Фаетон. Книга-11. Пришельцы

V. Speys, 2021

В книге рассказывается о том, как произошла встреча будущего автора романа "ФАЕТОН" с пришельцами из далёкого будущего с благодарной миссией, и чем вызвано внимание благодарения пришельцев к автору, изложено в этом повествовании. Читатели вместе с автором отправятся в далёкое будущее Земли, приоткрыв завесу времени…

Глава пятая

Я остро нуждался в друге, задушевном, сильном советчике, который заменил — бы отца. Быть с другом всегда и везде вместе, ощущать его защиту и поддержку, разве это несчастье. Такого друга у меня не было.

Однажды из Переяслав Хмельницкого приехал к моей бабушке ее племянник дядя Коля, сын ее родного брата Григория. Он был в командировке в Киеве и заехал к нам с миссией от дедушки Григория передать письмо моей бабушке.

Приезд дяди Коли, племянника моей бабушки, можно прочитать в произведении"ПОРТАЛ", где в образе дяди Коли описываю свой собственный визит из далекого будущего, волею случая попав в Портал времени, я был заброшен в прошлое… (примечание Автора).

В письме дедушка Григорий приглашал мою бабушку приехать в гости, ссылаясь на то, что он из-за своих болячек не может уже пускаться в поездки. Бабушка ответила, продиктовав моей матери ответное послание, в котором пообещала, что обязательно выберется и выедет, когда подготовится к поездке. Дядя Коля весь день возился со мной, играл в мяч. А после обеда мы ходили с ним в парк. Там у аллеи старинных лип, посаженных еще со времен сахарозаводчика Терещенко, мы наблюдали путь муравьев. Как эти труженики, двигаясь один за другим, тащили на себе, кто кусочек стебля травы, кто малюсенький листик, а кто обломочек черного крылышка жука. Дядя Коля, гуляя со мной парком, рассказывал мне разные истории, в которых героями были смелые и мужественные путешественники, побеждающие невзгоды, встречающиеся на их пути. Мне было интересно с ним. И как я сожалел, когда, переночевав у нас, он рано утром уехал. Примечание автора:

«Через много лет, в 1981 году, я случайно попал во временной Портал на Замковой горе в Киеве в 1953 год. Чтобы, как-то обосноваться в этом времени, в ожидании открытия Портала, я вынужден был притворится дядей Колей для самого себя в пятилетнем возрасте, читайте (подробности в моей книге Портал)».

Одиночество волной захлестывало, подавляло душевные порывы к прекрасному видению Мира. Все казалось мрачным, неприветливым, враждебным. Особенно тягостно оно в минуты не понимания детьми, близкими и родными людьми, и я выдумал себе верных друзей. Так моим другом стал перочинный ножик, который помогал создавать из срезанных прутиков настоящие"сабли"или"ружья", которыми я сражался со злой крапивой, чувствуя себя в этот миг сильным и отважным. Перочинный ножик подарил мне двоюродный брат Володя. Он был сыном тети Кили, сестры моей матери. Он окончил сельскохозяйственный техникум по специальности садоводство, и мать пригласила его обрезать яблони в нашем саду. Ножик был садоводческий для обрезания черенков, для приживления саженцев. На конце лезвия был специальный выступ для раздвижки надреза коры, и очень острый. Еще у меня было цветное стеклышко, синее — синее, в котором мир представал в таких синих красках, как в кино, и птицы, и листья в нем, и трава, и небо, все было синее. А небо днем казалось таким, каким было ночью. Только солнце, такое же яркое, как всегда, и смотреть на него сквозь синее стеклышко так же больно, как и без стеклышка. Еще моим другом был петушок. Он гордо вышагивал по двору. Его разноцветный хвост развивался на ветру, привлекая внимание несушек. Петушок здорово умел драться. И хоть я и побаивался его, но считал петушка своим другом, потому, что он никогда не был смирным и вечно задирался ко мне. Бывало, растопырит крыло, и боком — боком подступает, воинственно покрикивает, как индюк. Я"саблей"отпугиваю забияку, но все напрасно. С диким кудахтаньем петух прыгает ко мне на голову, бьет клювом по голове и принуждает спасаться бегством. Я прячусь за массивной дверью деревянного коридора. А петушок с видом победителя, вышагивает, чинно поворачивая бока несушкам, мол, смотрите какой я герой. Горьки минуты одиночества…

Последний год перед школой выдался особенно трудным. Открылся летний детский сад для детей работников колхоза"Большевик". Зимой Шпитьковской детсад не работал. Бабушка собралась отвести меня.

— Ты опять лег? — окликнула она меня. Я успел уже задремать, лежа на печке, мечтая о своих друзьях. — А ну ка слезай, а то уже девять часов скоро. — Твердила неумолимо бабушка.

Я неохотно слез с печки. Снял длинный сестрин сарафан, служивший мне ночной рубашкой. Надел трусы, шорты на одной шлейке-подтяжке штанин, безрукавку и выбежал босиком во двор. Там уже меня поджидал забияка петушок. Птица, завидев своего врага, покосилась глазом, и пошла было в наступление, воинственно переваливаясь с ноги на ногу, как бы, подражая увесистому гусю. Но скрипнула, отворяясь, коридорная дверь и на пороге появилась бабушка. Петух нехотя отступил, делая вид, что собирает зерно, и никакого дела ему нет до мальчишки. Бабушка, замотавшись у печи, опаздывала с внуком. Но, тем не менее, бабушка взяла меня за руку, и мы двинулись в путь. Мне ничего не оставалось делать, как плестись следом за ворчащей бабушкой. Мы вышли на улицу. Дальше дорога потянулась аллеей столетних лип, остатки старинного помещичьего парка, буйным цветением встретивших меня и бабушку. Неожиданно бабушка остановилась и внимательно осмотрела меня.

— Боже ж ты мой, на кого ж ты похоже, а? — всплеснула руками она, и ухватила крепко меня за плечи, притянула к себе. Я завертел головой, но бабушка неумолимо стала облизывать чумазые щеки, смачно сплевывая грязную слюну."Умыв", таким образом, мое лицо, она повела меня к детскому саду. А, мне, так не хотелось туда. Не хотелось расставаться со своими друзьями Ножиком, Синим Стеклышком, и петушком, их не разрешалось брать с собой. Я нехотя плелся следом, намеренно отставал от спешащей бабушки. А каштаны приветливо качали зелеными листьями. Парк пел листвой приветливые гимны.

— Да иди же быстрее? — подгоняла она меня. И я подбавлял шага, но как только бабушка отворачивалась, уходила чуть вперед, снова отставал и, наконец, решил-таки спрятаться за ствол раскидистого каштана.

— Ты видишь какое дитя, спряталось? От паршивца. А ну ка выходи? — бабушка, ворча, таким образом, возвращалась, проходила мимо, а я выбегал из схованки и насмешливо говорил ей в спину

— Б — а-бабушка, а кого вы там зовете?

— Ну, подожди, вот расскажу воспитательнице тете Оле, она тебя крапивой, угостит. Вот будешь знать, как издеваться над старыми людьми?

Вот и детский сад. Воспитательница полная, круглолицая, встретила нас у калитки.

— Я вас не приму. Уже дети давно в столовой.

— Да не нужно ему кушать. Пускай идет играть. — Парировала бабушка.

— У нас так нельзя. — И, обращаясь ко мне, — А ты будешь наказан за опоздание. Последний раз принимаю тебя. — И уже бабушке, — Больше чтоб не опаздывали? — строго приказала она. На что бабушка махнула рукой проворчав.

— А-а-а, — знаем вас?

Я поплелся за воспитательницей следом.

В столовой было тепло и жарко, дощатые столы уже убраны.

— Садись за стол. — приказала воспитательница.

Я сел, стал болтать ногами. Неожиданно рядом вырос длинный худой мальчик. Это опоздал в детский сад Шут Коля. Я считал его своим другом. У него тоже не было отца, и он тоже, как и я, сегодня опоздал в детский сад. Дружба наша началась еще из прошлого года, когда к нам домой приехала родная сестра моей бабушки по отцу мерить мою мать с Альбертом, моим отцом. Ее звали тетя Зина, и она жила в Москве, и работала стенографисткой в канцелярии правительства СССР. Мать говорила, что она стенографировала разные совещания правительственных встреч и даже присутствовала на визитах иностранных делегаций по приглашению правительства. Она привезла целую уйму шоколадных конфет с вишневым ликером, с коньяком, ну вобщим мне было позволено взять целых два кармана в мой пиджачок. И тетя Зина, а мать строго настрого приказала мне не называть ее бабушкой, называть только тетей Зиной, хоть на самом деле она была мне двоюродной бабушкой. Тетя Зина вызвалась повести меня в садик, но мать не позволила, как оказалось, моя мать боялась, что меня заберет отец в Москву и отдаст на воспитание тете Зине. Вот поэтому я, с набитыми карманами шоколадных конфет, моя мать и тетя Зина вдвоем привели меня в детский садик. Вот тут-то и появился Шут Коля, который раньше совсем не обращал на меня никакого внимания, так как он был на целый год старше и у него был свой круг друзей одногодок. Он робко подошел ко мне и спросил.

— Валик, а дай мне конфету? — Он возник рядом с нами и не уходил, пока тетя Зина не сунула ему в руку конфету в красной обертке. Он взял угощение и обращаясь ко мне сказал, — Дай мне, для парней. А я скажу, чтобы они тебя не обижали. А если кто-то будет к тебе придираться, то ты только скажи мне. — Он стоял и не уходил, теребя уже обертку от конфеты в руке. Тетя Зина сказала мне, — Валик, не давай конфет этих никому. Они с алкоголем и детям этих конфет нельзя давать.

Я почувствовал свою важность и значимость в эти минуты и обратился к тете Зине.

— Может одну дадим. С одной же ничего не случится плохого? — Мать посмотрела на меня и сказала, — Ну дай ему одну. И пускай себе идет угощает товарищей.

Я сунул Коле две конфеты, и он с радостью убежал к друзьям, суя в рот все сразу. Там еще два мальчика стали смотреть в мою сторону. Не трудно было догадаться, что они узнали от Коли. После недолгого совещания, Коля опять пришел, и так повторялось до тех пор, пока не кончились все мои конфеты. После чего Коля забыл о моем существовании…

— А, это ты, Коля? Садись рядом с Валиком. — Нежно, почти ласково обратилась к нему воспитательница тетя Оля, колыхая увесистым телом, пошла к раздаточному окну.

Столовая была сооружена в виде навеса. Разница в обращении воспитательницы ко мне и Коле, была заметной. Коля опоздал тоже, даже на большее время. Но с ним обращались особенно подчеркнуто ласково, когда рядом находился я. Я, конечно, не понимал такого обращения, где-то подсознательно ощущая себя изгоем.

Перед нами появились тарелки с супом со свежим горошком и кусками мяса.

Коля заглянул в мою тарелку и сказал.

— Дай мне твой жирный кусок, я тебе дам вот этот кусок мяса.

В тарелке у Коли был большой белый кусень.

— Это не мясо. — Парировал я.

— Мясо, мясо! Это оно такое белое и совсем нет сала.

Не успел я ответить, как Коля бросил белый, дрожащий как желе кусок вареного сала в мою тарелку, и из моей тарелки зачерпнул аппетитное ребрышко с мясом.

Комок огорчения подступил к моему горлу, и я от обиды перестал есть.

— Возьми, съешь, попробуй, это же мясо. — Уговаривал, не отставая от меня, Коля.

И поверив в это, я взял кусок в рот.

— Только ты проглоти его сразу. Это же мясо? — глядя широко открытыми глазами на товарища, продолжал Коля.

Я сделал над собой усилие и проглотил варёный кусок подчеревочного свиного сала. Снова обидно защемило сердце от обмана Коли, считавшимся другом. Я еле сдерживал слезы и тошноту все ближе подступавшую к горлу. Кушать не хотелось. Кусок жира застрял в горле тошнотворным препятствием. А ведь такой ароматный свежий горошек, зеленый укропчик и коровье домашнее масло сверху в супе. Любимый суп, теперь казался безвкусным. А тут еще повариха прицепилась.

— Ти чего не ешь? А ну ешь?

Воспользовавшись минутой, когда она отвернулась, Коля схватил мою тарелку с супом и выплеснул под стол, затем быстро поставил порожнюю передо мной. Повариха обошла вокруг длинного стола и вновь приблизилась к нам.

— Ну, вот молодец. Добавку возьми?

— Нет, я уже не хочу. — Промямлил я.

— На, вот, пей компот, — она поставила передо мной граненый стакан грушевого компота, пахнущим дымком. Я в мгновение осушил стакан, таким вкусным показался напиток после порции вареного, отвратительного жира. Казалось, дай мне ведро компота, в тот памятный момент, половину ведра наверняка выпил бы. Но порции были строго ограниченные.

Тошнота подступала. Стучало в висках. Красные бабочки запорхали перед глазами, дыхание чуть не остановилось.

С чувством омерзения я посмотрел вокруг и увидел напротив смеющуюся физиономию Коли. Мальчик ликовал. Издевка удалась, чувство победителя засияло в его самодовольной ухмылке.

В этот момент мне хотелось убежать домой к своим Друзьям, — рыжему петушку и собачке по кличке Марсик, к любимой корове Зорьке, и к вечно ворчащей бабушке Евгении Лаврентьевне.

Я выбрался из-за стола. Тошнота усиливалась, сердце учащенно билось, в висках стучало. Пошатываясь, я, как пьяный, поплелся к умывальнику. Там меня стошнило. Жирные отвратительные кусочки сала вместе с желудочным соком освобождали желудок. Содержимое желудка выплеснулось в корытце умывальника, облегчая общее состояние. Коля, довольный собой, побежал на дворик, где шла веселая игра. Я умылся и протер лицо полотенцем, самочувствие мое значительно улучшилось, головокружение прошло, и я побежал в сторону веселых голосов детей. Во дворе меня встретил гам детских голосов. Игра шла полным ходом. Кто лепил бабки в песочнице, кто дрался за формочки и совочки для песка. Кто собирал на клумбе, где, кстати, запрещалось это делать, цветы, пока тетя Оля провожала мою бабушку. Но лишь только она повернулась в сторону детей, все дети с невинным видом игрались. Шалости мгновенно забывались. Гроза — воспитательница с карающим стеблем роскошной крапивы, была лицом уважаемым и страшным для детского восприятия. Я влился в группку мальчишек, возившихся с деревянной качелью, внешне чем-то напоминающей гигантское пресс-папье выкрашенное синей краской, успевшей кое, где облупиться. На меня дети не обратили никакого внимания. Двое из них сидели на сидении слева, а трое справа и с удовольствием качались. От неравного веса качели перекосилась и почти не качалась.

— Эй! Давайте я вам Москву покажу? — вдруг предложил я.

— А как? — почти хором закричали мальчики.

— Очень просто. Давайте я влезу на сидение один, а вы все садитесь напротив меня и меня поднимете высоко до облаков.

— Ура, а! — дружно закричали дети.

Я вылез на сидение один, все пятеро, взобрались напротив, и меня подняло высоко над двориком детсада, над цветочной клумбой, над детьми.

— Ну, видишь Москву? — спрашивал белобрысый мальчишка, с широко открытыми синими глазами.

— Вижу! — авторитетно отвечал я.

— Ану-ка, покажи? — все дружно бросились ко мне, и"пресс-папье", кинуло меня вниз, переваливаясь в мою сторону.

— Ну, что вы наделали? Я теперь не вижу ничего.

Но игра потекла уже в новом русле. Про Москву все забыли, принимаясь за игру в

"Квача"(в догонялки, кто кого догнал, тот и Квач). За веселыми играми я забыл о наказании, но оно поджидало меня, грозя неожиданной местью за ослушание бабушки.

Неожиданно появилась воспитательница тетя Оля.

— Дети наигрались? — обозвалась тетя Оля, — Теперь дружно пошли строем.

После завтрака, воспитательница тетя Оля, полная и неповоротливая от своей полноты, выводила детей в дубовую рощу на мягкую бархатистую траву. Она расстелила одеяло под толстым узловатым стволом старого дуба, поместила на него свое тучное тело и принялась за каждодневное свое занятие, вязание кофточек или штопанье чулков.

— Валик? — позвала она с ядовитыми нотками в голосе. — Ты сегодня наказан, играть не пойдёшь. Сиди тут и никуда не отходи.

Что может быть страшнее за самое страшное наказание для непоседливого мальчишки, как сидеть возле толстой воспитательницы, удушающе пахнувшей потом запаха дохлых крыс, забивающим дыхание, когда идет веселая игра прямо тут рядом перед глазами. Лишится игры, в которую рвется всей душой мое естество, а строгость запрета не позволяет отдаться наслаждению, тогда игра становится во стократ привлекательнее, чем есть на самом деле. И это мир взрослых? Что может быть скучнее этого мира? Неужели взрослые не понимают сердец маленьких людей, ведь запреты в этом моем возрасте воспитывают обман и хитрость у маленьких. Так сидя рядом с тетей Олей, философски размышлял я. И грустные мысли повергали меня в дебри рассуждений о том, что взрослые могут только в разрешении стимулировать к игре ребенка, а запрет лишь ужесточает душу, толкает на преступление.

— Валик? — позвал меня изнывающего от скуки, худенький и щуплый сверстник. Его широко открытые серо-голубые глаза, смотрели простодушно. Улыбка приветливая и добрая сияла, а вздернутый носик, делал все выражение лица безгранично наивным. Он жестами стал выманивать меня за собой. Воспитательница в это время, посапывая, уже клевала носом, как-то умудряясь спать сидя, не опираясь спиной о ствол дуба. Я осторожно встал, на цыпочках забежал за дуб.

— Чего тебе, Павлик?

— Пойдем, поиграем в Догонялки.

— А, как кто скажет?

— Никто не скажет. — Заверил Павлик. Уговаривать меня долго не пришлось. Я весело побежал навстречу игре мальчишек и девчонок. Навстречу веселому ветру, не слыша голоса воспитательницы. Когда Павлик остановил меня, до сознания донеслось.

— Вот я тебе сейчас? Ты же наказан? Ану быстро иди сюда!

И я, опустив голову, побрел в сторону зовущей тети Оли. Рядом с воспитательницей ехидно улыбался Леня Очколяс. Правую руку воспитательница уже держала за спиной, недобрый знак для меня. Я приблизился с опаской, наблюдая за этой спрятанной за спиной рукой. Видно, что-то там крайне неприятное, и страшно приятное зрелище ожидает Леню Очколяса. Не трудно догадаться, кто сдал меня и услужливо принес воспитательнице стебель крапивы. Когда же я приблизился на расстояние вытянутой руки воспитательницы, то это что-то, как я и догадывался, оказалось жгучей крапивой, которая прошумела в воздухе, опускаясь на щиколотки под сладостный дикий хохот Лени Очколяса. Слезы обиды и огорчения выступили на моем лице, я тихо заплакал, почесывая вздутые красные бугорки на ногах.

— А, что, получил? — язвил, радостно ухмыляясь Очколяс. Этот мальчик рос в многодетной семье. Он был моим сверстником, и был самым хрупким маленьким, и болезненным мальчиком из всех мальчишек в детском садике. Тонкие ноги и большой живот, делали его фигурку комичной, затеняя даже кукольные черты лица, а всегда ехидная улыбочка и склонность ябедничать обо всех проделках мальчишек, сделали его ябедой. Мне стало обидно не сколько за воспитательницу, сколько на ябеду Леню Очколяса, который не только рассказал о самовольной отлучке, но в чем я был уверен, даже принес орудие наказания, крапиву. И сейчас, наслаждался радуясь мукам своей жертвы в моем лице. Мне хотелось в эти минуты унижения забежать далеко ото всех, забиться, куда-нибудь в темный далекий угол, скрыться и побыть одному. Мне живо вспомнился дом. Петушок забияка, от которого я получал удары и совсем не обижался, потому, что петушок никогда не был близким другом. Он был другом — врагом и ничего больше. А Леня Очколяс умел быть и тем, и другим. Это сеяло недоверие к Лене, как к другу и не вызывало чувства злобы и желание победить, как врага. Единственное чувство, которое вызывал Леня в моем воображении, это было чувство жалости, родившееся еще тогда, когда мама рассказала мне, как хлопотала перед администрацией колхоза, чтобы многодетной семье Очколясов, у которых было пятеро детей, построить дом. Как семье рабочего колхоза, погибшего от рук бандитов, объявившихся после амнистии. Она рассказала мне, в каких ужасных условиях живут Очколясы. В крохотной избе, крытой соломой, с земляным полом, наспех слепленной, после сожженного дотла добротного дома. Мама рассказала и о трудностях молодой женщины, матери Лени, оставшейся одной с детьми.

Врожденная зависть к зажиточным, как ему казалось, детям, порождала ненависть и злобу в израненной бедностью душе.

К обеду жжение пожаленных ног утихло и почти уже не беспокоило. Настроение мало-помалу вернулось ко мне, и уже беззаботно смеясь, я вышагивал в строю детей, подставляя подножки шедшему впереди Пономаренко Коле, толстому и неповоротливому мальчугану…

На следующий день я шел в детсад один без бабушки. Бабушка категорически отказалась меня водить в садик. А на замечание матери, она отвечала.

Конец ознакомительного фрагмента.