажется достаточно крупным.

Управление по делам образования в штате стало на сторону родителей, благодаря чему общее правило, состоящее из двух простых предложений, превратилось в запутанную инструкцию, занимающую пять страниц. Нам приходилось проверять 6 работ в минуту, 360 в час, 2 700 за восьмичасовой рабочий день. У нас было два перерыва по пятнадцать минут и один получасовой, чтобы пообедать. Компьютер контролировал нашу работу с беспощадной точностью.

После месяца работы со всеми этими словами: «кот», «крот», «скот» и «друг» (1 балл), моя концентрация снизилась, что отразилось на скорости и точности работы, и, как следствие, породило множество внутренних страхов. Поэтому я решил ставить перед собой производственные задачи и отмечать прогресс новой галочкой на листике-наклейке после каждой выставленной оценки.

Однажды осенью 2009 я сдвинул очки с толстыми стеклами к кончику носа, чтобы рассмотреть листик с галочками поближе, и досчитал уже до 552 галочки, когда Джим, главный копатель траншей, внезапно разрушил всю мою концентрацию.

— Эй, Питер, — заговорил он своим тихим монотонным голосом.

Карандаш выпал у меня из рук.

— Что?

— Посмотри на эту работу…

Нависнув надо мной, он набрал на клавиатуре несколько букв и щелкнул кнопкой мышки. На экране появилась письменная работа.

— Тут должен быть один балл, — сказал он.

Я посмотрел на него рассерженно.

— Для меня это выглядит как"к-о-т".

— Ну, если ты присмотришься внимательнее к последней букве, то заметишь, что то, что кажется верхней частью буквы «т» — просто случайный штрих.

— Для меня это всё равно буква «т», — я посмотрел на него строго.

— Я показал это Бекки, и она согласилась, что последняя буква — это не буква «т». Так что нам нужно изменить балл на единицу.

— Правда, нам нужно, да? Ладно, и сколько же времени вы с Беки потратили, изучая эту букву?

Джим почувствовал себя неуютно.

— Около десяти минут, затем отнесли эту работу Биллу, — ты знаешь Билла, заведующего проектом, — и он изучил ее при помощи «Апелляционной программы». Ты ведь знаешь, это специальная программа, использующая алгоритм нечеткой логики для анализа детского почерка. Как бы там ни было, Билл согласен с нами, что здесь следует поставить один балл.

Теперь Джим уставился на меня. Я повернулся к нему и спросил:

— Ладно, кто тогда, черт побери, оценивает эту работу? Беки, Билл или я?

— Конечно ты.

Джим выглядел испуганно.

— Отлично, в таком случае, это два бала.

— Мистер Федерсон, думаю, нам нужно поговорить с Биллом.

Внезапно обычно добродушный Джим перестал быть добродушным.

Трудно понять, как один доктор наук, два человека с дипломами магистров в области английской филологии и парень, имеющий за душой два года обучения в университете (я), могли устроить такой скандал из-за написания слова «к-о-т». Но именно это мы и сделали.

Вот так я и потерял работу в компании внешнего независимого оценивания. Как обычно, это не имело никакого значения, уволился ли я сам, или меня вышвырнули с работы. А на прощанье «Заведующий проектом» Билл посоветовал мне обратиться за профессиональной медицинской помощью.

Как будто я никогда прежде этого не слышал.

Я швырнул свой пропуск на стойку администратора, с решительной угрюмостью направился к стоянке автомобилей и… не смог открыть дверь своего Dodge Charger 1976 года выпуска. После пары ударов кулаком дверь с ржавым скрипом открылась, и вскоре под оглушительные звуки мотора я выезжал со стоянки, оставляя за собой облака сизого дыма.

Я бесцельно кружил по городу, сжигая дорогой бензин, пока не спалил всё свое раздражение. Мой Charger был практически убит в хлам. Я никогда не мыл его, не смазывал воском, не менял масел, — ни разу даже не взглянул на показатель уровня, и так и не избавился от огромной вмятины на задней левой панели кузова. Приборная доска растрескалась на кусочки. Радио и кондиционер не работали уже много лет. Обертки от фаст-фуда, чеки из супермаркетов и хрупкие конверты старых писем покрывали собой весь пол. А на заднем сиденье возвышалась куча грязной одежды для стирки, что скапливалась там на протяжении нескольких недель.

Я бросил взгляд сквозь покосившееся зеркало заднего вида на эту кучу, потом перевел взгляд вниз и рассмотрел то, во что был одет: грязная деловая рубашка в тонкую полоску, воротник не застегнут, носки от разных пар. Как бы я терпеть не мог заниматься хозяйственными делами, пришло время заняться стиркой.

Вскоре я уже парковался у местной прачечной самообслуживания и, как обычно в день стирки, градус моей взвинченности пополз вверх, так как в памяти оживали воспоминания о том, как мои мокрые вещи вынули из сушилки, свалив их в кучу на полу, и загрузили в нее собственные.

Источником этого раздутого гремлинами воспоминания стал инцидент в прачечной общежития времен моей учебы в Университете Южного Иллинойса в 1971. Как обычно, гремлины истязали меня, пока я наблюдал за своими шмотками 2009 года, кружащимися в сушилке. Когда сушилка выключилась, я открыл дверцу, чтобы пощупать вещи.

Всё еще влажные! Черт!

Потянувшись в карман за парой драгоценных четвертаков, я нащупал липкий кожаный футляр мобильного телефона. Я уже давно не разговаривал с Рональдом Стакхаузом. Это он помог мне привести в порядок мысли во время моей работы на WSIU — радиостанции на юге, чтобы я не сидел после эфира, уставившись в одну точку и не зная, что сказать. В 1999-м он помог мне найти другую работу, когда меня вышвырнули за дверь новостной радиостанции WREE, и снова помог мне встать на ноги, когда меня выгнали с работы охранника, потом корректора, а потом дворника. Он всегда относился ко мне с великолепным тактом, словно не уметь удержаться на рабочем месте, несмотря на все причиняемые неприятности, было всего лишь следствием сбоя в грандиозной системе жизни. Рональд был воплощением стабильности, так что гремлины его боялись.

Я нажал кнопку быстрого набора номера, но ничего не последовало, так как батарея снова сдохла. Заряда не осталось фактически совсем. Я быстро запихнул телефон назад в карман, пока не поддался импульсивному желанию швырнуть его в корпус сушилки.

Час спустя я забросил выстиранные вещи на заднее сиденье машины, туда, где они будут валяться еще несколько недель, потому как возвращаться в дом им предстоит по частям, по мере возникновения в них необходимости. Перемены приводили меня в стрессовое состояние, даже небольшие. А что касается осени 2009, в тот период я вносил в свою жизнь всё меньше и меньше изменений, не желая терять то немногое, что у меня осталось.

Нащупав переходник мобильника на заднем сиденье, я подключил его к прикуривателю и позвонил Рональду. Он еще не успел сказать: «Алло», когда я рявкнул в трубку.

— Черт подери, Рональд, это был чертовски ужасный день!

— Кто? Что? А, это ты, Пит?

— Черт побери, да, это я! Я сейчас в прачечной. Ты помнишь того сукина сына, что выбросил мои мокрые вещи из сушилки и бросил их на пол, когда мы учились в университете?

— Он что, снова это сделал?

— Смешно, Рональд! Ты помнишь это?

— Пит, это было почти сорок лет назад.

— Ну, для меня это было словно вчера, потому как пару минут назад наблюдая, как мои шмотки крутятся в сушилке, я снова пришел в бешенство от этих воспоминаний.

— И что?

— Больше ничего, только это.

— Пит, ты снова пил сегодня много кофе?

— Еще нет. Это моя следующая остановка.

— Лучше не делай этого. Ты ведь знаешь, что кофе усиливает твое, эээ, ну ты знаешь…

Когда голос Рональда замолк, я завел машину.

— Рональд, я сегодня потерял работу, — сообщил я, выезжая со стоянки.

— Что? Нет… Что случилось?

— Как обычно. Конфликт.

На другом конце связи повисла пауза. Я свернул и выехал на улицу.

— Пит, — сказал Рональд. — Ты знаешь формат: отдохни несколько дней, обнови резюме, приготовь приличную одежду для собеседования…

Этот совет я слышал от Рональда уже множество раз. И каждый раз он оказывался прав.

— Возможно, у меня кое-что есть для тебя, чем бы ты мог заняться… — продолжал Рональд. — У тебя еще есть твой классный микрофон и ноутбук? Ты еще подключен интернету?

— Да.

Я уже знал, что за этим последует.

— Ну, ты мог бы начитывать несколько передач в день для радиостанции. Тебе не придется освещать никаких новостей. Тебе даже не придется писать о них, и оплата хорошая.

Рональд работал на радиостанции WSW в Омахе.

— Рон, — я уже перегорел радио… Я…

Я уже чуть не плакал, и думаю, Рональд это почувствовал.

— Послушай, Пит, возьми паузу, отдохни. Соберись с мыслями и перезвони мне через несколько дней, мы поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — выдавил я из себя.

Я не знаю, что Рональд во мне нашел. Я правда не знаю.

Швырнув мобильник на заднее сиденье, я попал им прямо в ворох выстиранной одежды, как раз в тот момент, когда заезжал на стоянку перед «Шоп Кинг». В этом супермаркете можно было найти не только продукты по самым низким ценам в Фокс-Лейке, но и поглазеть на 25-летнюю рыжеволосую красотку Лилли. Я нашел флакон парфюма «Олд Спайс», что катался внизу на полу, обильно сбрызнул им лицо и направился внутрь.

Через несколько минут я уже стоял в конце очереди к кассе Лилли. В руке я держал корзину, на дне которой стояла 450-граммовая банка с черно-белой наклейкой с единственной надписью:"АРАХИСОВАЯ ПАСТА". Вид Лилли, сканирующей арахисовую пасту, буханку 99-центового хлеба, небольшую луковицу и маленькую баночку майонеза, вытащил меня из отвратительной депрессии, переместив в состояние безграничной радости. Когда она добралась до банки с тунцом, я созрел для действий.

— На самом деле это не для меня, — сказал я. — Это для моего ручного тигра.

Лилли подняла на меня безучастный взгляд. Она знала, что не стоит тратить силы на ответ, но ей уже было настолько скучно, что она воспользовалась даже таким поводом чуть-чуть развлечься.

— Ручного тигра? — спросила она.

— Да, он остался в машине. Хочешь на него взглянуть? Ему нравятся хорошенькие девушки.

Боже, как же это тупо.

Лицо Лилли словно окаменело.

— Нет, мой парень не любит тигров, — ответила она, швырнув мне пластиковый пакет с продуктами. Она постаралась сделать так, чтобы наши пальцы не соприкоснулись, когда я забирал пакет. Быстро повернувшись к следующему покупателю, девушка тут же забыла о нашем разговоре.

Я снова погрузился в глубокую депрессию, но направляясь к выходу, фланировал так, словно был самым счастливым человеком на свете. Я даже насвистывал отрывок из рапсодии Листа.

Гремлины разодрали пакет, когда я ставил его в машину, и продукты рассыпались по полу в разных направлениях. Не было никакого способа избавиться от этих вредных мелких ублюдков. Профессионалы пытались это сделать, но всё было зря.

Один консультант начертил круг, нарисовав внутри него точку, что обозначала «Я», и на протяжении двух месяцев десятками разных способов убеждал меня в том, что большинство «Я» людей по своей сути хорошие, и что проблемы происходят за пределами этого круга. Люди хорошие, просто они совершают плохие поступки.

Еще один психиатр прописал мне трициклический антидепрессант и «Паксил» от тревожности. Затем он выписал мне «Риталин» для компенсации энергетического истощения из-за «Паксила» и лечения побочного эффекта — синдрома дефицита внимания.

— Лучше жить на лекарствах, — говорил мне психиатр с довольной улыбкой на лице, выписывая рецепт.

Всё, что я пробовал, работало какое-то время, пока мой мозг не начал оказывать сопротивление каждому, кто пытался его починить. Я забыл, что люди по сути своей хорошие, и начал употреблять всё большие и большие дозы лекарств, чтобы справиться с тревожностью, апатией, гиперреактивностью, депрессией, СДВ. Это привело к тому, что я начал всё больше и больше путаться в собственных мыслях, пока летом 2009 не почувствовал себя так, словно теряю собственную личность и превращаюсь в жесткий диск.

Моей следующей остановкой было кафе и булочная «Мэллоу Граундс», расположенная в одном из этих современных зданий, что построены в таком стиле, словно им уже под сотню лет. На современных стенах — искусственно состаренная штукатурка, по которой расползлись трещинки, и отслаивающаяся местами краска. Однако стульям с прямыми спинками, возможно, уже лет семьдесят, а столы с грифельным покрытием выглядят так, словно когда-то давно их использовали в биологической лаборатории средней школы, где на них расчленяли лягушек. Людям нравилось это место, оно «напоминало» им о старых, добрых временах, в которые они никогда не жили.

Каждый раз, заходя туда, я начинал испытывать боль в правом плечевом суставе и ощущал приближение приступа гнева. Как и прачечная самообслуживания, кафе напоминало мне один неприятный инцидент, что произошел со мной летним утром 2008 года в кафе «Демоник Граундс Кофе Импориум», расположенном в другом конце города.

Тем утром я выпил свою обычную дозу «Риталина», трициклического антидепрессанта и «Паксила», и чувствовал себя так, словно балансировал на лезвии ножа между состоянием мрачной апатии и неукротимого бешенства.

Обнаружив, что с меня взяли плату за тройное латте, тогда как мне подали большую чашку обычного кофе, я потребовал разговора с менеджером. После короткой дискуссии, я окончательно остановился на стороне неукротимого бешенства и накинулся на менеджера с кулаками. Однако промахнулся и врезался в стену, ударившись о нее головой и плечом, следствием чего стал ушиб плечевого сустава и крах моего жесткого диска, так сказать.

Выйдя из тюрьмы следующим утром, я зашвырнул свой пузырек с таблетками в другой конец спальни и оставил непристойное голосовое сообщение своему психиатру, закончив таким образом наши отношения.

К осени 2009 года гремлины вышли из своей медикаментозной комы и снова принялись грызть мне мозг. Это вызывало во мне зудящее ощущение в области солнечного сплетения, которое я называл «мандраж». Жаль, что не было такой таблетки, которая могла бы очистить меня от этого «мандража». Если можно очистить кишечник, то почему нельзя очистить ум?

Этим вечером в «Меллоу Граундс» я применил всю свою силу воли, чтобы не взорваться после фиаско с Лилли, но бармен встал на сторону моих гремлинов. Он разговаривал одновременно и со мной, и с кем-то за окном выдачи через один из этих подвесных микрофонов, торчащих из уха. Он выглядел так, словно в любом командно-диспетчерском пункте страны он чувствовал бы себя как дома. После обычной путаницы по поводу того, к кому он обращается, — к раздраженному водителю за окном выдачи или страдающему от мандража клиенту, стоящему прямо перед его носом, — я получил свой кофе и сел за ближайший секционный столик. Бармен, казалось, испытал облегчение.

Как обычно, я был ужасно одинок, и испытывал смутное, нереалистичное желание пообщаться с кем-нибудь этим вечером. Но, казалось, что все 20 или около того посетителей кафе писали сообщения, разговаривали по мобильным телефонам, слушали свои айподы, работали на ноутбуках или читали электронные книги. Все были на связи, кроме меня.

Я осушил залпом свой «Гросс Суд Американер Каффе», что в переводе на английский 20-го века означало «большая чашка кофе». Возможно, чашка оказалась слишком большой, потому как встав из-за стола, я почувствовал себя так, словно в затылке что-то взорвалось, стремясь вырваться наружу, и это что-то понесло меня к выходу из кафе на невероятной скорости. И в тоже время скорость моего восприятия замедлилась настолько, что я мог рассмотреть каждую фальшивую трещинку в штукатурке стены до мельчайших подробностей. Мышление начало расползаться на кусочки, как эта штукатурка, только в моем случае речь не шла ни о какой имитации.

Поездка домой сквозь мрачную, неровную дымку уличных фонарей и проносящихся мимо теней заняла десять минут. Заехав в парк трейлеров, я увидел, как единственная работающая фара машины осветила неестественным светом мой миниатюрный палисадник, изменив потускневший зеленый цвет моего трейлера на белый, как мел. Телевизионная антенна на крыше выглядела, как искореженный крендель из-за шторма, обрушившегося на нас десять лет назад, а опора почтового ящика, в которую я врезался на машине в прошлом году, отбрасывала на землю неровную тень. В свете фары я увидел, что весь фасад трейлера утратил свой изначальный цвет, чего раньше я не замечал.

Выпрыгнув из машины, я прижал очки плотнее к носу, чтобы лучше видеть, и заметил, что вся боковая стена трейлера отслаивается от рамы. Мне нужно срочно что-то с этим делать, — думал я, — трейлер разваливается на части, и если присмотреться внимательнее, со мной происходит то же самое.