Navium Tirocinium

alex lynx, 2023

Navium Tirocinium – первый роман историко-приключенческой эпопеи, Navium Tirocinium – первый роман историко-приключенческой эпопеи, переведённый и отредактированный вашим покорным слугой (об истории создания романа читайте в предисловии к нему).Действие происходит в середине 16-го века в Шотландии и Англии. Книгу отличает самый достоверный исторический антураж и колоритное описание событий того времени и великих личностей.Главные герои увлечены водоворотом событий своей эпохи и порой оказываются в самой их гуще. Интриги, заговоры, ловушки, замки, монастыри, подземелья, пытки, казни, таинственные исчезновения, неожиданные появления, любовь, ненависть, верность, предательство, романтика, прагматичность. Извечная борьба добра со злом. Вот фон, на котором развивается увлекательное повествование, полное всепоглощающих страстей и неожиданных поворотов.

В монастырских чертогах

Бам-бум! Бам-бум! — мерный звук колокола настойчиво сзывал монахов Пейсли к вечерне. Они оставляли свои занятия и со всех концов тянулись к величественному готическому собору, высившемуся над монастырём и надо всей округой. Кто-то, отличавшийся прилежанием и усердием, откладывал в сторону перья, толстые книги с серебряными застёжками и старинные манускрипты. Другие иноки, более свойские, около монастырских ворот прощались с мирянами (по большей части мирянками), великодушно благословляя их крестным знамением и, в зависимости от пригожести и возраста прихожанки, лаская её благосклонным взглядом или же сурово напоминая о покаяниях и умилостивительных жертвах. Иные же святые отцы лениво, со вздохом поднимали свои телеса со скамеек в монастырском саду, где они под сенью каштанов проводили послеобеденные часы в блаженной полудрёме или в досужих разговорах друг с другом. Лишь монастырский повар со своим подручным не покинули поста у кухонных печей, занятые приготовлением такого сытного ужина для братии, коему мог бы позавидовать любой из обитателей селения близ стен монастыря. Да угрюмый монах-привратник не мог оставить ворота без присмотра, чтобы — не приведи Господь! — какой-нибудь грешник не покусился на монастырское добро.

Стоял погожий сентябрьский денёк. На окружающем пейзаже ещё играли летние краски, хотя кое-где уже чуть подёрнутые нежно-золотистыми оттенками наступающей осени. На монастырских полях вокруг там и здесь, будто тёмные жучки виднелись крестьяне — аббатские ленники, спешившие собрать урожай. Бойко крутилось колесо мельницы на берегу речки. Солнечный диск уже намеревался было опуститься за возвышавшиеся далеко к западу холмы, но, как будто, на миг задумался и в нерешительности завис над кромкой утёсов. Последние лучи весело играли на цветных витражах в высоких окнах большой квадратной башни, высившейся в самом центре длинного нефа старинного собора.

Началась вечерня и всё утихло в пределах монастырских стен, и лишь из-за полуоткрытых массивных дверей доносилось усиленное акустикой огромного помещения торжественное пение монахов-бенедиктинцев, иногда прерываемое речитативом молитв. Казалось, даже птахи в монастырском саду перестали порхать с ветки на ветку и прыгать по зеленым лужайкам, как будто понимая важность происходящего в соборе священнодействия.

В самый разгар богослужения к воротам подъехал молодцеватого вида всадник в сверкающих латах, шлеме с чёрным плюмажем, на плече его висел круглый щит, а на боку — грозный меч.

— Salve in nomine sancto, mi fili {Приветствую во имя божие, сын мой (лат.)}, — произнёс монах-привратник, впуская кавалериста внутрь обители, что, по-видимому, доблестному стражу монастырских ворот приходилось делать уже не впервой.

— Проводи-ка меня к архиепископу, благой инок… Впрочем, нет, лучше позаботься о моей лошадке, я сам найду дорогу к аббатским покоям, чай эта обитель мне теперь как дом родной, — бросил вновь прибывший, спускаясь с седла и отдавая поводья монаху. — Ого! Да я слышу, у вас здесь вечерня идёт. Надеюсь, его высокопреосвященство не снизошёл до участия в распевании Бревиария наравне с монахами. Ха-ха-ха!

Довольный собой, он уверенно поднялся по одной из двух каменных лестниц, ведших в верхние помещения монастыря — туда, где находились личные апартаменты церковных властителей, прошёл через длинную сводчатую анфиладу и смело постучал в одну из боковых дверей, ничем не приметную, если бы не внушительные металлические заклёпки на ней. Она тут же отворилась, и навстречу ему вышел страж с алебардой. Он сразу узнал прибывшего, хотя и с некоторым удивлением, и, не проронив ни слова, пропустил того в комнату. В покоях кроме второго стражника находился лишь один человек — немолодой, сухопарый и невзрачный, по тёмному строгому церковному одеянию и требнику в руках похожий на капеллана, каковым он, в общем-то, и являлся. Он поднялся навстречу гостю и с еле заметным иностранным акцентом приветствовал того слегка ошеломлённым возгласом:

— О, неужели это сэр Фуляртон из Дрегхорна, ordonnance {ординарец (фр.)} его светлости!

— Как видите, он самый, патер Фушье, — ответил гость.

— Но коим образом, — изумился каноник, — управитель прозналь, и так скоро, о прибитии архиепископа в Пейсли? Ведь его высокопреосвященство никого не посвящаль в плани своего передвижения!

— Удивительно, святой отец, что вы такого невысокого мнения о всесилии моего господина, — небрежно ухмыльнувшись, ответствовал сэр Фулартон. — Его люди находятся по всей Шотландии, а уж тем более в землях клана Гамильтонов, коим главой он является. Клянусь небесами! да он проведал о вашем прибытии в Пейсли ещё ранее, чем вы с вашим покровителем въехали в монастырские ворота. Ну, вы меня право рассмешили, патер Фушье. Сколько лет вы уже рядом с примасом, а все время удивляетесь всесилию его кровного брата.

— Да, воистину говорят: «Fama nihil est celerius» {Нет ничего сильнее молвы (лат.)}, — беспокойно вздохнул капеллан. — Однако, ви, дольжно быть, привезли архиепископу значимие известия от досточтимого сэра Джеймса.

— Не то слово, патер Фушье! Клянусь остротой моего клинка, я всегда прибываю с вестями чрезвычайной важности. Для пустяковых письмишек существует огромная армия бездельников скороходов и посыльных. Но самые опасные задания и секретные поручения его светлость может доверить лишь такому отважному, преданному и благородному человеку как я, притом с древней незапятнанной родословной. Ведь мой предок самим Робертом Первым был назначен королевским ловчим. Это знаменательнейшее историческое событие имело место при королевском дворе в городе Перте. А произошло это, почтенный патер, так…

— С вашего позволения, сэр Фуляртон, — прервал его клирик, — я осмелюсь смиренно напомнить, что эту историю я имель счастие услишать ещё в прошлом году, а также, видимо забив об этом factum {факте (лат.)}, ви поведали мне её в последний ваш приезд в свите регента к архиепископу в Эдинбург. Раuса verba {Поменьше слов (лат.)}, син мой. Что же вас привело на сей раз в церковние чертоги? Однако же, я би искренне посоветоваль вам отдохнуть с дороги и вкусить восхитительних деликатесов, которие так искусно, с Божьей помощью приготовляет frater ad succurrendum {брат помощник (лат.)} монастирской кухни, и освежиться живительним бордо, которим польни здешние подвали.

— Ах, да, бордо с монастырской трапезой! Это как раз то, что мне сейчас не помешало бы, — сказал, облизываясь, ординарец. — Но дело у меня, однако, чересчур важное и срочное, святой отец, а потому отведать аббатских яств и запить их прекрасным нектаром французских виноградников я смогу себе позволить лишь после того, как выполню поручение моего господина, герцога Шательро и переговорю с его высокопреосвященством. Надеюсь, архиепископ не будет сильно потревожен, если вы тотчас же известите его о моём прибытии.

— Прошю прощения, э.., но вам придётся немного обождать, благородний сэр, ибо его высокопреосвященство решиль прервать свои труди, угодние небесам, и вкусить пищи земной, даби воспольнить свои сили для приготавливания пищи духовной во благо всей шотландской пастви, — с торжественным ударением на последних словах молвил каноник.

— Как так, отец Фушье! Клянусь моими шпорами, что известия, кои я должен сообщить архиепископу, имеют куда большую важность для судьбы королевства, нежели написание этих ваших катехизисов вместе взятых, — воскликнул гость, не скрывая своего раздражения. — Я осмелюсь просить вас, патер, нет, требовать безотлагательно сообщить архиепископу о моём прибытии и передать ему следующие слова…, — ординарец покопался в памяти, вспоминая фразу, слышанную им от герцога, и сказал, исполненный величия: — Qui autem post me venturus est fortior {Но идущий за мною сильнее меня (лат.)}. Вот видите, мне тоже кое-что ведомо из вашей этой латыни.

Каноник, видимо желая избежать дальнейших пререканий с ретивым посланцем регента Джеймса Гамильтона, смиренно подошёл к отделанной дубовыми панелями стене, нажал какой-то невидимый рычажок и проскользнул в открывшуюся потаённую дверь. Архиепископ Джон Гамильтон, после убийства протестантами в 1546 году своего предшественника кардинала Битона, чрезвычайно заботился о своей личной безопасности и денно и нощно держал при себе охрану. Помимо двух телохранителей, постоянно присутствовавших в апартаментах примаса шотландской церкви, под рукой у него всегда находился отряд копьеносцев и алебардщиков, который в описываемый момент квартировался в одноимённом селении около стен обители, дабы не тревожить умиротворение монастырской жизни, но готовый по первому сигналу тревоги ринуться на защиту примаса.

Через некоторое время невидимая дверь снова приоткрылась, и секретарь архиепископа пригласил Фулартона из Дрегхорна войти в покои своего патрона, сам почтительно оставшись в наружной комнате.

Когда посланник очутился в аббатских апартаментах, примас величаво восседал на кресле с высокой спинкой, покрытой причудливой резьбой. На архиепископе была длинная до самых пят расшитая золотом тёмно-синяя накидка. Из-под круглой вельветовой шапочки весело выглядывали слегка рыжеватые волосы, которые как-то не вязались с аккуратно постриженной степенной бородой. Человек этот был в самом расцвете своих жизненных сил, на вид ему трудно было дать больше сорока лет. Чуть раздобревшие формы его тела и лёгкий румянец на лице давали понять, что архиепископу отнюдь не чужды были земные слабости и, возможно, даже выходившие за ограничения его церковного сана. Тем не менее, обыденность его общего вида, пусть и приукрашенного красивыми архиепископскими одеждами, искупалась необыкновенно выразительным лицом с пристальным и всепонимающим взглядом, светящимися умом глазами и плотно сжатыми губами, что свидетельствовало об интеллекте, твёрдости характера и незыблемости убеждений.

В огромном камине догорали два полена, уже почти превратившиеся в тлеющие угольки. Рядом стоял дубовый столик, на котором лежали остатки жареного каплуна и стоял кубок с недопитым вином.

Вошедший поклонился и поцеловал протянутую ему ладонь с драгоценным перстнем.

— Я вас слушаю, сэр Фулартон — так, кажется, ваше имя, если меня не обманывает память, — несколько свысока молвил архиепископ Сент-Эндрюс, видимо, недовольный тем, что его оторвали от столь важного занятия.

— С вашего позволения — сэр Джон Фулартон из Дрегхорна, если говорить точнее, — поправил гость, приосаниваясь. — Я прибыл с поручением от его светлости герцога Шательро.

— Надо заметить, вы вошли в большое доверие к управителю, сэр Джон Фулартон из Дрегхорна, — примас сделал нарочитое ударение на имени. — Последние два года он лишь вам и доверяет быть посланцем к его брату. Странное постоянство лорда-управителя, так ему несвойственное. Говоря по правде, я теряюсь в догадках, чем вы могли заслужить такую честь, сэр, — закончил архиепископ и пристально посмотрел в глаза Фулартону.

— Признаться, я тоже не могу взять этого в толк, — сказал посланец. — Вероятно, всё дело в моей верности и лояльности герцогу Шательро, управителю Шотландии. Как всем известно, наш род знаменит своей преданностью шотландским королям.

— Королям, сэр! Но не забывайте, что мой брат всего лишь регент, пока королева Мария слишком мала даже для того, чтобы вскарабкаться на трон без помощи нянек, — строго произнёс архиепископ. — И где же ваш хвалёный патриотизм, сэр, раз вы ставите за лучшее называть моего брата Джеймса Гамильтона, лорда-управителя оным французским титулом — герцог Шательро!

— Ах, ваше высокопреосвященство! Видите ли, при солнечных лучах можно легко и быстро прочесть святое писание, а под лунным мерцанием на это потребуется в стократ больше времени. А посему, хоть это и одно и то же лицо, мне, однако, предпочтительнее быть слугой его светлости герцога Шательро, нежели просто лорда Джеймса Гамильтона. Ведь мой славный предок прислуживал самому королю Роберту Первому, будучи его ловчим! — изрёк посланец.

«Какой тщеславный тип, этот Фулартон! Мой братец любит окружать себя такими как он», — подумал архиепископ, а вслух произнес:

— Перед Богом все равны: лорды и герцоги, крестьяне и ремесленники, ратники и священнослужители… Так в чём же состоит ваша миссия, и как понимать эту цитату из святого евангелие, которую мне передал патер Фушье? Не кажется ли вам, сэр, кощунственным в объяснении своих поручений использовать священные тексты, кои дозволено произносить лишь в храмах божьих? Быть может, вас, как и раньше, уполномочили передать мне письмо его свет… хм… от Джеймса Гамильтона? — спросил архиепископ, надеясь уколоть самолюбие амбициозного посланника. — Где же оно?

— Сэр Джеймс Гамильтон, — решил уклониться от обсуждения титулов своего патрона его клеврет, ничуть не обескураженный тоном архиепископа, — повелел сообщить вашему высокопреосвященству, что он нуждается в вашем совете по неким государственным вопросам, кои не могут быть доверены ни предательской бумаге, ни чужим ушам, и что нынче ночью после девяти часов он тайно и в одиночестве подъедет к воротам монастыря. Мой господин просил предпринять всё возможное для сохранения полной секретности его краткого приватного визита. Это всё, что мне поручено сообщить вашему высокопреосвященству.

Кратко и чётко изложив суть дела, не сказав ничего лишнего, сэр Фулартон из Дрегхорна снова поклонился — больше для того, чтоб скрыть свою ухмылку, нежели для учтивости.

— А не опасается ли мой брат в одиночку путешествовать по этим неспокойным дорогам, да к тому же и ночью? — в голосе архиепископа беспокойство смешивалось с недовольством, ибо примасу не по душе пришлась секретность предстоящего визита его брата регента.

Посланец, не догадываясь об истинных причинах тревоги архиепископа, лишь усмехнулся и ответил:

— Ваше высокопреосвященство заблуждаетесь, коли полагаете, что шотландский управитель будет подвергать себя такой опасности как путешествие в одиночку. Всем же ведомо, сколько у него недоброжелателей! Да и простое отребье, шатающееся по нашим дорогам… Известное дело, охрана у моего господина самая что ни на есть надёжная: все превосходные воины. Но коли весь отряд подъедет к монастырским воротам, монахи могут переполошиться и поднять тревогу, подумав, будто монастырь собираются брать штурмом… Охрана регента останется чуть поодаль. Так что нет никаких причин беспокоиться за безопасность его светлости.

— Но к чему такая таинственность? — спросил примас скорее себя самого. — Разве же, как случалось раньше, не может один родственник повидать другого, не вызывая сплетен и кривотолков?

— Ну, на это я не в состоянии дать вразумительный ответ, ваше высокопреосвященство, — ответил ординарец. — Слуге не следует лезть в тайны своего господина, ежели тот не желает его в них посвящать.

— Однако же, сэр, мне удивительно слышать, как вы, благородного происхождения человек, называете себя слугой, — архиепископ не оставлял надежд задеть собеседника.

— Прошу прощения, но ведь ваше высокопреосвященство тоже не может не считать себя слугой. Ну, хотя бы слугой Господа, — парировал укол Фулартон и, взметнув голову, добавил: — Невзирая на то, что я и не вассал Гамильтонов, я служу сэру Джеймсу как его единомышленник… а иногда и как добрый советчик.

— Интересно, какие же общие воззрения могут быть у вас с моим братом? — пренебрежительно-равнодушно спросил Джон Гамильтон, втайне, как опытный придворный, надеясь вытянуть из Фулартона какие-либо сведения о намерениях своего высокопоставленного брата и о его, Фулартона, в том участии.

— Ваше высокопреосвященство сможете вскоре сами поинтересоваться об этом у сэра Джеймса, — кратко ответил ординарец, который был весьма осмотрителен в своих речах и не позволил из своих уст вылететь более того, что ему было велено передать, за исключением разве что пышных фраз, высказанных в угоду своему честолюбию.

Архиепископ Сент-Эндрюс, насупившись, молча кивнул головой и сэр Фулартон, поклонившись, покинул его тайную комнату с гордым видом человека, выполнившего ответственейшее поручение. А примас остался в раздумье: «Ох уж, не нравится мне этот тайный приезд Джеймса под покровом ночи, когда всем добропорядочным людям полагается отдыхать от дневных трудов. Какие ещё мысли пришли в голову моему амбициозному брату? Вероятно, опять строит некие авантюрные планы, коим как обычно мне приходится противопоставлять доводы смиренного разума, дабы умерить его чересчур честолюбивые и далёкие от благочестия порывы. А коли он хочет сохранить в тайне нашу встречу, значит, так и есть — намерения его не совсем чисты». Примас вздохнул и с помощью серебряного свистка призвал патера Фушье…

А тем временем Фулартон, выйдя во двор, направился в трапезную, бормоча по дороге:

— Тьфу! Проклятые паписты! А этот Сент-Эндрюс! Перед Богом, говорит, все равны. Наверное, досадно ему, что брат-то его Джеймс унаследовал и титул и богатство, хоть и младший, а он, Джон Гамильтон — всего лишь бастард, и поднялся-то до вершин власти благодаря брату же… А взять патера этого, французишку набожного! Всё рот мне затыкал. Устроился прихлебателем у примаса, а сам других учит, как жить надобно. Ничего, вот разгонят их монастыри, как в Англии сделали, по-другому птички в рясах запоют. По-шотландски говорить надобно, чтоб всё понятно было, а не на латыни учёность свою показывать… Ну, хорошо, регент уже на нашей стороне — не зря я ординарцем при нём состою. Пускай теперь постарается, и речами своими витиеватыми брата-церковника к нам приманивает.

Ординарец Джеймса Гамильтона вошёл в трапезную и зычно кликнул:

— Эй, Фергал! Кухонная твоя душа.

На зов из примыкавшей к трапезной кухни вынырнул юркий повар — монах на вид лет около двадцати пяти, коренастый, невысокого роста. Его рябая физиономия пылала негодованием касаемо того наглеца, кто посмел столь непочтительным образом отвлечь его от сакрального действа — приготовления трапезы для монастырской братии. Однако, узнав зовущего, кухарь сменил гнев на милость, и более того, лицо его расплылось в самой очаровательной улыбке, которую вполне можно было бы принять за искреннюю, если бы не настороженный, колючий взгляд её обладателя.

— Ах, это вы, сэр Фулартон из Дрегхорна! Доброго вам здравия, да благословит вас Господь, пресвятая дева Мария и все святые угодники! — воскликнул повар, как и все монахи наученный щедро раздавать благословения, после чего обвёл взывающим взором стены трапезной, где из ниш строго взирали каменные изваяния этих самых великомучеников. Взгляд монаха преисполнен был такого благочестия и смирения, что, казалось, статуи святых должны были не иначе как закивать в подтверждение искренности слов монаха.

Однако, в итоге подобные воззвания и благословения оставили равнодушными изваяния в нишах и, похоже, мало подействовали и на Фулартона из Дрегхорна, ибо первые молча взирали, а второй бесцеремонно уселся во главе длинного стола на место, предназначенное для настоятеля, и заявил самым беспардонным образом:

— Пичкай этими восхвалениями своего приора, любезный монашек. А мне принеси-ка лучше доброго вина да яств, каковые расхваливал французский патер… Смею покорно надеяться, вы не прочь, святой отец, — и не наложите за то на меня епитимью, — что я называю вас Фергалом, а не отцом Галлусом? Ха-ха-ха!

Продолжая задушевно улыбаться, монах исчез в кухне. Когда через некоторое время он вернулся и расставил блюда вокруг гостя, Фулартон спросил:

— Скажи-ка, приятель, нет ли каких новостей для меня? Не бродят ли крамольные мысли среди братии, и верно ли исполняет свой долг отец-настоятель?

Монах оскалился и ответил любезным и слегка вкрадчивым тоном:

— Что вы, сэр! Наши монахи кротки как ягнята, а приор правит ими подобно пастуху, посохом понукающему своё стадо.

— А почему ты мне не говоришь, что к вам пожаловал архиепископ Джон? — спросил ординарец, хмурясь. — Не за то тебе платят, чтобы ты забывал сообщать о таких важных вещах!

— Тише, тише, прошу вас, сэр, брат Томас может услышать, — сказал повар, опасливо оглядываясь на ведущую в кухню дверь. — Так вы же и не спрашивали про примаса! Но раз вы упомянули патера Фушье, то я догадался, что вам, должно быть, обо всём и без меня уже известно. Так оно и есть — его высокопреосвященство только утром-то и прибыл, во время мессы. Вот мне и приходится помимо похлёбки для братии, ещё и кушанья для архиепископа стряпать, — и монах испустил тяжкий вздох, а улыбка на его лице сменилась печальным выражением.

— Ну-ну, не грусти, монашек, — подбодрил его Фулартон. — Может, скоро твое иночество-то и закончится, как знать. Хотя тебе, должно быть, и так неплохо здесь живётся, а? Пока же продолжай быть тут моими очами и ушами, с чем ты небезуспешно до сих пор справлялся. И какая же удача, что я повстречал такого смышлёного монаха в Эдинбурге в доме архиепископа… А что, больше тебя туда не приглашают?

— Нет, сэр Фулартон, — грустным голосом ответил повар. — Видимо, примас в моих услугах более не нуждается. Ходят слухи, у него какой-то новый иностранный лекарь объявился, некий итальяшка по имени Кардано.

— Ну, не стоит переживать по этому поводу, Фергал. Зато в твоих услугах нуждается больший, нежели примас, — многозначительно сказал ординарец. — А теперь сделай милость — не порти мне ужин своим нытьём и возвращайся к стряпне на кухню.

Повар ушёл, а Фулартон из Дрегхорна продолжал с жадностью уничтожать свою еду, обильно запивая её прекрасным французским вином из монастырского подвала.

Глава II

Учитель и ученик

Впрочем, ещё на двух человек призыв набата к вечерне, не возымел своего повелевающего действия. Они продолжали неспешно прогуливаться бок обок и мирно беседовать под тенистыми ветвями платана в большом монастырском саду.

Один из собеседников являлся иноком сей обители. Его невысокую и непрочную фигуру облачала ряса из тёмной шерсти, подпоясанная ремешком из оленей кожи; узкие плечи укрывала белая пелерина с прикреплённым к ней чёрным куколем, который был откинут назад и длинный его хвост опускался почти до самой земли.

Дуновения ветерка время от времени теребили остатки седых волос на висках святого отца, равно как и опускавшуюся до самого пояса белую бороду. Судя по её длине, можно было судить о привилегированном положении монаха в обители, ибо по канонам ордена бенедиктинцев того времени бороды инокам были не положены и сбривались как правило каждый месяц, а церемония эта была далеко не очень приятным занятием, принимая во внимание несовершенство бритвенных приспособлений того времени. (Говорят даже, что в монастырях обычай петь псалмы во время этого действа ввели с целью заглушить вопли обриваемых иноков). Поэтому вполне можно понять, почему позволение носить бороду благостно воспринималось теми редкими монахами, на кого оно снисходило, и считалось значимой привилегией. Хотя лицо монаха, испещрённое мелкими морщинами, и несло на себе печать прожитой долгой жизни, но нём не было заметно и толики того выражения безысходной усталости, присущего очень старым людям. Наоборот, казалось, лик старца был озарён какой-то исходящей изнутри энергией, выражавшейся в его безмятежном, умном взгляде и благожелательном выражении его лица. В смотревших из-под густых седых бровей глазах, конечно же, давно уже не сверкал блеск и азарт молодости, но зато лучились накопленные прожитыми годами мудрость и знания.

Можно сказать, что полную противоположность старому монаху являл его компаньон, обладавший как разительным преимуществом в возрасте, так и более привлекательной наружностью. То был стройный юноша, на вид не больше девятнадцати-двадцати лет, шести футов росту, с тёмными слегка вьющимися ничем непокрытыми волосами. То, что он не принадлежал к благочестивой братии этой обители, можно было понять по вполне мирскому одеянию, скромному и аккуратному. Костюм юноши состоял из камзола из серой шерстяной ткани и таких же штанов, поверх которых был наброшен тёмно-синий плащ без отделки, подпоясанный широким ремнём с висевшей на нём кожаной сумочкой, в каких в то время школяры обычно носили свои ученические принадлежности; чёрные рейтузы обтягивали мышцы ног, давая наглядное представление об их крепости, а сандалии из оленьей кожи делали лёгкую поступь ещё более мягкой и неслышной.

Впрочем, внимательный наблюдатель заметил бы, что совсем простой костюм молодого человека явно разнился с его манерой держаться, благородным взором и прямой осанкой. Несмотря на неспешность ходьбы, упругость шагов и завидное соотношение между размером плеч и талии свидетельствовали о натренированности молодого тела. Лицо юноши, весьма приятное на вид, тем не менее, мы не рискнули бы назвать чересчур красивым или невероятно мужественным. Но вместе с тем высокий лоб, открытый, добрый и даже чем-то простодушный взгляд его живых зеленоватых глаз не могли не вызывать безотчётную симпатию или, по крайней мере, располагать в его пользу. Действительно, он более походил на с любопытством вступающего в жизнь наивного мальчика, чем на взрослого юношу, успевшего познать уже суровую действительность бытия. С почтительно склоненной головой молодой человек внимал своему убелённому сединами собеседнику.

— На твоём лице я вижу радость, — рёк старый монах, — причиной коей, должно полагать, является предвкушение возвращения в отчий дом. Но вместе с тем лик твой затемняет облако грусти и смущения. Что же печалит тебя, юноша?

— Вот уж верно, мой добрый наставник, от вашего мудрого взора ничто не укроется, — ответил молодой человек. — Действительно, так оно и есть! Я прямо-таки ликую при мысли, что вновь окажусь среди так любимых мест моего детства, опять буду вдыхать пахучий воздух вековых лесов, укрывающих холмы и ущелья вокруг нашего замка, любоваться спокойной гладью озёр в окружении высоких утёсов и манящих горных вершин, наблюдать за полётом беркутов высоко-высоко в небесах и слушать завораживающее вечернее пение девушек в Хилгай на мелодичном гэльском наречии, которое вызывает столь тёплые воспоминания о моей бедной матушке… А печально мне оттого, что должен буду скоро расстаться с вами — самым мудрым и добрым человеком на этой земле, соблаговолившему так многому меня научить. К тому же мне кажется, что для вас, отец Лазариус, наше прощание едва ли представляется таким уж радостным событием. А посему я и чувствую себя как будто виноватым.

— Что поделаешь, Ронан! — сказал старик, не в силах подвить тяжкий вздох, после чего, однако, продолжил более ровным голосом: — Наше земное бытие состоит из встреч и расставаний, радостей и печалей. Оно подобно переменчивому небосводу, на котором то сияет солнце в безоблачной синеве, то тяжёлые тёмные тучи превращают день в ночь… Но пусть нас утешает сознание того, что праведные души снова встретятся на небесах и уже никогда не расстанутся… Однако ты заблуждаешься, ежели полагаешь, будто предстоящая наша разлука ввергнет меня в уныние, кое на самом деле происходит у людей от неверия в промысел божий и непокорства его воле. Напротив, моё сердце уже преисполнено благодарностью Вседержителю… и радостью за того, кому он сподобил меня передать большую часть моих скромных познаний; должно быть, так душа отца — хоть мне и неведомы истинные родительские чувства — проникается разом и ублаготворением за выполненный долг, и ощущением счастья в тот самый миг, когда он отправляет своё чадо в плавание по океану жизни, благоразумно снабдив его всем необходимым в этом долгом и полном опасностей путешествии… За это время я действительно сильно привязался к тебе и мою душу посетили земные чувства, неведомые ей дотоле, ибо должно мне признаться, что я полюбил тебя как родное дитя. Да простит меня лорд Бакьюхейд, что я дерзаю называть тебя своим сыном.

— Так ведь так оно и есть! — воскликнул молодой человек. — Вы же мой духовный отец… и к тому же учитель и наставник во многих науках. Ежели батюшка заботился о воспитании моего тела и укреплении духа, то вы взрастили мой разум и пестовали душу.

Монах, чуть смущённый восторженными юношескими дифирамбами, посмотрел с укором на молодого ученика и молвил наставительным тоном:

— Чти отца своего превыше прочих твоих учителей! ибо кто, как не он вдохнул в тебя изначально жизнь и направляет затем стопы твои по первым тропам бытия.

— Да-да, вы правы, святой отец, — согласился юноша. — Ведь именно благодаря моему родителю я познакомился с таким замечательным человеком, как вы, отец Лазариус. Мой батюшка сильно переменился после Пинки, на что, вероятно, повлияло его невероятное избавление от смерти в том кровавом месиве. И если до того он прочил мне пойти по его стопам и стать воителем, то после той, последней в его жизни битвы, он необъяснимым образом поменял свои намерения относительно моей будущности и отправил постигать науки под наставничеством учёнейшего из всех монахов.

— То была воля Божья, сын мой! — сказал монах и после краткого молчания задумчиво изрёк: — Ибо тебе не предначертано создателем участвовать в убиение себе подобных.

— Интересно, а какое же мне суждено предопределение, отец Лазариус? — поинтересовался юноша. — Расскажите, прошу вас. Всем в монастыре ведомо о ваших чудесных способностях, и о вашей прозорливости.

Старец лишь покачал головой и с кроткой улыбкой ответил:

— Братия чересчур преувеличивает и часто превратно истолковывает мои умения. Я всего-навсего монах, который, быть может, чуть более чем остальные прочёл мудрых книг. Но умоляю тебя, хоть ты пожалей мои седины и не причисляй твоего учителя к астрологам-шарлатанам, предсказывающим судьбу по движению планет. Подобные горе-прорицатели утверждают, что якобы regunt astra homines {Звезды управляют людьми (лат.)}. Тем самым они отвергают божественный промысел, ставя себя в один ряд с еретиками и богохульниками, и всего лишь обманывают простаков ради своей ненасытной корысти. А по моему разумению, Deus regat populum {Бог правит людьми (лат.)} И именно к его помощи надо взывать смертному в мгновенья трудностей и отчаяния… Я же тебя обучал наукам истинным, кои даны Богом в помощь людям, наиболее усердным и прилежным, дабы те лучше познали окружающее нас бытие и смогли извлечь для себя и своих ближних из того пользу. Обогащай ум свой познаниями, но не для своего лишь удовольствия, а применяй их во благо людей, делись им — иначе знания станут для тебя пустым бременем, или даже могут отравить твою душу, запалив в ней пламя порочных страстей.

— Это уж верно, как нелегко мне было науками овладевать, — подтвердил Ронан, пропуская последние слова старика, и возвёл очи горе, как бы призывая небеса в свидетели. — Вспомните-ка, как я корпел над умными книгами, что вы мне давали. А сколько чернил перевёл, бумаги перепортил и сколько перьев поломал ваш ученик, покуда не овладел и стариной латынью, и греческим и теперешними чужеземными языками!

— Умение понимать людей, в других землях рождённых, и доносить им твои мысли есть великое благо, отобранное Богом у людей за их дерзостное желание возвести башню до самых небес, как говорит нам Библия, — с благодушной назидательностью молвил монах.

— Как же! Я хорошо помню то место в писании, где говорится про вавилонское столпотворение, — согласился Ронан и спросил наивно, но с хитрым огоньком в глазах: — Так неужели же можно и в самом деле построить башню до самих небес? Вон в Стёрлинге, замок на какой высоченной скале стоит, а до неба ему все равно, что от кротовины до шпиля вот этого храма, — и юноша поднял взор на уходившую ввысь кровлю готического собора.

Лазариус улыбнулся в ответ:

— Нет, сын мой. В священном писании об этом написано иносказательно. А толковать надобно так: ибо люди дерзнули уподобиться самому Богу, за то и были наказаны; и теперь, дабы понимать друг друга, им надо приложить немало сил, чтобы овладеть чужестранными языками.

— Ну, языки некоторые я уже одолел, — довольно заявил юноша, радуясь, что своим ребяческим вопросом смог вызвать улыбку у старца. — А ещё уйму этих формул мудрёных математических, благодаря которым на земле всё счёту поддаётся!

— О, математика — одна из древнейших наук, которая была на высоком уровне уже в античные времена, — с почтением к этому предмету сказал Лазариус. — И хотя не всем она подвластна, но тебе Господь ниспослал великую к ней даровитость.

— А философские трактаты, а Scholasticus {схоластика (лат.)}, которые развивают быстроту мысли и гибкость мышления! — юноша продолжал увлечённо перечислять науки, которыми его обучал монах.

— Однако же не забывай, что они не только учат рассуждать правильно, но и показывают единение Бога и науки, и истинный путь к познанию, — наставительно заметил учёный монах. — Ибо высшее воззрение на главные виды наук может даваться лишь в солнечном свете божественной истины. Помни, сын мой, что наука, хоть направляется на общее, но предметом своим имеет не общие понятия сами по себе, а вещи, которые мыслятся при их посредстве, за исключением, быть может, логики. Не забудь, что scientia est assimilatio scientis ad rem scitam {наука существует, если дух уподобляется содержанию знания (лат.)}. Думается мне, что теперь-то ты, верно, можешь считать себя одним из учёнейших школяров по эту сторону Твида.

— А всё благодаря вам, отец Лазариус!

— Тебе надлежит благодарить, прежде всего, Господа Бога нашего за то, что он удостоил тебя такими дарованиями и прилежанием в учёбе. Но остерегись возгордиться своими познаниями! — в голосе монах слышались нравоучительные нотки. — Именно по воле божией ныне тебе больше ведомо о том, как устроен мир и по каким неподвластным людям законам всё в нем проистекает.

— Это уж верно! Да я прежде, к примеру сказать, и не задумывался, насколько сложно устроено мироздание. Скажем, чем руководствуются небесные светила и звёзды, выбирая траекторию своего движения, почему солнце поднимается из-за лесистых холмов Очил {горы в районе Стёрлинга}, а исчезает за дальними горами по ту сторону Лох-Ломонда {озеро к северу-западу от Глазго}? Но благодаря вам я постиг научные труды Николаса Коперника и знаю теперь, что наша Земля вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца, а не наоборот, как я прежде-то думал, да к тому же и вокруг своей оси!

— О, юноша! То действительно был один из самых великих манускриптов, который мне когда-либо приходилось переписывать! {Речь идет о Commentariolus, рукописи, написанной великим учёным за 40 лет до описываемых событий}. Позднее эти мысли были изъяснены великим астрономом в книгах De revolutionibus orbium coelestium, кои были приобретены благодаря щедрости нашего лорда-аббата и хранятся в монастырской библиотеке.

— Да я же их все и прочёл! По вашему доброму совету, — радостно воскликнул Ронан.

— Ну, в астрономии ты теперь силён, юноша, как впрочем и в других науках… Как же ты собираешься распорядиться дальше своей судьбою, Ронан, — поинтересовался монах и добавил: — и своими познаниями?

— Хм… — на мгновенье задумался юноша. — Всё зависит от воли моего непредсказуемого родителя. Однако я вряд ли смогу забыть всё то, над чем корпел долгие месяцы. У меня, право, нет никаких оснований сожалеть о проведённой здесь поре. И я должен быть только благодарен моему отцу, что он именно так распорядился моим временем, которое до того я проводил, как мне сейчас кажется, бездумно в беззаботных ребячьих забавах. А вы, отец Лазариус, как вы желаете провести… — Ронан смущённо запнулся.

— Ты хотел, вероятно, спросить, как я желаю провести последние годы моей жизни?.. Да-да, не прячь твой сконфуженный взор. Ты всегда был честен и меня не обижает прямолинейность твоего вопроса, ибо она проистекает от чистоты твоей души… Мне и впрямь долженствует глядеть правде в глаза. Я уже стар в летах и слаб телом, чтобы продолжить моё пилигримство по миру. К тому же многие государства на континенте уже захлестнула волна реформистской ереси. Все устои религии рушатся, у людей, подстрекаемых антихристами-кальвинистами, поднимается рука на монастыри, церкви и на христианские святыни. И в этой стране тоже уже пробиваются и даже начинают плодоносить ростки зловредной ереси. А наши прелаты вместо наведения порядка в церковном устройстве, где царят стяжательство, алчность и праздность, когда монастыри, а особенно превратившиеся в землевладельцев аббаты богатеют, а народ недоумевает, видя как слова церковников расходятся с делом, — Лазариус тяжко вздохнул, — вместо борьбы с чумой изнутри дома своего, мы всё больше и больше посылаем еретиков, так называемых протестантов на костёр, — с возрастающей досадой продолжал речь обычно спокойный Лазариус. — Всё более число вельмож и сановников оставляют ложе католичества и используют еретические вероучения ради достижения своих честолюбивых и корыстных целей.

Ронан смотрел на старца с широко открытыми глазами, в которых читалось недоумение.

— Отец Лазариус, я никогда не слышал от вас подобные речи! — воскликнул он.

— Не хотел потому что я бередить твою душу беспокойными думами. Но лучше уж я подготовлю тебя к борьбе с искушениями сейчас. Дабы пройти по дороге жизни как настоящий благочестивый христианин и приверженец правоверной католической церкви, тебе должно научиться отделять зёрна от плевел…

Надо признаться, однако, что последние экзальтированные фразы Лазариуса молодой человек хотя и слушал с почтительным уважением, но они не нашли в его сердце заметного отклика. Ибо, во-первых, он находился ещё в том возрасте, когда жажда жизни и юношеский максимализм оставляют зачастую без должного внимания наставления умудрённых опытом стариков. А во-вторых, у Ронана абсолютно не было тяги к теологии, равно как и философии. Юноша любил и уважал Лазариуса, хотя иногда и пытался спорить с ним. Но то были скорее попытки развязать полемику, чтобы научиться выражать свои мысли в правильном обрамлении и последовательности. Монах только поощрял такие упражнения в логике и риторике. Но на теологические темы Ронан старался не перечить старому человеку, побывавшему за свою долгую жизнь не в одном монастыре Европы и обогащённому знанием не только Библии, которую он знал почти наизусть, но и трудами теологов и философов как того времени, так и античности.

Еще долго длилась прощальная беседа монаха Лазариуса и молодого Ронана в саду аббатства Пейсли в начале осени 1552 года от рождества Христова. Мы будем приводить здесь летоисчисление в привычном для читателя виде, хотя, по правде говоря, в то время было принято ещё часто вести счёт не от рождества Христова, а от момента сотворения мира, что встречается во многих хрониках и летописях того периода. В этом случае надо было бы сказать: «…начале осени 5516 года от сотворения мира».

Прошёл срок, чуть более трёх лет, о котором уславливался барон Бакьюхейд, отец Ронана с аббатом Гамильтоном, коего мы встретили в первой главе, и который давно уже был примасом шотландской церкви и звался архиепископ Сент-Эндрюс. Это время юноша провёл в пределах аббатства Пейсли, где он вёл аскетическую жизнь наравне с монахами-бенедиктинцами и лишь пару раз наведывался домой на денёк-другой. По много часов в день он проводил с пожилым монахом-наставником, который обучал его сначала чтению, письму и разговору — причем не на родном языке, ибо грамоте юноша был обучен ещё в детстве, но на иных, имевших хождение в Европе 16-го века языках, а также латыни и греческому, а потом и другим наукам. Почти всё было необычно и интересно для Ронана: метафизика, математика, логика, астрономия. Лишь философские идеи и теории давались ему с трудом. Видя отсутствие склонности у своего ученика к теологии и философии, монах-учитель не стал сильно углубляться в общие науки, более уделив времени точным наукам, стараясь как можно больше познаний передать юноше.

А учёность старца была воистину исключительная. Лазариус, побывавший в молодые свои годы в монастырях не одной страны и даже одно время читавший богословские лекции в парижском университете, был настоящей кладезью знаний, собранных по крупицам и впитавшихся его проницательным умом в обителях Франции, Италии и Священной империи — ибо в средневековье монастыри как раз и были сосредоточием огромного числа архивов, манускриптов и трактатов. Во времена, когда печатное дело стало едва зарождаться, именно монахи просиживали днями и ночами, переписывая различные рукописи и манускрипты. Обыкновенно это были теологические труды, но попадались среди них и трактаты о природе, астрологии, метафизике и алхимии. Именно такие работы были семенами, упавшими на плодотворную почву пытливого интеллекта Лазариуса.

Возраст, однако, не позволял ему более путешествовать, а пребывание в шумной и суетливой французской столице, в университете которой монах читал теологию, начало досаждать. Весёлая беззаботность молодых богословских школяров тяготила старящегося бенедиктинца, ибо таков был монашеский орден, к которому он принадлежал последнее время. Учёному монаху захотелось спокойного уединения вдали от сумятицы мирской жизни. На счастье, одним из студентов, посещавших богословские лекции Лазариуса в Сорбонне, был его соотечественник, Джон Гамильтон, представитель одного из влиятельнейших и богатейших семейств Шотландии. Монах, узнав о его рукоположении в священный сан и скором возвращении в шотландское королевство, поздравил своего ученика, благословив того на служение истинной религии, и смиренно испросил его благодетельной помощи в возращении на родину, где монах собирался провести остаток своей жизни. Джон Гамильтон, будучи уже аббатом Пейсли, хотя и находился во Франции, изучая теологию и познавая таинства других наук, благосклонно отнёсся к просьбе своего лектора-соотечественника. К тому же Гамильтон был не прочь украсить братию своей обители таким светочем богословия, каким являлся пожилой монах-лектор. Таким образом, Лазариус вернулся на родину и обосновался в аббатстве Пейсли к югу от реки Клайд и недалеко от города Глазго, где он был дружелюбно встречен остальной братией. Тем паче, что ему покровительствовал сам аббат, Джон Гамильтон. Но не только благоволение аббата к старому монаху вызывало уважение к нему со стороны остальных иноков. По большей части они полюбили его за добросердечие, простоту, глубокую мудрость и в тоже время кротость нрава. А удивительную проницательность отца Лазариуса, которая была плодом долгой жизни и многолетних странствий, монахи суеверно принимали за данную ему богом прозорливость.

Ещё большее почитание среди братии ему принесли несколько удивительных случаев. Да и взаправду, порой трудно было поверить в вещи, казавшиеся сверхъестественными. Как, скажем, упавшая на землю отставшая от своей стаи обессиленная ласточка, после четверти часа пребывания в тёплых ладонях Лазариуса могла снова подняться ввысь и возобновить свой путь на юг? Почему на засохшем в монастырском саду кусте орешника после молитвы монаха снова распустились зеленые листья? Монахи смотрели на такие события с суеверным благоговением и вопрошали старца, как он это делает, на что Лазариус скромно ответствовал, что всё свершается по велению всемогущего Бога, и что сильная вера и душевная доброта могут творить чудеса. Недоумевающие иноки не могли поверить в такое бесхитростное истолкование Лазариусом этих случаев и сравнивали старца со святым Мунго, который, как известно, за много столетий до этого совершал подобные чудеса, кои даже запечатлены в гербе славного города Глазго.

Джон Гамильтон, аббат Пейсли, когда-то в свои нечастые посещения монастыря любил побеседовать с Лазариусом на богословские темы. Он чтил мудрого монаха и не раз советовался с ним по религиозным вопросам. Ибо в то время всё большее беспокойство вызывало у служителей святой церкви быстрое распространение реформаторских идей, считавшихся ими самой ужасной ересью. И Гамильтон не прочь был послушать мудрого старца, который был верным адептом католической веры, и посоветоваться с ним. Однако такие встречи становились всё реже и реже, поскольку со временем круговерть политической жизни настолько закрутила Джона Гамильтона и вознесла к таким вершинам власти, что возможностей часто посещать аббатство Пейсли уже не было, потому как большую часть времени ему приходилось проводить теперь при дворе и участвовать в решении многих государственных вопросов. Реформаторски настроенные дворяне и сановники считали очень важным привлечь Джона Гамильтона в свои ряды, для чего прикладывали немало усилий, и для этого даже переманили на свою сторону регента, дабы тот попытался «вразумить» брата. Но если иногда в душе аббата Пейсли и зарождались сомнения, и твёрдость его убеждений пошатывалась, то после встреч с Лазариусом он укреплялся в своей вере как никогда. Если протестантские проповедники были знамениты своим суровым красноречием, то старый монах своим негромким голосом мог логически доказать ошибочность реформаторства и утвердить Гамильтона в незыблемой правоте католической веры. После убиения кардинала Битона Джон Гамильтон сделался примасом шотландской церкви, и новые государственные и церковные заботы заставили его почти забыть о своём родном аббатстве, оставив его на попечение настоятеля, и облик Лазариуса мало-помалу был вытеснен из памяти этого государственного мужа.

О том, что примас помнит о его существовании, Лазариус узнал из письма, переданного ему отцом-настоятелем около трёх с половиной лет назад, в котором архиепископ просил своего старого учителя и советника заняться образованием некоего Ронана Лангдэйла, сына «верного сторонника единственно верной католической веры и истинного шотландского патриота» барона Бакьюхейда. Поначалу Лазариус не очень привлекало предложение стать учителем молодого дворянина. Но когда настоятель по предписанию архиепископа освободил монаха от всех повинностей, кои заключались главным образом в ведении монастырской летописи, помощи настоятелю в написании разных писем и ведении счетоводной матрикулы, инок согласился.

Познакомившись с юношей, старому монаху нетрудно было тотчас увидеть открытость и прямолинейность его характера, представлявшего собой сплав прямо-таки детской наивности и любознательности с одной стороны, а с другой — развитости и живости мышления, хотя и не обременённого ещё глубокими познаниями и жизненным опытом. Неподдельные почтительность и уважение юноши, проявляемые им к старому монаху, пытливость ума и жажда новых знаний вызвали у Лазариуса симпатию. Не удивительно поэтому, что скоро он сильно привязался к своему ученику. А честность Ронана, его прямодушие ещё более укрепляли тёплые чувства, которые монах начинал испытывать к своему подопечному. Как бы то ни было, через полгода эти чувства переросли почти в отцовские, неведомые дотоле Лазариусу. Порой он сам удивлялся тому, что испытывала его душа по отношению к ученику. Старец искренне радовался успехам Ронана в обучении, а когда у того что-то не получалось, Лазариус терпеливо объяснял юноше тайны наук. Благо способности молодого Лангдэйла были таковы, что ему редко требовалось многократное повторение для усвоения урока.

Но время обучения Ронана неумолимо подходило к концу, и вот пришла пора расставания. Искренняя, связывавшая старика и юношу дружба, выражавшаяся внешне лишь в уважительной почтительности ученика и добросердечном наставничестве учителя, делали это событие печально-меланхоличным. Однако, если юношескому максимализму не трудно было справиться с этой грустью, хотя и невозможно было её утаить, то пожилому Лазариусу, невзирая на проведённую в странствиях жизнь с неизмеримым числом встреч и расставаний, было гораздо тяжелее справиться со своими чувствами… Но, правда, ему было легче их скрыть с помощью своей невозмутимой рассудительности и мудрой смиренности.

Долго ещё толковали учитель и ученик накануне их расставания.

Глава III

Подслушанный разговор

Когда солнце уже зашло, старец и юноша расстались и договорились встретиться после второй заутрени до трапезы дабы проститься, как то подобает между монахами-наставниками и их учениками в католических обителях. Пожелав друг другу спокойной ночи, собеседники разошлись: Ронан направился в свою небольшую, но уютную келью, чтобы провести там последнюю ночь в ставшем почти уже домом монастыре — в отличие от большинства братии, которые спали в общей опочивальне, разделённой лишь перегородками, у юноши была своя отдельная каморка; а Лазариус по своему обыкновению пошёл в южную часть обители, где в то время находилась богатая монастырская библиотека — у пожилого монаха давно вошло в обычай проводить время до начала первой заутрени в чтении старых манускриптов в этой редко посещаемой другими монахами в столь поздний час комнате.

Смиренное спокойствие Лазариуса было потревожено в тот день не только грустью прощания со своим учеником, но и известием о прибытии в монастырь архиепископа Сент-Эндрюса, который также де-юре был и аббатом Пейсли. Старцу передали, что архиепископ намеревался встретиться с ним на следующий день, после мессы и утренней трапезы. Лазариус с противоречивыми чувствами ожидал этой встречи с другим своим учеником, поднявшимся ныне к самым высотам духовной и государственной власти. «Встречу ли я того же стоического ревнителя веры? — спрашивал себя старец. — Или непоколебимость идей, заложенных в него моими наставлениями, отступила перед искушениями власти?» Таковы были беспокойные думы старца.

Монастырская библиотека занимала большую и когда-то просторную комнату с массивными полками вдоль стен и длинным дубовым столом посередине. Однако, со временем количество свитков, манускриптов и фолиантов множилось, равно как и появлялись новые полки и шкафы для их хранения. Длинный стол исчез, а комната превратилась в некий лабиринт шкафов и стеллажей, занимавших почти всё пространство зала. Для удобства монахов там и здесь были сделаны опускающиеся полочки двух футов в длину с приставными табуретами, которые служили им своего рода маленькими столиками, где можно было бы развернуть книгу и поставить чернильницу с пером.

Вот за таким-то столиком в дальнем закутке большой, безлюдной и совершенно тёмной в этот час монастырской библиотеки и устроился Лазариус. Он как обычно зажёг свечу, нашёл на тяжёлых полках свой увесистый том, представлявший собой сочинения некоего таррагонского архиепископа, где автор давал толкование некоторым положениям римского права. Ибо, как мы видели, Лазариус был от природы любознателен. А посему, когда он обнаружил за несколько дней до этого странную церковную книгу, где речь шла вовсе не о теологии — хотя именно из-за своего автора, известного испанского католического прелата, она вероятно и оказалась в монастырской библиотеке, — а о юридических вопросах, старому монаху книга показалась занимательной, как всё новое и неизведанное кажется интересным любознательному интеллекту, и он увлёкся этой малоизвестной ему ещё темой.

Прошёл час, другой. Монах так был поглощён своим занятием, что не услышал, как тихо, на хорошо смазанных петлях отворилась дубовая дверь и в большую комнату библиотеки кто-то вошёл. Лишь только когда раздались приглушённые голоса и центр зала тускло озарился светом полуприкрытой лампы, Лазариус встрепенулся и хотел было выйти из своего угла, но, неожиданно услышав давно ему знакомый голос архиепископа Джона Гамильтона, неуверенно замер, не решаясь потревожить беседовавших, и даже опустил едва тлевшую лампаду на пол под крышку стола, на котором лежал его фолиант, дабы свет от неё не привлёк внимания вошедших.

— Джон, ты уверен, что здесь нас никто не может подслушать; и почему мы не могли остаться в твоих покоях? Ибо то, ради чего я пожертвовал покойной ночью за пологом тёплого ложа в замке Стёрлинга и рисковал сломать себе шею, путешествуя верхом по ночным дорогам, и о чём мне необходимо держать совет с тобой, не должно быть услышано ничьими ушами, иначе, клянусь небом и землёй, мне грозит великая опасность, — приглушённо произнёс незнакомый монаху голос.

— За это у тебя нет повода беспокоиться, Джеймс, — ответил знакомый старцу, хотя и дано не слышанный им голос примаса, — потому как в этот час все монахи сего древнего аббатства мирно почивают на своих соломенных тюфяках. Думаю, на них они, утомлённые служением Господу Богу и своими труженическими повинностями, спят крепче и спокойнее, нежели ты в своей тёплой постели на мягкой перине и шёлковых простынях, мучаемый беспокойными мыслями… Право, я не уверен, что к моим комнатам в этом монастыре нет какого-нибудь потайного хода, по которому недоброжелатель, ежели таковой найдётся в стенах Пейсли, может подкрасться и подслушать всё целиком, что там говорится. А посему я и привёл тебя в эту удалённую от келий и моих покоев библиотеку. Покуда не пробьёт колокол к заутрене, мы сможем беседовать совершенно спокойно. А ежели ты покинешь монастырь до зари, то никто вовсе и не узнает, что наше аббатство удостоилось чести принять в своих стенах такого славного сановника и, надеюсь, его покровителя… Полагаю, так было бы даже лучше, чтобы избежать кривотолков.

— Вероятно, ваше высокопреосвященство не рады принимать меня в нашем родовом аббатстве, коли желаете так быстро от меня избавиться! — саркастически прошептал тот, кого звали Джеймс. Фраза, произнесённая таким манером, чем-то напомнила затаившемуся монаху шипение змеи.

— Джеймс!.. Как ты можешь так неправильно истолковывать мои слова, кои продиктованы сугубо беспокойством за твою безопасность. Ты же знаешь, какими тесными узами мы связаны и как многим я тебе обязан, — с упрёком молвил шотландский примас.

«Кто бы мог это быть, кого архиепископ называет Джеймсом, и кто так фамильярно позволяет себе говорить с примасом? Неужели…» — спросил себя монах. Смутная догадка мелькнула у него в голове.

— Ладно, ладно, не сердись. Ты всегда был осторожным и предусмотрительным, что помогало твоим планам умного и сдержанного политика, каким и подобает быть прелатам церкви, но, право, мешало моим замыслам как государственного деятеля и управителя королевства. Ты же знаешь, дорогой братец, что я всегда стараюсь прислушиваться к твоим мудрым советам…

— Хотя не всегда им следуешь, мой лорд, — сердито прозвучал ответ архиепископа Гамильтона.

После этих фраз у Лазариуса не осталось сомнений, что второй персоной являлся не кто иной как сам Джеймс Гамильтон, полукровный брат архиепископа, глава клана Гамильтонов, носивший титул герцога Шательро, который вот уже почти десять лет являлся регентом Шотландии, управляя страной вместо маленькой королевы Марии.

— К месту сказать, Джон, прими мои сердечные поздравления с благополучным исцелением от этой заразы, которая так долго мучила твоё тело, — то ли искренне, то ли из вежливости молвил шотландский управитель. — Я более не слышу ни хрипов, ни покашливания, ни отдышки в твоем дыхания. Какому чуду мы обязаны твоим здравием, дорогой брат?

— За сие небывалое выздоровление я благодарю Бога и синьора Кардано, за здравие которого наши монахи три года будут воссылать молитвы. С этой треклятой астмой не могли справиться придворные лекари ни Франции, ни германских княжеств — ты же помнишь мои страдания! Я молил сего прославленного итальянца прибыть в Шотландию и избавить меня от мучений, суля ему всё взамен, на что он благосклонно согласился и за два месяца совершил это чудо, свидетелем коего ты сейчас являешься. Право, мне обошлось это в круглую сумму — две тысячи крон золотом, но я желал бы платить даже больше, лишь бы он остался при шотландском дворе и был всегда под рукой. Впрочем эти учёные мужи так своенравны… Но я всё едино буду вовеки благословлять его в своих молитвах, хоть он и предпочёл возвратиться на родину в Италию, нежели остаться при шотландском дворе.

— А мой счастливый братец Джон тоже надумал вернуться на вотчинные земли Гамильтонов в родовое аббатство, хе-хе, — слова регента казались весёлыми и беззаботными, но в голосе чувствовалось некое напряжение.

— Я дал обет перед святым распятием в случае исцеления посетить Пейсли и приложиться к мощам святого Мирина, моего покровителя на небесах, — с благоговением в голосе ответил архиепископ. — Лишь только я завершил работу над новым катехизисом и увидел первый отпечатанный экземпляр в Сент-Эндрюсе, я безотлагательно отправился сюда, дабы исполнить мой обет.

— Ха, узнаю моего брата! Благочестивость и обязательность в выполнении своих должков — будь то перед Богом или перед людьми, — ехидно заметил Шательро. — Ну-ну. А не пора ли тебе подумать о святом долге перед своим фамильным именем!

— Мне не понятны твои намёки, Джеймс. Разве не к умножению репутации и возвеличиванию имени Гамильтон ведут моё служение истинной вере, радение за нашу страну и преданность её старинной королевской династии?

— Преданность королевской династии! Вот то-то и оно! — воскликнул регент, вероятно, забыв об осторожности. — Опомнись, Джон! Король умер, не оставив сына. А его дочка спасается во Франции при Сент-Жерменском дворе. Спасается от англичан и от своего народа! Ещё пару тройку лет и Мария Стюарт станет женой дофина, а потом и французской королевой. А наша страна превратиться в провинцию Франции, она и сейчас наводнена её войсками… или погрузится в пучину религиозных раздоров!

Лазариус рассудил, что куда благоразумней будет не выходить из своего убежища, нежели дать понять высоким сановникам, что простой монах знает, по крайней мере, про недоброжелательное расположение главы клана Гамильтонов к Стюартам и маленькой королеве. Однако, ежели бы у старца хватило духу предстать перед высшими сановниками в этот миг и смиренно испросить прощения за невольно подслушанные несколько малозначащих фраз, то этого бы повествования не было вовсе, ибо, как оказалось в дальнейшем, то был наиважнейший момент, предопределивший судьбы как главных героев нашего рассказа так и многих других известных и безызвестных истории людей. Сказать по правде, лучше было бы старому монаху всё же появиться перед братьями в тот момент, нежели стать невольным свидетелем того, что было сказано далее, ибо тогда не случилось бы многих несчастий. Но, увы, порой малозначащие поступки неизвестных людей влияют на исторические события больше, чем действия сильных мира сего.

— Помилуй бог! — воскликнул примас. — Не стоит так неблагодарно забывать, Джеймс, за что ты удостоился титула герцога Шательро и земельных владений во Франции от короля этой страны, — напомнил брату архиепископ Сент-Эндрюс. — За то ведь, что успешно договорился с ним об этом браке!

— Ну, знаешь ли, то было так-таки политическое решение. Как-никак Франция завсегда была нашим верным союзником в извечной борьбе с южным соседом. И кабы не этот мудрый шаг, англичане продолжали бы всеми средствами домогаться Марии для своего юного короля… а в приданое ей всего её королевства. Согласись, что тогда нам не нужна была новая война с Англией, которую мы хотели избежать, но к несчастью не смогли этого сделать, — слова регента звучали убедительно и с ними трудно было не согласиться.

— Ну что ж, может ты и прав. В то время ты поступил верно — к выгоде Шотландии… впрочем, и своей тоже. Однако же, лучше уж пусть Мария будет суженой католического принца Франциска, чем протестантского короля Эдварда. И всё-таки, чем тебя ныне перестал устраивать этот союз, который, по мнению шотландского духовенства, укрепит пошатнувшиеся под напором урагана демонической ереси — кою эти нечестивцы зовут протестантизмом, — устои католической веры и нашу правоверную святую церковь?

— Укрепит, защитит… — красивые фразы, да и только, мой любезный Джон. Время-то бежит, да-да. За четыре года в стране много что переменилось. И прежде всего это… — как бы тебе сказать, — словом, реформистские идеи приобрели уже очень большое влияние среди шотландской знати и даже среди черни.

— Как! Ты называешь богоотступническую ересь реформистскими идеями?! — гневно воскликнул архиепископ.

— Тише, тише, не воспаляй свой дух, Джон, — попытался утихомирить своего брата Шательро. — Все знают тебя как благоразумного и рассудительного человека. К месту сказать, катехизис, про который ты обмолвился, может считаться — и тебе это ведомо, — как отступление от догм римской церкви, и он тоже был написан тобой под давлением необходимости. Ты же это прекрасно осознаёшь. Между прочим, среди реформатских дворян и сановников этот великий богословский труд уже получил большую хвалу и одобрение. Так что, перед тобой открываются все возможности достичь с ними ещё большего компромисса… особенно, если положишься на посредничество твоего верного брата.

— Достаточно мне будет уже этой сделки с ними! Слишком уж велико их влияние в парламенте и я не мог противиться. Однако же, вспомни, как они поступили с моим благодетелем, с кардиналом Битоном, как подбивают народ своими гнусными проповедями против вековых устоев всей нашей церкви. А что они сотворили с монастырями в Англии! Неужели ты хочешь, чтобы и нас постигла та же участь? Э, нет, ты глубоко заблуждаешься, коли считаешь, что можешь примирить примаса шотландской церкви с нечестивыми кальвинистами.

— Beati pacifici! {Блажены миротворцы (лат.)} — с притворной кротостью произнёс регент.

— А вы, мой лорд, опять, как видно, меняете цвета в угоду своим амбициям. Э-эх, дорогой Джеймс, когда-то ты, казалось, стал стойким приверженцем католической веры после твоего примирения с кардиналом Битоном. А нынче снова якшаешься с этими протестантами, — попрекнул родственника примас.

— Так ведь перемена обличия у нас потомственная черта. Вспомни, любезный брат, почему на верхней части герба Гамильтонов изображена пила, дуб перепиливающая. А?..

— Пожалуй, скоро на нашем гербе может появиться хамелеон — по причине переменчивости твоих убеждений, — или флюгер — благодаря твоей вилявой политике, — с укором ответил архиепископ. — А про геральдику клановую, так то, меня ещё, кажется, в утробе матери начали обучать, хоть она и не была в отличии от твоей законной супругой нашего родителя… Что ж, верно, два столетия назад, Джилберт Гамильтон, наш предок, спасаясь от преследования английского короля Эдварда Второго, со своим слугой действительно поменяли облик, переодевшись дровосеками и, таким образом, погоня промчалась мимо… Но ведь, то было необходимо ради спасения жизни, которой наш достопочтимый предок рисковал во имя благородных целей! А помнишь ли ты, что стало причиной того самого бегства сэра Джилберта?.. Он восхвалял при английском дворе шотландского короля, славного Роберта Брюса за его мужество, честность и благородство!

— Как, Джон! Неужели ты упрекаешь своего кровного брата в отсутствии мужества?

— Свою доблесть ты проявил на бранном поле в битве у Пинки-клюх ровно пять лет тому назад, в субботу, которая с тех пор и зовётся «чёрной» среди нашего народа, — угрюмо сказал архиепископ.

Если бы Лазариус мог видеть регента, то заметил бы краску смущения на лице регента, когда тот, оправдываясь, отвечал:

— По правде говоря, у Сомерсета было больше пушек, пеших ратников и всадников. И кто же знал, что английский флот подойдёт так близко к берегу и начнёт по нам пальбу с моря? Что я мог поделать? И всё же я не бежал с поля битвы!

— Да, ты тактично отступил… в первых рядах. Даже мои монахи сражались до последней капли крови, и сотни иноков погибли, защищая Шотландию и её веру, — сурово молвил примас.

— Джеймс, любезный брат мой, я прибыл к тебе, в конце концов, не для обсуждения моих полководческих достоинств или недостатков. Тебе же ведомо, как мне ненавистны эти склоки, коими так изобилует придворная жизнь, и мне тем паче не хочется искать ссоры с тобой, — голос регента стал ещё более мягким и вкрадчивым. — Напротив, я всей душой ищу понимания и содействия моего дражайшего брата и главы шотландской церкви.

— Если ты снова желаешь убедить меня отступиться от католической веры, то, видит Бог, я буду стоек к подобным сатанинским искушениям! — архиепископ Сент-Эндрюс, казалось, был непреклонен как скала.

— Но послушай, Джон, ведь династия Стюартов стала неспособной управлять страной. Иаков не оставил наследников мужеского пола, по крайней мере, законных. А юная Мария вскоре сочетается браком с дофином и непременно останется во Франции. Быть французской королевой, надо думать, более привлекательно, чем править в Шотландии. Увы, — Шательро вздохнул. — А ведь нашей стране в это тяжёлое время нужен монарх, который сможет примирить враждующих католиков и реформистов, найти компромисс между ними.

— Уж не такой ли как Джеймс Гамильтон, желаешь ты сказать? — с затаённой тревогой спросил шотландский примас, начинавший понимать, куда клонит его брат.

— Отрадно осознавать, что мой братец такой прозорливый. Тебе же ведомо — да и всей стране про то известно, — что я, то есть мы, конечно, — правнуки короля Иакова Второго и что после Марии Стюарт первый наследник шотландского трона — это я, сэр Джеймс Гамильтон, герцог Шательро, шотландский лорд, регент страны, член Тайного совета и так далее…

— То верно, что ты уже два десятка лет являешься первым наследником на шотландский трон. Но видно, Богу не угодно, чтобы ты на него когда-либо взошёл, — серьёзным тоном рассудил архиепископ.

— Может статься, не угодно твоему богу, дорогой Джон, — богу, коего поддерживает римский папа и вся его огромная рать кардиналов и епископов. А реформисты будут рады сместить католическую династию и возвести на трон протестантского короля, коим я мог бы с успехом стать. Поверь мне, брат, мы так сможем преобразовать твою церковь, что и протестантские лидеры будут довольны, и твоя власть как шотландского примаса останется, — уверено говорил регент. — On a ménagé la chèvre et le chou {и коза неголодна и капуста цела — (фр.)}, так, кажется, говорят во Франции, хе-хе-хе. Право сказать, я уж немало размышлял, как этого добиться. Мы, кхе, то есть я считаю этот путь наилучшим для шотландского королевства.

— «Мы!» Так я и думал. Ибо всегда знал, что мой брат не обладает качествами для ведения своей независимой политики, а всего-то лишь как фигура на шахматной доске, которую игроки двигают то в одну сторону, то в другую. Ты мнишь, тебе позволят стать самодержавным королём — таким, какими были Роберт Брюс и Стюарты? Нет! Все эти лжедрузья-еретики пользуются твоими раздутыми амбициями за тем, чтобы насадить свою, как ты её называешь «реформистскую» религию, да поживиться церковным добром. К тому же, как вы сможете низложить законную королеву, пусть ещё девочку и вдали от родины? Да и посмеете ли? Как ты сможешь преодолеть влияние королевы-матери Мари де Гиз? Скорее она, с помощью многочисленных своих сторонников как здесь, так и во Франции, отнимет у тебя регенство, нежели позволит тебе и твоим приспешникам-протестантам свергнуть законную королеву.

— Благодарю ваше высокопреосвященство за столь лестный отзыв о моих способностях, — надменно сказал Шательро, пытаясь скрыть свою досаду, — однако, смею заметить, как цветок распускается с пришествием весны, так и дарованья могут расцветать с приходом величия. Если же говорить о смене династии, то для меня спокойствие и умиротворение в королевстве превыше всего, и мы уверены, что открытых вооружённых стычек можно будет избежать, если… лишить армию противника её генерала. Королева-мать, что и говорить, мне давно порядком уже надоела, — продолжал доверительным тоном регент. — Хотя Мари и пытается прятать свою ненависть к твоему брату под личиной холодной вежливости, но как можно трактовать её постоянные дознания про казённые фонды, кои якобы уплыли сквозь мои пальцы, её непрестанные укоры о давнишней неудаче при Пинки? Как?.. Да она попросту хочет уничтожить мой авторитет. Мари жаждет подорвать и уничижить моё влияние на лордов и самой захватить регентство. Это же ясно как божий день! Клянусь жизнью, она так же коварна, как её братцы Гизы во Франции! Но мы её опередим и поставим ей мат… А как?

Управитель Шотландии набрал воздуха, сделал паузу и продолжил ещё более приглушённым голосом:

— Последнее время, как тебе ведомо, я как регент, и королева-мать часто вместе разъезжаем по стране, пытаясь уладить многочисленные конфликты между нашей знатью, утихомирить междоусобицы и привнести спокойствие в умонастроения жителей королевства. Так вот и сейчас из Стёрлинга наш путь лежит в далёкий Перт. Знаешь ли, дорога, случается, бывает тяжела и небезопасна. В пути могут произойти всякие прискорбные неприятности, наипаче, если, э… приложить некоторые усилия… — сделал недвусмысленную паузу Шательро. — А при французском дворе, где сейчас лелеют нашу юную королеву, давно вошло в моду подсыпать зелье в пищу монархов. Вспомни, что случилось полтора года назад, в каком ужасе находилась, будучи во Франции, несчастная королева-мать, когда её дочку чуть было не отравили. А какой удар был для бедной женщины, — с лицемерной ноткой в голосе продолжал Джеймс Гамильтон, — когда пару месяцев спустя представился ее первенец Фрэнсис. Несчастная мать… Что ж поделать! C’est la vie, как говорят наши друзья французы.

— Я вижу теперь, что кроется за вашими фарисейскими речами, герцог Шательро, — глухим мрачным голосом молвил архиепископ. — В моём лице вам не найти сообщника!.. Не гневи Бога, Джеймс! Замышляя такое злодейство против других, ты навлечёшь возмездие высшего вседержителя на себя самого! Хочется надеяться, что ты не был замешан в той попытке убиения маленькой Марии. Ведь твой сын сам находится в Сент-Жермене в её свите и отвечает за её охрану. Как бы удар, который ты сейчас так нещадно задумываешь для королевы — для этого прелестного ребёнка, — не обрушился на твоего невинного мальчика как божья кара за грехи родителя! Как архиепископ я не дозволяю тебе свершать такие богопротивные гнусности! — гневно воскликнул примас. — Подумай о чести нашего рода!

— Тише-тише, Джон. По крайней мере, я надеюсь, что как брат ты оставишь наш разговор в тайне. Вашему высокопреосвященству следует учесть, что ежели погибну я, то буря настигнет весь род Гамильтонов, включая твою мистрис и её бастардов, — прошипел регент. — Как видишь, ты тоже не такой уж святоша, коим пытаешься казаться. Кажется, кто-то из древних сказал: «Ne sit ancillae tibi amor pudori». {Не стыдись полюбить служанку (лат.)} Хе-хе-хе… Так что я могу передать лидерам реформистской партии? Имей в виду, что они настроены очень решительно. И ежели ты не пожелаешь договориться с ними, это их не остановит. Джеймс, зачем идти навстречу урагану и плыть против потока? Не лучше ли повернуть руль и развернуть мачты таким образом, чтобы сила течения и наполненные ветром паруса несли твой корабль вперёд к величию, процветанию и могуществу? Готово ли ваше высокопреосвященство обсуждать с нами смену монаршей династии и пути безболезненного переустройства шотландской церкви?..

В комнате наступила мёртвая тишина. Шательро ждал ответа своего брата. Архиепископ Сент-Эндрюс тем временем впал в глубокое раздумье. Религиозный стоицизм боролся в нём с увещаниями и уговорами брата, а душа его находилась в смятении.

— Ах, если бы мой старый мудрый наставник Лазариус слышал эти речи, он наверняка стал бы презирать меня за малодушие и проявление сомнений там, где надо быть твёрдым и непоколебимым, — забывшись, вслух промолвил архиепископ промелькнувшую у него в голове мысль.

— Лазариус? Кто это такой? — тревожно встрепенулся регент. — Джеймс, дорогой, умоляю тебя, помни, что наш сокровенный разговор должен остаться совершенной тайной для непосвящённых, ибо от этого зависят моя и твоя жизни. Узнай Мари, о чём мы разговаривали, у неё будет повод обвинить нас в государственной измене и отправить на эшафот даже, невзирая на твой церковный сан.

Почти целый ещё час ошеломлённый Лазариус сдерживал дыхание, дабы оно не мешало ему расслышать приглушённые голоса братьев, один из которых пытался, как будто напрочь разумными доводами склонить на свою сторону строптивого родственника, который, казалось, начинал было прислушиваться к витиеватым речам брата, но затем преданность архиепископа римско-католической церкви снова брала своё. И снова Джеймс начинал убеждать брата, приводить разумные доводы в пользу своих планов, описывать грозящие всем беды, не согласись он с ними. А Сент-Эндрюс то начинал было прислушиваться к словам регента, то опять победа была на стороне его совести. Одним словом, в душе архиепископа в этот момент шла настоящая война между предложениями брата, кровными узами и своими убеждениями. И, похоже, в ту ночь в этой войне не определился ни победитель, ни побеждённый. Но Джеймс Гамильтон и не рассчитывал так скоро преодолеть неразумное упрямство родственника. Он был доволен тем, что сумел, как ему казалось, посадить семена сомнения в душе архиепископа, и теперь оставалось лишь поливать иногда почву, чтобы скорее появились всходы…

Лишь когда тихо скрипнула закрывшаяся за Гамильтонами дверь, старый монах опомнился и смог осознать всё здесь им услышанное, и пришёл в ужас, как от мерзости этого разговора, так и от своего греховного поведения. Он корил себя за малодушие, которое заставило его остаться в своём укрытии и тем самым стать свидетелем чужой беседы, и за излишнее любопытство, не позволившее ему заткнуть уши, дабы не слышать чужих тайн. И в тоже время велики были его страдания от осознания или, скорее, от предчувствования грядущего низвержения в этой стране католической веры, кою Лазариус считал единственно верной. Из задумчивого оцепенения его вывел монастырский колокол, зовущий к заутрене…

В эту ночь Лазариус лёг спать с тяжёлым сердцем, долго не мог заснуть и решил утром обязательно исповедоваться.

Глава IV

Тучи сгущаются

После второй заутрени, когда утро невидимо перерастало уже в день, во внутреннем дворе монастыря Ронан в простой дорожной одежде ласково поглаживал гриву своего нетерпеливо бьющего копытом скакуна, соскучившегося в монастырской конюшне по вольному ветру пустошей и холмов. Это был резвый испанский жеребец по имени Идальго, давний спутник юношеских забав Ронана. Наверное, не было ни одной мало-мальски проезжей дороги в Стёрлингшире, на которой подковы Идальго не оставили своих отпечатков. Ибо до вступления под кров монастыря, хотя и не в качестве послушника, а как школяра, физические упражнения, занятия с оружием, охота, странствования по холмам и торфяникам в окружности десятков миль вокруг своего замка — как верхом, так и на своих крепких ногах, — были излюбленным занятием Ронана, которые к тому же поощрялись его родителем, бароном Бакьюхейда. За своим конём юноша ухаживал самолично, не доверяя монахам опеку над ним, и иногда, дабы не дать Идальго застояться, выводил жеребца за ворота и галопировал на нём две-три мили, вызывая восхищённые взоры местных девушек и завистливые взгляды их парней. Вдобавок ещё в остававшееся от занятий время Ронан, несмотря на своё благородное происхождение, не чурался помогать — притом по собственному желанию — монахам-бенедиктинцам в делах их огромного хозяйства, будь то заготовка дров и торфа для топки печей и каминов или починка амбаров для хранения зерна и прочих обильных съестных запасов. Таким манером за время пребывания в аббатстве Пейсли хозяин не давал размякнуть ни своему натренированному телу, ни сильным мышцам своего скакуна. Да и братия относились к нему с подобающим уважением, упрочённому вдобавок и благосклонностью к юноше праведного Лазариуса. Такая почтительность лишена была при этом той скрытой неприязни, которую люди низшего сословия зачастую испытывают к тем, кто в силу лишь своего рождения поставлен судьбою выше их, ибо, как мы видели, характер юноши был спокойный и незлобный, без каких-либо признаков чванства своим благородным происхождением…

Ронан стоял и размышлял, какими словами на прощание выразить благодарность своему наставнику и утешить старца, ибо молодой человек сердцем чувствовал, какая грусть накануне пряталась за внешней смиренностью его старого учителя. В этот момент из дверей аббатского собора вышел Лазариус; в лице старца красок было едва ли больше чем в его седой бороде, голова поникла, а потерянный взгляд был направлен в землю.

Едва его завидев, юноша сразу смекнул, что с монахом произошло что-то необычайно неприятное. За все месяцы и годы пребывания в аббатстве он ни разу ещё не видел всегда спокойного и рассудительного Лазариуса таким расстроенным.

— Что случилось, мой дорогой наставник, так что на вас даже лица нет? — с непритворным участием поинтересовался Ронан, искренне обеспокоенный такой резкой переменой в настроении своего учителя.

Старец поднял голову, взглянул на юношу добрыми глазами, тень слабой улыбки промелькнула на его лице, но тут же уступила место так несвойственной ему скорбной суровости, которую он поспешил спрятать под капюшоном.

— Не гоже здесь посреди двора говорить, — удручённо отвечал монах. — Пойдём-ка, провожу я тебя за монастырские ворота, там мы и попрощаемся…

Погружённый в свои тяжёлые мысли Лазариус не проронил более ни слова, пока они не оказались за стенами аббатства. Небо с утра хмурилось плотными облаками, в воздухе зависли мелкие капельки измороси. Монах, не снимая капюшона с головы, кратко промолвил:

— Я благодарю бога за твой скорый отъезд, юноша.

–?? — Ронан удивлённо поднял брови при мысли, что ещё вечером Лазариус с трудом скрывал грусть расставания с учеником, а сейчас он был этому рад!

— О! Мне понятно твоё удивление, Ронан, — негромко и оглядываясь, как будто боявшись, что их кто-то может услышать, продолжал Лазариус. — Не допусти Господь тебе слышать то, чему я, грешник, не закрыл свои нечестивые уши, кои, ежели и не были таковыми, но теперь они уж точно перепачканы грязью, которой внемли… Страшные, безжалостные и греховные словеса смутили мою душу; а злокозненность того, кого мне следовало бы чтить, и слабодушие того, кого я должен жаловать, родили в моём сердце глубокую печаль. Одолеваемый тяжкими думами провёл я бессонную ночь; и даже покаяние исповеди не сняло тяжкого камня с моей души. Неразъяснимое предчувствие… или даже ожидание неведомой роковой опасности продолжает угнетать мой разум. Я старый человек и уж не боюсь смерти, но страшусь дьявола, который может принимать любые обличия, одно из которых сегодня ночью предстало передо мной в образе… Но нет, ни слова боле… Вот почему я чувствую облегчение оттого, что скоро ты будешь под кровом своего дома, вдали от этого места, которое даже мощи святого Мирина не могут уберечь от происков врага рода человеческого.

— Да что же такое вы услышали, дорогой наставник, что так ужасно смутило ваш разум? — озабоченно спросил юноша. — Может статься, я смогу облегчить ваши душевные муки?

Лазариус помолчал, как будто колеблясь, затем ответил с мрачной торжественностью:

— Ежели лукавый и сумел вложить тлетворные слова в мои уши, то ему не удастся, чтобы отрава та вышла через мои уста!

— И всё же, учитель, — допытывался юноша, — вам не стоит опасаться, что ядовитая желчь разольётся в моей душе. Я скромно надеюсь, что вам это ведомо.

— Увы, я беспокоюсь не за твою молодую душу, кою постарался упрочить так, дабы люцифер не похитил её, а опасаюсь я за твою бренную плоть, защитить каковую не в моих силах… Я внушал тебе непрерывно, что scientia potentia est {В знании сила (лат.)}. Однако же днесь скажу по-другому: Pariculum in scienta quoque. {В знании опасность также (лат.)}

Как ни старался Ронан как из желания утешить старика, так и в силу своего природного любопытства допытаться у Лазариуса о сути слышанных им худых слов и о личностях, их произносивших, монах упрямо отказывался сообщить об этом. В конце концов, молодой человек оставил свои попытки что-то выведать и постарался для того, чтобы ободрить старика, сказать ему несколько тёплых и простых фраз. Их незатейливая искренность чуть смягчила умонастроение Лазариуса, на лике которого хмурая угрюмость сменилась печальной улыбкой…

Когда последние прощальные фразы были произнесены, Ронан преклонил колени перед старцем и тот осенил его крестным знамением со словами «Да прибудет с тобой благословение господне!», после чего прошептал неслышно краткую молитву и… отвернулся с поникшей головой.

Ронан вскочил в седло и с тяжёлым сердцем, обеспокоенный происшедшим со своим учителем, направил коня на восток, в сторону города Глазго. Он несколько раз оборачивался, пока аббатство не скрылось из виду. А Лазариус ещё долго стоял и грустно смотрел на дорогу, за неровностями и изгибами которой скрылся юноша…

Оставим, однако, на время унесённого вдаль быстрым скакуном Ронана и опечаленного старого монаха и вернёмся в монастырь, где нам пришло время кратко познакомиться с настоятелем этого почтенного заведения. Все люди не лишены каких-либо недостатков, за всеми водятся те или иные грешки. Мы надеемся, что читатель помнит слова из Евангелие от Иоанна (гл.8, ст.7): «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». Так и настоятель аббатства, исповедовавший утром Лазариуса, терзался искусительной мыслию. С покаянных слов старого монаха он понял, что тот так или иначе подслушал ночью беседу двух важных персон, одной из которых был сам архиепископ. Желание завоевать расположение последнего боролось в душе отца-настоятеля с табу о тайне исповеди. Однако душевная борьба прекратилась — и не в пользу хранения печати молчания, — как только настоятель подумал о перспективах стать аббатом где-нибудь в Келсо или Мелроузе. {Келсо и Мелроуз — богатые в те времена аббатства на юге Шотландии} Приор был человеком среднего возраста, бодрым в движении и расчётливым в мыслях, послушным и даже угодливым перед высшими церковными чинами и требовательным к рядовым монахам; он хорошо ладил с управляющими Гамильтонов, на землях которых стояло аббатство, и был строг к монастырским ленникам-крестьянам. А потому неудивительно, что он чаял свершить восхождение в церковной иерархии. А пока он совершил лишь более простой подъём — по лестнице в апартаменты, где пребывал архиепископ Сент-Эндрюс.

Примас принял настоятеля с тенью улыбки на губах — как настоящий политик он умел прятать свои истинные чувства. Джон Гамильтон, он же аббат Пейсли, он же архиепископ Сент-Эндрюс и примас шотландской церкви был человеком лет сорока, полным жизненных сил, сведущим в богословии и других науках, рассудительным, старавшимся быть добропорядочным и чем-то даже совестливый. Читатель уже имел возможность познакомиться с ним вкратце в предыдущей главе и, должно быть, понял, что от намерения быть безгрешным и незапятнанным до его осуществления разверзается такая огромная пропасть, преодолеть которую могут лишь избранные праведники, среди которых, увы, не было архиепископа Джеймса Гамильтона, как не может быть человека, занимающего важные государственные посты и обладающего значительной властью.

Должность аббата Пейсли он получил в четырнадцать лет из рук молодого шотландского короля Иакова Пятого. Да, в те времена такое было возможно, когда церковные посты раздавались королём так же, как угодья и поместья, хотя, по правде сказать, главным обстоятельством в этом деле было то, что монастырь находился на землях Гамильтонов и так или иначе был подконтролен этой влиятельной шотландской семье. Так что, король и не мог поступить иначе. Джон Гамильтон обучался сначала в университете Глазго, а затем в Сорбонне в Париже, где он и был рукоположен в священнический сан, после чего аббат вернулся в Шотландию. Однако прелаты в те времена занимали ещё и гражданские должности. Так, благодаря протекции своего брата Джеймса Гамильтона, бывшим тогда шотландским регентом, он стал главным казначеем страны и хранителем малой королевской печати, а также лордом — членом шотландского парламента, превратившись в одного из виднейших вельмож и политиков своего времени. Протестанты во главе с Ноксом хотели перетянуть аббата на свою сторону, но Джон Гамильтон оставался верным адептом католичества и сторонником политики кардинала Битона, который благоволил к своему молодому приверженцу. Мы уже упоминали, что именно общение с Лазариусом в те годы укрепляло стойкость его духа. Став близким сподвижником Битона и благодаря своему религиозному стоицизму и мудрой политике в 1544 году Джон Гамильтон, занял вторую по значимости должность в иерархии шотландской церкви, став епископом Данкелда. Управление же аббатством Пейсли постепенно целиком перешло на настоятеля. После захвата дворянами-реформаторами замка в Сент-Эндрюсе в 1546 году и злодейского убийства ими кардинала Битона Джон Гамильтон наследовал его чин и стал архиепископом Шотландии. Главной целью нового примаса было защитить устои католицизма в стране, и, несомненно, свои позиции и власть, которые обеспечивали его благосостояние. И если в последнем его устремления совпадали полностью с желаниями его кровного брата Джеймса, то, что касается религии, тут у Гамильтонов нередко возникали разногласия. Будучи по натуре человеком жизнерадостным, не брезговал архиепископ, как свидетельствуют записи, и мирскими утехами. В момент нашего повествования он как никогда был полон сил и стремлений…

Перед приходом монастырского приора архиепископ с видом отрешённости пристально смотрел на догорающие угольки и о чём-то размышлял. Нетрудно догадаться, что мысли его были о тех сложностях, которые неожиданно возникали перед ним из-за честолюбивых замыслов его брата регента.

— Ах, это ты, отец-настоятель! — примас взглянул на втиснувшуюся в неширокую дверь высокую и крепко сложенную фигуру монастырского начальника, на лице которого застыло выражение угодливой почтительности, и подумал: «Удивительно как у этого человека таким странным образом сочетаются характеристики отличного военного командира и свойства лакея».

— Как прошла заутреня? Должен, впрочем, сразу тебе сообщить, что меня сегодня не интересуют твои хозяйственные отчёты. Я полностью доверяю способностям нашего наместника управлять аббатством в моё отсутствие, которое государственные и церковные заботы делают подчас таким продолжительным, — промолвил архиепископ с желанием поскорее избавиться от настоятеля. Ему хотелось побыть одному, чтобы ещё раз продумать в голове разговор с братом и поразмыслить, что ему сулит чудовищный план регента и какие опасности ждут Гамильтонов. А ещё паче архиепископа мучила совесть, что его убеждения и религиозный стоицизм оказались на деле не настолько прочными, чтобы не позволить пагубным сомнениям и искушениям закрасться в его душу. Вот это-то и лишало его спокойствия духа. К тому же примас обещал встретиться в этот день со своим старым учителем Лазариусом и не знал сейчас, как после ночной беседы с братом он будет глядеть в чистые и всеведущие глаза старца.

— С вашего позволения не о делах вверенного мне монастыря я хотел говорить. А есть у меня другое известие, которое, вероятно, может оказаться неприятным для вашего высокопреосвященства…, — заискивающе молвил приор.

— Что такое, отец-настоятель? Неужели в моем аббатстве могут быть какие-либо неприятности, которые заслуживают того, чтобы быть упомянутыми высшему прелату королевства? Опять не хватило дров и ты боишься, что мой камин погаснет, или кто-то из монахов провинился, не ночевав в аббатстве? А может у тебя возникли разногласия с управителями Гамильтонов по поводу монастырских угодий или размера податей? Я уверен, что ты, отец-настоятель, можешь самостоятельно без моего вмешательства справиться с этими затруднениями, не так ли?

— Ох, ваше высокопреосвященство! Как я обмолвился, речь идёт не о внутренних делах нашей обители, да храни её святой Мирен. {Мощи этого святого стали местом основания монастыря Пейсли в 1163 году, в 1219 году римский папа Гонорий III присвоил Пейсли статус аббатства}. Мне только что исповедовался брат Лазариус и… — настоятель запнулся, не решаясь продолжить.

— А, этот учёнейший старец, который вместе со мной прибыл из Франции и коего я желал сегодня принять у себя, — воскликнул примас. — Ты, надеюсь, не забыл про мою вчерашнюю просьбу сообщить Лазариусу, дабы после мессы он пришёл ко мне? По моему разумению, нам должно гордиться, что в аббатстве Пейсли не гаснет свеча образованности и мудрости!

— Разумеется, я не посмел бы не исполнить повеление вашего высокопреосвященства и передал давеча благочестивому старцу ваше изволение, кое он встретил с почтением и даже, как мне показалось, с радостью, — продолжал раболепным тоном приор. — И он, безусловно, к вам придёт скоро, ежели вы, конечно, соизволите его принять…

— Ну конечно, я с ним встречусь — со своим старым учителем, — сказал с уверенностью архиепископ. — Сколько уж времени я с ним не беседовал tête-à-tête!

— Однако, если бы вашему высокопреосвященству было известно о некоторых последних событиях, вы могли бы поменять своё решение… — сделал паузу настоятель.

— Помилуй бог! Отчего же, интересно, я должен отказываться от встречи с благочестивым Лазариусом? — озадаченно спросил архиепископ и продолжил с раздражением: — Вы говорите какими-то недомолвками, сэр настоятель.

— С позволения вашего высокопреосвященства, нынче утром я исповедовал брата Лазариуса, и то, о чём он мне поведал, сильно касается архиепископа Сент-Эндрюса, — понизил голос приор и продолжал вкрадчиво: — Мне известно, что я нарушаю тайну исповеди — и это очень терзает мою душу, — но совершить этот грех я исключительно могу ради блага вашего высокопреосвященства, а в вашем лице — и ради всей нашей церкви. Надеюсь, что мне это зачтётся, — вкрадчиво, с надеждой в голосе произнёс настоятель.

— Смотри, однако, отец настоятель, ежели это какая-нибудь ахинея из области алхимии — я знаю, что, к примеру, уважаемый синьор Кардано ей очень заражён, может, и Лазариус увлёкся подобными опытами, — или пожилой монах вспомнил, что когда-то давным-давно неправильно перевёл для меня пару фраз с иудейского либо арабского, клянусь святым Миреном, ты рискуешь получить от меня епитимью за беспокойство моей особы такими пустяками, — архиепископ начал уже раздражаться навязчивостью настоятеля.

— Я только хотел сказать — и не более того, — что благочестивый монах был этой ночью в библиотеке и…, — смиренно с опущенной головой произнёс настоятель и замолк, внимательно всматриваясь исподлобья в лицо Сент-Эндрюса, на котором утренний румянец постепенно уступил место мертвенной бледности.

«А дело серьёзнее, чем я предполагал!» — подумал про себя настоятель. Он ждал дальнейшей реакции примаса.

–… и что?… что он рассказал про эту беседу? — запинающимся голосом медленно спросил Джон Гамильтон, после чего, спохватившись, поправился: — То есть, я хотел спросить, что же его так смутило в библиотеке нынче ночью?

— По правде говоря, я не придал его словам серьёзного значения, ваше высокопреосвященство. Он лишь сказал, что по своему нерадению подслушал разговор, каковой не имел права слышать, и что упомянутая беседа вызвала в его душе чувства, кои не должно иметь христианину, а тем более монаху…

Архиепископ нахмурился и надолго задумался. Его мозг усиленно работал, пытаясь уразуметь, какую угрозу несёт проникновение Лазариуса в тайные планы его брата. Вслед за этим, однако, душу примаса охватило смущение и чувство стыда, когда он осознал, что его старый учитель стал свидетелем малодушных колебаний и в некотором смысле даже отступничества ученика. Теперь примас уж точно был внутренне не в состоянии увидеться с Лазариусом и встретить его суровый проницательный взгляд.

«А вдруг правдивость и прямота старца заставят его поделиться этими сведениями с кем-либо, — подумал архиепископ Сент-Эндрюс. — Сколь мне известно, он никогда не искал выгоду от своих знаний и не продавал собственных убеждений. А посему его прямоте и чистосердечию не станет преградой возможность навлечения вреда — и какого вреда! — клану Гамильтонов, и мне в том числе. Вот уж, право, куда могут привести честолюбивые планы моего братца! И почему вдруг Лазариус оказался посреди ночи в монастырской библиотеке?.. Видимо господь таким путем желает воспрепятствовать свершению богопротивных дел и предупредить своего слугу о скверности поведения… Мне сегодня же надо написать Джеймсу, что я наотрез отказываюсь принимать участие в его греховных планах и не собираюсь иметь что-либо общее с еретиками!»

Затем мысли примаса снова вернулись к Лазариусу: «Но как же мне поступить со старцем? Надо бы изъяснить ему, что произошло, и что я буду действовать совсем не так, как убеждал меня Джеймс, что я воспрепятствую его нечестивым помыслам. Я буду просить благочестивого старца сохранить всё в тайне! Да, да! Именно так я и поступлю!.. Однако же я не могу встретиться с ним сегодня и посмотреть ему в лицо. Лучше уж мне быть сожжённым на костре как поганый еретик, чем сгореть от стыда перед праведным монахом. Разумеется, Лазариуса после прошедшей ночи обуревают гневные мысли. Ему и мне надобно переждать нынешний всплеск страстей и эмоций. А когда разум его успокоится, я подготовлюсь и встречу его как подобает, и сообщу, что то была мимолетная моя слабость и что мне удалось пресечь злые намерения регента и убедить того в ошибочности его устремлений. Правильно, так оно будет лучше. Но всё-таки, прежде мне надобно урезонить моего брата. А ко всему прочему необходимо быть твёрдо уверенным, что до той поры Лазариус никому ничего не скажет».

Мы не можем утверждать, что именно таковы были порядок мыслей примаса и их формулировка, но суть их могла быть именно таковой. Подобные размышления, будоражившиеся смущённый ум, в действительности заняли у архиепископа гораздо более времени, нежели у читателя для прочтения последней страницы, и потому настоятель решил нарушить тишину:

— Кхе-кхе…

Архиепископ Гамильтон пришёл в себя, его взгляд упал на приора и, пытаясь замаскировать своё волнение, он промолвил с притворной лёгкостью:

— Ах, да, отец-настоятель, мне сегодня же надобно отбыть в Сент-Эндрюс, где на днях собирается немало знатных дворян поупражняться в игре в гоуф {старинное название гольфа}. Стоило мне позволить использовать для этого развлечения обширные зелёные лужайки тамошнего аббатства, как Сент-Эндрюс просто расцвёл, а вместе с городком выросли, как ты понимаешь, и доходы нашей церкви.

— Да неужели ваше высокопреосвященство решили сразиться в эту странную игру с клюками и мячиками? — притворился удивлённым приор.

— Помилуй бог! Подобные забавы привлекают тех, кто не обременяет своё тело тяжёлым физическим трудом, а свою голову ещё более тягостными государственными заботами, — иронично молвил архиепископ. — Мне же надо бы воспользоваться случаем и обсудить насущные вопросы церковного устроения в королевстве и обговорить кой-какие государственные вопросы с иными лордами, коих нынче легче застать на лужайках для гоуфа в Сент-Эндрюсе, чем в парламенте в Эдинбурге… Однако же, я хочу поручить тебе важное дело — раз уж тебе ведомо про провинность Лазариуса, — голос примаса стал серьёзным: — Разумеешь ли, он, верно, узнал некие значимые государственные тайны — будь неладно его любопытство, кое присуще неразумным отрокам, но никак не убелённым сединой старцам… Ах, всё равно я люблю Лазариуса, моего доброго старого учителя. Но право слово, я опасаюсь, что пожилой монах, не ведая, сколь это может быть гибельно для королевства, ненароком разгласит потаённые секреты… Ты меня разумеешь, отец-настоятель?

— Пресвятая богородица, спаси! Вы хотите, чтобы его… — ужаснулся своему предположению приор, его глаза округлились и почти вылезли из орбит.

— Помилуй боже! Вовсе нет. Как только ты смел такое помыслить, нечестивец! — грозно воскликнул архиепископ. — Клянусь своей митрой, Лазариус есть святейший из умнейших и умнейший из святейших человек, каких я когда-либо знавал. Ты должен гордиться пребыванием в Пейсли этого старца, благоволить святому отцу и не сметь причинять ему никакого вреда! Слышишь? Никакого вреда и ущерба!

— Прошу прощения, ваше высокопреосвященство, — смутился приор, — но ведь вы же опасались, что Лазариус невзначай может проговориться, а это несёт в себе опасность для государства.

— Тебе, отец-настоятель, надо было бы военным отрядом предводительствовать, а не божеской обителью управлять, — сердито молвил шотландский примас.

— С позволения вашего высокопреосвященства, к месту сказать пять лет назад я верховодил отрядом наших монахов, который вы распорядились отправить на поддержку королевской армии, и участвовал в битве при Пинки против еретиков-англичан, — не преминул напомнить о своих доблестях приор.

— Ах да, как же, припоминаю. Как раз после тех твоих ратных подвигов я и поставил тебя настоятелем Пейсли… Ну, так вот, а сейчас ты расслабь свои железные мышцы и напряги свою недогадливую голову, да пораскинь своими мозгами, как можно на время ограничить общение старца с другими иноками,… пока я всё не улажу.

После минутного размышления приор ответствовал:

— Я право слово не уверен, ваше высокопреосвященство… А почему собственно не запереть Лазариуса где-нибудь в удалённой келье или монастырской темнице?

— Не забывай только, отец-настоятель, что монастырь сам по себе есть узилище, где иноки затворяют себя вдали от мирской жизни и укрощают свою плоть и помыслы постом и молитвою. А посему мне кажется неблаговидным ещё более ограничивать бытие почтенного Лазариуса… Впрочем, учитывая ту опасность, коя таится в разглашении — пусть даже непреднамеренном — государственной тайны, ради высоких целей мы можем временно разместить старца в отдельной келье. Однако, лишив его общения с иноками, надобно предоставить ему все удобства пребывания в одиночестве, кои потребует его душа и тело, — произнёс архиепископ и тем самым успокоил свою совесть мыслию о том, что Лазариусу не будет большого ущерба провести несколько дней в блаженном одиночестве и, как полагал примас, уютной комнатке.

— Всё будет сделано, как повелевает ваше высокопреосвященство, — с почтительным поклоном ответил приор, собираясь покинуть апартаменты архиепископа.

— Отец-настоятель, поусердствуй также, чтобы эта историю с Лазариусом прошла втайне от монастырской братии насколько это возможно, а также попытайся разузнать, не поведал ли старец кому-либо ещё про этот свой грешок, — дал напоследок наставления шотландский примас и добавил снисходительным тоном: — А в будущем попрошу тебя хранить тайну исповеди более тщательно…

После ухода настоятеля архиепископ Гамильтон велел патеру Фушье сделать приготовления к отъезду, а сам сел писать послание для брата. В нём в частности сообщалось «… с большим сожалением, что аббатство Пейсли более не может быть местом, где глухим каменным стенам можно доверять тайны, ибо эти стены не такие уж глухие и каменные», и что о планах его светлости стало известно постороннему, а посему он, архиепископ Сент-Эндрюс, просит брата оставить свои намерения ради безопасности Гамильтонов и спокойствия всего государства.

Примас запечатал письмо массивной печатью, посмотрел задумчиво на её круглый восковый оттиск. В центре святой Андрей, державшийся за косой крест, на котором он и был, как известно, распят, почему-то напомнил Гамильтону старца Лазариуса, готового пострадать, но не придать своей веры и убеждений. Слева в нише дева Мария прижимала к груди младенца Иисуса. Примасу подумалось, что вот оно — само олицетворение истинной веры и любви. А в нише справа — фигура архиепископа с кардинальским посохом в руке, которая в этот час показалась владельцу печати какой-то согбенной, с поникшей головой — то ли от тяжести возложенного бремени, то ли от гнёта мучивших смятенную душу угрызений, сомнений и беспокойств. Вдоль края печати шёл инскрипт: «JOANNES HAMMILTOUN, ARCHI-EPISCOPUS SANCTI ANDREÆ, MISERICORDIA ET PAX», что означало в переводе с латыни «Джон Гамильтон, архиепископ Сент-Эндрюс, благочестие и мир». Примас ещё раз подумал о Лазариусе, тяжело вздохнул и подул в серебряный свисток, дабы справиться у патера Фушье, в полном ли вооружении его телохранители, осёдланы ли лошади и могут ли они уже отправляться в путь…

Настоятель же в это время обдумывал, как выполнить щекотливое поручение архиепископа Гамильтона, кому доверить его осуществление и какие меры предосторожности предпринять.

Касаемо помощника в таком деликатном и потайном деле сомнений больших у приора не было. Он спустился во внутренний двор монастыря, прошёл через опустевшую уже трапезную и очутился в большой поварне, где в одной из огромных печей жарко пылало пламя, над которым в большом котле бурлила вода. У ёмкости колдовал молодой коренастый монах, засученные рукава открывали сильные мускулистые руки. Вокруг него на столиках и подставках находились различных размеров деревянные кадки и ступы, кружки и миски, из которых он время от времени брал то щепотку, то целый кулак их содержимого и отправлял в кипящий котёл. В дымном воздухе витали аппетитные запахи готовящегося варева. С покрытого копотью потолка свисали тушки зайцев и копчённые окорока, предназначавшиеся для стола архиепископа и его прислужников, а также сушённые пучки трав, которыми повар искусно приправлял свои блюда. Рядом c грубым столом, на котором лежали груды овощей и трав, стоял другой монах, постарше, ловко разделывавшийся с помощью большого ножа со всей этой зеленью.

После того, как отец-настоятель с удовольствием понаблюдал мгновение другое за слаженной работой поваров, он обратился к более молодому из них, с которым читатель уже имел возможность вкратце познакомиться в самой первой главе:

— Эй, брат Фергал, оставь-ка пока свою стряпню, да подойди поближе. Важное дело тебе предстоит.

— Да как же, отец-настоятель, я брошу свое занятие? Кстати, обед сегодня обещает быть просто несравненным, — хитрил молодой повар, не желавший, по-видимому, отвлекаться от своего привычного занятия, всецело его устраивавшего и обеспечивавшего ему сытость и почёт.

— И всё-таки, придётся нынче брату Томасу самому справиться со стряпаньем, пускай даже и в ущерб смачности похлёбки, — в голосе приоре звучали приказные нотки.

— Ну, раз вы так настаиваете… Только пеняйте потом на себя, ежели супец не по вкусу окажется. Да и архиепископ сердится будет, коли я не приготовлю ему на обед ароматный куриный бульон и нашпигованного каплуна. Он ведь так любит хорошенько покушать. Уж я-то его знаю, — постарался подчеркнуть свою незаменимость монастырский повар.

— Я так разумею, что трапезничать сегодня архиепископу в лучшем случае придётся в какой-нибудь придорожной таверне. А ты-ка, брат Фергал, заодно заверни в рогожку самый сочный окорок, да захвати несколько хлебцов на дорожку его высокопреосвященству.

— Как велите, отец-настоятель, — покорным голосом сказал монах. — Только позвольте, я оставлю пару указаний брату Томасу о том, как завершить приготовление трапезы.

После того как монастырский повар дал несколько наставлений своему сподручному по кухне и положил в корзину снедь в дорогу для архиепископа, он вышел в большую и пустую трапезную, где с озабоченным выражением на лице его поджидал приор, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, будто конь перед скачкой.

— Брат святой нашей обители, — начал торжественно настоятель, — архиепископ Сент-Эндрюс помнит о твоих заслугах перед его высокопреосвященством, и желает поручить тебе другое важное дело.

— Его высокопреосвященство! Ого! Вам же ведомо, отец-настоятель, я готов душу отдать на благо аббатства и его верховных священнослужителей. А аббат, то есть архиепископ Сент-Эндрюс — первый из них. Но как король есть наместник Бога на земле, так и вы, отец-настоятель, есть наместник аббата в монастыре, — монах подобострастно улыбнулся.

— Верно глаголешь, брат Фергал. Смотри, однако, это есть чрезвычайно секретное дело. Никто о нём не должен проведать.

— Клянусь святым распятием, ежели я и обмолвлюсь хоть словом, так лишь после того, как заблеет зажаренный на вертеле барашек или закукарекает нашпигованный каплун… Так что же мне надо сделать для его преосвященства? — с рвением спросил Фергал, который был не прочь оказать услугу архиепископу, да к тому же прознать про какие-то новые его тайны.

— Похвален твой пыл, брат Галлус. Надеюсь, он не остынет, когда надо будет приступить к делу… Насколько мне ведомо, ты у нас и за повара и за келаря? — поинтересовался приор.

— Приходится трудиться, отец-настоятель, ради блага нашей братии, — смиренно ответил Фергал.

— Хорошо. Значит, ключи от монастырского подвала, где хранятся бочки с вином, есть только у тебя?

— Понятное дело, что я не могу их никому более доверить, — ответил монах. — То ведь известно, как падки наши братья на весёлые возлияния. Вспомните, как давеча в день святого Мирена праздновали и вы распорядились целых три бочонка выкатить!

— Увы, моя щедрость, к сожалению, не пошла братии во благо, — сказал с некоторым смущением настоятель. — К счастью, архиепископ прибыл только через день и не увидел этой бражной вакханалии. Но, клянусь святым распятием, больше такого хмельного разгула в нашей обители я не допущу!

— Вот-вот, и я говорю, отец-настоятель, — вторил ему Фергал. — Поэтому-то я всегда и храню ключи от подвала на моём поясе, чтобы ни у кого из иноков не возникло искушение без спроса в подвал проникнуть, да к винным бочкам приложиться. Вдобавок там у меня и комнатка обустроена, где я травы целительные храню, да снадобья лечебные готовлю во благо вашего здравия, да и прочих братьев. — Рябое лицо молодого монаха расплылось в самой доброй улыбке.

— Это ты правильно делаешь, сын мой… Так вот, надобно тебе также обустроить в подвале одинокую келью с засовом снаружи и поместить туда втайне и со всеми предосторожностями брата Лазариуса… на несколько дней. Да чтобы ни одна живая душа об этом ни прознала! — слова приора прозвучали как приказ полководца.

— Лазариуса? — изумился Фергал. — Да за что же бедного старика в подвал-то? А впрочем, пускай там своим наукам крыс обучает, — беззаботно продолжил молодой монах. — Его высокопреосвященству виднее, где ему место. Только как бы мне туда этого книжника заманить?

— Я полагаюсь на твою смекалку, брат Фергал. Неужели у тебя не появится какой-либо хитрой мысли, как это обделать? Но это первая часть твоего задания, — сказал приор и продолжил далее: — Как только Лазариус будет уютно устроен в своей темнице, то есть я хотел сказать — келье, тебе надобно будет напрячься и выпытать у старца, кому он поведал про подслушанный им давеча разговор.

— Ага! — смекнул по-другому монах. — Вот куда желание ведать всё на свете и учить других заводит даже праведников. А ведь все его таким и считают. Верно, архиепископу Гамильтону не по душе, что любопытный старец услыхал некий сокровенный разговор. Так ведь?

— А ты смышлёней, чем кажешься, брат Фергал, — не удержался от похвалы приор, после чего, однако, сурово добавил: — Впрочем, советую тебе свои мысли и догадки держать при себе, а язык развязывать только когда тебя об этом вопрошают, а иначе тебя ждут ещё большие неприятности, чем брата Лазариуса. Ну всё, монах, ступай с Богом, ты знаешь, что делать. Оповещай меня обо всём.

Дав такие указания Фергалу и взяв у него корзинку с закуской, приор приблизился к воротам аббатства, около которых наготове стояла маленькая кавалькада во главе с архиепископом Гамильтоном.

— Отец-настоятель, у вас есть монахи, могущие неплохо сидеть в седле, чтобы преодолеть путь, скажем, до Стёрлинга и обратно, и на которых можно положиться? — спросил примас. — Видишь ли, я вынужден с обоими моими телохранителями и патером Фушье скакать в Сент-Эндрюс, и у меня нет под рукой другого гонца, ибо пешим охранникам доверия мало.

— Право слово, ваше высокопреосвященство, все наши бенедиктинцы так или иначе могут взобраться на мула или пони, хоть хорошими наездниками это их и не делает. Братьям ведь пристало на свои ноги рассчитывать, ибо издревле монахи-паломники пешком путешествовали, — ответил приор. — Впрочем, один из здешних монахов уж точно хорошо управляется с лошадью, ибо уж дважды проделал путь отсюда до самого Эдинбурга и обратно. Да ваше высокопреосвященство можете его помнить.

— Постой-ка, уж не о монахе ли по имени брат Галлус ты говоришь? — спросил архиепископ. — Как же, памятую, ты присылал мне его пару раз в прошлом году в Эдинбург, дабы он облегчил мои мучения во время сильнейших приступов проклятой хвори. Он мне давал глотать какие-то тошнотворные отвары и заставлял дышать над кипящими сосудами. По правде говоря, мне то было очень уж тягостно. Но ведь помогало его знахарство! Хотя и не смогло излечить полностью, как то милостью божьей получилось у великого Кардано.

— Точно так. Вы совершено правы, ваше высокопреосвященство. Именно брата Галлуса, я как раз и подразумевал, — вторя архиепископу, похвалил монаха приор. — Хотя здесь мы чаще называем его брат Фергал, что означает то же самое на его гэлльском наречии… Молодой инок зарекомендовал себя как искусный знахарь и травник. Я поручил ему заведовать также монастырской поварней с тех пор, как отец Николас ввиду уж преклонного возраста и слабости тела ненароком ошпарил руку. И надо признать, наши трапезы стали заметно вкуснее и пряней, что братия приписывает добавляемым поваром одному ему ведомым смесям трав и кореньев. А раз вы доверили Фергалу когда-то врачевать ваше тело, то, пожалуй, можете доверить и другое задание.

— Очень хорошо! Ну, вот и поручи ему завтра же утром отвезти вот это послание моему брату Джеймсу в крепость Стёрлинга, — архиепископ протянул настоятелю написанное им недавно письмо и крикнул своим компаньонам: — А вы, патер Фушье, теперь прочитайте Ave Maria и с божьей помощью в путь!

После заключительного слова молитвы «Amen» вся кавалькада тронулась вперёд: во главе два облачённых в доспехи и вооружённые длинными мечами стражника на крепких крутобоких лошадях, и далее, в окружении пеших ратников с пиками и аркебузами, дородный архиепископ Сент-Эндрюс и щуплый патер Фушье, восседавшие на ухоженных пони. Причём лошадке под французским капелланом было явно веселее, нежели её напарнице, вёзшей шотландского примаса.

Здесь мы должны ненадолго прервать развитие сюжета, чтобы поведать о человеке, который уже не раз упоминался на последних страницах, и которому предстоит сыграть немаловажную роль во всём дальнейшем повествовании. Речь идёт, как уже должно было стать понятным, о молодом монахе по имени Фергал или, если говорить на латыни, как то было принято среди монашеской братии, — frater Gallus. Рассказ о нём ждёт читателя в следующей главе.

Глава V

Frater Gallus

Фергал появился в монастыре около пяти-шести лет назад до начала нашего рассказа. Перед этим один из старших и уважаемых братьев обители, серьёзно нарушивший одно из правил монашеского бытия — не будем называть его проступок, который не имеет значения для настоящего повествования, — находился под угрозой постыдного изгнания из обители. Однако, отец-настоятель, принимая во внимание прежние добродетели монаха и его почтенный возраст, решил ограничиться наложением на него суровой епитимьи в виде обязательства посетить святые реликвии на острове Айона на западной окраине страны {этот остров считается колыбелью христианства в Шотландии}, совершив туда пешее паломничество.

Неискушённому читателю может подуматься, что монах с лёгким сердцем принял подобное наказание, кажущееся на первый взгляд лёгкой прогулкой по живописным местам. Но не стоит забывать, что события нашей истории происходили в шестнадцатом веке, когда горные районы на западе и севере Шотландии были населены почти сплошь кельтскими племенами. Объединённые в кланы они оставались весьма обособленными от остальной части страны, старались сохранить традиционный свой уклад жизни и подчинялись лишь вождю племени. Среди жителей южной Шотландии обитатели Горной страны считались гордым, мстительным и воинственным народом. Казалось, весь смысл их существования заключался в резне и побоищах, причём неважно с кем и во имя чего — то могла быть война между кланами или участие в феодальных междоусобицах, а то и просто грабёж соседних баронов и фермеров и угон их скота.

Именно через эти дикие и суровые гористые земли, заросшие густой тогда ещё северной растительностью, лишённые каких-либо приметных дорог и населённые угрожающе воинственными людьми, предстояло проделать путь монаху-ослушнику.

Упустим все подробностях его нелёгкого и полного опасностей паломничества, путь которого пролегал изначала по холмистым склонам гор вдоль озера Лох-Ломонд, затем через лабиринт узких и тёмных межгорных долин Аргайла, по пустынным торфяникам и топям острова Малл и через два нешироких морских пролива. Упомянем лишь, что пилигрим счастливо избежал всех возможных несчастий, которыми грозила ему дикая природа: не упал в пропасть с крутого скалистого обрыва, не оступился и не увяз в засасывающем торфяном болоте, не стал добычей диких животных, не утонул в бурных волнах морских стремнин. Можно было бы предположить, что самая большая опасность могла подстерегать паломника во встречах с полудикими воинственными обитателями тех мест. Однако как ни странно, ни одного сколь-нибудь серьёзного инцидента в общении с горскими племенами у паломника не случилось. Верно, потому что к монашеской рясе горцы относились с небывалым почтением; надо заметить, что, христианство пришло к гэльским племенам Горной страны едва ли не раньше, чем к населявшим южную часть страны бриттам и норманнам, ибо распространению христианства в Шотландии ещё в пятом и шестом веках способствовали по большей части миссионеры, прибывавшие на западный берег страны из Ирландии, где проживали близкие им по этническим корням кельтские племена… Более того, скромная трапеза, которой эти люди угощали монаха, была, можно сказать, единственным способом его пропитания. Зачастую горцы делились с пилигримом последними жалкими крохами, хотя чаще, сказать по правде, их стол (или то, что его замещало) ломился от простой, но обильной пищи, ибо места те изобиловали в то время всевозможной дичью, а многочисленные озёра и речки снабжали кельтов рыбой. Правда, несколько раз в дороге монаха задерживали отряды голоногих воинов, вооружённых острыми мечами, луками со стрелами и страшными боевыми топорами, не говоря уже про разного рода кинжалы и ножи, и начинали о чём-то оживлённо его спрашивать на совершенно непостижимом наречии, энергично размахивая при этом оружием, как будто угрожая ему. Но, увидав, что перед ними всего лишь дрожащий от страха пожилой человек с нескладной фигурой, всё время крестившийся и умолявший о чём-то на малопонятном им южном языке, они оставляли его в покое и быстро вновь исчезали на поросших вереском склонах гор…

Уже на обратном пути своего обременительного и опасного путешествия инок в поисках жилища в преддверии быстро опускавшейся ночи наткнулся на одинокую хижину на горном склоне, по которому пролегала тропа. Осторожно толкнув незапертую дверь убогой лачуги, монах вошёл в тёмное помещенье.

— Ойхе ва, — произнес он одну из немногих фраз из языка горцев, запомнившиеся ему за время своего паломничества, и означавшую вечернее приветствие.

Никто ему не ответил внутри этого неказистого жилища. В углу еле теплилась лучина. В её слабом свете монах различил склонившегося над кроватью юношу, который в состоянии полной отстранённости и безразличия даже не поднял головы и не произнёс ни звука в ответ на приветствие вошедшего. Наш пилигрим приблизился к лежанке и увидел на ней неподвижно распростёртое тело, накрытое шерстяным пледом. На служившей подушкой травяной подкладке покоилась голова старой женщины с закрытыми глазами и размётанными длинными седыми волосами. Сухое и сморщенное лицо её покрывала восковая бледность. Полумрак и гробовая тишина ещё более усугубляли жуткость обстановки.

— Да сохранит меня Матерь Божья! — прошептал бенедиктинец, осенил себя крестным знамением и приблизился к лежанке. Приложив руку к губам старухи, монах догадался, что та испустила дух уже, по крайней мере, несколько часов назад. Потрясся юношу за плечо, пилигриму удалось вывести того из состояния скорбной отрешённости и, перемежая слова и жесты, монах попытался втолковать, что старой женщине уже не поможешь и необходимо по-христиански предать земле её тело.

Молодой кельт, который, по всей видимости, являлся родственником почившей, понял монаха, и с помощью мотыги и ножа, на ровной площадке у подножия холма они вместе выкопали неглубокую могилу, перенесли и опустили туда покойную и в то время, как бенедиктинец читал заупокойные молитвы, юноша забрасывал землёй закутанное в шерстяную ткань тело. Ночь была на редкость ясная и серп луны временами освещал склон холма до самого его подножья. Когда монах и его новый знакомый закончили погребальную процедуру и вернулись в хижину, на небе начинали появляться бледно-розовые сполохи приближающегося рассвета.

По окончании молчаливой траурной трапезы, состоявших из скудных припасов, которые нашлись в убогом жилище, добродетельный монах, коему не чуждо было чувство сострадания, с помощью жестов и увещевательного тона предложил юноше отправиться с ним. После недолгого раздумья молодой горец утвердительно закивал головой и что-то горячо затараторил на своём нечленораздельном языке. Завязав в огромный узел скромные пожитки, которые, как с удивлением заметил монах, по большей части состояли из разложенных по небольшим мешочкам пучков сухой травы и всевозможных корешков, молодой человек присоединился к паломнику, и через несколько мгновений они шагали рядом по вьющейся вдоль подножья крутых холмов и еле заметной среди увядающего вереска тропинке.

В утренних лучах монаху удалось тщательнее рассмотреть нового своего знакомого. На вид тому было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. На рябом лице его вместо печально-траурного выражения, которое ожидал увидеть монах, застыла странная мрачная улыбка. Из-под горской шапочки во все стороны упрямо топорщились кипы ярко-рыжих волос, которые так не шли к выражению лица юноши. Коренастая невысокая фигура, по горской манере того времени закутанная до колен в шафрановую шерстяную ткань, являла признаки силы и проворства, присущих большинству жителей тех мест; об этом же свидетельствовали и плотно обмотанные мускулистые икры ног.

«Какую мы, должно быть, составляем разительную пару, — думал про себя бенедиктинец, — старый монах в долгополой рясе и юный дикарь с голыми ногами… Вот, веду его к свету божественной истины подобно тому, как Моисей вёл свой народ через пустыню синайскую к земле обетованной… Ну что ж, как добредём до монастыря, обучит его братия и будет у нас новый инок. Может и зачтётся мне и перед Господом Богом и перед отцом-настоятелем, что не оставил я юную душу в диких горах прозябать среди кровожадных племён, а приобщил к божественному служению».

Забегая немного вперёд, мы с прискорбием должны сообщить, что через несколько дней после благополучного возвращения в монастырь силы старого монаха-паломника, истощённого долгим тяжёлым странствием, вконец оставили его и инок быстро угас, отдав Богу умиротворённую выполненным долгом и заслужившую прощения душу. И вышло, что это нескромное сравнение себя с избранником Божиим оказалось для паломника, можно сказать, пророческим, ибо, как и избавитель народа израильского умер перед самым входом в землю обетованную, так и наш пилигрим более не вкусил благ тихой жизни в обители…

Но вернёмся же снова к нашим путникам. За оставшиеся дни путешествия истосковавшийся по общению монах немало разговаривал с юным кельтом или, правильнее будет сказать, пытался изъясняться. Молодой горец на удивление настолько быстро схватывал новые слова, значение которых ему разъяснял бенедиктинец, что вскоре паломник уже мог составить краткую биографию Фергала — так звали его нового знакомца. Из нестройного рассказа, зачастую подкреплявшегося жестами вместо неизвестных ещё горцу слов из языка южан, монах уразумел, что юноша приходился внуком умершей женщины. Родителей своих он не помнил, и ближайших родственников у него не осталось. С раннего детства он жил уединённо со своей бабкой, прослывшей большой знахаркой среди местных кланов. Старуха-отшельница, которую некоторые суеверные горцы считали колдуньей, славилась умением лечить раны и болезни людей и животных, ей были ведомы всевозможные заговоры, а также свойства всех трав, покрывавших холмы и долины Горной страны. Всю жизнь, насколько он помнил, прожил Фергал со старухой — до того самого дня, как в хижину зашёл монах, чтобы обнаружить там мёртвое тело старой знахарки и горевавшего рядом юношу.

То, что юный кельт намеренно не поведал монаху или не умел пока рассказать, так это то, что перед смертью поведала ему старуха и над чем он так сосредоточенно размышлял, сидя над мёртвым телом и обуреваемый мятежными чувствами, в тот самый момент, когда в жилище вошёл монах. Проведший всё время в стенах обители, бенедиктинец был далёк от понимания мирской жизни и от овладевавших душами людей страстей. Он думал о своём новом знакомом лишь как о несчастном одиноком сироте из Горной страны, каковому долженствует быть благодарным за возможность стать послушником, а потом, даст Бог, и иноком в их аббатстве, где у него всегда будет кров и пища — духовная и земная…

Первое время монастырская братия встретила молодого горца насмешками, хотя и добродушными, вызванными тем полудикарским обличием, в котором поначалу предстал перед ними кельт, и его неспособностью понимать всё то, о чём ему толковали. В ответ на ухмылки и зубоскальство монахов — хоть он их и не понимал, но смысл коих был очевиден, — Фергал только гневно сверкал глазами и бросал злые взгляды, готовый как дикая кошка вцепиться в обидчика. Два или три инока не самого крепкого телосложения, неблагоразумно не сумев скрыть свой явно насмешливый тон, даже несколько пострадали, награждённые увесистыми тумаками от объекта своих шуток. Вскорости монахи, уразумев дикий норов кельта, более уже не пытались потешить своё бытие в суровых монастырских пределах насмешливыми шуточками над новым послушником и оставили его в покое.

Способствовало этому ещё и то обстоятельство, что на удивление быстро молодой кельт из дикого горца, не разумеющего даже обычной речи монахов, преобразился внешне в смиренного новиция, терпеливо несущего свои послушания и постигающего правила монашеского бытия. Каким-то непостижимым образом он перенимал поведение, движения, взгляды и даже интонации голоса прочих монахов, порой даже ещё не понимая их речи. И через три-четыре месяца пребывания в обители никто не узнал бы в молодом послушнике дикого горца, если б не стал донимать его глупыми шутками и презрительно на него глядеть. Фергал достаточно бойко научился разговаривать на непонятном ему совсем недавно языке южных шотландцев, и что самое удивительное — почти без свойственного горцам акцента, и даже знал уже некоторые, наиболее часто звучавшие фразы и названия на латыни — и это несмотря на то, что он не сразу научился читать. Молодой кельт быстро перенял монастырские манеры, и по поведению его никак нельзя было отличить от остальных монахов и новициев. Даже выражение его рыжего лица ничем не отличалось от взглядов другой братии: кроткое во время молитв, возвышенное на богослужениях и легкомысленно-вальяжное после обеденной трапезы. Он также держался чрезвычайно почтительно к отцу-настоятелю и старшим монастырским чинам, от которых зависело его благоденствие: ризничему, келарю и повару, — и старался при любой возможности выказывать перед ними своё благоговение. Но вот с другими монахами послушник с некоторых пор вёл себя несколько снисходительно и подчас даже высокомерно, что никак уж не вязалось с его молодым возрастом и естественно вызывало у братии недоумение. Кто-то обратил внимание, что тень надменности появилась у новиция после того, как он выучился, в конце концов, читать на латыни. Неужели это могло быть поводом для гордыни, недоумевали монахи. Но как бы то ни было, ссориться с послушником никто не хотел: ещё свежи были в памяти его дерзостные выходки в ответ на добродушные шутки монахов.

Через пару месяцев отношение монастырской братии к Фергалу претерпело изменение в пользу последнего. Читатель, наверное, помнит, что юный кельт долгое время был учеником старой сивиллы, которую он называл своей бабкой, и смерть которой по странному стечению обстоятельств совпала с появлением в горской лачуге монаха-бенедиктинца, а также не забыл содержимое того большого вьюка, собранного отроком при покидании своего убогого жилища в горах. Однажды новиций с помощью своих снадобий помог брату-инфирмарию за один день и ночь поставить на ноги ризничего, на которого напала сильная лихорадка. После эдакого «чуда» и настоятель, которого часто мучили колики в животе и боли в спине, осмелился отдать свои телеса в руки юного знахаря. Вскоре, после всех мазей, растираний и отваров Фергала приор почувствовал себя лет на десять моложе. И как ни сильно было предубеждение монахов, что физические страдания насылаются по Божьему промыслу во искупление земных грехов, однако же подчас страдания эти бывали так велики, что большинство из иноков были не прочь ещё как угодно согрешить, лишь бы избавиться от телесных мучений. А посему, несмотря на неприветливость Фергала, они видели в нём человека, могущего по своему изволению избавить их от мучительных недугов. Вследствие этого многие иноки, наипаче уже немолодые, стали выказывать признаки благоприязни к молодому знахарю, причиной чему являлось отнюдь не искреннее уважением, а льстивое заискивание. Надо признать, однако, что если уж Фергал брался кого-то лечить, то делал это весьма добросовестно, ибо занятие это, по всей видимости, доставляло ему немалое удовольствие.

Вслед за этими событиями послушник стал пользоваться особым благоволением отца-настоятеля. Новицию было дозволено надолго покидать стены монастыря для пополнения запасов лекарственных трав и кореньев. Молодой кельт отличался необыкновенной выносливостью и неприхотливостью — так необходимыми для горца качествами; он мог сутками не спать и пройти за раз не один десяток миль. А потому у Фергала всегда был большой запас трав и кореньев, собираемых им по окрестным горам и долам.

Приор сквозь пальцы смотрел на неприязненность послушника к рядовым инокам, хотя поведение Фергала не выходило в своём проявлении за рамки принятых в обители правил. Срок послушничества новиция был сокращён, и менее чем через два года после появления в монастыре он дал святой обет и был подстрижен в монахи под именем брат Галлус. Стоит упомянуть, что настоятель, по всей видимости, не зря нарёк новоиспечённого монаха этим именем кельтского святого, которое на латыни значило галл, ибо на гэльском языке имя Фергал также значило муж галл. Впрочем, все монахи привыкли называть его Фергал и продолжали по-прежнему зачастую именовать его именно так.

Через три-четыре месяца после пострига Фергала в монахи в аббатстве Пейсли появился Ронан Лангдэйл — юноша из благородной семьи, хоть и не очень знатной и богатой. На вид он был лет на пять моложе Фергала.

Но кроме возраста, как можно было уже заметить, между этими молодыми людьми существовало большое различие — как во внешности, так и в характере и манере держать себя. Молодой монах, несмотря на тёмное происхождение, тщился, то ли нарочито, то ли непритворно, смотреть свысока на остальную братию, что ему, в общем-то, удавалось вопреки невысокому росту, ибо искусство врачевания, ценящееся во все времена, не только заставляло монахов при общении с Фергалом, особенно немолодых, делать вид радушия, но и вызывало благоволение к нему со стороны отца-настоятеля.

В отличие же от новиция Ронан, будучи вправе гордиться своей родословной, наоборот вёл себя со всеми иноками с подобающим уважением к их священному сану, был прост в общении и доброжелателен, хотя и не допускал панибратства. Если видимую благоприязнь монахов к Фергалу нельзя было назвать чистосердечной, то молодой дворянин, не стремясь к тому сознательно, заслужил уважение как своим открытым и некичливым характером, так и дружбой с Лазариусом, безмерно почитавшимся братией.

С появлением Ронана в монастыре поведение Фергала странным образом изменилось. Хотя в его манере держаться с монахами и не исчезло до конца чувство своего превосходства, тем не менее, он стал более приветливым и мягким с иноками, интересовался, не требуется ли им его целительская помощь, даже стал принимать участие в их досужих беседах. Казалось, что Фергал старался заручиться их искренним уважением, как будто соперничая в том с молодым дворянином.

Как скоро обнаружилось, брат Галлус питал странную неприязнь к Ронану. Хотя им и нечасто доводилось встречаться за пределами трапезной, но при их редких встречах в монастырских переходах или во дворе Фергал бросал на Ронана взгляды, полные беспричинной злости, которую он даже и не считал нужным скрывать, а весь вид монаха выражал антипатию и какой-то мрачный вызов. Ученик же Лазариуса только недоуменно пожимал плечами, простосердечно удивляясь этой нелепой злобности молодого инока. К тому же, странная неприязнь к ученику переросла у Фергала и в недоброжелательность к его учителю. В то время, как все монахи преклонялись перед старцем за боголюбие и мудрость, смиренность и праведность, брат Галлус в беседах бенедиктинцев отзывался о Лазариусе со скрытым презрением: от учёности и набожности старого монаха, дескать, никому нет пользы, — намекая на его, Фергала, способность к целительству. Такие речи монаха-знахаря не могли не заронить семена сомнения в души иноков, вызывая подчас у них между собой споры о том, что важнее — лечить тело или душу.

Однако, как оказалось, не только лишь в области знахарства крылись таланты брата Галлуса. Как-то раз в один пасмурный день, зачем-то заглянув на монастырскую кухню, молодой инок посоветовал монаху-повару добавить в похлёбку, предварительно растерев в порошок, какие-то корешки и высушенные травы, которых у Фергала был огромный запас. И после того, как тем вечером по окончании трапезы братия узнала благодаря кому простая вроде бы похлёбка обладала столь необычайным вкусом и ароматом, начала расти кулинарская слава брата Галлуса; повар стал всё чаще и чаще с ним советоваться, как приготовить или чем лучше приправить то или иное блюдо.

Когда через некоторое время старый монах-повар брат Николас обварил невзначай руку, он прибрёл к настоятелю и, ссылаясь на свой возраст, слабость в конечностях и демонстрируя покрывшуюся волдырями красную руку, взмолился освободить его от сей тяжкой повинности и назначить на должность главного монастырского повара брата Галлуса, уже проявившего немалую способность к кулинарному искусству. Фергала такое положение вполне устраивало, ибо избавляло его от скучного пения псалмов и бревиариев и чтения однообразных нудных молитв, и в то же время повышало его статус в аббатстве. Дабы не лишаться врачевательской помощи брата Галлуса, ему разрешалось брать стольких помощников-кухарей из числа монахов, сколько было необходимо ему для возможности выполнения других своих повинностей, а именно помощи брату-инфирмарию в поддержании в добром здравии монахов, и прежде всего отца-настоятеля и других важных монастырских чинов.

Таким образом, очень скоро, оказывая всевозможные услуги отцу-настоятелю — будь то связано с каким-нибудь прыщиком на лбу или же более скрытых местах последнего или желанием побаловать своё чревоугодие желе из оленьих рогов, — Фергал превратился по существу в доверенное лицо приора, чему немало способствовало и стремление самого молодого инока войти в милость к отцу-настоятелю.

Как видно, брат Галлус прекрасно усваивал непростую науку преуспевания в обители, что для него было много интереснее, чем учить чересчур мудрёный латинский язык, запоминать нудные молитвы и заниматься католическими песнопениями. Надо полагать, что в наши дни такой молодой человек сделал бы блестящую карьеру. Благодаря близости к настоятелю Фергал не упускал случая принизить достоинства отца Лазариуса, от коих, по его мнению, мало было проку, и в то же время превознести собственные заслуги. Причём делал он это с видом смиренного воздыхания. Приор, похоже, догадывался о нелюбви брата Галлуса к мудрому старцу, но приписывал её ревности молодого монаха за свое искусство и закрывал на то глаза. Мало найдётся начальников, в том числе и среди игуменов церкви, которые отказались бы от выгоды иметь под рукой таких полезных и одновременно преданных и подобострастных слуг, каким норовил казаться брат Галлус. Не был исключением и настоятель аббатства Пейсли.

Вдобавок не только отец-настоятель пользовался услугами Фергала. Но был и некто больший, кому знахарские способности брата Галлуса оказались очень кстати. Сам архиепископ Гамильтон, узнав из переписки с настоятелем (поскольку сам его преосвященство долгое время уже не посещал аббатство по причине загруженности государственными заботами) о появлении в монастыре монаха-врачевателя, уже выказавшего своё умение, чрезвычайно этим заинтересовался, ибо Джон Гамильтон много лет страдал болезнью, которую мы сегодня зовём астмой. И вот, когда у архиепископа случился очередной пароксизм, то он повелел послать за монахом-лекарем в Пейсли. Фергал провёл неделю в эдинбургском доме Гамильтона и за это время во многом облегчил страдания архиепископа с помощью неких пахучих трав, странного цвета порошков, горьких отваров и других зелий. И неудивительно, что в следующий раз, когда нещадный недуг опять атаковал Сент-Эндрюса, он вновь послал за братом Галлусом и остался весьма доволен его знахарским искусством. Многих известных врачевателей приглашали к архиепископу Гамильтону, но никто из них не в силах был облегчить сколь ни будь заметно страдания примаса, и лишь брат Галлус преуспел в сем благородном и прибыльном деле.

Однако Фергал был не всесилен и не мог с помощью перенятого от старой знахарки мастерства целиком излечить архиепископа, что, чуть позже практически удалось, как мы уже знаем из подслушанного разговора братьев, знаменитому итальянцу Джироламо Кардано. Брат Галлус как раз находился в доме архиепископа в Эдинбурге, когда туда прибыл итальянец, после чего монаху было велено возвращаться в Пейсли и врачевать монастырскую братию, а лечение его высокопреосвященства предоставить более опытному лекарю. Затаив обиду на Кардано и питая к нему зависть, Фергал пришлось вернуться в аббатство.

Как бы то ни было, молодому монаху, явно пошло на пользу посещение столицы страны, и её примаса. Он пересёк центральную часть Шотландии, научился неплохо управлять лошадью и много повидал. Своим острым глазом и чутким слухом Фергал подмечал всё: кто как говорит, какую мимику, жесты и фразы использует. Он научился различать на глаз — как по одеянию, так и по особенности речи и манере держать себя — ремесленников и разномастных торговцев от дворян и прислуги богатых вельмож, крестьянского сына от пажа знатного человека, простую девицу от фрейлины именитой дамы. Он выучился укрощать свои чувства и разговаривать подобающим тоном — в зависимости от своего визави: с архиепископом он был учтиво почтителен и раболепен, с челядью его дома — вежлив и приветлив, а со всеми остальными, кого Фергал встречал на улицах города, сельских дорогах и трактирах, он держал строгий и задумчивый вид, как то подобает благочестивому монаху.

Стоит упомянуть и о встрече Фергала в столичном доме архиепископа с Фулартоном из Дрегхорна. Ординарец регента быстро разглядел лицедейские склонности монаха и с помощью посулов хорошей мзды и будущих благ уговорил того стать соглядатаем регента в аббатстве Пейсли. Молодой инок оказался не прочь оказывать услуги ещё и брату архиепископа — регенту Джеймсу Гамильтону, в надежде не только на сиюминутное вознаграждение, но и на извлечение пользы из этой службы в последующем. А посему он, сделав вид, что якобы борется с угрызениями совести, поломался для видимости и в итоге согласился на предложение ординарца. Тот принял такое криводушие будущего наймита за благо для своих целей и остался доволен приобретением такого ценного шпиона в родовом аббатстве Гамильтонов.

Примечательно, что после посещения Эдинбурга речь, манеры и поведение брата Галлуса заметно изменились: без следа исчезли остатки его прежних диких черт характера; пропал злой блеск в очах при встречах с Ронаном, и, наоборот, во время оных лицо его стала озарять приветливая улыбка; напрочь исчез вид надменности и превосходства по отношению к братии; да и во всём остальном нрав его стал более кротким и доброжелательным. Трудно сказать, что было тому причиной. Возможно, Фергал намеревался когда-нибудь занять более высокое положение в обществе, требовавшее соответствующего воспитания и поведения, а благовоспитанность челяди в доме архиепископа и манера держаться прочих столичных жителей послужили ему отличным примером. Хотя нельзя исключать, что он просто-напросто научился умело скрывать когда надо свои настоящие чувства, как хороший комедиант показывает публике только лишь эмоции, которые ему предписывает пьеса, а не то, что он, быть может, чувствует на самом деле.

Вместе с тем возросло почтение к брату Галлусу со стороны иноков обители, которые стали даже побаиваться приближенного к высшим церковным игуменам монаха, и были уже не так откровенны в беседах в его присутствии. Но Фергала такое уважительно-сдержанное отношение к себе ничуть не смущало, а даже, напротив, доставляло удовольствие, ибо подчёркивало его важность и значительность. По правде говоря, на праздные беседы у Фергала и времени-то не было: настолько он был активен и деятелен. Если он не пропадал в холмах или на пустошах и болотах, собирая травы и коренья, то брат Галлус либо командовал на монастырской кухне, понукая своих помощников, либо закрывался в маленькой лаборатории, которую он обустроил в одной из комнат подвала и где он готовил свои снадобья и зелья.

Примерно так однообразно и неприметно протёк последний год в монастыре. Но стоит, однако, упомянуть одно событие, сильно удручившее всех монахов обители, а именно раннюю и неожиданную кончину одного из иноков по имени Эмилиан. В ней не было бы ничего странного, если бы брат Эмилиан был старым или болезненным монахом. Но он был здоровым, сильным и весёлым человеком в расцвете сил, благоденствующий вид которого и розоватые щёки были неподвластны никаким самым строгим постам. Брат Эмилиан был очень хорошо знаком Ронану, ибо его место за столом в трапезной было рядом с юношей, и он не упускал случая шёпотом отпустить какую-нибудь хохму или каламбур своему юному соседу. Ученик Лазариуса хорошо запомнил тот день, ибо ему нездоровилось и, оказавшись за столом в трапезной, он, сославшись на отсутствие аппетита, отдал миску со своей похлёбкой никогда не страдавшему подобными «несчастьями» здоровяку брату Эмилиану, сам ограничившись лишь куском хлеба и кружкой воды. Ночью спавших в общей спальне монахов разбудили дикие выкрики, перемежавшиеся с мучительными стенаниями, исходившими от тюфяка, на котором спал, а точнее, уже корчился от боли брат Эмилиан. Ни брат-инфирмарий, ни брат Галлус не смогли спасти монаха, разве что предложенное Фергалом питьё успокоило боль умирающего и позволило ему избежать мучительной агонии последних минут и оставить земное бытие в мирном забытье… Никто так и не смог объяснить толком, что же случилось с братом Эмилианом. Удручённый брат-инфирмарий высказал предположение, что в воздухе и воде витают разного рода миазмы, кои могут проникнуть в человека и погубить его тело. Непохожий сам на себя Фергал с лицом, на котором побледнели даже рыжие щербинки, только недоумённо разводил руками, не в силах вымолвить ни слова дрожащими губами. А отец-настоятель, обведя взглядом братию, глубокомысленно намекнул, что балагурство брата Эмилиана подчас отдавало непочтительностью к святым реликвиям и божественным символам, и что за такое пустословие и еретическое кощунство он, возможно, и был наказан всевышним. Остальные же монахи только воздыхали и крестились.

Глава VI

Допрос

В эту ночь Лазариус, как и обычно, направился в монастырскую библиотеку — на сей раз, чтобы чтением мудрой книги заглушить огорчения последнего дня и предыдущей ночи. Однако, умные слова манускрипта никак не хотели складываться во фразы, а в голову монаха возвращались скорбные мысли о коварстве и фарисействе правителей и сановников, и о той печальной участи, которая по предчувствию Лазариуса ожидала святую церковь в этой несчастной стране.

Другая беспокойная мысль не давала ему сосредоточиться на книге. «Отчего же архиепископ покинул обитель, не повидавшись со мной? — вопрошал себя старец. — Никогда дотоле, во времена более частых наших встреч, он не нарушал своих обещаний. Чем же могло быть вызвано столь поспешное отбытие примаса и что нарушило его намерения? Неужто желание поскорей обтолковать с еретиками условия соглашения с ними? А может, потому он и не захотел принять меня, что опасался укоров в отступничестве и сомневался в стойкости своей к доводам и суждениям, коими я, несомненно, не преминул бы переубедить его?»

В конце концов, не в силах сосредоточиться на чтении, да к тому же утомлённый предыдущей бессонной ночью старик отложил книгу и собрался уже отправиться в монашескую опочивальню. Неожиданно дверь погружённой во мрак залы приотворилась, и в неё к удивлению старого монаха проскользнул, освещая себе дорогу тусклой свечой, тот, кого Лазариус менее всего ожидал бы здесь увидеть — брат Фергал. Заприметив старца, монах радушно заулыбался и сказал:

— Ох, отец Лазариус, вы здесь! А я вас везде ищу. Спасибо, братья подсказали, что вы по своему обыкновению в библиотеку направились.

— А, брат Фергал, это ты! Что же заставило тебя искать меня в столь поздний час? — спросил потревоженный Лазариус.

— Вы можете не поверить бедному иноку, святой отец, но я давно уже хотел потолковать с вами, — задушевным тоном ответил Фергал. — Но рядом с вами всё время вертелся этот мальчишка Ронан…

— Несчастный! — молвил старец. — Не упоминай с таким пренебрежением о том, кто был и остаётся моим любимым учеником, и коего ты не стоишь ни на йоту. Я давно подмечал твои недобрые взгляды, бросаемые на него, брат Фергал, хотя причина их воистину есть непостижимая тайна для меня.

— Ох! Вот вы и рассерчали на меня… Видит Бог, отец Лазариус, должен я вам покаяться! — пылко воскликнул молодой монах. — Лишь только зависть заставляла меня глядеть на вашего ученика подобным взором… Ибо ему всевышним дозволено было приобщиться к тайнам наук, испив из такого источника познаний, как ваша учёность и мудрость, святой отец. Моей же наставницей была всего лишь полупомешанная неграмотная знахарка, которую люди в наших краях принимали за колдунью и боялись, хотя и пользовались её услугами. Чему я мог от неё научиться-то? Всего-навсего распознавать травы и корешки, да приготовлять из них смеси для излечивания всяких пустячных болячек.

— Тем не менее, врачевать людей — тоже великое искусство, — рассудил старый монах. — Это мастерство Богу угодно, ибо исходит из любви к ближнему своему, коя есть важнейшая заповедь Божья.

— Отец Лазариус, всем ведомо, что вы тоже можете людей излечивать, — добродушным тоном продолжил Фергал. — Наши монахи говорят, что вы совершаете это с помощью усердных молений и просьб к Богу, святым угодникам и Матери Божьей. Верно ли это?

Старец строго взглянул на тёмный силуэт монаха и ответил:

— Каждому Господь даёт разные средства приносить пользу другим. Всяк человек, ежели в душе его живёт божественная любовь, может вершить благие деяния.

— О, святейший отец, я преклоняюсь перед вашей набожной праведностью и вселенской учёностью, — с благоговением произнёс молодой инок. — Хотел бы я хоть чуть толику стать похожим на вас. Представьте, ежели бы я соединил мои умения с вашими знаниями и благочестием, каким бы лекарем я мог бы стать и скольким бы людям смог бы облегчить страдания!

— Не тешь себя бесплодными мечтами, брат Галлус, — возразил Лазариус слегка назидательным тоном, простодушно принимая за чистую монету душевные излияния монаха, — а пользуйся тем, что тебе уже дано, и неси это во благо людей и во имя Господне. И да поможет тебе Бог!

— Ну что ж, — огорчённо вздохнул Фергал. — Пускай я не достоин учиться у вас наукам, как это делал счастливчик Ронан. Пусть вы полагаете, что я не в состоянии стать таким же благочестивым как вы. И всё же, могу я хотя бы испросить у вас, праведный отец Лазариус, освятить вашей благословенной молитвой то место, где я приготовляю мои целительные снадобья? Без сомнения, тогда мои лекарства будут ещё более действенны.

При этих словах неспокойное предчувствие, не покидавшее старца с самого утра и почти затихшее к ночи, снова тревожно проснулось. Тень от свечи делала лик Фергала зловещим, а его глаза светились во мраке двумя жутковатыми огоньками. Но отказать в столь благочестивой просьбе Лазариус, несмотря на свои смутные и возможно беспочвенные предчувствия, был не в силах.

— Ну, так тому и быть, брат Фергал, — согласился старый монах. — Ради болящих, коих вылечит твоё умение, завтра при первых же лучах солнца я готов спуститься с тобой вместе в твою мастерскую.

— Как же завтра, святой отец? — расстроено произнёс молодой инок. — Дело в том, что мне надобно выполнить одно архиважное поручение отца-настоятеля, я буду отсутствовать пару дней и отбываю рано утром. Было бы в самый раз взять с собой в путь снадобья, уже освящённые вашими молитвами. Умоляю вас, отец Лазариус, во имя Бога и всех святых угодников!

Тревожное беспокойство в груди старика усилилось до крайности, но показать своё малодушие перед молодым монахом он никак не желал.

— Что ж, брат Фергал, показывай путь в твои подземные чертоги, — после некоторого колебания твёрдо произнёс старец и осенил себя крестным знамением, сказав в душе: «Во имя Бога свершаю я это нисхождение во мрак подземелья в столь неурочный час! Да хранит меня Господь и Матерь Божия!»

В подвале Фергал зажёг лампу, которой удалось лишь слегка осветить большое помещение с тёмными углами, мрачными холодными стенами и низким потолком, поддерживаемым массивными каменными пилонами. В стоячем воздухе пахло плесенью. Было прохладно и мерзостно. Только еле слышные звуки разбивающихся о камень капель воды где-то в тёмной глубине подвала оживляли атмосферу этого мрачного, похожего на склеп подземелья. Вдоль стен в два-три яруса лежали разнообразных размеров и форм бочки и бочонки с начертанными на них мелом названиями содержавшихся в них горячительных напитков. В одной из стен подвала выделялась пара внушительных дубовых дверей с тяжёлыми железными засовами.

Молодой монах с нерешительностью, как будто сомневаясь в правильности своего выбора, подошёл к левой двери, отодвинул засов и вошёл внутрь. Лазариус осторожно последовал за ним и оказался в мастерской Фергала. Лекарственные травы, частью связанные в пучки, частью разбросанные для просушки, источали необычную смесь всевозможных как тошнотворных, так и благовонных запахов, к которым подмешивались оттенки уже готовых зелий. На столике и подставках вокруг расположилось множество разнообразных склянок, колб, бутылей, ступ и мисок. Около печи были разбросаны тигли, сита, и другие реквизиты знахарской лаборатории.

— Вот здесь я и приготовляю мои лечебные снадобья, — с оттенком гордости произнёс Фергал.

Лазариус подивился, не увидев нигде ни святого распятия, ни других божественных символов, как то подобало монастырским притворам. Комната больше напоминала вертеп ворожеи, чем аптекарскую мастерскую или монастырскую комнату. Он укоризненно покачал головой и, тем не менее, встал посреди мастерской и благоговейно сложил ладони. Затем старый монах совершил упрощённый ритуал освящения помещения, состоявший из чтения пяти-шести латинских молитв и осенения висевшим у него на груде старинным серебряным крестом всех стен и углов.

— Благодарствую за вашу милость, отец Лазариус, — сказал молодой монах по окончании обряда и продолжил: — А теперь, умоляю вас, проделайте то же самое в сопредельной с этой комнатке моего хозяйства…

Что-то дрогнуло в голосе молодого монаха, это не укрылось от старца и насторожило его. Однако, он с присущей ему кротостью при свершении благих дел проследовал за Фергалом во вторую комнату. Убранство этого помещения странным образом сильно отличалось от предыдущего и не напоминало ничем лабораторию врачевателя. Соломенный тюфяк на голом полу, кривоногий табурет рядом и бесформенное нагромождение верёвок в углу — вот и всё, что удивлённый Лазариус смог различить при тусклом свете лампы.

— Зачем ты привёл меня сюда, брат Фергал? — хмуро вопросил старец. — Ибо в этой комнате нет и намёка на её благодетельное предназначение. И почему в твоих мрачных чертогах не видно ни святого распятия, ни сакральных образов?

— О, не беспокойтесь по этому поводу, святой отец! В этой келье есть всё, что вам будет надобно в грядущие дни и ночи, — ответил молодой инок изменившимся голосом, не в силах скрыть саркастической улыбки, и сбрасывая порядком надоевшую ему маску благочестия. — А святым изображениям не стоит быть свидетелями не совсем благовидных деяний, коим исполнителем я, увы, избран — правда, видит Бог, не по своей воле.

— Что это значит, низкодушный обманщик? — голос Лазариуса оставался глухим и мрачным. Старец сделал шаг назад к двери.

— Эй, не спешите, отец Лазариус, — произнёс Фергал, преграждая старцу путь к выходу, и тут же не без злорадства выпалил: — Пришло вам время, учёнейший из монахов, расплачиваться за вашу тягу к всезнайству! Как это не прискорбно.

— Думается мне, монах, что ты бредишь, ибо злоба помутила твой рассудок, — огорчённо промолвил старец.

— Ой-ла-ла! — недобро засмеялся молодой инок и уверенно заявил: — Можете быть уверены, мои мысли так же трезвы, как и наш настоятель во время мессы.

— Ежели бы твоё здравомыслие не пострадало, несчастный, ты бы не забыл о последствиях твоего богомерзкого обмана, — продолжил Лазариус. — Ты не разумеешь, что случится, когда братия во главе с отцом-настоятелем узнает о твоём безрассудном поступке.

— Ошибаетесь, праведный отец, — ничуть не смутившись, заметил Фергал. — Вы здесь очутились-то в аккурат по велению церковных властителей. Эх, бедный отец Лазариус, как мне вас жаль. Коли б не ваша безмерная любопытность да желание совать нос в чужие дела, разве я осмелился бы пригласить вас в мои подземные владения! Да вы самый праведный человек, которого я когда-либо встречал!

— Что ты хочешь от меня, подлая душа? — хмуро спросил старый монах, в голове которого промелькнула неожиданная догадка, сильно его огорчившая.

— Как странно! То вы меня называете безумцем, то непочтительно отзываетесь о моей душе, святой отец, — продолжил Фергал. — Ну да ладно, не пристало мне сердиться на святителя моего подвала… А мои намерения просты как вечерняя трапеза в постный день. Если вы позволите, обойдёмся без предисловий. Поведайте-ка лишь, кому из братии вы проговорились о давешнем разговоре, так неразумно вами подслушанном… и, клянусь всеми моими снадобьями, вы будете наслаждаться хорошим обхождением во время, надеюсь, недолгого пребывания в этой уединённой келье и, может даже, не будете серчать на бедного монаха, который лишь добросовестно выполняет поручения.

Наступила мёртвая тишина. Фергал терпеливо ждал ответа старца, который впал в глубокую задумчивость…

«Так вот в чём дело… Я покаялся настоятелю в том, что согрешил против моей воли, а кому будет каяться он — в том, что умышленно не уберёг тайну исповеди?… Тому, кому он её же и раскрыл? — размышлял огорчённо Лазариус. — Ибо только Гамильтоны могли опасаться — ежели бы прознали, — что кто-то услыхал их разговор. И верно с согласия архиепископа, а может, и прямого повеления его приор приказал этому злому монаху заключить меня в холодный подвал… Ох, с превеликим трудом могу я поверить, что архиепископ Сент-Эндрюс — такой ревнитель нашей веры, преданность которой он доказывал многие годы, благочестивый иерарх шотландской церкви, которого уважает сам папа, — что он может положить на жертвенный алтарь еретиков своего старого наставника… Ну что ж, теперь ясна причина, по которой примас не пожелал меня видеть и так быстро покинул монастырь: подтверждаются мои утренние думы и мрачные предположения. Увы, видно, недостаточна была сила моих убеждений, раз архиепископ поддался искушению врага рода человеческого… Они, поди, хотят теперь прознать, не поведал ли я кому-либо о содержании услышанного, и поручили сие задание этому негодяю. Что ж, мне нечего таить, ибо ни одной душе я не пересказывал чужих тайн, и я могу сказать правду двоедушному Фергалу. Хотя, кажется, я вскользь упомянул Ронану о некоем услышанном мною разговоре. Но как не пытался он, добрая душа, выведать подробности — скорее из чистых побуждений, нежели из праздного любопытства, — я уберёг его от познания нечестивых секретов. Ибо я сам уже, ой как запачкался, прикоснувшись к этой мерзости, за что всевышним и наказан. И избави Бог чистого юношу от соприкосновения с этой скверной!»

Фергал, по-видимому, воспринял долгое мрачное молчание старца как обмозговывание способов уклониться от правды и не выдавать тех, кому он уже наверняка проболтался в желании поделиться своим менторским недовольством.

— Отец Лазариус, слышите, как там наверху бьёт колокол к заутрене? Неужели вы не желаете растянуться на этом скромном ложе и в блаженном одиночестве предаться мирному сну, который не будет потревожен храпеньем братьев в дормитории?

Старый монах глянул спокойным взором на своего тюремщика и молвил:

— Почему я должен держать ответ перед желторотым иноком, который и Pater Noster не знает-то? И даже ежели бы я в гневе своём и поведал кому о сути потаённого разговора, который Господь попусти мне услышать, разве смог бы я предать того человека? Сказано в писании: «non loqueris falsum testimonium» {не произноси ложного свидетельства (лат.)}. И коли уж архиепископу хочется знать, не выдал ли я его тайн, то можешь передать, что я слишком уж стар, чтоб бояться смерти, и что тем паче на пороге вечности не хочу отягощать душу грехами — ни большими, ни малыми, — а посему не стану ни лжесвидетельствовать, ни превращаться в доносчика. И в мыслях не держу я предавать людей, которых любил и которые мне верил… даже ежели они изменили моей вере, да простит их Господь.

— Фу, как-то вы слишком уж мудрёно и запутанно толкуете, святой отец, — несколько озадаченно сказал Фергал, которого уже предложение на латыни, знаемой им не слишком хорошо, могло поставить в тупик. — Мне думается, однако, что вы с помощью замысловатых фраз пытаетесь вывернуться и избежать недвусмысленного ответа на мой вопрос. А? Умоляю вас, праведный отец, скажите же, кому вы обмолвились про эту злосчастную беседу, и я оставлю вас в покое. Клянусь святым распятием!

— Распятием! Ханжа несчастный… В твоём подвале ни одного креста нет! — глухо молвил Лазариус и продолжил сочувствующим и усталым голосом: — Ежели ты этакий скудоумный, что не разумеешь мою речь, — ну что ж, скажу безыскусно: о сути той злополучной беседы никто не услыхал от меня ни слова… Ну, что ещё от меня надобно тебе и тем, кто послал тебя? Я разумею, что твои намерения — оставить старого человека в этом холодном и тёмном подвале. Что ж, запирай дверь и избави меня от твоего мерзкого присутствия. В молитве я найду умиротворение души моей.

— О-ла-ла! Не спешите от меня избавиться, святой отец. А так ли то, в чём вы желаете меня убедить? — усомнился Фергал. — Почему же я должен вам верить?.. А ну-ка поклянитесь на вашем кресте, что вы, и впрямь никому не обмолвились ни единым словом. Тогда поверю вам.

— Ты вопрошаешь-то подобно тем фарисеям, которые от сына Божьего чудес требовали, дабы уверовать, — сострадательным тоном молвил Лазариус, вздохнул и сказал: — В жизни я не клялся ничем перед людьми, лишь Господу обеты давал.

— Так-так-так! — произнёс Фергал, прищурив глаза. — Похоже, правильно я сделал, что не доверился вашим словам, благочестивый Лазариус. Коли вы не желаете ваши уверения подкрепить клятвой, то, мнится мне, вы надеетесь обвести меня вокруг пальца… Ну, конечно же!.. Эх, и как вам, право, не стыдно, святой отец — я ж ведь вас просто боготворю! А вы вон как. Но не нашлось доколь такой лисы, которой удалось бы меня перехитрить.

Лазариус, всё более удивляясь бесстыдству молодого инока и оставив попытки вразумить того, сложил руки на груди и твёрдо произнёс:

— Делай, что хочешь, нечестивец. От меня ты более ни услышишь ни слова.

А молодой монах и в самом деле был уверен, что старец что-то скрывает.

«Чего-то он не договаривает, — размышлял Фергал. — Иначе, почему этот святоша не хочет божиться?.. Видать, придётся прибегнуть к более суровым мерам, как бы мне не хотелось этого избежать. Ну что ж, как-никак он сам со своим глупым упрямством в этом виноват… Но одобрит ли такие мои действия отец-настоятель? Впрочем, ежели я добьюсь от старика правды, то это искупит моё чрезмерное усердие. К тому же, можно вообще не говорить, каким способом я заставил Лазариуса развязать язык. И вряд ли он будет жаловаться кому бы то ни было, устрашённый недовольством архиепископа и настоятеля касательно его чрезмерного любопытства… А ежели он ненароком отдаст Богу душу — а это было бы не так уж и плохо для всех, — можно будет отнести это несчастье на почтенный уже возраст старика. В любом случае я войду в ещё большее доверие к архиепископу и его прислужнику настоятеля, из чего уж я-то найду возможность извлечь выгоду для себя. Но откуда в этом слабом тщедушном теле столько упрямства? Ну что ж, для строптивцев я знаю одно верное средство. Эх, бедный Лазариус».

Фергал выбрал из кучи верёвок в углу одну из самых прочных и крепко накрепко связал руки не оказывавшему никакого сопротивления старцу, который, продолжая хранить молчание и закрыв глаза, равнодушно и безропотно отнёсся к действиям своего мучителя. А тот перекинул верёвку через торчавшие из стены поржавелые крючья, и натянул её таким образом, что старый монах оказался подвешенным как туша подстреленной на охоте лани (наверное, крюки в стене для этого когда-то и предназначались). Руки старика вытянулись вверх, натянутые крепкой верёвкой, а ноги едва касались земли. Рукава рясы упали вниз, обнажив худые руки старца, в то время, как из под её подола показались такие же худые старческие ноги, обутые в поношенные сандалии.

— Заклинаю вас, отец Лазариус, облегчите мои душевные страдания. При виде ваших физических мук, кои я вынужден вам причинять, ей богу, у меня просто сердце кровью обливается, — взмолился Фергал.

Старец приоткрыл глаза, в которых не было страха, а только глубокая печаль, и произнёс еле слышно:

— Отдаю себя в руки Господа! Как ты распорядишься, отче наш, так и будет. Безропотно приму волю твою.

Поскольку произнесено это было на латыни, Фергал мало что понял и от этого только разозлился:

— Вы даже на дыбе, святой отец, считаете себя умнее других и желаете свою учёность показать! Не видите разве, куда она вас привела-то? Ну, говорите же!

Не обращая внимания на своего мучителя, Лазариус снова закрыл глаза и принялся читать про себя святые тексты из писания, пытаясь сосредоточиться на молитве и отрешиться от всего внешнего.

— Ах, так! Молчите! — всё более распаляясь, воскликнул Фергал и потянул за верёвку.

Ноги старца оторвались от земли, сухожилия рук натянулись, готовые разорваться, а в суставах плеч раздался зловещий хруст. Подержав Лазариуса в таком состоянии несколько мгновений, цербер ослабил верёвку и сандалии старца снова коснулись пола. Молодой монах взглянул на лицо своей жертвы и крайне удивился, ибо ни одна чёрточка его не исказилась гримасой боли, как того следовало бы ожидать, хотя Лазариус и был в сознании, судя по напряженным мышцам его шеи и поднятой голове.

— Вам, видать, сам дьявол помогает: в ваших-то летах такие муки терпеть, — изумился Фергал. — Но посмотрим, как долго вы сможете выносить эти страдания. Помнится, у нас в селении таким манером пытали захваченного вора из разбойного племени Детей тумана. Так у него-то быстро язык развязался, и он рассказал и со всеми подробностями про намерения своих сообщников и куда они скот упрятали.

Тут истязатель снова натянул верёвку и поднял старца над полом на несколько дюймов и держал уже дольше — до тех пор, пока волна судорог не пробежала по лицу Лазариуса.

— Ага! — довольно воскликнул Фергал, ослабляя верёвку. — Проняла вас боль наконец-то, святой отец. Ну, что же вы молчите как изваяния святых у меня в трапезной? Иль ещё разок желаете поближе к небесам взлететь?

Однако, Лазариус уже его не слышал. Голова его поникла, тело бесчувственно обмякло и не упало лишь благодаря удерживавшей его верёвке.

— Эй, отец Лазариус! Такового уговора у нас не было, — встревожился Фергал, опуская тело старика полностью на пол.

Проверив сердцебиение у старика и убедившись, что тот жив, его истязатель облегчённо вздохнул и сказал сам себе:

— Похоже, упрямый святоша вознамерился скорее на небеса отправиться, чем вымолвить хоть слово. Да ведь так оно и будет, не вынесёт долго его дряхлое сердце телесных мук. А говоря начистоту, не хотел бы я, чтоб он от моей руки помер. Но что же придумать?… Постой-ка, брат Галлус (и чудно же меня настоятель прозвал!) Так ведь был у меня один порошок. Старуха научила меня из ржаных колосьев его делать; но только в тот год можно его приготовлять, когда антониев огонь среди людей распространяется. Где-то у меня запасец оставался. Впрочем, впору его и пополнить. Узнать бы только в каком местечке ведьмина корча появилась.

Фергал чуть подтянул верёвку, снова поместив бесчувственного старика в вертикальное положение, закрепил её и покинул темницу…

Было уже далеко за полночь, когда молодой монах вернулся в узилище Лазариуса. Старец также бесчувственно свисал вдоль стены. Фергал растёр ладонями какую-то травку и поднёс резко пахнувшие руки к ноздрям своей жертвы и, когда через некоторое время увидел, что узник приходит в себя, сказал умоляюще:

— Отец Лазариус, очнитесь. Моя душа не может безучастно созерцать ваши мучения. Сострадание переполняет моё сердце. Я даже ослаблю верёвку, чтобы вы могли вытянуть ноги на полу… Вот так… А теперь глотните живительной воды, которую я приправил рябиновым сиропом.

С этими словами Фергал приложил к иссохшим губам старика кувшин с водой, который измученный Лазариус, будучи в полубесчувственном сознании, безотчётно опорожнил почти наполовину. Глаза старца медленно открылись. Он обвёл недоумённым взглядом помещение, силясь вспомнить, что с ним приключилось и как он здесь оказался, попытался пошевелить онемевшими руками. Резкая боль в измученных старческих суставах окончательно привела Лазариуса в сознание, что подтвердил непроизвольно вырвавшийся у него стон.

— А теперь я позволю вам, святой отец, отдохнуть часик, пока мой чудесный эликсир благотворно не подействует на вашу утомлённую память и способность к речи, — сказал знахарь, довольно потирая руки.

Фергал не покинул темницу на этот раз, а остался напряжённо ждать, наблюдая за Лазариусом и силясь определить, когда проявится действие зелья. Тем временем полулежащий на полу старый монах сомкнул глаза и, казалось, вновь впал в полуобморочное забытье…

Прошло довольно много времени, ничего не менялось: в каземате слабо мерцала лампа и стояла мёртвая тишина; старец с поникшей головой бесчувственно сидел на каменном полу, вытянув ноги и привалившись к стене, а верёвка удерживала вверху его связанные руки; молодой инок же, подогреваемый давней нелюбовью к Лазариусу, не спускал глаз с лика своей жертвы. «Боюсь, кабы не слишком большую дозу я дал старику, — подумал Фергал. — Уж больно долго ничего не происходит. Как бы не помер, прежде чем я из него правду вытяну. Что я тогда отцу-настоятелю скажу?»

Знахарь поднялся с табурета и подошёл к старцу с намерением попробовать его пульс. И в это мгновение по лицу Лазариуса пробежал судорога. «Ага, действует!» — обрадовался Фергал. Он снова с помощью проверенного средства — травы с неприятным резким запахом — привёл в чувство старого монаха. Лик жертвы претерпел странные изменения: зрачки глаз беспорядочно блуждали по своим орбитам; взгляд ни на чём не задерживался; на лбу, несмотря на подвальную прохладу, выступила лёгкая испарина. Но ещё большие метаморфозы претерпело выражение лица Лазариуса: вместо скорбной суровости, усугублённой душевными муками и физическими страданиями, на нём была странная глуповатая улыбка.

Фергал нагнулся поближе к старому монаху и спросил:

— Что же вы сейчас ощущаете, отец Лазариус?

— О, горний ангел, ужели я на небесах? Ибо такое райское блаженство возможно только там, — с упоением в голосе ответил старец.

— Можете считать, святой отец, что вы уже в эдеме, — уверил его Фергал. — Здесь, правда, ещё темно, потому что ночь. Но скоро взойдёт солнышко и запоют райские птички. А с ними заодно и вы будете голосить. Ведь, правда?

— О, да, благостный херувим, — вторил одурманенный зельем старец. — Мой глас присоединится к восхвалениям всевышнего.

— А там, на грешной земле, кого вы пуще всех чтили, святой отец? — знахарь попытался разбудить память старика. — Кого более любили и уважали?

— Я всегда чтил только Господа Бога нашего, Матерь Божию, всех святых угодников и Сына Божьего, — послушно отвечал старый монах.

— А из людей к кому вы более всего благоволили, с кем делились сокровенными думами? — продолжал гнуть своё Фергал.

— Ах, люди… — блаженным голосом тянул Лазариус. — Они там, далеко, погружённые в свои печали и тревоги. О, ежели бы только они ведали, какое наслаждение обретут здесь на небесах! Тогда оставили бы всё грязные дела и помыслы свои, чтобы унаследовать царство небесное и обресть вечную благодать.

«Тьфу, мерзкий старик, — думал Фергал, теряя терпение. — О божественном всё мысли его. Возомнил, что уже в рай попал. Разумеется, очень хорошо, что моё снадобье сработало. Однако ж, надобно его мысли к земному вернуть. Что ж, попробую по-другому».

— Внемли мне, Лазариус! — играя роль серафима, громко и торжественно провозгласил молодой монах. — В последний день земного бытия ты влил отравленное знание о подслушанной беседе в уши своих братьев! Назови имя их и да проститься грех твой!

Старец растерянно заморгал глазами и на его безвольном лице промелькнула тень испуга.

— О, горний ангел! — запинаясь, проговорил он. — Никому не излагал я тех крамольных слов. Лишь мельком, малую толику упомянул юному Ронану, желая избавить его душу от отравы ядовитых словес, но не пересказал ему ни звука. Ужели, небесный херувим, согрешил я этим?

— Ронану! — изумлённо воскликнул Фергал и подумал про себя: «Как же я сразу об этом не подумал! Он-то ведь покинул монастырь вчера утром и, конечно же, встречался с Лазариусом перед отъездом. Но он уж далеко и ничто ему, к сожалению, не угрожает. Ну да не всё ещё потеряно… До рассвета ещё пара часов. Вздремну чуток и к настоятелю за письмом…

После второй заутрени, когда монахи дружно собирались в трапезной к завтраку, а приор монастыря Пейсли менял облачение в своих покоях, перед ним вдруг вынырнула фигура Фергала.

— Отец-настоятель, моя лошадка уже осёдлана и я зашёл получить письмо для герцога Шательро, про которое вы давеча говорили, — улыбаясь, сказал молодой монах.

— Ах, брат Фергал, это ты! Я право и не слышал, как ты вошёл, — удивился приор.

— Секретные дела надобно делать тихо и незаметно, — рассудил молодой монах. — Вот я и стараюсь быть невидимым сродни приправе к похлёбке, которую приметить невозможно, а вкуса она прибавляет, или же подобно ветру в пустоши, которого не видать, а траву он гнёт и идти мешает. Мне думается, такое умение полезно для выполнения тех поручений, кои вы доверили мне выполнить.

— Может оно и так, может и так, — продолжал приор. — Как поживает брат Лазариус? Не обеспокоены ли братья его исчезновением?

— О, отец-настоятель, — ответил Фергал, — святой отец устроен с полными удобствами, насколько это позволяет мой подвал, хе-хе. А братии я намекнул, что вероятно Лазариус отбыл на несколько дней в Глазго по приглашению тамошнего епископа. И, кажется, это усыпило их беспокойство.

— Ну, слава богу! — облегчённо вздохнул приор. — Мы избежим, таким образом, ненужного роптания наших монахов, кое, несомненно, возникло бы, узнай они, где на самом деле находится старец… А скажи-ка, брат Фергал, не поведал ли тебе брат Лазариус кому он рассказал о…, ну, в общем, знаешь о чём?

— Поверьте, отец-настоятель, разными хитрыми способами я пытался выведать это у старика. И я таки уразумел, что никому из братии отец Лазариус об этом ни проговорился.

— Ну что ж, может, оно и к лучшему, — молвил монастырский начальник, которому явно полегчало от этой вести. — Вот тебе письмо к регенту. Путь тебе предстоит не близкий, но до заката до Стёрлинга доберёшься, ежели ничто по дороге не задержит. Ступай, брат Фергал. Да поможет тебе святой Мирен!

Глава VII

В покоях регента

Как и говорил отец-настоятель, путешествие в Стёрлинг заняло у Фергала целый день и даже маленькую толику ночи, ибо дорога была молодому монаху незнакома и он вынужден был часто останавливаться и добродушно спрашивать у местных жителей, правильно ли он движется. Ни у кого из встречных, будь то крестьянка или ремесленник, бродячий торговец или возвращавшийся домой ратник не возникало желания отказаться помочь доброму иноку. Брат Галлус благословлял в ответ своих проводников, что монахи умели делать мастерски во все времена.

Стоит заметить что в это время простой люд ещё сохранял видимость благочестия к представителям католической веры, но внутри шотландского народа уже давно зрело недовольство богатством монастырей и, как ему небезосновательно казалось, праздным образом жизни самих каноников. Алчность одних, завистливость других и фанатичность третьих предоставляли лишь недолгую отсрочку благополучному монашескому бытию. А пока что инок мог безбоязненно путешествовать по стране. Хоть к седлу Фергала и была прикреплена для видимости деревянная дубинка, но она ему так и не понадобилась.

В дороге у монаха было достаточно времени, чтобы поразмыслить над последними событиями в монастыре Пейсли, в которые он оказался вовлечён. Фергал не был столь наивен, чтобы не догадаться, что услышанный Лазариусом тайный разговор касался архиепископа Сент-Эндрюса, и вероятнее всего он и был одним из его участников; а разглашение того, что услышал старый монах, несло в себе большую опасность для примаса шотландской церкви. Но кто мог быть другим участником беседы, этого Фергал не знал и только строил догадки.

«Можно было бы предположить, что то был сам Шательро, — размышлял монах, — ежели бы он каким чудом перенёсся из Стёрлинга в Пейсли и обратно, чтоб обтолковать с братцем их политические делишки. Однако, сколь мне ведомо, никто намедни в монастырь не приезжал, окромя самого архиепископа со скромной свитой. И сразу же, как мне было поручено запрятать Лазариуса в подвал, Сент-Эндрюс тотчас отбыл, не проведя в обители и суток… А впрочем, появлялся ведь в монастыре ещё приспешник регента, этот Фулартон, который мнит себя моим благодетелем. Его приезд, должно быть, не случайно совпал с прибытием Сент-Эндрюса. Значит, есть некая связь между событиями прошлой ночи и обоими братьями Гамильтонами. По крайней мере, Шательро, к коему я направляюсь с письмом от его братца архиепископа, в них каким-то образом вовлечён… Эгей, дружище Фергал! Постой-ка. Но тебе-то ведь ведомо, как к регенту подобраться! Ой-ла-ла! Да к тому же, я и сам в накладе не останусь. Разумно же я сделал, что настоятелю ничего не поведал. Он, простак, всего лишь мелкая рыбёшка — форель, которая себя акулой мнит. Форель-то я по-разному готовить умею: и в углях запекать, и над огнём кусочки поджаривать, и коптить ароматно и солить с пряностями, а вот с акулами дела иметь не доводилось. С ними себя надо поосторожней вести, чтоб от острых зубов уберечься».

Такими мыслями и им подобными развлекал себя Фергал всю дорогу, готовясь к встрече с регентом. Уж когда солнце опустилось за горизонт, оставив после себя лишь слабые блики ушедшего дня в западной части небосклона, посланец поднялся на огромную высокую скалу, у подножья которой раскинулся сам город и на которой высилась тёмная громада крепости Стёрлинга, и подъехал к воротам королевского замка. Поначалу стража не хотела пускать подозрительного монаха, путешествующего в ночи и утверждающего, что несёт послание его сиятельству герцогу Шательро. На все уверения Фергала привратники отвечали смехом и издёвками.

— Давай сюда твоё письмецо, — потребовал один из стражников. — Я сам отнесу его регенту. Нечего такому неприметному монашку в роскошном дворце делать и вельможам глаза мозолить!

— Э, нет, сэр зубоскал, — возразил посланец и заявил никак не шедшем иноку тоном: — На этом письме печать самого архиепископа Сент-Эндрюса! И посмотрел бы я на твою жалкую физиономию, когда его брат регент узнает, какие вы мне тут препоны чинили, да прикажет тебя в лучшем случае в подметальщики перевести, а то и вовсе за ворота выставить или в темницу бросить.

Охранник, не ожидавший такого ухарства от неприметного, совсем молодого монаха, поворчал, покряхтел и отправился во дворец с докладом. Через некоторое время он вернулся и с большой неохотой отвёл монаха в покои, занимаемые в те дни регентом…

Джеймс Гамильтон только что вернулся от королевы-матери и по своему обыкновению держал совет с сэром Фулартоном из Дрегхорна, который всегда старался оказаться рядом, когда в нём была необходимость.

— Какая жалость, что эта женщина после смерти короля Иакова не вернулась во Францию, где её с радостью бы встретили братья Гизы, — сетовал регент. — Ведь в её брачном соглашении с Иаковом так и было обговорено, что в случае смерти короля она должна вернуться на свою родину.

— Так-то так, мой лорд, — сказал в ответ Фулартон. — Однако же, в том договоре было обусловлено, что ежели останется наследник трона, то ей надлежало бы стать регентшей. И коли бы не блестящая идея обвинить Битона в подделке завещания Иакова Пятого, то так бы оно и случилось.

— Любопытно, откуда ты всё знаешь, всеведующий Фулартон? Ты в то время, надо полагать, был ведь совсем юнцом.

— Ну, знаете ли, мой господин, я чай учился не только грамоте и воинскому мастерству, — отвечал ординарец. — А история прошлого меня завсегда интересовала: как недалёкие времёна, когда я был ещё ребёнком, так и стародавние, особенно период правления Роберта Первого, когда мой предок и был назначен королевским ловчим и наш род приблизился к высотам власти.

— Вновь ты про своего предка-ловчего, сэр ординарец! Сколько же можно?.. Лучше ответь, почему ты полагаешь, что кардинал на самом деле не изготовил фальшивое завещание?.. Ну да ладно, что толку говорить о давно минувших днях. Не лучше ли предать их забвению, а? — Шательро решил уклониться от скользкой темы. — Меня более беспокоит мой брат Сент-Эндрюс. Я использовал всё своё красноречие, чтобы убедить его пойти на переговоры с реформистами, но не чувствую себя уверенным, что мои доводы подействовали в полной мере.

— Время покажет, ваше сиятельство, — рассудил ординарец. — Выждите немного… Между прочим, я встретил вечером во дворе ратников лорда Эрскина. Их нетрудно было узнать по белому гербу с чёрной полосой посредине. Верно, сэр Джон пожаловал ко двору. Интересно, с какой стати? Уж не хочет ли он за вашей спиной вести переговоры с королевой-матерью?

— Не думаю. Полагаю, что причиной является не гаснущее извечное желание Эрскинов получить графство Мар, — ответил регент. — Странно, что Мари к нему так благоволит, хотя лорд Эрскин и придерживается других религиозных воззрений.

— О, сэр Джон это хитрая лисица и ведёт себя выжидающе, открыто не заявляя о своих протестантских убеждениях, — заметил ординарец. — Надо думать, пока королева-мать обладает значительной властью, он будет вести умеренную политику, чтобы попытаться добиться от неё того, чего Эрскины вожделеют уже полтора столетия…

В таком духе протекала беседа между уставшим от дневных забот Джеймсом Гамильтоном и его неутомимым ординарцем, когда в покои вошёл паж и доложил, что стражник привёл монаха, посланника от архиепископа Сент-Эндрюса.

— Пусть его впустят, только предварительно обыщут, нет ли при нём оружия, — приказал регент и, когда паж удалился, добавил, обращаясь к ординарцу: — Осторожность превыше всего. А ты, сэр Фулартон, укройся-ка лучше за портьерой. Надеюсь, архиепископ внял доводам разума…

Вскоре дверь открылась и в комнату тихо и как будто робко вошёл Фергал. Он почтительно поклонился регенту, хотя по обычаю монахи не должны были кланяться перед мирянами, какое бы высокое положение они не занимали, за исключением разве что коронованных особ.

— Подойти ко мне, святой отец, и подними свой капюшон, чтобы я мог увидеть лицо благочестивого монаха из аббатства Пейсли, — произнёс регент.

— Ваша светлость, — отвечал инок, открывая рябое лицо и опуская глаза долу, — позвольте мне отдать должное вашей проницательности, раз вам наперёд ведомо, что я прибыл из Пейсли, а не из Сент-Эндрюса или же Эдинбурга, где мог бы пребывать его преосвященство.

Регент закусил губу, поняв, что допустил промах, но потом подумал, что перед ним всего лишь какой-то монашек. Он внимательней взглянул на посланца, на его подобострастную улыбку, на избегавшие взгляда регента глаза, нахмурил брови и произнёс:

— Ты очень молодо выглядишь, святой отец. Как тебя зовут и чем ты докажешь, что прибыл от его высокопреосвященства архиепископа Сент-Эндрюса?

Посланник смиренно улыбнулся и ответил:

— А звать меня брат Галлус, с вашего позволения. Правда, чаще меня называют брат Фергал, или же просто Фергал. А истинность моего поручения подтвердит вот это письмо.

Инок извлёк из широких складок своей рясы документ и передал его регенту. Шательро взглянул на печать архиепископа, сорвал её и пробежал послание глазами. По мере чтения письма на лице Джеймса Гамильтона попеременно выражались разнообразные чувства, которые он не считал нужным прятать от какого-то там жалкого монаха. Сначала на нём появились признаки беспокойства и тревоги, на смену которым пришли досада и разочарование. В конце же чтения его неожиданно ставшие злыми глаза метали гневные молнии. Вспомнив о присутствии брата Галлуса, регент сказал тому надменно:

— Если архиепископ ничего более не велел передать, то я тебя более не задерживаю, монах. Дворцовая челядь о тебе позаботится.

— Ваша светлость, — сказал Фергал, даже не сделав вида, что хочет уйти, — хоть мне, скромному иноку не ведомо, о чём написали вам его высокопреосвященство, — и боже упаси меня от познания чужих тайн! — однако мне кажется, что те сведения, коими я владею, могут быть связаны с содержимым письма и оказаться весьма вам интересны…

Регент удивлённо посмотрел на нахального монаха, имевшего наглость вмешиваться в его дела, и хотел было приказать слугам немедленно выставить его вон, но любопытство — черта, присущая в той или иной мере всем людям, — взяло своё и Шательро сказал:

— Сильно я сомневаюсь, что ты, монах, можешь иметь хоть толику представления о тех архисложных темах, кои обсуждаются первейшими сановниками королевства. Но чтобы не выглядеть неблагодарным за выполненное тобой поручение архиепископа, я позволю тебе высказать твои знания, кои ты считаешь, будут мне якобы полезными.

На это Фергал поднял глаза, таинственно взглянул на сановника и медленно с расстановкой произнёс:

— Мне ведомо, что кто-то прознал о некоем секретном разговоре, состоявшемся недавно в чертогах монастыря Пейсли…

— Тебе? Простому монаху?! — вырвался возглас удивления у регента. Затем, взяв себя в руки, он продолжил: — Мне, право, непонятно, о чём ты ведёшь речь, Фергал — так, кажется, твоё имя.

— Хм… В таком случае прошу извинить меня, ваша светлость, — с напускной наивностью ответил посланец. — Значит, я заблуждался в значимости моих сведений для герцога Шательро. Тысячу раз прошу прощения.

Фергал склонился и сделал движение в сторону двери. Его смиренный взгляд был направлен вниз, а посему он не заметил, как колыхнулась портьера. Но это движение драпировки как будто от порыва ветра, прорвавшегося сквозь прощелину в окне, не ускользнуло, однако, от Гамильтона.

— А ты меня право заинтриговал, монах, — сказал он, останавливая Фергала. — Мне нравится порой развлечь себя на досуге старинными легендами и преданиями. Так что я, пожалуй, послушаю, что тебе известно о неразъяснимых загадках монастыря Пейсли и тайнах, которые скрывают его древние стены.

— Может его стены и старинные, ваша светлость, — начал монах вкрадчивым голосом, — но тайны очень даже свежайшие как только что приготовленный миндальный пудинг из вишни. Солнце не поднималось ещё и трёх раз над грешной землёй после того, как один очень уж любопытный брат той святой обители подслушал некую важную и потаённую беседу. О чём шёл разговор тёмной ночью в монастырских чертогах известно, понятное дело, тем, кто его вёл, и тому, кто его подслушал. Но есть ещё четвёртая персона, которая, надо полагать, тоже ведает обо всём происшедшем…

Фергал сделал паузу, чтобы взглянуть, какой эффект его слова произвели на регента. Гамильтон был хмур и задумчив.

— Так кто же этот чересчур любознательный монах, — спросил он, — и то, четвёртое таинственное лицо, которое, как ты утверждаешь, тоже знает про суть всей этой мистерии?

— Имя того, сующего свой нос в чужие дала инока известно архиепископу Сент-Эндрюсу, раз оно стало ведомо и мне. Ибо я не посмел бы шпионить за кем-либо, а тем более за своим владыкой. Инок подобно мне грешнику, ставший на стезю благочестия, не может быть гнусным соглядатаем, — ответил Фергал.

— Что это за игра в кошки-мышки, монах?! — нетерпеливо воскликнул Шательро. — Не советую испытывать моё терпение. Разве тебе не ведомо, что благосклонность сильных мира сего может в одночасье превратиться в опалу? Я так разумею, ты — малый смышлёный, которому не требуется говорить, чем грозит моя немилость.

На лице Фергала появился испуг и он пролепетал:

— Да разве я осмелился бы утаить от вашей светлости хоть мельчайшую подробность всей этой истории? Мне и известно-то — кроме того, о чём я уже поведал, — только, что монаха того любознательного звать брат Лазариус, а человек, коему он всё разболтал, это один молодчик по имени Ронан Лангдэйл, сын барона Бакьюхейда.

— Лазариус? — переспросил регент и припомнил, что это имя назвал его брат во время их ночной беседы. — Барона Бакьюхейда? — снова повторил Джеймс Гамильтон и его взгляд стал ещё более мрачным. — Ну, что ж… Впрочем, я уверен, Фергал, что тебе ведомо и о том, где сейчас находятся оба эти человека, так неразумно завладевшие чужими секретами и способствующие распространению подстрекательских слухов.

— От вашей светлости, от управителя государства у меня нет тайн и я готов рассказать всё как на исповеди, — охотно ответил молодой монах. — Что до Лазариуса, то старец услаждается блаженным одиночеством в запрятанной в монастырском подвале келье, а вот с местонахождением Ронана меньше у меня уверенности, ибо давеча он отправился из Пейсли в свой родовой замок Крейдок и, поди уж, там он сейчас и находится.

— А что, действительно, отец Лазариус такой уж дряхлый? — спросил регент.

— А то как же! — уверил Фергал. — Он также стар как прошлогодняя овсянка и весь покрылся плесенью подобно куску ржаной лепёшки, забытой в сыром лесу.

— Полагаю я, что этот монах уже долго пожил на белом свете, — хмуро молвил регент. — Многие верные шотландцы отдают жизнь за свою родину в гораздо раннем возрасте… Как ты считаешь, Фергал?

— Целиком и полностью согласен с вашей светлостью, — ответил посланник, польщённый вопросом о его мнении.

— Было бы неплохо, — продолжил Шательро, — ежели бы никто не стал задерживать неумолимое течение времени и мешать старцу своевременно, без излишней задержки предстать пред престолом божьим.

Джеймс Гамильтон посмотрел на монаха, желая узнать, понял ли тот его намёк.

— Смею заверить вашу светлость, что старик уже и так находится между землёй и небесами, — сказал Фергал. — И достаточно лишь маленького дуновения ветерка, чтобы вознести его ввысь.

Монах в свою очередь вопросительно глянул на герцога.

— А я смею заверить тебя, — произнёс регент в ответ, — что скоро поднимется такая буря, сметающая всё на своём пути, от которой можно будет укрыться лишь в тихой гавани благосклонности сильных мира сего. Я гарантирую твоё благополучие, ежели… ежели ты будешь следовать моим советам и указаниям.

— О, ваша светлость! У вас не будет более преданного слуги чем я, — заверил монах.

— Надеюсь, благочестивый Фергал, мы поняли друг друга, — молвил Шательро. — Я напишу ответное письмо настоятелю монастыря, дабы он прислал тебя через несколько дней обратно. Полагаю, в следующий раз ты привезёшь более приятные вести.

— Сделаю всё для этого, ваша светлость! — с готовностью ответил монах, склоняя голову и удаляясь из регентских покоев…

Когда за Фергалом закрылась дверь, из-за портьеры появился Фулартон из Дрегхорна.

— Ну, что ты думаешь обо всём услышанном? — спросил его Джеймс Гамильтон.

— Что я думаю?.. Разумеется, мой лорд, дело осложняется, — ответил ординарец. — Зря вы не вняли моему совету подождать, пока время сведёт вас с братом в Эдинбурге… Однако же, не всё ещё потеряно. Монах — будь он неладен, — который подслушал ваш разговор с братом, насколько я понял из слов этого монашка, изолирован и помещён в подвальную келью… или каземат — называйте это как вам угодно. Труднее будет со вторым — как его… Ронаном, сынком Бакьюхейда… С позволения вашего сиятельства, я займусь этим малым.

— Да, этот отпрыск Бакьюхейда представляет для нас большую угрозу, — сурово молвил Гамильтон. — Наверняка он также несговорчив и упрям, как и его отец… Только пусть всё будет облечено видимостью законности. Я полагаюсь на твою одарённость ко всякого рода хитрым проделкам… Но ты ещё не знаешь, о чём написал мой брат архиепископ! Каким-то образом он узнал, что наш с ним разговор был подслушан этим самым Лазариусом. Он трусливо испугался и уехал в Сент-Эндрюс. Но самое ужасное, что этот страх стал для него ещё одним доводом против моих замыслов! В итоге все мои усилия завлечь его на сторону реформистов или хотя бы попытаться договориться с ними оказались напрасны. А всё из-за этого гнусного монаха Лазариуса! Чёрт бы его побрал!

— Ну, разве я был не прав, — сказал Фулартон из Дрегхорна, — когда убеждал вашу светлость, что монастыри католические есть рассадники грехов человеческих. Только подумать, святые отцы занимаются такими низостями, как подслушивают, клевещут, наушничают! А ходят слухи, в правдивости коих я мало сомневаюсь, что там свершаются и более богомерзкие и гнусные вещи, о которых и говорить-то язык не поворачивается.

— Полагаю, вскорости, по крайней мере, на одного мерзкого монаха меньше станет, — произнёс регент. — Похоже, уж очень рьяно этот Фергал мой намёк воспринял.

— Ну и что с того? — пожал плечами ординарец. — Вот ежели вы открыто провозгласите о своих реформистских убеждениях, несдобровать тогда всем монахам-толстопузам с их папскими монастырями!

— Ты забываешься, сэр ординарец, — строго сказал Шательро. — Ты как будто запамятовал, что мой брат всё же является шотландским примасом, верховным владыкой всех обителей по эту сторону Твида… Не стоит мне с ним конфликтовать, даже несмотря на его фанатизм и несокрушимую, пока ещё, приверженность римской церкви… Я полагаю, надо на время отложить наши планы, пока всё не уляжется. Тем временем ты уберёшь с дороги сынка Бакьюхейда, а старый монах, надеюсь, отдаст богу душу, сам или по чьей-то убедительной просьбе — не всё ли равно. А потом я подумаю, какие подходы найти к архиепископу — всё же есть у него некие слабые места, чересчур он любит размышлять…

Глава VIII

Вознесение

Оставим в замке Стёрлинга шотландского регента герцога Шательро и его сателлита сэра Фулартона из Дрегхорна обсуждать их политические планы и схемы, в которых так сложно переплелись разнообразные интересы многих влиятельных шотландских кланов и дворянских фамилий тех дней, а также строить хитроумные интриги — неизменные спутники политики всех времён и государств, и снова вернёмся к молодому, но смышлёному и изобретательному монаху по имени брат Галлус.

На следующий день ещё засветло довольный Фергал возвращался в Пейсли. Да и в самом деле, всё у него складывалось как нельзя лучше. Он сумел натравить гнев регента на Ронана, заставив Шательро поверить, что молодой Лангдэйл всё знает и поэтому представляет угрозу безопасности и благополучию Гамильтонов. Одновременно молодой монах заручился поддержкой первого сановника королевства в своём не совсем радушном обхождении с Лазариусом, могущим закончиться, как это не печально, гибелью последнего.

Впрочем, к старцу Фергал испытывал двоякие чувства. Несмотря на всю свою неприязнь к учёному монаху, молодой инок был не столь жестокосерден, чтобы хотеть погибели ни в чём не повинному старику. С одной стороны, Фергал не желал становиться виновником смерти старца; он помнил тот обуявший его ужас, когда в корчах умирал брат Эмилиан. Но с другой стороны, молодой монах понимал, что уже сунул палец в пирог и что если он не поспособствует препровождению Лазариуса в мир иной, то сам в полной мере испытает гнев регента и даже может поплатиться головой. А потому, чтобы снискать благоволение Шательро, которое позволило бы Фергалу извлечь для себя немалую выгоду и приблизиться к своей заветной цели, молодой монах, как не жаль ему было отца Лазариуса, должен был выполнить пожелание регента.

Брат Галлус продолжал размышлять над тем, как бы лучше угодить Шательро и с наименьшими укорами для своей совести, когда он завидел монастырские стены. За два дня его отсутствия ничто здесь, похоже, не изменилось: так же над всей округой величественно высился собор, шумела зелёная листва монастырского сада, плескалась вода, ворочая колёса мельницы на берегу речки, мирно копошились на полях крестьяне, весело плыли по небу пушистые облака. Похоже было, что такая умиротворённость будет вечно царить в этом месте.

Но созерцая эту безмятежную картину, молодому монаху подумалось, что на самом-то деле не всё так беспечально внутри монастырский стен. Его мысли вновь вернулись к Лазариусу, и до него вдруг дошло, что, уезжая, он оставил старика привязанным к стене, без воды и пищи, в тёмной и холодной подвальной комнате, и что сейчас он, возможно, найдёт уже окоченевший труп старого монаха. Впрочем, такое предположение не сильно смутило Фергала, который если и пожалел о своей забывчивости, то лишь для того, чтобы тут же вспомнить грозный вид регента.

«Ну, и то хорошо, ежели мне не придётся больше созерцать мучения благоверного старца, — подумал он. — Достаточно мне было треволнений с бедолагой Эмилианом, который поплатился за своё обжорство, проглотив похлёбку проклятого Ронана. К счастью ни у кого тогда не хватило ума что-либо заподозрить… А ныне — ой-ла-ла! — и регент будет доволен — он, похоже, тоже сунул палец в этот пирог, да увяз в нём по самый локоть, — и у отца-настоятеля на душе легче станет как после кубка хорошего рейнского. Может быть, только братия погорюет немного о старике, да забудет вскорости, как забыли все брата Эмилиана. Да Лазариус и был-то уж очень старым, не всякому дано до такого возраста дожить. Только вот для приора надо будет представить всё дело так, будто старик помёр ну… скажем, от угрызений совести, кои его дряхлое тело не смогло вынести».

Рассудив таким образом и чуть успокоив свою совесть, Фергал, увлекаемый любопытством, сразу, даже не заглянув на монастырскую поварню, отправился в своё подземное царство выяснить, что сталось с Лазариусом. Он зажёг лампу и спустился вниз по сырым каменным ступеням…

В тёмном подвале, как и раньше, царила гробовая тишина; массивная дверь темницы Лазариуса была по-прежнему закрыта на прочный засов. Да иначе и быть не могло — ключи-то от подвала ведь были только у него. Монах постоял мгновенье перед дверью каземата, представлявшуюся ему в этот момент не иначе как вратами преисподней, за которыми скрывалась мрачная сцена, виновником которой он ненароком стал. Фергал вздохнул и изобразил на своём лике такую неутолимую скорбную печаль, что если бы кто видел его в этот миг, то принял бы за самого разнесчастного человека в мире.

Заскрежетал отодвигаемый кованый засов, распахнулась тяжёлая дверь. Молодой монах ступил внутрь и замер от уже неподдельного изумления. На миг его даже охватил благоговейный ужас, а кровь, казалось, превратилась в лёд в его жилах… Да и как иначе, если на том месте, где накануне утром прислонясь спиной к стене сидел измученный Лазариус с крепко связанными руками, натянутыми вверх прочной верёвкой, на том самом месте, на котором невольный палач ожидал увидеть бездыханное тело своей истощённой жаждой и голодом, измученной болью жертвы, на том самом месте… попросту никого не было! Лишь лежавшая на полу верёвка свидетельствовала о том, что события запрошлой ночи не были наваждением.

Лазариус канул как в воду, испарился из темницы подобно телу Христа, исчезнувшему из гробницы, чтобы восстать из мёртвых. Если бы такая аналогия возникла в голове брата Галлуса, может быть в душе его и появились бы настоящие чувства, похожие на благоговение и почтение к праведному старцу, и угрызения совести за свои сомнительные деяния. Но, у молодого инока никогда не было жажды чересчур углубляться в познания святого писания, для чего ему нужно было бы, по крайней мере, как следует овладеть латынью. А поелику таких параллелей он и не мог провести и, разумеется, набожных и благочестивых побуждений у него тоже не возникло, несмотря на весь мистицизм происшедшего.

Поражённый этим таинственным явлением или, правильнее сказать, исчезновением, ошарашенный Фергал на несколько мгновений как камень застыл на месте и стал похожим на один из пилонов, поддерживавших потолок в его подвале. Он никак не мог взять в толк, каким же образом слабый и дряхлый старик смог избавиться от надёжной верёвки и крепких, завязанных особым образом узлов, выбраться из запертой на засов темницы и закрытого на замок подвала. Затем молодому монаху пришла на ум естественная мысль, что кто-то, должно быть, помог Лазариусу сбежать. Для Фергала это было единственным объяснением произошедшего; но затем до него дошло, что ключи-то от подвала всё время находились у него на поясе, а замок на двери был в порядке, когда он вернулся, да и никто, кроме настоятеля не ведал о том, что Лазариус заперт в подвале. Тут сердце Фергала впервые похолодело от суеверного ужаса, который зачастую невольно охватывает человека, сталкивающего с чем-то таинственным и необъяснимым. Он зажёг факел, который давал света поболее чем лампа, и лихорадочно обшарил все закоулки подвала: никаких следов, указывавших на то, каким образом старик умудрился удрать. На миг в голове Фергала даже появилась мысль о помощи Лазариусу высших сил. Но он тут же её отбросил, ибо никогда не верил ни в чудеса, исходившие от блаженных праведников и священных реликвий, ни в колдовство чародеек и кудесников, ни в волшебство магов и пророчества ясновидцев… В конце концов, здравый смысл взял вверх над суеверными чувствами и молодой монах стал рассуждать более трезво, тщась разрешить таинственную загадку. Но тщетно — сколь он не силился, он никак не мог взять в толк, куда же всё-таки подевался Лазариус.

«Не в червя же он превратился и уполз сквозь расщелины в камнях, — говорил себе Фергал. — Это только в старых небылицах для сосунков и баснях для великовозрастных олухов рассказывается, как человек в разных тварей превращается. А на самом-то деле не то, что из мухи бабочку сделать, а даже болвана в умника не превратишь… Но как же тогда объяснить исчезновение старика? — Этот вопрос по-прежнему ставил монаха в тупик. — А вдруг кто-то смог открыть подвал и выпустить престарелого всезнайку на волю? А может быть, через колодец, куда я всяческие отходы и нечистоты вываливаю? Ну, нет — он такой узкий, что старику надо было бы выдрой обернуться, чтоб туда протиснуться».

Из тёмного и таинственного подвала, где произошло такое загадочное событие, Фергал поднялся на свежий воздух и сразу направился на монастырскую кухню, где он застал брата Томаса и ещё одного монаха-кухаря, занятых чисткой посуды после вечерней трапезы.

— Эгей, брат Томас, ты случаем не видал сегодня отца Лазариуса? — крикнул с порога Фергал. — Я только что возвратился в монастырь из дальней поездки и нигде не могу его сыскать.

— Да ты его и не найдёшь, брат Фергал, — живо ответил повар, — ибо слышал я разговор, что праведный старец ещё третьего дня как убыл в Глазго к тамошнему епископу.

— Ах, да… — Фергал припомнил, что он сам же и пустил этот слух. «Значит, никто Лазариуса из темницы не освобождал», — при этой мысли его лоб покрылся холодным потом. Последняя надежда молодого монаха на разумное объяснение, а именно — что, пока он ездил в Стёрлинг, приор сжалился над старцем, каким-то образом открыл подвал и вывел Лазариуса наверх, эта надежда угасла вместе со словами кухарского помощника. И монах стал размышлять над тем, как, не вызывая на себя гнева отца-настоятеля, поведать тому о загадочном и бесследном исчезновении отца Лазариуса из подвала…

Тем временем в своих в покоях, — которые можно смело так назвать, ибо на скромную монашескую келью они явно не походили, — приор просматривал рентную монастырскую матрикулу. Его интересовали записи о доходах аббатства за последнюю неделю: кто из ленников-крестьян сколько сдал зерна в монастырские амбары, сколько головок сыра было изготовлено из удоя жирных коров монастырского стада, сколько рыбы было выловлено из протекавшей через аббатские земли речки Карт, сколько фунтов мёда собрали бортники, сколько податей заплачено деньгами и не было ли, не дай боже, каких ухищрений и уловок со стороны ленников дабы уменьшить свои долги. Как хороший генерал заботится не только о боевом духе войска, но и о его насущных потребностях, так и отец-настоятель беспокоился не только о поддержании благочестия братии, но и о сохранении и преумножении монастырского изобилия.

И вот, когда приор был погружён в столь праведное и отрадное занятие, к нему буквально ворвался брат Фергал с выпученными глазами и выражением благоговейного ужаса на лице. Монах не переставал осенять себя крестным знамением и восклицал запинаясь:

— О!.. Великое чудо! О!.. Да падут оковы его! О!.. Да перенесут его ангелы в царствие божье! О!.. Чудо, воистину свершилось чудо! О!..

Монастырский генерал недовольно обернулся на потревожившего его монаха.

— Ах, это ты, брат Галлус! Уже возвратился из Стёрлинга! Но чего ради ты врываешься ко мне в столь поздний час? Неужели же не мог подождать до утра?.. Однако что случилось с твоей рыжей физиономией?! И почему ты крестишься так неистово, будто жаждешь разом наверстать все пропущенные тобой мессы, вечерни и заутрени?

— О!.. Велика божественная сила. О!.. Да свершится воля твоя. О!.. Неслыханное чудо!

— Ты, поди, совсем потерял рассудок, инок! Да отпусти же мой рукав! Куда меня тянешь словно помешанный?..

Но Фергал иступлёно хватал настоятеля за рясу и тащил и тащил его в сторону двери с видом благоговейного ужаса, который, казалось, окончательно лишил его дара речи, поскольку кроме изумлённого восклицания «О!..» уже ни одного вразумительного слова не вылетало из его уст.

— Скажи же в чём дело, в конце концов! То ты несёшь какую-то околесицу, а то молчишь будто рыба…

А инок продолжал таращить глаза, издавать нечленораздельные звуки и тянуть настоятеля за рукав. Поддавшись упористости брата Галлуса и заинтригованный его необычайным поведением, приор повздыхал, покряхтел, но всё же позволил притащить себя в монастырский подвал и завести в какую-то дверь. Он с удивлением проделал весь путь от своей «кельи» до подземных владений Фергала и обнаружил в итоге, что оказался вдруг в небольшой почти пустой каморке, более походившей на глухой каменный карцер.

Фергал одной рукой держал лампу, а другой указывал на валявшуюся у стены верёвку, напоминавшую в сумраке подвала свившуюся кольцами змею.

— Что ты мне тычешь в какую-то старую верёвку? — раздражённо спросил приор. — Похоже, ты совсем рехнулся, брат Галлус. Вот что значит не посещать богослужения, ссылаясь на занятость твоими повинностями… А может, в тебя нечистый вселился?! А? Ведомо мне, что в монастыре Келсо есть один опытный монах-экзорцист, который в самом Риме учился изгонять дьявола из душ одержимых, и даже получил благословении папы. Так мы можем за ним хоть завтра отправить.

— Да нет же, отец-настоятель! О!.. — неожиданно обрёл дар речи Фергал. — Это та самая верёвка, — О!.. которой я привязал бедного отца Лазариуса к стене! Воистину это чудо! О!..

— Ты его привязал?! Благочестивого старца! Святый Боже! — изумился приор, скорее обеспокоено, нежели сердито. — Разве ж я говорил тебе о применении таких строгостей к почтенному монаху? Да как ты посмел!

Фергал нимало не смутился, лишь продолжал дивиться и строить ужасные гримасы.

— Это чудо, отец-настоятель!.. Всего лишь я хотел быть уверен, что он не сбежит… О, какое чудо!.. пока я ездил в Стёрлинг с вашим поручением. О!.. Великие чудеса нам являет Господь!

Приор недоумевал: он никак не мог уразуметь, о чём толковал Фергал, о каком таком чуде и чем объяснить его поведение.

— Да что ты всё время окаешь и о каких-то чудесах твердишь, монах? Лучше скажи, куда ты упрятал Лазариуса, раз он более не привязан к стене. И как тебе только на ум пришло связывать старца! Фи, какое гнусное бессердечие!

— Ах, отец-настоятель! — Фергал возвёл очи горе и с благоговением в голосе молвил: — Старца уже нет с нами…

— Что?! Как так нет? А куда же он девался в таком случае? — вопросил приор, никак не могущий уразуметь, что же случилось.

— О!.. То великая тайна! — воскликнул Фергал и продолжал, вперившись взглядом в потолок: — Он улетел от нас яко ангел.

— Ага, кажется, я понимаю! — мелькнула догадка у настоятеля. — Ты, верно, хочешь сказать, что душа благочестивого Лазариуса не вынесла тяжести грехопадения её хозяина, простилась с его земной оболочкой и вознеслась на небеса. Так ведь? Тогда, где же тело, чтобы можно было устроить пышную погребальную церемонию, которую праведный старец заслужил своими прежними добродетелями, несмотря на его последнее согрешение?

— Отец-настоятель! — истерическим голосом возопил молодой монах. — Мне не ведомо, рассталась ли душа отца Лазариуса с его телом или нет, но ни той ни другого здесь точно нету!.. Нету, разумеете?!.. О!.. Выйти отсюда, как то делают обычные люди из плоти и крови — через двери, он не мог… не мог… не мог! — в исступлении твердил брат Фергал.

До приора начало наконец-то доходить, что случилось, и осознание происшедшего мистического исчезновения отца Лазариуса не могло не вызвать у него суеверного ужаса. Мало-помалу он начал поддаваться лихорадочному настроению молодого монаха. Но всё равно, рассудок монастырского начальника сопротивлялся и отказывался верить в действительность случившегося, и отец-настоятель безотчётно продолжал питать надежду, что всё скоро должно проясниться и происшествию найдётся вполне разумное объяснение.

— Да хорошо ли ты обыскал подвал? Может статься, отец Лазариус где-нибудь здесь притаился в тёмном углу или прячется позади бочек с вином? — спросил приор неуверенным голосом, в котором скользила слабая дрожь. — Смотри-ка, какой подвал преогромный, мало ли здесь мест потайных найдётся!

— Всё перевернул, отец-настоятель. Клянусь святой обителью! О!.. Нету его… нету…

— А где же был ключ от подвала, покуда ты ездил в Стёрлинг? — пытался найти хоть какое-то объяснение настоятель, в душу которого всё более и более проникал неодолимый трепет.

Фергал молча указал на кожаный пояс на своей рясе и снова продолжил восклицать: «О!.. Великое чудо свершилось!»

— Да не прошёл же он сквозь стены, как-никак! — дрожащим голосом приглушённо воскликнул приор.

— Воистину так, отец-настоятель! — пел свою песню Фергал. — Это ангелы, для которых нет преград, на своих крыльях унесли его прочь. О!.. Великое чудо явилось нам!

Несмотря на то, что настоятель добился своей должности подобно многим генералам, благодаря таким качествам как решительность, мужество и командирские навыки с одной стороны, и с другой — усердию при выполнении различных поручений аббата и ловкости в разрешении внутримонастырских дел, — несмотря на всё это, смекалки у него явно недоставало — по крайней мере, для того, чтобы раскусить хитрость брата Галлуса. Подобно большинству людей той эпохи, несмотря на свой церковный сан, приор в тайне души также был подвержен суевериям и предрассудкам своего времени, в отличие от прагматичного Фергала. К тому же все свидетельства таинственного исчезновения Лазариуса говорили в пользу вмешательства сверхъестественных сил. А вкупе с ними искусно разыгранная молодым монахом сцена благоговейного ужаса поспособствовала тому, что ретивый приор в итоге принял всё за чистую монету, и его мудрейшему рассудку не осталось ничего иного, как уверовать в вознесение святого отца.

— Да! Верно, святой был человек, — произнёс полушёпотом настоятель, пытаясь унять охватившую его дрожь. — Сказано же в писании: «И сошёл на него Дух Господень, и верёвки, бывшие на руках его, сделались, как перегоревший лён, и упали узы его с рук его».

Фергал понял, что добился своей цели, и потому, когда приор предложил подняться к нему в «келью» и пропустить по кубку живительного бордо дабы утихомирить душу, он с радостью принял его приглашение…

Когда после третьей чаши приору удалось наконец-то унять дрожь в своём теле и несколько придти в себя, а также под влиянием винных паров потерять свою официозность, молодой монах счёл уместным вручить тому письмо регента.

— А ты, похоже, вошёл в милость к шотландскому управителю, — молвил настоятель после прочтения сего документа, — раз он желает скоро снова тебя видеть.

— Что вы, отец настоятель! Я всего-то лишь отдал письмо его светлости и не могу даже в толк взять, чем мог бы снискать его милость… ежели только тем почтением, которое я старался ему выказывать… Ох, а герцог не написал про причину, по которой он опять меня к себе призывает? — испуганно спросил монах. — Уж очень мне боязно снова туда являться.

— Мне, право, не ведомо, зачем он вновь изволит видеть тебя, брат Фергал. Но, разумеется, что я не могу отказать регенту и брату архиепископа. Так что, дней через пять-шесть поезжай. Да поможет тебе Бог.

Так прошло около получаса, в течение которого собеседники говорили о чём угодно, только не о недавнем загадочном событии. Захмелевший приор не желал вспоминать того, что его так сильно испугало и ошеломило этим вечером, и Фергал ублажал своего иерарха рассказом о поездке в Стёрлинг, о грандиозности тамошней крепости, великолепии королевского дворца и надменности дворцовой прислуги…

— По правде говоря, — молвил Фергал, — не очень-то мне и хочется заново в тот королевский замок возвращаться, где все вплоть до низшего из челяди смотрят на простого скромного монаха как на последнюю тварь земную. В монастыре-то мне, благодаря вам, отец-настоятель, почёт и уважение среди братии, а при блистательном дворе смиренному иноку ох как тяжко будет.

— Да стоит ли по сей причине тревожиться, брат Фергал? Помни: последние станут первыми… Может, лорд Гамильтон желает тебя возблагодарить, да и отпустить обратно в Пейсли… А вдруг ему брат про твои знахарские таланты отписал, и он тебя при себе лекарем вознамерился поставить! Ты уж не забудь в таком случае обо мне упомянуть. Скажи, что, дескать, правит монастырём Пейсли приор, верный раб божий и, конечно, слуга семьи Гамильтонов… А вино-то ой как хорошо! Ну-ка, брат Фергал, наполни ещё мою чашу.

— Как изволите, отец-настоятель, — ответил монах, подливая напитка своему начальнику. — Так, когда же мне в Стёрлинг снова езжать?

— Подождём лишь немного, может, что станет известно про…, — приор запнулся, не решаясь вернуться к недавнему мистическому событию.

–…про отца Лазариуса, — закончил фразу брат Галлус. — Да, чудные вещи происходят на свете. Я сегодня ужас как перепугался, когда понял, что…, — Фергал прервал фразу и сделал ещё глоток из кубка, — что тело старца унеслось сквозь каменные стены, словно пар от варева через печную трубу.

— Надеюсь, ты, брат Фергал, не стал тревожить его светлость рассказом о брате Лазариусе и подслушанном им разговоре, а, шельма? — спросил уже вконец размякший настоятель. — Ежели архиепископ желал известить о сём своего достопочтенного братца, то он и написал о том в письме, что ты отвёз. А ежели нет, то… я так тебе скажу: держись подале от всех этих интриг сановничьих. Уразумел, монах?

— А то как же! Да и как можно наушничать против церкви-то! — заверил Фергал. — Я же только вручил письмецо герцогу и обратно.

— Тто пправильно, — заплетающимся языком выговорил приор. — Ибо никто… никто… и вв особбенности миряне, слышишь, не должны прознать, что внутри монастыря происходит, и про сакральные тайны монашеского бытия. — В этом месте приор звучно рыгнул. — И про чудесное вознесение благого старца тоже, смотри, никому не выболтай, помалкивай, как будто и не было брата Лазариуса в нашем монастыре вовсе. Разумеешь? А уж Сент-Эндрюсу я придумаю, что отписать…

Часть 2 Замок Крейдок

Глава IX

Лангдэйлы

Вернёмся теперь к молодому Ронану Лангдэйлу в тот момент, как он простился со своим учителем-монахом и направился в родительский замок.

Не ведая о том, какие опасности угрожают его наставнику, юноша держал путь на север — в ту сторону, где в окружении крутых холмов и меланхоличных озёр стоял замок Крэйдок, принадлежавший барону Роберту Лангдэйлу из Бакьюхейда, отцу Ронана. Однако чтобы добраться туда, путешественнику надо было сначала пересечь реку Клайд, затем не заблудиться в девственных лесах, ещё покрывавших в те дни северную Шотландию, и не запутаться между возвышающихся со всех сторон величественных и таинственных холмов.

Аббатство Пейсли располагалось в нескольких милях к югу от Клайда, и чтобы перебраться на северный берег достаточно было пересечь реку по мосту около города Глазго, как, например, днём позже и поступил Фергал, когда ездил к шотландскому регенту. Глазго находился милях в шести-семи к востоку от Пейсли, и в ту сторону вела большая утоптанная и уезженная дорога. По этой-то дороге Ронан и пустил своего коня. Однако же на полпути до города, как только юноша завидел на горизонте шпили церквей, он странным образом свернул с дороги и направил верного Идальго прямо на север по небольшой тропинке, петлявшей между полями, перелесками и небольшими возвышенностями. И менее чем через час всадник очутился на берегу реки, на пару миль ниже по течению, чем Глазго.

Река Клайд берёт начало на взгорьях в центре южной Шотландии и несёт свои воды в атлантический пролив, разделяющий шотландские и ирландские берега. Из небольшого ручейка в своих верховьях Клайд, подпитываемый многочисленными ручьями и речушками и образуя на своём пути живописные пороги, собирает воды нескольких фиордов и постепенно превращается в огромный морской залив в десятки миль шириной. Но в том месте, в котором Ронан выехал на берег, ничего ещё, однако, не предвещало такой трансформации водной глади. Здесь, может быть, река не так была велика шириной и быстра течением, как впечатляла своими живописными берегами и умиротворяла спокойным потоком воды. Направо вверх по течению, за изгибами реки где-то прятался город. Его присутствие выдавали смутные контуры шпилей в туманном воздухе, да курящееся над ним дымное марево. Налево же река, слегка виляя, убегала за горизонт и исчезала вдали между возвышавшимися по обоим берегам холмами.

Берег здесь порос ракитником, был достаточно пологим и совершенно пустынным. Ронан скинул одежду, стянул её в узел и привязал поверх седла вместе с баулом со своими скромными пожитками и кинжалом. После этого он взял под уздцы коня и смело ступил в прохладную воду.

— Давай, давай, Идальго! Покажи, как ты плавать умеешь, — задорно крикнул юноша упрямившемуся коню и потянул животное за собой.

Жеребец артачился, фыркал ноздрями, но, в конце концов, ободрённый примером своего хозяина, ступил в реку. Клайд в этом месте достигал в ширину безмала двух сотен ярдов. Но что это значило для такого искусного спортсмена, говоря современным читателю языком, коим являлся Ронан, который — что было необычно для той эпохи и его общественного положения, — не робел перед водной стихией и мог преодолеть такой поток даже не хватаясь за гриву коня.

По правде говоря, подобный безрассудный поступок похож был на сплошное ребячество. Именно так и подумал бы сторонний наблюдатель, и отчасти он был бы прав, но только отчасти. Ибо с детства во многом предоставленный самому себе и пользовавшийся большой свободой поведения, о чём мы ещё расскажем, Ронан не чурался общения со сверстниками из низшего сословия и принимал участие во всех их играх и забавах, одной из которых было плескание в озере, находившемся почти под самыми стенами замка. К тому же юноша чувствовал какую-то загадочную и необъяснимую тягу к водной стихии. Ему нравилось созерцать умиротворяющую гладь озера и в тоже время его воображение будоражили как бурный горный поток, так и размеренное течение рек. «Куда так извечно и неумолимо стремится вся эта вода? — спрашивал он себя иногда. — В какие неведомые дали унесёт вон ту отломленную ветром и подхваченную потоком ивовую ветку? Может, её прибьёт к берегу за изгибом речки, а может, она будет поглощена морской пучиной или разбита на щепочки о каменные скалы, или ей посчастливится и волны благополучно перенесут её через океан к далёким неведомым берегам. Кто знает, что с ней станется?»

Играя в озере с позволения владельца замка Крейдок, местные дети мало-помалу выучивались плавать. Среди своих сверстников у Ронана плавать получалось лучше всех, чему он безмерно радовался, но никогда своими способностями не кичился. А посему в этот сентябрьский денёк, благодаря ещё тёплой погоде, пусть и пасмурной, юноша предпочёл переплыть Клайд, не доезжая города, ниже по течению, размяв мышцы и чуть сократив путь домой, нежели тащиться по узким и грязным городским улицам.

Когда юноша вошёл в реку, сомнений в том, что через несколько минут они с Идальго окажутся на другом берегу Клайда, у него не было… По реке скользили две-три небольшие лодки, и гребцы и пассажиры в них с удивлением глядели на странную картину плывущих через реку человека и животного. Лодочники подумали было поначалу, что взбесившаяся лошадь бросилась в реку вместе со своим всадником, и тому грозит неминуемая гибель. Они хотели было даже развернуть свои судёнышки, дабы прийти на помощь злополучному наезднику, но увидев, с какой уверенностью и лёгкостью пара пересекает Клайд, гребцы подняли вёсла в знак приветствия и что-то весело закричали. Лодки были далеко и слов Ронан не разобрал, но понял их смысл и в ответ поднял из воды руку и радостно помахал находившимся в лодках… Ещё через несколько минут упоённый соприкосновением с водным потоком Ронан и ничуть не уставший Идальго выбрались на северный берег и продолжили путь на север.

Пейзаж на этой стороне реки сильно разнился с менее интересным ландшафтом того берега, где располагалось аббатство Пейсли. Здесь не видно было разбитых на делянки больших засеянных рожью и овсом полей, не размахивали своими крыльями мельницы и не паслись стада на пастбищах. Неровный бугристый берег, испещрённый оврагами и покрытый диким кустарником, постепенно поднимался вверх, превращаясь вскоре в лес, уже изрядно поредевший по причине близости большого по тем временам города.

Ронан взял курс на север, туда, где на горизонте величественно поднимались загадочно манящие к себе холмы. Вскоре он миновал небольшую деревушку, стоявшую на том месте, где несколько веков назад по преданию был совершенно дикий лес, в котором возвратившимся из крестовых походов рыцарям-тамплиерам полюбилось охотиться за вепрями, оленями и косулями, которыми тогда кишели каледонийские леса. Обо всём этом и о многом другом Ронан, будучи ещё совсем юным, узнавал из рассказов отца Филиппа, служившего капелланом в замке Крейдок и большого любителя старины. Если во время богослужений в замковой часовне святой отец излагал своей пастве божественные истины, то наедине с Ронаном с удовольствием делился с юношей своими знаниями о прошлом этих мест и истории шотландского королевства в целом, рассказывал известные ему легенды и поверья…

Ещё две-три мили тропа продолжала идти с лёгким подъёмом и становилась всё более неровной и каменистой. Лесные участки, кое-где уже в пурпурно-багровом величии наступающей осени, поднимались вверх по холмам, в то время как у их подножий заросли берёз и дубов ещё радовали глаз изумрудным цветом. Там и здесь на склонах таинственно высились скалы и утёсы, перемежавшиеся с каменистыми осыпями, покрытыми в нижней своей части уже теряющим пунцово-розовый цвет вереском. Колорита пейзажу придавали лиловые полосы торфа, открывавшегося в низинах между холмами. Кое-где по склонам струились маленькие водопады, собираясь внизу в шумные ручьи и образуя небольшие озёрца кристально чистой воды. Раза два между деревьев промелькнули и тут же исчезли быстрые косули, вероятно испуганные видом всадника, который лишь ласково улыбнулся им вслед. А как-то Ронан заметил вдали величественно шествовавшего по склону холма большого красно-бурого оленя, увенчанного короной великолепных рогов. Зрелище было настолько завораживающим, что юноша не мог не попридержать коня, чтобы полюбоваться этим царственным животным… Из лесных зарослей доносилось многоголосое щебетание птиц. Особенно звонко заливалась малиновка — Ронан прекрасно знал её трель, поскольку около Крейдока этих птах было особенно много. А иногда в небе можно было заметить парящего высоко-высоко над землей беркута, долго и внимательно высматривающего внизу свою добычу…

Ночь застала юношу в трёх часах езды от Крейдока. Он попросился на ночлег в первом попавшемся жилище, где за пару монет Идальго насыпали полную кормушку овса, а Ронану предоставили сеновал в сарае, чем хозяин и конь были вполне удовлетворены…

Едва лишь на тёмном ночном небосводе на востоке появилась светлая полоска зарницы, как юноша вскочил на ноги и через несколько минут уже скакал в предрассветном тумане по дороге в направлении к отчему дому. И чем светлее становилось небо, тем всё ближе к дому был Ронан. Солнце ещё не успело подняться из-за кромки леса, когда сквозь деревья показались на вершине холма темневшие на фоне пасмурного неба каменные стены родного замка.

Замок Крейдок стоял в очень живописном месте, занимая доминирующую над окружающим ландшафтом возвышенность. С восточной стороны склон этого холма резко спускался к небольшому, сказочному овальному озерку не больше полумили в длину, обрамлённому ольхой и ивовыми деревьями, среди которых там и здесь как часовые величественно поднимались сосны. На западе, сразу за крепостной стеной начинались торфяники, оканчивающиеся на горизонте закутанными в туманную дымку высокими холмами. С юга, где находились главные ворота замка, и севера к стенам почти вплотную подступал густой лес, в котором по прихоти творца причудливо перемешались всевозможные деревья и кустарники.

Основные сооружения замка были окружены каменной стеной с единственной квадратной башней, в основании которой находились ворота — те самые, которые смотрели на юг и из которых уходила дорога, постепенно исчезавшая в лесу. По четырём углам стены расположились крохотные башенки, предназначенные для стражи. Но судя по проходам на стенах, заваленных принесёнными ветром сухими листьями и ветками, эти форпосты, похоже, давно уже не использовались по своему предназначению. Как и всё в этом замке центральное здание, которое по традиции называлось «дворцом», тоже было сооружением прямоугольной формы, напоминавшим более неприступную башню с бойницами вместо окон, нежели роскошные жилые апартаменты, как то подобает дворцу. Был очевиден замысел зодчего, создававшего за пару столетий до начала нашего рассказа этот шедевр архитектуры, — сделать его неприступной цитаделью. Но времена меняются и крепости уже давно не случалось выдерживать нападений и осад. Ежели в пограничной области и было по-прежнему неспокойно и происходили ещё битвы между двумя соседними королевствами — английским и шотландским, и крепости переходили из рук в руки, то здесь, в самом центре страны, царило относительное спокойствие. Рядом с «дворцом» находилась небольшая часовенка, которая обычно пустовала. И лишь в воскресные дни и по праздникам сюда стекались жители из соседней деревни Хилгай послушать обедню, которую вёл капеллан Крейдока отец Филипп. В целом замок, несмотря на видимость неприступной твердыни, был совсем небольшой по размеру и заметен издалека лишь благодаря своему положению на вершине утёса.

Хозяином этих владений был барон Роберт Бакьюхейд. Он принадлежал к старому, хотя и малоизвестному шотландскому роду, который по своей генеалогической линии происходил от английских Лангдэйлов, проживавших в Озёрном крае на северо-западе Англии. Это был старинный род, в одиннадцатом и двенадцатом столетиях подвергшийся, как и многие англо-саксонские фамилии, притеснениям со стороны завоевавших Англию норманнов. Предок сэра Роберта перебрался в Шотландию при короле Вильяме Первом и завоевал себе репутацию храброго воина и преданного вассала шотландского монарха, за что и был одарён рыцарским званием и землями на западе Ментейта. Местность эта, называвшаяся Бакьюхейд, надо признаться, была не самым лучшим местом для баронского поместья, ибо находилась у подножия гор, вдали от главных дорог, если таковые вообще существовали в те далёкие дни, и сама по себе была не идеальным для сельского хозяйства и разведения скота. Вдобавок ко всему угодья Лангдэйлов граничили с землями, где обитали полудикие кельтские кланы, не отличавшиеся большим миролюбием, особенно, ежели их пытались подчинить центральной власти и сделать вождей кланов королевскими вассалами. Худо-бедно маленькое поместье существовало несколько столетий, принадлежа одной и той же семье, принося некоторый, пусть и небольшой доход своим владельцам и позволяя содержать отряд ратников, с которыми бароны Бакьюхейда принимали участие во всех крупных кампаниях. Надо заметить, что эту фамилию отличала глубокая до фанатичности и бескорыстная, а иногда даже расточительная преданность королевской власти, унаследованная ещё от первого шотландского Лангдэйла. И именно поэтому бароны Бакьюхейда не принимали участия в погоне иных дворян за почестями и богатством, которая редко идёт рука об руку с честью и лояльностью. В итоге этот род не разбогател и не обзавёлся титулами, но и не запятнал себя неблаговидными деяниями. На протяжении нескольких столетий уже даже стало забываться, что эта семья происходит из северной Англии и когда-то носила имя Лангдэйлов. А по названию баронства постепенно стали называть и его владельца.

Такова была воля судьбы, что в свои юношеские годы Роберт Бакьюхейд, рано лишившись родителей, остался последним и единственным представителем своего рода. Отсутствием опеки, необходимостью управлять имением, близостью территории кланов строптивых горцев можно объяснить его самостоятельный, твёрдый и решительный характер, который вкупе с природной физической силой заставил соседей-феодалов уважать хозяина замка Крейдок и относится с почтением к молодому барону. Перво-наперво Роберт Бакьюхейд, будучи человеком незлым и простосердечным, познакомился с чифтанами {чифтан — вождь клана (шотл.)} всех соседних горских кланов и попытался наладить с ними дружеские отношения, подкреплённые взаимной торговлей. Этим он, казалось, обезопасил границы своих владений. Ибо среди горцев распространён был обычай нападать на земли дворян нижней Шотландии, угонять скот и причинять прочий ущерб имениям баронов. Те же землевладельцы, которые желали избавить свои угодья от набегов горцев, вынуждены были платить регулярную мзду, или плату за охранение своих владений от грабежей. Обычно то был соседний клан, который брался честно оберегать земли своего благотворителя от посягательств различных горских разбойников и иных злоумышленников.

Как и все его предки, Роберт Бакьюхейд почитал своим долгом служение на благо Шотландии и её венценосным монархам. Однако свою преданность королевской династии молодой барон был не в состоянии доказать очень долгое время, ибо юный Иаков Пятый постоянно находился в строжайшей зависимости от своих опекунов, которые фактически и правили государством.

Поначалу, когда Иаков был ещё нечувственным младенцем, недолгое время регентство держала королева-мать Маргарита Тюдор, сестра английского короля Генриха Восьмого. Но она вскоре потеряла это право, повторно выйдя замуж за двуличного Арчибальда Дугласа, графа Ангуса. Регентство перешло к Джону Стюарту, герцогу Албани, который, несмотря на свои частые отлучки во Францию, держал юного короля практически пленником, управляя страной от его имени. Но казуистическая политическая ситуация того времени была чрезвычайно изменчива. Мальчик-король был разменной монетой в руках тех, кто жаждал власти. Когда Иакову было тринадцать лет, честолюбивому и алчному Арчибальду Дугласу, графу Ангусу, к тому времени давно уже рассорившемуся с Маргаритой Тюдор, как с помощью интриг и козней своей лицемерной политики, так и благодаря военной силе удалость отлучить Албани от регентства и самому завладеть королём. Молодой Иаков в очередной раз из одной клетки попал в другую. Но у короля были верные друзья и сторонники среди дворян, включая, конечно, королеву-мать, и они были возмущены и недовольны алчными и властолюбивыми регентами и желали освободить Иакова Пятого. Один из них, граф Леннокс при содействии Маргариты Тюдор и других дворян собрал большую армию из десяти тысяч воинов и двинулся к Эдинбургу, намереваясь освободить короля. Был в том войске и жаждущий помочь своему суверену барон Бакьюхейда, для которого битва при мосте Линлитгоу стала настоящим боевым крещением. К несчастью для юного короля его сторонники проиграли то сражение, за чем он с глубокой печалью наблюдал из лагеря противной стороны, удерживаемый там графом Ангусом.

Были, впрочем, и другие попытки вызволить короля Иакова из-под ненавистной опеки. Его друзья решили действовать хитростью и придумывали различные схемы для его освобождения. В их деятельности не последнюю роль играл энергичный Бакьюхейд, который брал на себя самые опасные задачи и который в отличие от большинства своих сподвижников, преследовавших некие личные цели в освобождении короля, руководствовался единственно стремлением видеть на троне шотландского королевства его законного венценосного монарха — Иакова Пятого Стюарта.

Да простит нас читатель за несколько лишних минут, которые займёт у него этот краткий экскурс в историю, который мы делаем исключительно с целью набросать образ барона Роберта Бакьюхейда, что необходимо нам для дальнейшего рассказа. По правде говоря, удивительная жизнь барона была столь наполнена событиями, о коих мы упоминаем лишь вкратце и которые были до такой степени захватывающими и интересными, что всё это заслуживало бы стать поводом для отдельного романа, и, может статься, даже не одного…

Однако, вернёмся снова к барону. После того как нескольких попыток освободить короля потерпели фиаско, был задуман план с деятельным участием самого Иакова. Одним из главных исполнителей этого замысла стал Роберт Бакьюхейд, который в итоге и вывел короля на свободу, вырвав его из уз ненавистного регента. (О том, как это произошло, у читателя ещё будет возможность, мы надеемся, узнать по ходу повествования.) Другой бы человек попытался извлечь всю пользу из благосклонности монарха к своему освободителю, но не таков был Роберт Бакьюхейд, который вежливо отклонил все просьбы Иакова остаться при королевском дворе. «Ваше величество! — ответил королю доблестный вассал. — Мой отец, отец моего отца и все Бакьюхейды до десятого колена верой и правдой служили своим монархам. Тела их были покрыты шрамами и рубцами, остававшимися от ран, полученных в сражениях за наше королевство и его венценосных государей. Также и я всем моим сердцем желаю служить вашему величеству, рискуя жизнью, проливая кровь свою и чужую, и подвергаясь иным страшным опасностям на этом пути отваги и рыцарства. Но умоляю вас, не заставляйте воина превращаться в придворного вельможу. Пусть уж лучше моё тело кровоточит от боевых ран, нежели моя душа будет подвергаться уколам придворных сплетников и интриганов». Так оно и случилось, как Бакьюхейд просил короля, ибо далеко не одна пинта крови была им пролита в дальнейшем во имя своей страны, и далеко не один шрам на его теле нёс свидетельство преданности барона шотландской короне.

Немедля после прихода Иакова Пятого к власти, король собрал войско, дабы навести порядок в пограничных районах, где бесчинствовали как шотландские так и английские бароны, грабя местное население: фермеров, ремесленников, торговцев, а также не гнушаясь церквями и монастырями, где можно было взять самую богатую поживу. По большей части английские и шотландские власти закрывали глаза на такое мародёрство, ибо живущие в граничном районе бароны считались первой линией защиты при вторжении вражеской армии с той или иной стороны. Но иногда их бесчинства достигали такого предела, что правители всё же решались наказать налётчиков и привести к покорности своенравных баронов Пограничья. Таково было и желание короля Иакова, собравшего восьмитысячную армию, к каковой, конечно же, присоединился и отряд барона Бакьюхейда. Во главе сего войска король прошёлся по всему граничному району, безжалостно карая мародёров. По всему Приграничью высились виселицы, а эдинбургские темницы заполнились арестованными баронами и их приспешниками, подозреваемыми в грабительских налётах. Роберт Бакьюхейд неистово возмущался, видя какие беды претерпевало местное население, и всецело поддерживал жёсткие меры своего суверена, помогая ему карать злодеев.

Потом ещё долго барону с его невеликой ратью приходилось курсировать по неспокойному Пограничью, куда часто вторгались английские отряды, видимо считавшие эту область своей территорией.

Роберт Бакьюхейд безоговорочно одобрял Иакова Пятого во всех его деяниях и гневно осуждал врагов короля, искавших погибели суверена. Так, барон страстно негодовал, когда узнал, что лорд Форбс замышлял убить короля, пока тот, уверенный в преданности своего вассала, проезжал бы через его владения в Абердине. «Вот ведь иуда! — возмущался барон. — Да он же приспешник Дугласов — ведь женат-то на сестре Ангуса. А все Дугласы вероломные изменники, я вам говорю». Ненависть к коварным Дугласам пылала в сердце барона ещё со времен удерживания ими Иакова как узника de facto.

Безмерное негодование у простосердечного Бакьюхейда вызывало явное проявление у многих представителей знати предательских намерений по отношению к своему суверену, к государству и своему исконному вероисповеданию. А этим было грешно в той или иной степени большинство шотландских дворян — такое было сложное время. Сам сэр Роберт был воспитан в католической вере, и начинавшие тогда распространяться учения Лютера принимал за сатанинскую ересь. Дворяне-протестанты же, напротив, искали в лице Англии, вышедшей из подчинения римской церкви, союзника и помощника в низвержении католической церкви в Шотландии, становясь фактически предателями своей страны.

Барон снова вознегодовал, узнав про раскрытый сразу после казни Форбса ещё один заговор. Леди Глэмис, сестра ненавистного Дугласа, находившегося тогда в изгнании в Англии, умышляла отравить короля. «Я всегда говорил, что все Дугласы обманщики и предатели! — не без злорадства воскликнул по этому поводу барон. — И всё их дьявольское отродье таково!» Бакьюхейду было ничуть не жаль душегубки, когда леди Глэмис была сожжена на костре в Эдинбурге.

Читателю может показаться странным такое немилосердное и безжалостное отношение в целом незлобливого Роберта Бакьюхейда к казням как врагов короля, так и сожжениям протестантов на кострах в Глазго и Эдинбурге, неоднократно случавшиеся в то время. Но не будем забывать, что в сражениях, через которые довелось пройти Роберту Бакьюхейду, не только его тело покрылось заскорузлыми рубцами и шрамами и стало менее чувствительным к боли и усталости, но и душевные чувства загрубели от вида жестоких картин людских страданий и смерти. К тому же отношение к жизни и смерти в те суровые времена у народов было иным, нежели в наше просвещённое время…

Некоторое время спустя, когда Иаков Пятый решил посетить кельтские районы своей страны и призвать к повиновению вождей горских кланов, Роберт Бакьюхейда не без удовольствия погрузился на корабль и в королевском эскорте отплыл из Лейта. Своим мужественным и бравым видом он украшал свиту короля, когда тот высаживался в том или ином месте и посещал замки горских чифтанов. В том вояже также были востребованы и воинские качества сэра Роберта, ибо не все горские вожди, привыкшие к самостоятельности и независимости, с радостью и радушием встречали своего короля.

В следующие годы барон Бакьюхейда продолжал патрулировать неспокойный граничный район. Когда английская армия в очередной раз вторглась на шотландскую землю, барон отличился в битве при Хадден-Риг, где он сумел пленить самого Джеймса Боуса, губернатора приграничной английской провинции. Роберт Бакьюхейд входил в число немногочисленных дворян, которые поддержали Иакова, желавшего в мстительном пылу погнаться за отступившими на свою территорию англичанами и расквитаться с ними за свои разграбленные владения. Но большинство королевских советников было против и шотландская армия отошла от границы. Однако дух вековой неприязни к англичанам всё же возобладал среди шотландских дворян и вскоре лорд Максвелл собрал новую армию, которая двинулась на юг. Но тут случилось то, за что Бакьюхейд первый и, увы, последний раз в своей жизни осудил Иакова Пятого, ибо король — к огромному неудовольствию именитых сановников и опытных военных — назначил командующим армией своего фаворита, сэра Оливера Синклера. Разумеется, честолюбивые чувства воспреобладали и большинство дворян и командиров в том войске не пожелали подчиняться королевскому миньону. В остановившейся у границы в местечке Солвей-мосс шотландской армии воцарились неорганизованность и пессимистичные настроения, чем живо воспользовались англичане. Неожиданный и стремительный наскок небольшого конного отряда врага вызвал чрезвычайную панику и беспорядок в стане шотландцев, которые к своему стыду и позору бросились бежать. Некоторые воины, для которых честь считалась важнее жизни, пытались оказать сопротивление, но их были единицы и они в итоге либо пали, сражённые английскими мечами и пиками, либо были пленены. Понятное дело, что Роберт Бакьюхейд был среди тех доблестных храбрецов, которые не пытались показать врагу пятки, а отважно вступили в бой. Многие из них пали, а израненный Бакьюхейд вместе с другими шотландскими рыцарями был взят в плен и доставлен в английскую столицу.

С пленными поначалу обращались очень сурово. Их провели — тех, кто мог идти сам — и провезли на повозках — тех, кто был серьёзно ранен — по улицам Лондона под улюлюканье глумящейся толпы и бросили в застенки Тауэра, в самые глухие казематы. Рацион узников ограничили ячменным хлебом, жидкой похлёбкой и пинтой слабого эля, и приставили к ним одного единственного тюремного эскулапа. Так продолжалось две-три недели. Но вскоре к удивлению пленников ситуация резко изменилась: их перевели в более просторные и светлые апартаменты на верхних этажах крепости; меню стало более подобающим благородному происхождению узников; а вместо тюремного эскулапа заботу о ранах пленников взяли на себя два лекаря, прибывших из Вестминстерского дворца.

Барон Бакьюхейда вместе с прочими шотландскими пленниками недоумевал, с чем связано такое улучшение условий их содержания. А причиной тому был ряд событий, последовавших за бесславной битвой у Солвей-мосс. Король Иаков впал в отчаяние, не в силах вынести такого бесчестия. Он заперся в Фолклендском замке, впав в состояние унылой меланхолии. Вкупе с душевными муками сильная лихорадка напала на короля. Последним ударом для него явилась весть о том, что его королева, Мари де Гиз, носившая в своём чреве ребёнка, разрешилась девочкой, а не долгожданным мальчиком — ибо других живых законных детей к тому времени у короля не было. Итак, не прошло и трёх недель после позорного разгрома шотландской армии, как короля Иакова Пятого не стало. А бремя быть шотландской королевой пало на хрупкие плечики младенца нескольких дней отроду по имени Мария Стюарт. Вот тут-то и появилось в голове английского короля Генриха Восьмого очевидная мысль женить своего пятилетнего сына и наследника трона Англии принца Эдварда на шотландской королеве. В этом случае можно было рассчитывать на мирное присоединение северного королевства к Англии, и давняя мечта английских монархов наконец-то сбылась бы. И хитрый король Генрих не без подсказки графа Ангуса надумал сделать пленных шотландских дворян инструментом в осуществлении своих планов.

Некоторым шотландским пленникам была предложена свобода в обмен за помощь английскому королю в устройстве брачного союза между принцем Эдвардом и шотландской королевой Марией а также за содействие в сдаче некоторых шотландских крепостей. Словом, они должны были стать агентами Генриха Восьмого в Шотландии и проводить там угодную ему политику.

Некие лорды и сановники, чьи имена нам не хочется здесь перечислять — но они хорошо известны историкам, — напуганные возможным долгим заточением в английской тюрьме, малодушно согласились принять предложение короля Генриха, принесли устные и письменные клятвы и предоставили в заложники своих сыновей, коих отправили к английскому двору, а сами были отпущены на свободу.

Роберт Бакьюхейд, будучи отличным солдатом но никудышным политиком, похоже, не привлёк внимание английского властителя и его советников и остался среди тех незнатных и малозначимых шотландских пленников, коим предложено было всего лишь заплатить выкуп за своё освобождение. Но нахождение среди пленных барона Бакьюхейда было замечено его недругом графом Ангусом, хорошо помнившего историю освобождения короля Иакова. И это обстоятельство сказалось на дальнейшем благосостоянии сэра Роберта…

В замке Крейдок знали немного о судьбе своего владельца. Возвратившиеся после сражения у Солвей-мосс несколько ратников из отряда барона поведали, что видели, как под ударами врагов сэр Роберт упал поверженный на землю, но что с ним сталось в дальнейшем, погиб ли он или попал в плен, они сказать не могли, ибо вынуждены были искать спасения в своих ногах.

А тем временем между двумя странами был заключен мир и английские послы вернулись в Эдинбург, привезя с собой список пленников, удерживаемых в Тауэре, с проставленными напротив имён суммами выкупа. Отправившийся в столицу управляющий поместьем барона Бакьюхейда с радостью обнаружил в том реестре имя своего хозяина, но был ужасно опечален, увидев сумму выкупа, превышавшую в два-три раза выкупы за других, даже менее знатных пленных в том списке. Мы, правда, затрудняемся сказать, был ли в итоге управляющий больше опечален огромной суммой выкупа или обрадован известием, что барон жив.

Как бы то ни было, необходимая сумма была собрана — причём не обошлось и без заимствований от эдинбургских купцов под залог земель баронского поместья, — и вручена английскому послу. А ещё через пару месяцев сэр Роберт, исхудавший и с потухшим взором вернулся в Крейдок.

Якова Пятого, служению которому барон Бакьюхейда отдал так много сил, уже не было. Страной снова правил регент, а расколовшиеся на фракции дворяне пытались завладеть королевой-младенцем в споре за то, будет ли она заочно обручена с английским принцем. Генрих Восьмой, тайно поддерживаемый своими шотландскими приверженцами, пытался как можно больше заполучить в свои руки: молодую королеву Марию он хотел видеть в Англии уже тогда, а в будущем и всю Шотландию к ней в придачу; а для начала английский король желал передачи в свои руки нескольких главных крепостей северного королевства. В итоге шотландский парламент постановил охранять королеву в замке Стёрлинга представителями обеих соперничающих и не доверявших друг другу фракций, возглавляемых на тот момент графом Ленноксом и регентом Гамильтоном. И снова сэру Роберту Бакьюхейду удалось быть полезным шотландской короне, на этот раз в лице королевы-младенца. Лорд Грэхем, граф Ментейта из партии Леннокса вынужден был несколько раз по неотложным делам покидать свой пост в Стёрлинге и на время невольного отсутствия просил своего хорошего соседа барона Бакьюхейда, небольшое поместье которого граничило с обширными владениями Грэхема в Ментейте, заменить его в охранении королевы-младенца. Сэр Роберт был счастлив, что ему выпала такая честь и его рвение было настолько велико, что Бакьюхейда трудно было оторвать от дверей королевской спальни, где он дежурил по ночам вместе с простыми стражниками.

Следующие два года были трудными для Шотландии, ибо Генрих Восьмой, разочарованный и прогневанный отказом шотландского парламента от заключения брачного договора между Марией Стюарт и принцем Эдвардом, отправил графа Гертфорда во главе большого войска с приказом разорить Эдинбург и Лейт и опустошить южную Шотландию. И снова Роберт Бакьюхейд со своим отрядом был в самых горячих местах: он храбро защищал подступы к Лейту, когда туда прибыл английский флот и высадились вражеские войска; он курсировал по граничному району, вступая в сражения с мелкими английскими отрядами, грабившими шотландские селения и монастыри. И наконец, наш барон участвовал в битве при Анкрум-мур, хотя он и неохотно присоединился к той шотландской армии, ибо ей командовал его давнишний недруг, граф Ангус, разгневанный тем, что английские войска разорили его земли, и вновь переметнувшийся на сторону Шотландии. Но патриотические чувства Бакьюхейда пересилили личную неприязнь к Ангусу, и в том сражении сэр Роберт проявил всю свою воинскую доблесть, выбив из седла одного из английских командиров, сэра Брайона Лэйтона и затем пленив нескольких английских рыцарей.

Последним сражением, в котором бравому Бакьюхейду пришлось принимать участие, стала битва при Пинки-Клюх. Та баталия была начисто проиграна шотландцами: не из-за отсутствия у них мужества и отваги, а из-за превосходства английской армии и ошибок, а также военной недальновидности — злонамеренной или непредумышленной — шотландских командиров. Роберт Бакьюхейд получил такое увечье левой ноги, что о дальнейших военных сражениях на благо родной страны и короны пришлось, увы, забыть. Сам барон уцелел только чудом, когда раненный и заваленный горой мёртвых тел он пролежал всю ночь на поле сражения, боясь даже застонать, чтобы не привлечь внимания английской солдатни, рыскавшей по полю в поисках ещё живых шотландцев.

Так окончилась славная военная карьера славного сэра Роберта Лангдэйла из Бакьюхейда.

Глава X

Отец и сын

За описанием ратных подвигов владельца Крейдока мы как-то забыли о приватной стороне его жизни. Как-никак это был человек сильного характера и выдающейся наружности. Крепкая статная фигура вкупе с суровыми чертами лица составляли его мужественную внешность, которая вместе с твёрдостью и решительность его натуры делали из молодого барона завидного жениха для молодых дочек его соседей — богатых землевладельцев и знатных феодалов.

Но честный и прямолинейный барон не мог приносить свои чувства и симпатии в жертву расчёту и предубеждениям своего сословия. В первые свои самостоятельные годы он прикладывал все усилия, чтобы укрепить и обезопасить свои владения, и для налаживания добрых отношений, как было упомянуто чуть выше, он много посещал вождей горских кланов, территории коих находились к западу и северу от владений молодого барона.

И вот во время одной такой поездки к берегам озера Лох-Ломонд на торжественном приёме, который вождь гостеприимного септа МакАлдоних клана Бьюкэнан устроил в честь гостей, барон заметил красивую девушку с каштановыми волосами, которая, как выяснилось, была дочерью чифтана МакАлдониха. К большому удивлению барона, когда отец о чём-то спрашивал девушку в присутствии гостей, она, видимо из уважения к ним, отвечала ему на хорошем шотландском языке, к тому же выказывала манеры, присущие знатным светским дамам. Видя изумление Бакьюхейда, МакАлдоних только улыбался.

В последующие дни Роберту часто приходили на память эти ласковые глаза, красиво очерченные брови, нос с лёгкой горбинкой, алый рот, улыбающийся сдержанной, едва заметной улыбкой. Юный барон понял, что влюблён. Не удивительно, что он отыскал повод ещё два-три раза посетить гостеприимный септ. Роберт не скрывал своего восхищённого взгляда, когда оказывался в присутствии дочери МакАлдониха. Ему было уже известно, что очаровавшую его девушку звали Кентигерна. Оказалось, как с интересом узнал барон, что Кентигерна провела некоторое время во Франции, на что её отец не пожалел средств и что объясняло ту утончённую учтивость и изысканные манеры, выказываемые девушкой. Решительный Роберт не стал долго затягивать и высказал свои чувства к Кентигерне и намерения её отцу МакАлдониху…

Большинство из окрестного дворянства с насмешками, недоумением и даже возмущением восприняло весть о женитьбе молодого барона Лангдэйла на девушке из кельтского клана, незнатного происхождения. Особенно негодовали молодые особы и их мамаши из дворянских семей, многие из которых были не прочь породниться с таким статным и мужественным бароном. Но всем своенравный Роберт Бакьюхейд предпочёл полюбившуюся ему искреннюю и неизбалованную светским обществом девушку, которая, тем не менее, имела все основания гордиться своей родословной, будучи прямым потомком ирландских королей, а по образованности и манерам даже превосходила большинство из своих сверстниц из знатных шотландских семей того времени.

Родившийся через пару лет после женитьбы младенец не прожил и недели. Долгое время после этого господь не сподоблял пару заиметь наследников. Кроме этого ничто более не омрачало жизнь супругов, протекавшую в целом спокойно и радостно.

Но бездеятельно жить в родовом замке энергичный Роберт не мог. А потому он очень обрадовался представившемуся случаю, когда до него дошли слухи, что граф Леннокс планирует освободить короля Иакова. Барон собрал небольшой отряд и вступил в армию графа, оставив Кентигерну в Крейдоке. Вскоре Роберт вернулся, удручённый поражением в битве при мосте Линлитгоу. Однако долго усидеть дома не мог, ибо, почувствовав вкус сражений, он загорелся желанием освободить короля. Отлучки барона участились. В это время-то и случилась страшная беда.

Воспользовавшись отсутствием многих мужчин во главе с Робертом Бакьюхейдом, на его владения напала банда горцев из разбойного клана Макрегоров. У этой шайки не было определённого места действия, они мигрировали из одного района горной Шотландии в другой, спускаясь порой на равнины и грабя земли феодалов, угоняя скот и унося добро. Свершив своё грязное дело, они прятались в запутанных лабиринтах гор, где знали каждую тропинку и где у них были многочисленные укрытия: спрятанные между скал укромные пещеры, уединённые хижины в тёмных ущельях или залежи в таких диких местах, куда никто не мог добраться. Редко кто отваживался их там преследовать. На владения барона горцы напали вечером перед закатом. Фермеры и крестьяне опешили от неожиданности и в страхе разбежались, оставив без присмотра весь скот. Кто-то собирал детей и торопливо запирал свой дом, кто-то в спешке пытался найти засунутую куда-то заржавелую пику или алебарду. А разбойники тем временем погнали прочь быков, коров и телят, стараясь как можно быстрее достичь высоких холмов на севере, где можно было легко укрыться и не опасаться погони. По жестокой случайности на их пути попалась леди Бакьюхейд, которая верхом на лошади в сопровождении служанки прогуливалась по зелёным полянам прилежащего к замку леса. Завидев вооружённых людей в горском одеянии, гнавших знакомых ей животных, она смело подъехала к горцам и на гэльском языке потребовала объяснить их беззаконные действия. Большинство разбойников поначалу смутил вид прекрасной женщины и её повелительный тон. Но их предводитель, заросший огненно-красными волосами горец со сверкающими лютой злобой глазами, взял под уздцы лошадь Кентигерны и сказал на своём гортанном наречии:

— Эгей, смотрите-ка, Сыны тумана, вот у нас ещё одна добыча! Она, поди ж ты, поценнее всего скота будет. Ха-ха-ха. Вяжите эту саксонку.

Леди Бакьюхейд стащили с лошади и связали. Два дюжих горца взвалили её красивое стройное тело на плечи и присоединились к остальной шайке, которая с удивительной быстротой двинулась дальше. А еле живая от страха служанка, которая каким-то чудом ускользнула от внимания разбойников, вся в слезах вернулась в замок и рассказала о случившемся.

Той же ночью был отряжен гонец к барону, и через день Роберт Бакьюхейд на взмыленном скакуне влетел в ворота замка. В бешенном исступлении он крушил всё, что попадалось ему под руку, и как разъярённый лев метался по всему замку. Слуги с испуганными лицами жались к стенам.

Вечером вслед за своим господином прибыл отряд барона. Роберт, казалось, успокоился и с мрачным видом сидел в кресле, размышляя, что можно предпринять для поисков своей супруги. Тут ему доложили, что у ворот замка стоит какой-то горец и твердит, что хочет говорить с самим бароном. «Впустите его!» — приказал хозяин замка. Перед ним предстал один из разбойников, совершивших недавно нападение на владения барона.

— Ты пришёл, чтобы тебя повесили, злодей? — гневно воскликнул Роберт.

Нимало не смутившись от такого тона хозяина Крейдока, на ломанном языке, использовавшемся тогда в нижней Шотландии, горец, нахально улыбаясь, ответил:

— Сассенах {sassenach — англичанин (гэльск.), название использовалось горцами для всех негорских народов} меня не убить. Она хочет её бан вернуться домой. Поэтому меня не убить.

Из дальнейших слов разбойника Роберт Бакьюхейд понял, что главарь шайки хочет получить выкуп в размере двести мерков за возвращение угнанного скота и тысячу мерков за возвращение похищенной леди. Чтобы собрать такую сумму, управляющему барона требовалось, по крайней мере, две недели. Поэтому после некоторого раздумья молодой барон велел разбойнику прийти за деньгами через этот срок. За эти две недели, пока его управляющий был занят сбором денег, Бакьюхейд со своим отрядом исколесил все окрестные горные ущелья и долины на расстоянии до пятидесяти миль от Крейдока, пытаясь напасть на след бандитов. Но разбойники как будто растворились в тумане, окутывавшем горы.

В условленный срок разбойник вернулся за деньгами. Получив всю сумму, он поклялся, что через три, максимум через четыре дня, всё, принадлежащее барону, будет ему возвращено. Но прошло три дня, четыре. На пятый день разбойник вместе со своим помощником пригнали угнанное стадо, в котором, однако, не хватало пары коров и телёнка. Барон, не увидав своей жены, схватился за меч и ринулся на горца с криком: «Ах ты, злодей! Ах ты, лжец! Ах ты, клятвопреступник! Я тебя живьём поджарю и буду по одной отрубать части твоего поганого тела! Клянусь святым распятием, ты ещё на этом свете узнаешь, что такое ад!»

Но, несмотря на всё неистовство Роберта Бакьюхейда, разбойник с презрением отвечал: «Сассенах искал детей тумана. Плохо. Мы прятаться. Завтра её бан приходить».

Барон кипел яростью, глаза метали молнии, голос гремел раскатами громовых проклятий. Но он понимал, что оказался заложником своей доверчивости и горячности. А посему, ежели он не хотел терять надежды вернуть свою леди, то ему не оставалось ничего другого, как позволить разбойникам спокойно удалиться…

Кентигерна пришла на следующий день, как и говорил горец.

Глаза её были опущены на землю и взгляд беспорядочно блуждал. Во всём её поведении не было ни намёка на радостное ликование от возвращения в Крейдок к любимому мужу, которое в подобных обстоятельствах стоило бы ожидать. Все последующие дни леди Бакьюхейд была не похожа на ту весёлую и беззаботную Кентингерну, которую привыкли видеть в замке до этого. Она оставалась печальна, мало разговаривала. Челядь Крейдока относила необычное поведение своей хозяйки на воздействие на её рассудок ужасных испытаний, связанных с нахождением в неволе у горских бандитов. Однако же, странная перемена произошла и в бароне. Он стал замкнут и молчалив. На осунувшемся враз лице резко стали выделяться скулы. Взгляд его стал ещё более суровым. А в глубине глаз разгорался злой огонёк.

Примерно через месяц после возвращения Кентигерны от разбойников барон и его леди с эскортом всадников покинули замок. А когда через несколько дней Роберт Бакьюхейд со своими людьми возвратился, Кентигерны с ним не было. Слугам было сказано, что леди Бакьюхейд пожелала провести некоторое время у своего родителя МакАлдониха. На следующий день барон во главе своего вооружённого отряда ускакал, не объяснив куда и когда вернётся.

Прошёл ещё месяц. До Крейдока доходили слухи, что кто-то мельком видел вооружённый отряд, похожий на отряд Бакьюхейда, то в одном месте в Ментейте, то в другом в Стёрлингшире, то даже на берегах Лох-Ломонда. Но никто толком ничего не знал.

Наконец в один прекрасный день под вечер барон со своим отрядом не спеша въехал в замок. Все слуги и челядь радостно собрались поприветствовать своего хозяина, устало прошествовавшего во «дворец». Никто не обращал внимание на оставшихся во дворе ратников. Лишь утром челядинцы Крейдока с омерзением заметили высившийся над въездными воротами шест, на который была насажена человеческая голова. Собравшиеся рядом слуги и подошедшие местные жители, привлечённые новостью о возвращении барона, вскоре опознали в той голове с огненно-рыжими волосами и такого же оттенка бородой, со страшным жестоким оскалом на лице, искажённым гримасой ненависти и боли, того самого разбойника, который предводительствовал при налёте на владения барона несколько месяцев назад.

Ещё долго замковые врата «украшал» ужасный трофей. Он уже успел превратится в череп и мёртвые волосы потеряли свой огненный цвет, а барон всё не разрешал снимать жуткий символ возмездия. Голова разбойника так и высилась над въездом в замок, добавляя угрюмости в настроение его обитателей, до тех пор, пока в Крейдок не вернулась леди в сопровождении своего мужа. Увидев череп над воротами, она как будто узнала в нём его бывшего обладателя, побледнела и упала бы с лошади, если бы барон не поддержал её, вежливо обняв за талию. Глаза же Бакьюхейда в тот момент горели мстительной радостью… В тот же день страшный череп исчез с ворот замка.

Во время отсутствия Кентигерны в замке, барона тоже почти всё время не было дома. Как раз в это время он помогал королеве-матери строить планы по освобождению короля Иакова. После того как Роберт Бакьюхейд привёз свою леди обратно в Крейдок, он месяц-другой никуда не отлучался, наслаждаясь после многомесячной разлуки пребыванием рядом со своей любимой Кентигерной. Но однажды прискакал посыльный с гербом Стюартов на плаще.

И вновь Бакьюхейд вступил в борьбу за высвобождение короля из пут регентской опеки, и снова его месяцами не бывало дома. О том, каким опасностям он подвергался, будь то при вызволении короля из Фолклендского замка или при стычках в Пограничье, барон своей леди предпочитал не рассказывать. Кентигерна же терпеливо переносила продолжительные отлучки мужа, вместо него занимаясь вопросами поместья.

Однако, самой большой её печалью долгое время было отсутствие у них детей с тех пор, как умер ещё младенцем их первенец. Кентигерна понимала, что и Роберта не могло радовать это обстоятельство. К счастью супруги слишком любили и уважали друг друга, что позволило им избежать взаимных упрёков и без ропота принимать испытания судьбы. Наконец, на восьмой год их брака Бог услышал горячие молитвы леди Бакьюхейд и терпение супругов было вознаграждено рождением сына.

Мальчика назвали Ронаном, что было необычно для дворянских семей, где никогда не называли детей кельтскими именами. Но это имя ирландского святого очень нравилось Кентигерне, и барон не видел причины, почему он должен уподобляться другим дворянам и называть своего сына Джоном, Вильямом или Джеймсом — самыми распространёнными в те времена в стране именами. Такое своенравие и причудливость Бакьюхейда вызывали насмешки у скудоумных и чванливых аристократов и соседей-землевладельцев, которые плохо были знакомы с бароном. Но не у тех — а их было большинство, — кто в нём видел храброго рыцаря, отметившего себя доблестью на полях сражений во имя короля и страны, мужеством и благородством поведения, и коему Иаков Пятый, судя по ходившей молве, в немалой степени был обязан своей свободой…

Поначалу воспитанием сына занималась сама леди Бакьюхейд. Она научила Ронана говорить, помимо шотландского, ещё и на своём родном гэльском языке. Пока мальчик был совсем маленький, она много рассказывала ему историй, как своего клана, так и различных мифов и легенд из богатого шотландского фольклора. Кентигерна прекрасно пела и играла на арфе, под мелодичные звуки которой Ронан частенько засыпал. Сын оставался единственным утешением леди Бакьюхейд во время долгих отсутствий её мужа, ибо сэр Роберт появлялся в Крейдоке редко и, как правило, ненадолго. Тихая семейная жизнь претила темпераментному и деятельному барону, который тратил свою бурную энергию вкупе с могучей физической силой и прекрасным здоровьем в пылу многочисленных больших сражений и малых стычек, о чём выше уже было порядочно рассказано. Поэтому из своих ранних детских лет Ронану более всего запомнился образ его матери, её ласковый и мелодичный голос, нежные звуки арфы, их долгие прогулки по лесным аллеям.

Когда мальчику было шесть или семь лет, в Крейдоке случилось огромное несчастье. Леди Бакьюхейд неожиданно охватила сильнейшая лихорадка с непонятными симптомами. Болезнь усугублялась с каждым часом. Не помогали никакие примочки и лекарственные снадобья, известные в то время. Не принесло облегчения и кропление святой водой отцом Филиппом. Бедный мальчик в своей спальне преклонился перед распятием и шептал по-детски горячие молитвы. Сделали кровопускание и леди Бакьюхейд, казалось, полегчало. Она перестала метаться по кровати и её взгляд стал более осознанным. Все вздохнули с облегчением. Кентигерна слабым голосом попросили привести Ронана. Когда мальчик с растерянным и тревожным заплаканным лицом предстал перед ложем своей матери, Кентигерна подняла слабую руку и осенила сына маленьким позолоченным крестом, который всегда лежал у неё в изголовье. После этого она откинулась на подушках и закрыла свои красивые и ласковые глаза. Через час Кентигерны не стало.

Лишь через несколько дней посыльный, отправленный из Крейдока сразу же, как у Кентигерны проявились признаки болезни, рискуя жизнью, не без труда разыскал сэра Роберта где-то в приграничной области и сообщил о странном недуге его жены. Но болезнь леди Бакьюхейд была столь скоротечной, что барону сообщили о ней, когда душа Кентигерны уже оставила её бренное тело. Не ведая ещё об этом, встревоженный барон, до смерти загнав своего скакуна, уже на следующий день после получения тревожной вести был дома, но только для того, увы, чтобы опустить тяжёлую каменную плиту в семейном склепе, которая навеки закрыла последнее земное пристанище его верной спутницы жизни.

Скорбь сэра Роберта была безутешна. Но каким манером может солдат быстрее забыть свою печаль и горе, как не окунувшись вновь в ратную жизнь с её походами, сражениями, подвигами, ранами… Ронан же остался на попечение воспитателя да отца Филиппа. Сам барон Бакьюхейда никогда систематически не учился и считал, что человеку его ранга и образа жизни вполне хватает умения читать и писать и делать элементарные арифметические подсчёты. И, весь поглощённый в ратное служение и ведя походную жизнь, он обоснованно надеялся, что его образованная супруга возьмётся руководить образованием сына. Но преждевременная кончина Кентигерны заставила барона самому поразмыслить, как построить воспитание сына. Во многом Бакьюхейд полагался на советы отца Филиппа, замкового капеллана, стойкого приверженца католической веры, человека эрудированного и любознательного, главными достоинствами коего, да и недостатками тоже, являлись добродушие и снисходительность. Под руководством этого достопочтенного клирика Ронан научился неплохо читать и писать, включая и латынь, ибо только на этом языке отец Филипп мог приобщить мальчика к религии, читая ему небольшие и самые понятные отрывки из Библии и Евангелия. Но более всего Ронану нравилось слушать удивительные рассказы про различные исторические события своей страны, ибо отец Филипп всю свою жизнь собирал предания, истории и легенды из бытия шотландских святых, из жизни королей, известных вельмож, да и небольших дворян, а также описания битв и всевозможные хроники. Поначалу мальчик просил капеллана почитать ему «что-то такое интересненькое». Позже, когда Ронан уже сам неплохо умел читать, он с позволения отца Филиппа забирался в его архив и откапывал там какой-нибудь текст с заинтересовавшим его заголовком. Иногда священник добродушно ворчал на Ронана, когда тот клал книгу не на ту полку, где он её брал.

Воспитателем же мальчика был один школяр, закончивший в своё время университет в Глазго, после чего занимавшийся тем, что обучал детей в семьях феодалов различным наукам. Это был беспечный молодой человек, любитель побалагурить. Он не пропускал ни одного празднества в Хилгай, селении недалеко от замка, откуда возвращался обычно в самом отличном расположении духа, подкреплённым к тому же aqua vitae. Тем не менее, несмотря на всю его весёлость, он был смышлёным малым и дал Ронану много полезных знаний, коими сам обогатился в бытность свою студентом, и в том размере, в котором ребёнок мог их воспринять. По правде говоря, воспитатель из него был никудышный, зато он был хорошим компаньоном Ронану в прогулках по лесу, дурачился вместе с мальчиком и залезал на деревья, не запрещал ему делать то, за что в других благородных семействах обоих строго бы наказали. Отцу Филиппу этот молодой человек не нравился вовсе, но, видя улыбку или смех на лице Ронана в ответ на весёлую гримасу, состроенную ему учителем, или когда мальчик хохотал над простодушными выходками своего молодого воспитателя, этот служитель церкви мирился с прочими его недостатками…

Так прошло четыре или пять лет. Благодаря двум своим таким наставникам Ронан не замкнулся в себе после смерти матери, увлёкся чтением — поначалу всяких развлекательных книг и рыцарских романов, а затем легенд и прочих старых хроник, будораживших его воображение, — и одновременно не просиживал всё время в своей комнате, а гулял по окрестностям, играл и развлекался со сверстниками из Хилгай, бегал с ними, прыгал, кувыркался и купался в озере.

Но на смену так полюбившемуся Ронану беспечному воспитателю отец мальчика вскоре пригласил совсем другого учителя. Барон посчитал, что его сыну пора осваивать более серьёзные науки, нежели учиться складывать цифры и тратить время на бездумное чтение. Так в Крейдоке появился сурового вида человек со сросшимися бровями и огромным шрамом через всё лицо. Это был старый шотландский солдат, воевавший много лет на континенте в армиях различных королей и принцев, а теперь возвратившийся на родину, чтобы спокойно провести остаток своей жизни. Барон пригласил его, дабы он научил мастера Ронана всем воинским наукам. Сэр Роберт рассчитывал, что его наследник станет достойным представителем своего рода и продолжателем благородного дела своих предков, коим барон считал беззаветное служение шотландским монархам и королевству. Он не слушал возражений отца Филиппа, что мальчик ещё слишком мал для обучения воинским наукам. Своенравный барон полагал, что чем раньше его сын начнёт овладевать военным мастерством, тем лучший рыцарь и более достойный слуга короля из него выйдет в дальнейшем.

У Ронана началась совсем иная жизнь. Сначала по часу, потом по два, а затем всё больше и больше времени ему приходилось уделять занятиям со старым воином. Оставалось, ежели не меньше времени, то меньше физических сил на игры со сверстниками. Поначалу он просто дрался на палках со своим учителем. И это казалось ему забавным. Но старый суровый солдат оказался более опытным педагогом, нежели беспечный школяр. Постепенно их сражения на палках становились более продолжительными и более жёсткими. У мальчика прибавлялось сил и выносливости. Детское тело привыкало к синякам и ссадинам. Вскоре вместо палки Ронану местный кузнец выковал небольшого размера меч. И его занятия стали менее походить на детскую забаву, но больше напоминать обучение настоящих воинов. Учитель показывал мальчику различные удары и способы защиты. Арсенал их боевых упражнений всё более обогащался. Ронан учился бросать дротик, стрелять из лука, арбалета и даже палить из аркебузы. Хотя такое оружие и считалось предназначенным для пеших ратников, но барон распорядился, чтобы его сын научился владеть всеми видами оружия, бывшем в ходу в то время. А посему Ронану приходилось даже делать упражнения с пиками и алебардами.

К пятнадцати годам Ронан уже отличался отменной ловкостью и гибкостью тела. Он стал вынослив как тяговая лошадь и силён словно молодой буйвол. На палках он мог побить любого из своих сверстников и часто вызывался драться с более старшими парнями. Ронану весьма не нравилось, когда он чувствовал, что ему специально поддаются — ибо не у всех хватало смелости биться с наследником баронства в полную силу. Он частенько надевал перевязь и по-детски гордо расхаживал с мечом, даже когда кругом были одни лишь слуги. Изменился у него и характер. Почувствовав свою возросшую силу и замечая, с каким почтением окружающие относятся к нему как к будущему их хозяину, тем более в отсутствие барона, Ронану трудно было устоять от соблазна поддаться гордыне и он стал иногда кичливо важничать. Отец Филипп сожалел об уменьшившемся интересе юноши к чтению, качал головой и иногда пытался разговаривать с Ронаном, упрекал его в заносчивости и рассказывал о смиренности духа и прочих христианских добродетелях. Однако, в этом возрасте юношам трудно что-либо доказать словами и внушениями. Так и у Ронана, который с почтительным видом слушал капеллана, а через несколько минут после расставания с ним все сказанные тем благодатные слова улетучивались подобно быстро растворяющемуся в небе облачку.

Вскоре, однако, снова все переменилось, включая и юношеский норов. Причиной тому стал тот, от кого можно было менее всего этого ждать — барон Роберт Бакьюхейд. Одним хмурым сентябрьским днём в Крейдок прибрёл ратник из отряда барона. Он был в разодранной одежде, без оружия, волосы слиплись от пота и крови. Весть, которую он принёс, была ужасна. По словам воина, вся огромная шотландская армия была разгромлена и уничтожена англичанами в страшной битве у Пинки-клюх. Пал весь отряд барона Бакьюхейда, а самого сэра Роберта ратник видел, когда тот падал вместе с лошадью оземь, поверженный вражескими ударами.

В замке воцарилась мрачная напряжённость. В селении слышался плач, ибо многие ратника из отряда барона, имели здесь семьи. Старый воин, учитель Ронана и отец Филипп, взяв с собой пятерых крестьян из Хилгай, отправились на место битвы искать тело сэра Роберта. Его сын в это время метался по всему Крейдоку. Его переполняли разные противоречивые чувства. Он понимал, что лишился последнего родного человека. Хотя барон редко бывал в родовом замке и мало проводил времени со своим наследником, будучи занят ратными делами, Ронан всегда чувствовал привязанность к отцу. Ему нравилась его суровая мужественность, прямота и простосердечие. Он не мог поверить, что родителя не стало. Юноша разом возненавидел все войны на свете, которые лишали детей их родителей. Но с другой стороны он ещё более возненавидел англичан, извечно жаждущих покорить его страну. Ему было противно смотреть на развешанные по стенам старинные доспехи и одновременно хотелось схватить меч, вскочить на коня и ринуться на врагов, убивших его отца. Ронану как никогда захотелось поговорить с капелланом, излить ему свою душу, попросить помочь разобраться в сбивчивых мыслях, испросить совета. Но отца Филиппа не было в замке. Единственный человек, с кем Ронан мог поговорить по душам, был старый замковый повар Гилберт. Но тот тоже был как никогда угрюм, несловоохотлив и только охал и ахал.

Так прошло три тяжёлых дня. На четвёртый день в замок прибежал какой-то мальчишка и сказал, что в Хилгай привезли павших у Пинки. Ронан в одиночестве побрёл в селение, до которого было не более мили. Бледный и хмурый, ожидая скоро увидеть мёртвое тело своего родителя, он шёл по дороге, когда из-за поворота показался верхом на муле отец Филипп, на уставшем лице которого тоже была печать траура. Но увидав Ронана, он почему-то улыбнулся ему и сказал: «Эй, мастер Ронан, беги скорей в замок и вели приготовить постель в комнате барона, зажечь камин да нагреть побольше воды. Даст Бог, поживёт ещё сэр Роберт не один годок». Юноша сначала с недоумением посмотрел на капеллана, а когда до него дошёл смыл сказанного, он опрометью бросился обратно в замок отдавать приказания.

Оказалось, барон Бакьюхейда не был убит. Его тело нашли среди зарубленных, заколотых и убитых пушечными ядрами шотландских воинов. Благодаря прочным латам на нём было всего лишь несколько небольших ран и ушибов. Поэтому он и не успел потерять много крови. Причиной его падения в бою стало то, что пока сэр Роберт раздавал удары налево и направо, отражая наскоки английских рыцарей, один вражеский копьеносец подкрался сзади и воткнул свою пику в бок коня рыцаря. Когда бедное животное, сражённое людским коварством, рухнуло, оно увлекло за собой своего хозяина и при падении так неудачно придавило правую ногу барона Бакьюхейда, что эта его конечность сломалась сразу в нескольких местах. В предсмертной агонии боевой конь пытался ещё подняться и тем самым усугубил страдания своего хозяина, ибо нога барона застряла в стремени. Впрочем, это обстоятельство вкупе с тем, что оглушённый падением и болью Роберт Бакьюхейд потерял сознание, в конечном итоге и спасло ему жизнь. Увидев, как конь волочит безжизненно свисающее из стремени тело, англичане подумали, что всадник уже мёртв. И когда животное, в конце концов, рухнуло, никто из врагов не счёл нужным тратить силы на то, чтобы подойти и добить того, кто и так, по всей видимости, был уже трупом… Когда сэр Роберт очнулся, было темно, слышались переклики английских солдат и наёмников, рыскавших по усеянному телами полю в поисках поживы. Рыцарь попробовал пошевелиться и правую ногу пронзила страшная боль. Так он пролежал до утра, то теряя чувства, то приходя в сознание. Когда рассвело, английских солдат уже не было. На поле то там, то здесь осторожно стали появляться люди: это шотландцы искали своих знакомых и сородичей, чтобы предать земле их тела. Но найти кого-то в этой груде мёртвых тел было весьма тяжело. Погибших была не одна тысяча. И пока мёртвых растаскивали и клали рядами, кто-то услышал слабый стон. Это был барон Бакьюхейда. Его тут же доставили в палатку, куда сносили раненых и умирающих. Там его и обнаружил вечером следующего дня отец Филипп. Когда разыскали и собрали всех погибших воинов из отряда барона, их погрузили в повозку и печальная процессия отправилась в Хилгай. Впереди ехала повозка с погибшими, позади несли носилки с бароном. Поскольку траурная повозка двигалась быстрее, она чуть раньше достигла земель баронства и остановилась в центре селения, о чём тут же стало известно в замке. Поэтому когда понурый Ронан шёл в Хилгай, он не знал ещё, что его отец барон Бакьюхейда был жив…

Нога барона мало-помалу зажила, но он стал сильно хромать, а езда в седле причиняла ему сильную боль. А посему сэр Роберт вынужден был оставить ратные дела и проводить большую часть времени в родовом замке. По этой причине жизнь в Крейдоке резко изменилась, как меняется жизнь на корабле, когда после долгой отлучки на берег на борт судна возвращается его капитан. Управление имением и землями барон взял на себя, а старому — не только по возрасту, но по сроку службы в Крейдоке — управляющему было предоставлено небольшое содержание и домик для проживания в Хилгай. Гилберту взяли ещё двух поварят по причине прибавившейся работы, ибо и сэр Роберт после скудного воинского рациона пристрастился к вкусной домашней еде, и частые пиршества с соседями дворянами и помещиками, которые устраивал радушный барон, требовали дополнительного кулинарского старания. Поскольку хозяин замка был более благосклонен к ревностным католикам, то на мессы отца Филиппа стало собираться столько народу, что порой не все пришедшие помещались в замковой часовне.

Но особенно сильное изменение претерпела жизнь Ронана. Сэр Роберт попросил сына продемонстрировать, чему тот научился у мастера ратного дела. Опытным глазом военного он оценил умения своего наследника, похвалил Ронана за прилежание и его учителя за усердие в обучении. Однако, к удивлению юноши через несколько дней старый воин, его учитель, хмыкая, улыбаясь и подкручивая ус, перебрался из замка в Хилгай в дом к одной вдове, потерявшей супруга в битве при Пинки. Жизнь Ронана стала более вольготной. Не обременённый более тяжёлыми воинскими занятиями и снова превратившись в доброго и спокойного подростка, он перестал бахвалиться перед окружающими своими навыками и взял за правило много времени проводить разъезжая верхом по окрестностям, кои не ограничивались только близлежащими холмами и долинами, а простирались с каждым днём всё дальше и дальше. Сэр Роберт не запрещал такие поездки, а даже поощрял их. Так, на своё шестнадцатилетие Ронан получил в подарок прекрасного гнедого жеребца испанских кровей. Конь настолько полюбился юноше, что он не позволял никому ухаживать за ним, седлать и рассёдлывать жеребца, мыть его и чистить. Всё это делал только хозяин Идальго — так назвали коня. И животное отвечало взаимностью юноше, и когда тот появлялся в конюшне, обычно приветствовало его радостным ржанием. На Идальго Ронан уезжал порой за десятки миль от Крейдока. Ему нравилось скакать через горы и долы. Он упивался быстротой езды и радостью чувствования крепкого молодого тела. Ощущение свободы и ликование при виде завораживающих пейзажей заставляли забыть обо всех прошлых горестях и тревогах. Усталый, но счастливый он возвращался в замок под вечер, а иногда и поздно ночью.

Скоро у Ронана появился ещё один друг. Вернее сказать слуга или что-то вроде пажа, ибо то был паренёк на четыре или на пять лет моложе Ронана, отец которого много лет сражался под командой сэра Роберта, но пал вместе с другими в битве при Пинки. Барон не оставил без внимания ни одну семью в Хилгай, где потеряли в той страшной сече мужа, отца, сына или брата. Одной вдове он предложил взять её младшего сына в замок, где тот мог бы вести более радужную жизнь, к тому же сняв с матушки заботы о своём пропитании и одёжке. Так в Крейдоке появился Эндри, рыжеволосый худощавый парнишка с плутовской физиономией. Он не умел ни читать, ни писать, а также не знал никаких других наук. Но эти недостатки с лихвой компенсировались его бойким язычком, весёлым нравом и расторопностью в действиях. Он с полуслова понимал Ронана, а своими озорными шутками не давал своему хозяину возможности соскучиться. Ронан же, обделённый судьбой прочими братьями и сёстрами, да и сам ещё почти мальчишка, вскоре привязался к Эндри и полюбил его как младшего брата. Он даже научил его грамоте, благо смышлёность Эндри не уступала бойкости его языка.

Вскоре Ронан пристрастился к охоте, и здесь Эндри был его верным помощником. Он помогал смотреть за гончими и ухаживать за соколами, которые всегда держались в Крейдоке, ибо любимым развлечением барона Бакьюхейда в дни его кратких наездов домой, была охота. Но после Пинки сэр Роберт уже не мог в полной мере наслаждаться этой утехой. Борзые бесцельно разгуливали по замку, соколы томились в своих клетках. Но однажды давно скучавший ловчий барона, малый по имени Питер был нежданно обрадован, когда к нему подбежал Эндри и сообщил, что мастер Ронан желает повеселиться и устроить охоту. Жизнь в замке ещё более оживилась. Даже барон кряхтя забирался на лошадь и не спеша выезжал вслед за молодёжью, пусть хоть не поучаствовать в охоте, зато понаблюдать за ней с какой-нибудь возвышенности; а иногда даже и надевал перчатку и сажал на неё сокола, снимал клобучёк с головы птицы и запускал её в воздух, подбирать же трофеи отправлялись Ронан, Питер или Эндри.

По вечерам же сэр Роберт всё чаще стал проводить время в беседах с отцом Филиппом. О чём они разговаривали, никто не знал, ибо собеседники закрывались вдвоём в покоях барона. Полагали, что они обсуждают некие вопросы религии, кои в то время угрожающе надвигающейся реформации будоражили всех людей в шотландском королевстве. В действительности же, барон и капеллан обтолковывали видение грядущей судьбы Ронана. Сэр Роберт полагал, что его сын должен пойти по его стопам. Однако барон был в некотором конфузе: в стране опять правил регент; королева Шотландская, маленькая Мария ради безопасности была отправлена во Францию и, согласно хаддингтонскому договору, она должна была стать женой французского дофина. Сэр Роберт, никогда не интересовавшийся политикой и всегда служа своему монарху и шотландскому королевству, не знал разом, какую фракцию поддерживать и чью сторону принять. Он задавался вопросом: какому правителю будет служить его сын? — и не находил на него ответа. С другой стороны, замковый капеллан, будучи духовным отцом Ронана, тоже был не равнодушен к его судьбе. Он поделился с бароном своим мнением о даровитости юноши и его завидных успехах в учёбе.

И, в конце концов, духовный и родной отцы сошлись во мнении, что Ронан ещё мал для воинской службы, но достаточно зрел, чтобы даром терять время в замке, и что юноше полезно будет обогатить свои знания иными полезными науками и в тоже время пожить без отцовской опеки и приучиться к некоторой самостоятельности. Мысль о том, чтобы отправить Ронана в университет Сент-Эндрюса или Глазго, была отброшена старинными товарищами сразу, ибо, во-первых, фамильная гордость барона не позволяла и думать, что юноша будет учиться и жить вместе с ровесниками из низших сословий, грубо говоря, из простонародья и черни, а во-вторых, был повод небезосновательно опасаться, что среди студентов могут распространяться еретические кальвинисткие учения. Отцу Филиппу пришло на память, что в аббатстве Пейсли пребывает монах необыкновенных научных познаний. Барону понравилась эта мысль и он, вопреки своей неприязни к Джеймсу Гамильтону по причине недальновидности оного как полководца в битве у Пинки-клюх и ведомой им вилявой политике, написал брату его, архиепископу письмо, испрашивая позволение Ронану укрепиться в католической вере, обучаться богословию и таинствам прочих наук у благочестивого учёного монаха в обители Пейсли. Барон и архиепископ сошлись на сумме в двадцать мерков за каждый из сорока месяцев, которые юноша должен был провести в монастыре.

Ронан же тем временем беззаботно проводил время в скачках, в охоте, в играх и прочих юношеских забавах. За три дня до начала планируемого обучения сэр Роберт позвал сына и в присутствии капеллана объявил опешившему юноше свою волю. Отец Филипп отвёл ошеломлённого неожиданной новостью Ронана в свою комнату и объяснил, чем они с бароном руководствовались при принятии такого решения. Старый капеллан был мудрым человеком и смог найти такие слова, которые умиротворили возмутившийся было дух юноши, ободрили Ронана и даже чем-то вдохновили его, так что в конце разговора молодой человек был даже рад, что ему предстоит ещё более углубиться в науки и познать новое. Ронан верно уразумел, что барон поступил так исключительно во благо своего сына.

Назавтра юноша торжественно попрощался со всеми слугами, как будто уезжал не в недалёкий монастырь, а уплывал в Новый Свет. Спозаранку он хотел было оседлать Идальго, но тот был уже осёдлан — это Эндри напоследок решил выказать свою любовь и преданность хозяину.

На этом мы закончим краткое жизнеописание некоторых главных наших персонажей, предшествовавшее событиям, которые начались в первых главах и найдут своё продолжение уже в следующих строках.

Глава XI

Отчий дом

Итак, когда Ронан увидел силуэт родного замка, сердце его радостно забилось, и он с трудом удерживался, чтобы не пустить коня галопом.

В звериной душе Идальго, заприметившего строения замка вдали, верно, тоже проснулись некие воспоминания, и громкое ржание раскатилось по лесу.

Несколько минут спустя, пересекая большую лесную прогалину, своим зорким глазом охотника Ронан заметил молодого тетерева, вальяжно прогуливающегося в густой траве в поисках ягод. Юноша не мог не остановиться, чтобы полюбоваться красочным нарядом этого представителя птичьего царства: чёрное оперенье с синеватым отливом, алые брови на голове и пара белых перышек в хвосте.

Птица бойко сновала по лугу, то ныряя в траву за красной ягодой, то поднимая голову вверх и оглядывая поляну — не видать ли где хищника. Неожиданно тетерев дёрнулся, испуганно метнулся в сторону, запрыгал, взмахнул крыльями, оторвался было от земли и… в этот самый момент раздался звук рассекаемого воздуха, и с неба камнем упала другая птица, ударив свою жертву в голову крепкими когтями. Тетерев свалился замертво, а сразивший его сокол взмыл вверх и гордо уселся на ветке осины, звеня привязанными к его лапкам бубенцами.

— Ого! Клянусь душой, отличная ставка! — воскликнул восторженно Ронан, оценив соколиную атаку опытным глазом. — Но кто же здесь интересно охотится?

И как будто в ответ на его вопрос между деревьев замелькала фигура бегущего человека. Когда он выскочил на открытое место, в худощавом пареньке Ронан не без радости узнал Эндри, давнего своего слугу. Хотя распознать в охотнике, разодетом в расшитый золотыми нитками бордовый камзол и с белым пером на шапочке, своего бывшего слугу юноше было нелегко, ибо мальчишка был больше похож на пажа богатого вельможи, чем на грума в маленьком замке. Увидев Ронана, направившего коня к месту, где лежала убитая птица, Эндри встал как вкопанный, но в ту же секунду на его веснушчатом лице промелькнуло хитрое выражение и он закричал:

— Эй, сэр! Не смейте трогать трофей, добытый слугами барона Бакьюхейда, а посему и принадлежащий ему! Не вы за птахой охотились, не вам она и достанется!

— Ты что же, плут, своего господина не признал? Это же я, Ронан Бакьюхейд, — удивлённо воскликнул юноша.

Эндри посмотрел внимательно на Ронана, потёр кулаками глаза, снова взглянул на всадника и высокомерно заявил:

— Не дурачьте меня, сэр! Какой же вы Бакьюхейд? Посмотрите-ка на вашу одежонку. Право слово, ей-ей, у нас в замке слуги и то лучше одеваются. Вот гляньте, например, на мой камзол… Да одно лебединое перо с моей шапочки дороже всех ваших лохмотьев будет стоить!

Выпятив грудь, подперев бока и выставив вперёд ногу, паренёк стоял, красуясь с горделивым видом. Ронан, вспомнивший, наконец, про весёлый нрав своего молодого слуги и пристрастие его к шуткам, был не прочь подыграть тому и, приняв рассерженный вид, грозно сказал:

— Ах ты, мошенник! Да как ты осмелился надеть мою одежду, пусть она уже мне и стала не по плечу. Что ж, сейчас я тебя проучу!

Он отломил толстую ветку и угрожающе двинул коня в сторону паренька.

— Ааа!.. — заорал Эндри во всю глотку. — Убивают! На помощь! Спасите! — и он что есть мочи дал дёру обратно в лес, лишь пятки сверкали… (Ну, конечно, пятки не могли сверкать, ибо на нём были добротные высокие башмаки из оленьей кожи, также «наследство» от Ронана. Мы выразились так лишь образно, для красного словца.)

Глядя вслед удирающему мальчишке, Ронан от души расхохотался и стал ждать того, кто придёт забрать сокола и его добычу. И в самом деле, через некоторое время появился Питер, ловчий барона Бакьюхейда, преданный слуга и добродушный малый.

— Вы ли это живьём во плоти передо мною, мастер Ронан! — радостно воскликнул он. — Домой пожаловали! Ну теперь, знамо, жизнь в Крейдоке веселее пойдёт. А уж барон как рад будет-то!

Здесь надо объяснить читателю, почему к юноше в Крейдоке обращались «мастер Ронан». Дело в том, что в Шотландии наследника титула обычно звали мастером с прибавлением названия титула. Так что, если следовать данному правилу, в нашем случае Ронана стоило бы звать мастер Бакьюхейда, т.е. наследник баронства Бакьюхейд. Но пока Ронан был мальчиком, домочадцы Крейдока ради почтительности прибавляли «мастер» к его имени, потому как у всех имя Бакьюхейд ассоциировалось с грозным бароном, отцом Ронана. И потому-то, вместо величания мальчика по имени бравого рыцаря, его почтительно и одновременно ласкательно называли мастер Ронан. Такое обращение к наследнику баронства по привычке осталось среди челяди замка и когда мальчик превратился во взрослого юношу.

Питер положил убитую птицу в холщовый мешок на спине, посадил сокола на перчатку, накрыл его голову клобучком и они вместе с Ронаном двинулись по извилистой дорожке к замку.

— А скажи-ка, Питер, а с какой стати этот чертёнок помчался от меня как полоумный? Что за чума его взяла? — спросил юноша с высоты своего коня.

— Эндри-то? По моему разумению он направился через лес прямиком в замок, чтоб первым новость о вашем приезде принести. Везде сорванец свой нос суёт и первым быть хочёт.

Как будто в подтверждение его слов через несколько минут со стороны замка послышался радостный звук горна, стремившийся огласить на всю окрестность весть о важном событии.

— Эге-ге, мастер Ронан! Смотрите-ка, какие у Эндри ноги быстрые — уж весь Крейдок взбудоражил, — воскликнул Питер.

— Разумеется, в этом ты прав, дружище, — согласился Ронан. — От меня он умчался будто испуганная лань, за которой гонится стая голодных волков.

Через четверть часа Ронан на Идальго въехал в гостеприимно распахнутые ворота замка. Во дворе уже собралась небольшая толпа из слуг и челядинцев, каждый из которых хотел поприветствовать сына барона. Ронан с благодарностью ответил на их радостные выкрики и прошёл во «дворец», где в парадном зале, служившем одновременно и гостиной для времяпровождений, и холлом для празднеств и церемоний, его ждал сэр Роберт, чинно восседавший на резном стуле с высокой спинкой. Рядом с ним стоял, улыбаясь, сорванец Эндри. Вокруг стула и по зале лениво бродили гончие собаки. По стенам были развешаны старинные доспехи и оружие. Барон встал навстречу Ронану и горячо обнял его.

Роберт Бакьюхейд был чуть ниже сына, но шире в плечах, густые тёмные волосы с проседью под малиновой шапочкой с павлиньим пером были собраны и закреплены серебряным ободком. Чёрный парадный камзол с золотистой отделкой, ботинки с серебристыми пряжками и чулки с белыми бантами определённо не шли к мускулистой фигуре и бородатому лицу с властными чертами, с большим, придававшим ещё более суровости шрамом на щеке и густыми тяжёлыми бровями. Раскаты сильного и басовитого голоса барона разносились по всей зале и слышны были, кажется, даже во дворе. Этот человек без сомнения смотрелся бы лучше в латах, шлеме и с мечом на перевязи, ежели бы не то, как сильно он припадал на правую ногу, что сразу бросилось в глаза, как только он встал и сделал несколько шагов вперёд чтобы обнять сына.

Позади спинки стула как ни в чём не бывало стоял Эндри, довольный тем, что успел загодя примчаться в замок и помочь барону натянуть праздничную одежду, ибо в одиночку старый дворецкий Джаспер — который также был и камердинером барона, — с этой задачей так живо бы не справился. А паренёк зная, как его господин любит помпезность и церемонность, догадывался, что он наверняка пожелал бы встретить сына при всём параде…

После естественных расспросов, коими родитель забросал своего единственного наследника, и восторженных подробных рассказов последнего о проведённом в обучении времени сэр Роберт сказал, ухмыляясь в свою густую чёрную бороду:

— А ты, мой мальчик, верно уже и от мирской суеты успел отвыкнуть за то долгое время, что в монастырском заточении пожил. Так ведь?

— Да какое же это заточение, батюшка? — ответил Ронан. — Право слово, вы же сами изволили отправить меня туда учиться. Да и скучать там с отцом Лазариусом в учёных занятиях мне не приходилось, в отличие, к примеру, от бедного Идальго…

— То-то, когда я нынче его ржание в лесу-то услыхал, — неожиданно бесцеремонно встрял в разговор заскучавший Эндри, — оно мне чем-то Pater Noster {Отче наш (лат.)} напомнило.

Ронан улыбнулся, а барон, не обращая внимания на вольности слуги, к коим он уже давно привык и принимал их скорее за детскую непосредственность, нежели за разнузданную непочтительность, продолжил:

— Может оно и так, Ронан. Тем не менее, было у меня опасение, как бы постное монастырское бытие не превратило тебя в чуждого мирским увеселениям инока. О-хо-хо! А вот завтра мы и проверим, дружок, не разучился ли ты ещё веселиться. А ты, Эндри, скачи-ка немедля в Арнприор к барону тамошнему, лэрду Эдварду Бьюкэнану и передай, что мы ждём его назавтра на празднество. И пришли мне ещё одного из конюхов, да одного из привратников — зашлю их также гостей звать.

— Ей-ей, господин! — ответил Эндри. — Вы, похоже, запамятовали, что в замке всего по одному конюху да одному привратнику и осталось-то. Коли все разъедутся в разные стороны гостей созывать, так кто ж будет ворота стеречь да овёс лошадям подсыпать? Может быть, старина Джаспер, который того и гляди развалится на ходу, или наш бравый повар Гилберт? А вместо него в таком случае кто же будет кушанья готовить для завтрашнего пиршества?

— Ах ты! Смотрите, какой умник выискался… Ясли пускай овсом доверху наполнят, а ворота запрут да самого старшего из кухарей в привратницкую посадят…

–… и дадут ему в руки заместо алебарды самую большую поварёшку, дабы ей непрошенных гостей отгонять! Ей-ей, вот потеха-то будет! — весело добавил мальчишка.

— Ах! Ты ещё здесь, шельмец! — прикрикнул барон, делая грозный вид. — Я полагал, ты уже вовсю в Арнприор мчишься. А ну, кругом марш!

Не успел сэр Роберт закончить фразу, а Эндри уже как ветром сдуло.

— Не понятно мне, Ронан, как ты управлялся в былые времена с этим озорником, покуда он при тебе пажом был. Я ему слово, а он мне целых два. Да как ловко всё умеет в шутку обернуть! Порой хочется приказать его выпороть на конюшне, а он, глядишь, снова какую-нибудь хохму отпустит. Не знаешь, что и делать: то ли сердиться, то ли хохотать.

— А мне нравится этот весёлый мальчишка с его добрыми шутками, — признался Ронан. — как, впрочем, и вам, отец. Это ведь вы только для вида сердитый вид делаете… Что ж, пожалуй, пойду-ка я сам распоряжусь обо всём, а потом вернусь к вам, мы ведь так давно не виделись…

На следующий день в Крейдоке с самого раннего утра вовсю дымила труба. Это повар Гилберт готовился порадовать гостей вкусными яствами. Накануне под вечер вернулись гонцы, и к полудню ожидалось прибытие гостей. Тем временем барон рассказывал сыну о приглашённых:

— У нас будет, во-первых, молодой Арчибальд Напьер, лорд Мерчистона, твой ровесник. Сего юношу отличают сообразительность, любознательность, цепкая память и к тому же блестящее красноречие. Однако же некому было дать ему добрый совет в своё время, и, покуда ты знаний набирался, Напьер поспешил обременить себя женитьбой на сестре оркнейского епископа и сейчас они проживают в своём доме в Гартнессе и уже растят наследника. Впрочем, я полагаю, у Напьера с его дарованиями будет блестящее будущее…

— А зачем же, отец, они живут в Гартнессе? Я видел их замок Мерчистон, он мне показался похожим чем-то на Крейдок и заслуживающим того, чтобы быть домом благородной семьи.

— Видишь ли, Ронан, Мерчистон находится совсем недалеко от Эдинбурга, а места там сейчас неспокойные. Вот, видимо, и решил молодой Арчибальд пока пожить с семьёй недалече от нас, в Гартнессе. Потише здесь в Стёрлингшире. Впрочем, если у тебя владения и в Лотиане, и в Стёрлингшире и в Ленноксе, как у этого самого Напьера, то ты имеешь полное право выбирать, где жить… Ну, так вот, во-вторых, будет у нас Эдвард Бьюкэнан, лэрд Арнприора, твой дальний родственник по материнской линии. Лет на пять постарше тебя будет. Очень колоритная фигура. Решительный, смелый, но и неуступчивый — это его потомственная черта. Ежели бы не мирный договор с Англией, полагаю, он бы не в Арнприоре сидел и хозяйством занимался.

— Простите мой наивный вопрос, отец, но мне право любопытно, — сказал Ронан, — почему вы с ними так сдружились. Эти молодые джентльмены {gentleman — так в старину в Британии назывались люди благородного происхождения} годятся вам в сыновья, крепки здоровьем и у них наверняка иные интересы, нежели у вас.

— Эгей, да уж не ревнуешь ли ты, Ронан? О-хо-хо! Оставь эти неблагодарные помыслы, сынок. Арчибальд и Эдвард — наши отличные соседи. Они честные и благородные люди, хоть и не лишённые мелких недостатков. К тому же, я чувствую себя в долгу перед ними, ибо их родители, почтенные лорды Джон Бьюкэнан и Александр Напьер, с коими я имел честь быть очень дружен и которые не менее моего были преданы королю Иакову, так вот, эти отважные рыцари пали в сражении у Пинки-клюх. Помилуй, господи, их души. Погибли они по воле злого рока, а я, видишь ли, уцелел милостью божьей. Вот и пытаюсь оказать этим юношам хоть чуточку отцовской заботы, которой молодые люди были лишены в последние их лета… Впрочем, я уверен, что ты с ними подружишься.

Дальнейший разговор был вскоре прерван прибывшим гостем. Первым из явившихся лэрдов оказался и самый молодой из них — Арчибальд Напьер.

Следующим, как по времени приезда, так и по возрасту был Эдвард Бьюкэнан из Арнприора.

Постепенно один за другим подъехали и остальные гости со своими скромными свитами, состоявшими из одного-двух слуг. Из уважения к вдовству сэра Роберта и учитывая отсутствие в Крейдоке благородных дам и соответствующих развлечений для них, приглашённые приезжали без жён и дочерей, оставляя их искать себе занятие дома.

Кроме уже упомянутых сэром Робертом двух молодых баронов, прибыли ещё три мелкопоместных дворянина, кои вряд ли заслуживают какого-либо отдельного описания, кроме разве что упоминания о том, что это были старые честные шотландские патриоты, проливавшие кровь за свою страну во времена Иакова Пятого, и ревнители веры своих отцов…

Пока служанки и поварята вносили в зал разнообразные блюда, приготовленные под бдительным присмотром повара Гилберта, отец Ронана представил его гостям, после чего присутствующие разбились на две группы: барон со своими старыми боевыми соратниками и молодые люди: Ронан, лэрд Бьюкэнан из Арнприора и Арчибальд Напьер.

Мало-помалу Ронан разговорился со своими новыми знакомыми. Они подтрунивали иногда между собой над старыми воинами, у которых любимой темой для разговоров были воспоминания о славных битвах, да о бывшем своём короле Иакове Пятом, коему они давали такие эпитеты как благочестивый ревнитель веры, непримиримый противник Англии и упрочнитель шотландского королевства. Тем временем как сэр Роберт беседовал подобным образом со своими старыми боевыми друзьями, молодой лорд Напьер с любопытством расспрашивал Ронана о его обучении наукам в монастыре Пейсли, а Бьюкэнан с интересом прислушивался к их разговору. Молодые люди скоро оставили всякие титулы и фамилии и называли друг друга просто по имени.

После того, как Ронан рассказал о своём времяпровождении в Пейсли, лорд Напьер заметил:

— Я разумею, что знание французского, греческого, германского языков даёт возможность читать любые книги и разговаривать с иноземцами. Но вот математика и астрономия мне кажутся настолько архисложными и путанными, что могут свести с ума кого угодно. Да и какой от них прок, в конце концов, для благородных людей кроме, разве что, всяких астрологов, алхимиков и прочих шарлатанов?

— Ну что ж! А вот скажи, любезный Арчибальд, сможешь ли ты, к примеру, узнать точно высоту своего мерчинстонского замка, не меряя её ни шестом, ни верёвкой? — прищурив один глаз, спросил молодой Бакьюхейд.

Напьер задумался на мгновенье, затем ответил:

— Увы, должен признаться, мне это будет не под силу… По правде говоря, я и понятия не имею, как это вообще можно было бы сделать без верёвки с привязанным к ней грузилом!

— Ну хорошо, а как полагаешь, возможно ли узнать точное расстояние до какого-либо объекта — да хотя бы до той же башни твоего замка, — находясь вдали и не приближаясь к ней ни на йоту, а лицезря лишь её крышу на горизонте?

— Ну, ты мне прямо загадки задаёшь, приятель Ронан.

— Да нет же, Арчибальд! Это как раз простейшие и наипонятнейшие примеры того, что позволяет определять математика. Такие вычисления ведь ещё и в античной Греции могли делать. Но, конечно же, возможности этой науки много больше.

— А скажи, Ронан, — спросил тут Бьюкэнан, — вот ты говоришь, что также познал и науку астрономию. А как она объясняет, что Солнце вокруг земли обращается с такой прямо-таки неизменной периодичностью, равной двадцати четырём часам? И не может ли наше светило невзначай остановиться, и наступит тогда вечный день, если оно остановится с этой стороны земли, или вечная ночь, ежели — с другой?

— О-хо-хо, Эдвард! — развеселился молодой Бакьюхейд, смех которого был чем-то похож на смех его отца. — А знаешь ли — и для тебя и многих других это будет верно откровением, — что из всех небесных светил лишь Луна обращается вокруг Земли, а наша планета — да-да, Земля это планета! — сама кружится вокруг Солнца? А смена дня и ночи и vice versa есть причина того, что Земля к тому же, будучи круглым шаром, вращается вокруг своей оси. И так будет до тех пор, мне думается, пока господь соизволяет быть жизни на нашей Земле.

Бьюкэнан недоверчиво смотрел на Ронана, не в состоянии воочию вообразить всё то, о чём рассказывал юноша. Так это было непохоже на его личные весьма смутные представления об устройстве мироздания, присущие большинству людей того века.

— Так, стало быть, Земля не есть центр вселенной? — ошеломлённо спросил он. — И неужели ты хочешь сказать, что не Солнце вращается вокруг нас, а мы — вокруг него, и что мы живём на шаре, с которого странным образом не падаем? Но это ведь, чёрт возьми, просто невообразимо!

— Клянусь мессой, дорогой Эдвард, так оно и есть! — уверил Ронан. — Древние ещё в античные времена полагали — да и в наши дни многие невежественные люди вслед за ними по старинке считают, — что Земля плоская и является центром вселенной. Однако ещё в древности Пифагор верно предположил, что земля есть круглый шар. Но он заблуждался, считая её центром мироздания. А великий учёный по имени Николас Коперник доказал ошибочность таких убеждений.

И Ронан вкратце поведал друзьям основную суть открытий Коперника. Когда он говорил, глаза юноши светились, а на бледных обычно щёках пылал румянец, что стоило бы отнести не к действию выпитого перед обедом лёгкого вина, к которому Ронан, надо сказать, был непривычен, а к лихорадочному возбуждению, вызванному разговором о величайших открытиях науки.

Напьер и Бюканэн, никогда прежде не обременявшие свои головы думами об устройстве вселенной и законах, которые ей управляют, слушали Ронана разинув рты. Ещё бы! Они привыкли, что умы дворян в лучшем случае были заняты мыслями о политике, войне и мире, будораживших всех религиозных вопросах того времени. А в большинстве же случаев, по правде говоря, все помыслы и, конечно же, поступки знати вообще исходили из сугубо честолюбивых и своекорыстных мотивов. Ныне же молодые бароны узнали совсем иного представителя дворянской семьи, который размышлял совсем по-другому, нежели прочие молодые люди из благородных фамилий.

Увлечённость Ронана заразила его слушателей. Даже отец Филипп, скучавший в компании старых солдат, передвинулся поближе к молодым людям и с интересом внимал вдохновенной речи своего бывшего подопечного.

Арчибальд Напьер настолько был поражён и вдохновлён рассказами Ронана, что в итоге он пылко воскликнул:

— Как бы я желал тоже овладеть науками подобно тебе, друг Ронан!

— Nulla aetas ad discendum sera {учиться никогда не поздно (лат.)}, как частенько говорил мой наставник Лазариус. Вот он, к примеру, до сих пор свой разум новыми познаниями обогащает, книги учёные по ночам читает, а у самого уж борода седая до пояса!

— Эх! — вздохнул Арчибальд. — Понимаешь ли, лежит на мне бремя заботы о многочисленных моих поместьях, там и здесь, будь они не ладны! А надо ведь и при дворе появляться, и в парламенте в Эдинбурге. Не до наук уж тут. Но клянусь честью, друзья! Когда подрастёт мой сын, обязательно определю его обучаться разным наукам.

Право автора позволяет нам забежать вперёд в историю и поведать читателю, что Арчибальд Напьер действительно сдержал своё слово, ибо сын его Джон Напьер стал учёным и прославился тем, что дал определение логарифма в своём труде «Mirifici logarithmorum» в 1616 году…

Вскоре беседа друзей, становившаяся всё более и более интересной, была прервана, ибо из кухни служанки и поварята стали вносить различные блюда. На огромных серебряных тарелках, наполняя залу аппетитными запахами, были уложены горы жареного и солёного мяса. Вазочки со всевозможными пряными приправами окружали их. Повар Гилберт вложил всё своё искусство в приготовление этих отменных блюд. На столе красовались нашпигованные каплуны и добрый шотландский бифштекс. Отдельно гостям был предложен жирный куриный бульон. Подобно стоящей на карауле в нескольких милях к западу горе Бен-Ломонд надо всеми блюдами возвышался большой сладкий пирог с яблоками, украшенный сверху белым кремом подобно снежной шапки на вершине.

Когда же блюда, наконец-то, были расставлены, отец Филипп благословил трапезу, прочитал Pater Noster и сел по левую руку барона. Никто бы не смог устоять в тот вечер перед искусительной кулинарией повара Гилберта, а посему на целых добрых два часа собравшиеся подпали под власть греха чревоугодия.

Глава XII

Пиршество

Обед поистине был отменным как по аппетитности, так и по обилию, что было вполне оценено гостями. Надо признать, что пример всем показывал сам хозяин дома, никогда не страдавший плохим аппетитом. Кушанья и яства, расставленные на массивном дубовом столе, сэр Роберт атаковал, как отважный воин обрушивается на заклятого врага, не зная тому пощады. Его боевые соратники не сильно отставали от старого рыцаря, подобно верным генералам, поддерживающим в битве своего полководца.

Молодые люди, то ли из уважения к старшим, а может и по отсутствию житейского навыка отведывали не спеша, больше наслаждаясь вкусом восхитительных мясных и кулинарных блюд, нежели обилием съеденного.

Когда с обедом было покончено, началось главное действо этого пиршества. Повар Гилберт самолично внёс в залу небольшой бочонок и принялся его откупоривать.

— А вот и лучшее бордо, которое вы когда-либо пили, друзья! — воскликнул хозяин. — Мы не приобретаем у виноторговцев в Эдинбурге ту разбавленную смесь в бутылках, которую они имеют наглость звать вином. Наши бочонки поступают прямиком с французских берегов. Это доброе старое вино было разлито в бочки ещё до того, как король Иаков вырвался из когтей коварных Дугласов.

Отец Филипп, будучи в то время уже в почтенном возрасте, хотел было покинуть пирующих, но старый рыцарь остановил его со словами:

— О, дорогой мой друг и советчик, не спеши покидать наше общество. Клянусь небом, сегодня ты услышишь нечто интересное.

— Смею сказать, дорогой сэр Роберт, — ответил капеллан, — что я уже услышал много интересного от вашего сына, и те знания, кои он нам тут поведал, я должен осмыслить и закрепить в своей голове.

— Однако же, любезный мой Филипп, — говоря это, барон подмигнул лэрду Бьюкэнану, — то, что ты услышишь нынче, ежели пожелаешь задержаться на нашем пиршестве, могло бы стать жемчужиной в твоих исторических анналах.

Тем временем кубки были наполнены изумрудным виноградным напитком, и барон провозгласил тост за королевскую династию Стюартов. После звучали ещё тосты за шотландское королевство, за святую католическую веру, за славу шотландских рыцарей. Если капеллан на каждый раз, когда поднимали кубки, позволял себе лишь толику пригубить вино, а молодые люди и особенно Ронан удостаивали тосты лишь несколькими глотками, то барон Бакьюхейда, наученный на пирах у многих славных шотландских полководцев искусству пить изрядно и без заметных последствий, осушал свои кубки без остатка.

Когда собравшиеся достигли того состояния, когда их сознание было ещё не затуманено окончательно винным возлиянием, а настроение было взбодрено первыми тостами и сопровождавшими их кубками, сэр Роберт торжественным тоном произнёс:

— Возлюбленные друзья мои! Как бы мне хотелось поднять чашу за нашего доброго короля Иакова. Но, увы, жизнь суверенов зачастую бывает короче жизни их верных слуг, ибо они погибают вместе с нами на полях сражений: подобно Иакову Четвёртому, павшему в битве при Флодене, они угасают и от душевных мук, обременённые ответственностью за судьбу государства, как покинул нас последний король Иаков Пятый, коему мы или отцы здесь присутствующих служили верой и правдой, — барон перевёл дыхание, ибо столь помпезная фраза потребовала от него изрядного умственного напряжения, и продолжил: — Однако же мы тут собрались не для того, чтоб печалиться, а напротив, веселить наши души хорошей компанией и отличным вином! А раз уж тут был упомянут король Иаков, то я хочу попросить лэрда Арнприора рассказать забавную историю, приключившуюся с его родителем.

Взоры всех обратились к Эдварду Бьюкэнану. А он погладил свою аккуратно постриженную бородку, ухмыльнулся в преддверии занимательного рассказа и начал речь:

— Ну что ж, сэр Роберт спустил меня сейчас на землю в то время, как чуть ранее его сын вознёс в недосягаемые взору выси. Действительно, забавная история произошла у нас в Арнприоре. Я в те времена был ещё мальчишкой, сующим во всё свой нос и норовящим быть похожим на взрослых. Отец мой Джон Бьюкэнан был человек смелый, своевольный и весёлый.

Но стоит, впрочем, особо упомянуть, как он стал владельцем баронства Арнприора, которое ранее принадлежало одному барону из клана Мензи. Мне думается, всем, и особенно тебе, почтенный отец Филипп, будет интересно это услышать. Так вот, у этого барона Мензи из Арнприора не оставалось наследников. А возраст у лэрда и его супруги был уже почтенный. И позарился на это баронство сэр Дункан Форестер из Гардена. Этот вельможа занимал важный чин при дворе Иакова Четвёртого, чувствовал себя всемогущим и, обуреваемый алчностью, возжелал к своему баронству Гардена добавить ещё и владения Арнприора. Он приехал в замок к старому Мензи и прямо-таки велел тому завещать баронство Арнприора ему, Форестеру. В противном случае сэр Дункан угрожал отнять Арнприор у Мензи силой, используя своё влияние при дворе и родственные связи с королевским судьями. Старый Мензи был человек гордый и не мог потерпеть такой наглости. Он обратился за помощью к своему хорошему соседу, главе клана Бьюкэнан сэру Уолтеру с просьбой защитить его от Форестера. За это он обещал оставить баронское поместье одному из его сыновей. Мой дед с удовольствием согласился помочь соседям и к тому же расширить владения своей семьи. И он отправил младшего сына, малолетнего Джона с одной лишь пестуньей жить в Арнприор к старым супругам Мензи, которые окружили ребёнка любовью и заботой как родного. Однажды, когда старая чета куда-то отъехала, в Арнприор нежданно заявился сэр Форестер и потребовал от пестуньи вместе с мальчиком покинуть замок, ибо он собирался его сжечь в отместку за упрямство Мензи. Но мой отец, тогда совсем ещё маленький мальчик, всё прекрасно понял, а именно, что злой чужак хочет отобрать у него замок, который маленький Джон уже считал своим. Тогда он схватил за платье свою пестунью, затопал ногами и заорал благим матом, что не уйдёт из своего замка, даже если злой дядька его будет там убивать. Он кричал так пронзительно, что у Форестера заложило уши и узурпатор попросту опешил. Ободрённая такой храбростью своего подопечного, воспитательница моего отца заявила сэру Дункану, что никуда отсюда с мальчиком не уйдёт, и что ежели им посмеют причинить вред, то страшная кара вождя Бьюкэнанов и всего его клана ждёт злодея. Форестера такой отпор смутил и заставил задуматься. В итоге, устрашённый перспективой ужасной мести со стороны семьи Бьюкэнанов, сэр Дункан вынужден был отступить.

— Так мой отец стал полноправным владельцем Арнприора и уже в младенческом возрасте смог отстоять свою собственность и защитить её от посягательств алчного злодея, — закончил первую часть рассказа Эдвард Бьюкэнан, после чего сэр Роберт поднял кубок и предложил тост за благородство души и верность законам чести. Тост был дружно поддержан, и через некоторое время Бьюкэнан вновь продолжил повествование:

— В один прекрасный день, а точнее вечер, собрал мой батюшка своих друзей на пиршество, вот как сейчас хозяин Крейдока, благородный сэр Роберт. Гостей, правда, было поболее чем здесь. Однако я не припомню среди них, вас, сэр Роберт.

— Мне помнится, то был как раз первый год, — заметил скорбно Роберт Бакьюхейд, — как не стало леди Кентигерны, и я пытался забыть своё горе в пограничной области, выполняя волю нашего короля Иакова и вымещая мою злость на судьбу на английских и шотландских мародёрах.

— Ну, так вот, — продолжил Бьюкэнан. — Вино лилось рекой, играла лютня или арфа — право, не помню уже, что именно, — в большом зале замка было людно и весело. А я тогда был непоседа и носился по всему нашему дому. Подражая отцу, я решил обойти все замковые укрепления Арнприора и проверить надёжно ли они охраняются. Поднявшись на одну из башен, я вдруг заприметил, как по пролегающей мимо ворот замка дороге едут не спеша три всадника. Они видимо были уставшими, ибо у одного из них через лошадь была перекинута туша убитого на охоте оленя.

«Как так! На нашей земле кто-то осмеливается охотиться!» — вознегодовал я и бросился с этой вестью к моему отцу. Пиршество во дворце в это время было как раз в самом разгаре. Вино лилось таким потоком прямо как река Форт после сильных ливней, столы ломились от еды, а мой отец и его гости, разгорячённые не только вином, но и более крепкими напитками, разговаривали во весь голос, смеялись, спорили, шутили. Дворцовый бард играл на лютне или арфе.

«Отец! — крикнул я. — Какие-то люди убили оленя в окрестностях нашего дома и имеют наглость везти его мимо самых ворот замка!»

«Что!? — гневно взревел хозяин Арнприора. — Пойдём же взглянем на этих проходимцев!»

И отец ринулся вниз, сопровождаемый галдящими гостями. Так живо я принёс эту весть и так стремительно было движение моего отца, что несчастные охотники не успели отъехать и тридцати ярдов от замка, как их остановил звучный оклик барона Арнприора:

«Эй, вы! Стойте немедленно и отвечайте прямо: кто вы такие и по какому праву убили оленя на моих землях».

Грозные слова отца были подкреплены выбежавшими из ворот ратниками с пиками и луками. К тому же многие из гостей, большинство из которых были нашими родственниками, держали в руках мечи.

Охотники, похоже, ничуть не смутились, и тот, у которого через лошадь был переброшена туша оленя, сказал спокойным и твёрдым голосом:

«Досточтимый сэр, мы всего лишь скромные слуги короля Иакова. Его величество нынче держит великий пир во дворце Стёрлинга. Народу собралось так много, что король испугался, что вино ещё не будет выпито, а яства закончатся. Вот он и велел нам, его ловчим пополнить запасы на королевской кухне».

«Ха-ха-ха! — рассмеялся мой отец. — Право слово, какое совпадение! У меня ведь тоже сегодня большое пиршество. И вот эти благородные господа, — он кивнул себе за спину, — все мои гости, кои уже изрядно подчистили мои запасы. И я боюсь, что нам тоже нечем будет утолить голод уже завтра утром. Позовите-ка мне сюда повара».

Пришёл дворцовый повар Арнприора.

«А скажи-ка, уважаемый кулинар, — спросил, подмигивая, лэрд Арнприора, — не оскудела ли ещё твоя кухарская житница? Ибо, почитай, я со своими гостями собираюсь долго сегодня пировать и не желаю, чтобы меня упрекнули в отсутствии гостеприимства, ежели мой стол, не дай бог, опустеет до завтрашнего утра».

Повар, зная весёлый нрав моего отца, изобразил смущение и растерянность на своей физиономии и через минуту ответил:

«О, мой господин! У вас и ваших гостей нынче разыгрался такой хороший аппетит, что у меня уже сейчас начинают дрожать коленки из страха перед вашим гневом, когда мне нечего будет более предложить для пиршественного стола. По правде говоря, я уж хотел было идти к вам с просьбой послать кого-нибудь за телёнком в ближайшее селение».

«Вы слышали, господа охотники? — спросил отец у королевских слуг. — Наш провиант тоже подходит к концу. А посему я вынужден изъять у вас охотничий трофей, добытый на моих землях».

«Но этот олень был убит вовсе не здесь, а на холмах около Гартмора», — пытались отстоять свою добычу королевские слуги.

«На этой туше разве написано, что она с гартморских холмов? — возразил мой отец. — Но все видят, что вы везёте её мимо моего замка. А значит, я имею полное право полагать, что олень был убит недалеко отсюда».

«А я видел давеча оленя, похожего на этого, на холме неподалёку отселе», — лукаво добавил я, желая поддержать моего родителя.

«Но уважаемый сэр! — воскликнули охотники. — Этот олень предназначен для стола в замке Стёрлинга и является собственностью короля, как и вся дичь, добытая в его королевстве».

Но мой батюшка был твёрд в своей прихоти.

«Король Иаков может быть королём Шотландии, — небрежно ответил отец, — но зато я есть король Киппена!»

Королевских слуг освободили от их ноши, коя оказалась чересчур тяжела для провоза через Арнприор, и они вынуждены были вернуться в Стёрлинг налегке, с пустыми руками. Как они объяснили королю случившиеся, мне, однако, не ведомо…

— Зато про то знаю я! — прозвучал зычный голос Роберта Бакьюхейда. — Один из присутствующих при той сцене дворян — будто бы, это был кто-то из Ситонов, — поведал мне, как было дело, когда слуги вернулись к Иакову не солоно хлебавши…

Старший из них с опущенной головой и растерянным выражением на лице подошёл к королю, восседавшему за богатым пиршественным столом. Увидев его, Иаков сказал:

«О! Вернулся наш придворный ловчий и, надо полагать, с богатой добычей, которую на кухне уже превращают в прекрасное жаркое».

«Ваше величество, — пробормотал неудачливый охотник, — нам действительно удалось подстрелить большого жирного самца оленя в гартморских холмах, но…»

«Но? — удивился король. — Что но?»

«Однако, нас поджидала неудача на обратном пути».

«Как так! О чём ты говоришь, сэр ловчий?»

«Этот олень был у нас злодейски похищен», — удрученно вздохнул слуга.

«Как похищен?! — вскричал король. — Неужели в окрестностях Стёрлинга есть такие наглецы, кои осмеливаются похищать дичь, предназначенную для королевского стола? Клянусь душой Брюса, нет такого смертного, способного на сию дерзость! В конце концов, не нечистая же сила его утащила!»

«Нет-нет, ваше величество, то был вполне осязаемый человек», — ответил слуга.

«Человек! Интересно, и кто же оный смельчак, не боящийся ни плахи ни виселицы, ни топора ни верёвки?» — спросил король, которого эта история, похоже, уже начинала веселить.

«То был король Киппена, ваше величество», — смущенно ответил ловчий.

«Что? Король!.. Послушайте, мои лорды, — обратился Иаков к гостям. — Оказывается, недалеко от Стёрлинга имеет место быть ещё один король! Ну не забавно ли сие?.. И как же по имени зовут этого короля? — полюбопытствовал Иаков у слуги.

«По всей вероятности, это владелец Арнприора, ваше величество, ибо мимо ворот этого замка мы держали свой путь».

«Кто из вас, мои лорды, скажет мне, кто владеет замком Арнприор?» — вопросил Иаков Пятый у придворных.

«Джон Бьюкэнан!» — ответили сразу несколько голосов.

«Бьюкэнан? — с удивлением воскликнул король. — Но я знаю, что сей клан верой и правдой служил моему отцу. Мне также нечем упрекнуть их и ныне. Джордж Бьюкэнан! Король!.. Как ты говоришь, сэр ловчий, зовётся его королевство?.. Киппен? Впервые слышу!»

«Ваше величество, так местные жители называют пустошь в десяти милях от Стёрлинга, аккурат неподалёку от Арнприора», — ответил слуга.

«Ха-ха-ха, — звонкий смех Иакова огласил залу. — Король торфяного болота! Отличное же королевство себе выбрал барон Бьюкэнан из Арнприора. Надобно на днях наведаться к его величеству, провести переговоры и заключить великий альянс против моего дядюшки короля Генриха. Объединив наши армии, мы сможем наконец-то отобрать у английской короны и Нотумбрию, и Кумбрию. Как вы думаете, мои лорды? А?»

Шутливый тон Иакова снял напряжение, вызванное происшествием, и вслед за королём в зале раздался дружный смех. И пиршество продолжилось дальше. За общим весельем, музыкой, танцами и приятными разговорами все скоро забыли про новоиспечённого короля Киппена…

На этом месте барон закончил повествование о том, как незадачливые охотники вернулись в Стёрлинг после знакомства с королём Киппена. Довольный тем, как у него получилось красочно описать ту сцену, старый рыцарь осушил очередной кубок с вином и посмотрел на Эдварда Бьюкэнана, взглядом призывая того продолжить рассказ.

— Благодарствую, сэр Роберт, за то, что вы восполнили пробел в моём повествовании, — сказал Бьюкэнан. — Не помню, сколько минуло дней с оного случая, про который почти уже все и забыли, только однажды, когда мой отец возвратился с охоты в компании своих кузенов — в которой я, кстати, тоже уже принимал участие, — и мы обедали в большом зале дворца, вошёл один из свирепого вида караульных с секирой на плече. Надо сказать, что все стражи в замке были дюжими малыми, выросшими среди гор и привыкших с детства держать в руках оружие. И порой один их вид мог испугать прибывающих в Арнприор. Я почти слово в слово запомнил, что говорилось в те несколько часов, ибо такие незабываемые события случаются не каждый день.

«В чём дело, Иан? — сердито спросил мой отец. — Какое такое происшествие побудило тебя прервать наш обед?»

Вошедший караульный доложил, что у ворот замка стоит группа всадников и самый старший из них требует пропустить их к лорду Джону Бьюкэнану из Арнприора.

«Хм, кто бы это мог быть? Как вы думаете, сродники? — удивился отец. — А скажи, Иан, не разглядел ли ты, какие у них гербы и эмблемы на одеждах?»

«Нет, мой господин, — ответствовал караульный. — Все до головы закутаны в плащи, но судя по плюмажу на шапках, это знатные люди».

«Ха, да мало ли что знатные! Белое перо на берете ещё не делает джентльмена, — воскликнул хозяин Арнприора. — Клянусь небом, ни у кого нет права тревожить Джона Бьюкэнана во время обеда. Так пойди и скажи этим гостям незваным, что барон трапезничает».

Мы продолжили прерванный обед. Но через некоторое время стражник снова вошёл в залу со смущённым лицом.

«Ваша милость, я сказал незнакомцам, как вы и велели, чтобы они подождали окончания трапезы, и даже сделал страшное выражение лица. Но меня попросили передать вам одну лишь короткую фразу, сказав, что речь о жизни и смерти».

«Возможно, эти господа имели в виду свою скорую погибель, коли они не перестанут беспокоить меня во время обеда! А зверское выражение на своей физиономии ты изображать даже и не пытайся, Иан, ибо оно и так страшнее, чем у самого дьявола. Ха-ха! Ну, да ладно, так что же это за фраза такая фатальная?» — поинтересовался отец, вальяжно откинувшись на спинку резного кресла.

«Мне было сказано лишь, что хозяин Балленгейха приехал отобедать с королём Киппена».

При этих словах мой отец побледнел, а от бравурной усмешки ни осталось и следа…

— А теперь, — с улыбкой прервал свой рассказ лэрд Арнприора, — я хочу попросить сэра Роберта как хорошего друга Иакова Пятого поведать нам, что же так испугало моего отца в той фразе.

— Ну, уж ни таким я был и другом Его величества, клянусь мессой! — сказал барон Бакьюхейда. — Оказал ему лишь несколько незначительных услуг. Так то есть обязанность каждого верноподданного вассала короля.

— Мы ценим вашу скромность, уважаемый сэр, — сказал Бьюкэнан, — но именно вы как никто другой можете рассказать про тайну хозяина Балленгейха. Ибо когда это имя прозвучало тогда под сводами Арнприора, никто из присутствующих не знал, кто это такой. И лишь мой отец, похоже, догадался, что было видно по его лицу.

— Что ж, извольте, друзья, — начал говорить барон. — Возможно, вы слышали про странную причуду нашего короля переодеваться в простую одежду и в таком виде ходить и разъезжать по городам и селениям своего государства. Могу предположить, что тяга к переодеванию у Иакова появилась при воспоминаниях о его побеге из Фолклендского замка, чему я был свидетелем.

— Но ещё и активным участником этого события, сколь мне известно! — воскликнул молодой Напьер.

— А вы, лорд Мерчистон, извольте не перебивать речь старших, чёрт возьми! — притворно нахмурившись, сказал сэр Роберт. — Итак, как-то раз, бродя инкогнито по улицам Эдинбурга в сопровождении пары слуг, короля привлекла собравшаяся на площади толпа. Это наказывали какого-то законопреступника. Иаков подошёл поближе, чтобы посмотреть на экзекуцию. И в это время, один из слуг, желая предупредить короля то ли о глубокой грязной луже, то ли ещё о чём-то, обратился к нему со словами: «Ваше величество,…» Какой-то чересчур ушастый горожанин расслышал эти слова, и по толпе быстро разнеслось: «Король! Здесь король!» В результате Иакову Пятому пришлось совершить манёвр и быстро оттуда скрыться, дабы избежать излишнего внимания толпы. С тех пор он и придумал себе имя «хозяин Балленгейха», с которым к нему стали обращаться слуги во время его странствий инкогнито. А название это относится к крутой дорожке, спускающейся по холму от замка в Стёрлинге. Так что, верно Джон Бьюкэнан догадывался тогда, кто к нему пожаловал и у него был повод испугаться, памятуя, как нелюбезно он обошёлся с королевскими ловчими… Ну, Эдвард, рассказывай теперь ты, что же последовало дальше.

Снова слово взял лэрд Арнприора:

— Итак, вы, должно быть, уже поняли, что перед воротами нашего замка стоял сам король Иаков в ожидании, когда же хозяин Арнприора соблаговолит впустить его. Как только мой отец услышал фразу, переданную караульным, он ринулся вниз, самолично распахнул ворота и упал ниц перед королём, который с минуту внимательно смотрел с высоты своего коня и своей власти на распростёртого перед ним вассала, а затем с лёгкой улыбкой сказал:

«Ну-ну, вставайте мой собрат. Не подобает нам, монархам падать оземь перед кем бы то ни было, разве что перед святым распятием».

Лэрд Арнприора поднялся и с опущенной головой встал перед королём.

«Ваше величество, не гневитесь на преданного вассала. Я завтра же отошлю к вашему двору двух молодых бычков заместо того старого тощего оленя, которого подстрелили ваши слуги».

«Как старого и тощего! А мне, помнится, старший ловчий говорил о большом и жирном рогаче», — удивился Иаков.

«Клянусь святым распятием, ваше величество! А также честью моей и всего клана Бьюкэнанов! — ответил отец. — Более жалкого оленя я в жизни своей не видел, кожа да кости! Его мясо оказалось таким жёстким, что один из моих кузенов сломал зуб в попытке его разжевать. Здесь стоят гости, присутствовавшие на той пирушке, и они могут засвидетельствовать правдивость моих слов».

«О! У меня нет оснований сомневаться, когда приносят такие клятвы. Но в этом случае, лорд Арнприор, — сказал шутливым тоном король, — ты будешь в убытке, ежели вместо тощего оленя пришлёшь мне двух молодых бычков. Я не могу позволить свершиться такой ужасной несправедливости в моём государстве».

«Но ваше величество! Должен же я искупить чем-то свой проступок!» — ободрённый весёлыми нотками в голосе короля, сказал отец.

«Разумеется, сэр! — сказал король. — Потому ведь мы к вам и пожаловали, чтобы отобедать во дворце Арнприора со славным королём Киппена. Hospitium insolentia recupera {Гостеприимство искупает дерзость — (лат.)}»

Пока в воротах замка шли такие разговоры, леди Арнприора, моя ныне покойная матушка уже отдавала распоряжения. Поднялась невообразимая суматоха, слуги забегали как сумасшедшие, дым из кухонной трубы шёл столбом. Так что, когда Иаков Пятый поднялся в парадный зал нашего дворца, он смог по достоинству оценить усердие обитателей замка в желании попотчевать своего монарха… Король оставил Арнприор в отличном расположении духа. Ему так пришлось по душе развлечение, полученное им в замке, и понравился неунывающий и весёлый хозяин, что на прощание он пригласил короля Киппена навестить собрата короля шотландского в замке Стёрлинга, а также даровал моему отцу привилегию «облегчать» проезжающих мимо замка охотников так часто, как ему вздумается…

Когда Эдвард Бьюкэнан завершил живописное повествование этой забавной истории, неутомимый барон Бакьюхейда снова поднял свой кубок и провозгласил тост за великодушие королей и верность их поданных, и несмотря на то, что к нему мало кто присоединился, — ибо все ещё находились под впечатлением рассказа, — сэр Роберт почти в одиночку осушил полный кубок вина.

Тут подал голос любознательный лорд Напьер:

— Высокочтимый сэр Роберт, я осмелюсь попросить вас поведать нам, каким образом король Иаков совершил побег из Фолклендского замка. Мне давно уже хотелось услышать о той истории в подробностях, и, кажется, в этот вечер самая подходящая обстановка для того, — юноша хитро подмигнул другим гостям, — чтобы вы рассказали, как было дело на самом деле.

— Действительно, мой старинный друг, — поддержал молодого человека отец Филипп, — ваш рассказ будет ещё одним бриллиантом, обретённой мной в этот день.

Барон Бакьюхейда, как, впрочем, и все его предки, относился к числу тех редкостных людей, кои не любят выставлять напоказ свои заслуги, не ищут славы и почёта. А потому, хотя и ходили толки о его якобы важном, чуть ли не первостепенном участии в спасении короля от регента Ангуса, сам сэр Роберт об этом никогда не рассказывал. А если любопытные просили его раскрыть тайну побега короля Иакова, барон лишь отнекивался, говоря, что не такое уж и важное было его участие, как это ему приписывала молва.

Но в этот вечер, в меньшей степени поддавшись уговорам своих друзей, а в большей — благодаря лёгкому дурману от поглощённого вина и охватывающему обычно в таких обстоятельствах желанию вспомнить былые времена, хозяин Крейдока решился удовлетворить любопытство своих друзей.

— Справедливости ради надо сказать, что этот изощрённый план придумали кардинал Битон вместе с королевой-матерью. Сейчас-то он мне представляется немудрёным и простым как сыграть в шахматы со стариной Джаспером. Уж больно я пристрастился к этой игре нынче. Эх, кабы не моя нога! А то теперь вот вынужден воевать с костяными фигурками заместо настоящих рыцарей… Ах, да, не о том я, похоже, стал речь вести. Видать, бордо уже мой рассудок слегка расслабило. Ну, так вот. И согласно тому плану хитроумному должен был быть у короля сподручник, который помог бы ему выбраться из-под надзора охраны Дугласов. А молодой король в то время находился по большей части в эдинбургском замке, расположенном, как вы знаете, на высокой скале и охраняемом крепким гарнизоном, преданным графу Ангусу. Бежать оттуда незамеченным было немыслимо. Поэтому-то Её величество Маргарита Тюдор и кардинал Битон решили организовать побег из королевского замка Фолкленд, что в Файфе. Всем было известно, что временами молодой король приезжал туда, дабы повеселить свою душу славной охотой на оленей да вепрей в долинах меж ломондских холмов. Однако Иаков и шага не мог сделать без ведома заклятых Дугласов. Их стражники, охранники и соглядатаи не спускали с юноши глаз ни днём ни ночью… По замыслу сторонников Иакова кому-то надо было пробраться в Фолклендский замок и устроиться там стременным в королевские конюшни. То должен был быть сильный, отважный и решительный человек, преданный королю и готовый положить за него жизнь. Ибо риск был невероятно великий, и коли бы тот человек попался в руки Дугласов, то верной его страшной смерти предшествовали бы ещё более ужасающие истязания плоти. Признаться честно, я долго размышлял, прежде чем посмел потребовать у королевы-матери, чтобы ту опасную работёнку поручили именно мне. Я целиком и полностью разумел, коему риску я себя собирался подвергнуть. Ныне, по прошествии уж четверти века, когда позади множество ратных полей, где мне не раз приходилось быть на волосок от гибели, оный случай кажется просто ребячьей забавой, ей богу! Ну, так вот, я вызвался сыграть роль конюха и помочь побегу короля. Её величество пыталась было меня отговорить, ссылаясь на моё благородное происхождение: что, дескать, не дело дворянину переодеваться конюхом, и что можно найти человека менее знатного, посулив ему хорошее вознаграждение. Я усмехнулся, понимая, что королева-мать кривит душой, и, помню, ответил, что согласно нашему плану Иаков также должен был облачиться в одежду грума, а значит и его вассалу незазорно некоторое время поносить одежду конюшего. Путём подкупа нам удалось сманить из Фолклендского замка трёх конюхов. А стало быть, мастер королевского двора, коим тогда был брат Ангуса, Джордж Дуглас вынужден был искать им на замену новых стремянных для королевских конюшен.

Другим тайным участником нашего заговора был, как я уже упомянул, не кто иной, как кардинал Битон. Именно он пригласил к себе в Сент-Эндрюс короля Иакова и регента графа Ангуса, всячески ублажал и развлекал их, особенно регента и его приспешников, пытаясь создать у них благодушное настроение и усыпить бдительность. По тайному совету кардинала молодой король изъявил желание ехать в свои владения в Файфе, где любимым его развлечением в то время была охота, о чём я уже упоминал. Весть эта быстро дошла до Фолкленда, ибо от него до Сент-Эндрюса всего-то полдня пути.

Узнав о скором приезде короля в Фолкленд, Джордж Дуглас велел искать новых стременных. А я, к тому времени уже пребывал в селении, что находится рядом с замком. И вот в одежде грума я пришёл к замковым воротам и спросил, не требуется ли им конюший. С лошадьми то я уже с детства умел обращаться и знал все тонкости стремянного дела. Меня тут же взяли в замок. Ради спасения короля я не чурался никакой грязной работы. Так что, когда Иаков в сопровождении Дугласов и их клевретов прибыл в Фолкленд, я разбрасывал солому по конюшне, сыпал зерно в ясли, поправлял развешанную по стенам сбрую и, извините, убирал за лошадьми. Дугласы зорко следили за молодым королём и старались никого из посторонних к нему не подпускать. Но мне было несложно подкупить некоторых слуг из челяди замка, и скоро король уже знал о нашем плане, а в его покоях в потайном месте была спрятана верёвочная лестница и одежда грума. Иаков ждал лишь условного сигнала от меня, чтобы начать выполнение задуманного. Всё было спокойно в Фолклендском замке. Граф Ангус уехал в Лотиан по каким-то делам, связанным с его тамошними владениями. Тем временем за Джорджем Дугласом, его братом прискакал гонец из Сент-Эндрюса с просьбой кардинала срочно приехать к нему по некоему важному делу. Так было задумано заранее. Король весело проводил время в компании молодых дворян: кузенов Арчибальда и Джеймса Дугласов, бастарда графа Аррана Джеймса Гамильтона и Роберта Лесли. Причём молодой человек по имени Джеймс Дуглас из Паркхеда, бывший одного с королём возраста, исполнял при нём роль пажа. Хотя в действительности — и это все понимали, включая и самого Иакова, — он был соглядатаем графа Ангуса и его братца Джорджа Дугласа.

Надо сказать, что в ту пору характер у меня был весёлый и простой. За те несколько дней, что я служил в замке, я постарался подружиться с большинством слуг. Но более всего, признаюсь, меня тянуло к детям, простым и непосредственным созданиям, ибо своих у меня тогда не было. Особенно я сдружился с одним поварёнком по имени Томас — такое я, наверное, внушал доверие своим простосердечием. Я сажал его на лошадь, когда он захаживал ко мне на конюшню. А Том клал мне самые лакомые куски, когда я приходил на кухню за едой.

Однажды с утра поварёнок подошёл ко мне с испуганным видом и сказал, что случайно подслушал накануне вечером в парке, как четыре джентльмена обсуждали, кто первый из них заколет короля. Том очень испугался и решил рассказать мне. Признаюсь, я не придал словам мальчугана тогда большого значения. Но что-то мне подсказывало, что тянуть с побегом нельзя и пора действовать. В тот же день я воткнул пурпурно-чёрное петушиное перо в мой берет — это был условленный сигнал — и постарался сделать так, чтобы попасть на глаза молодому королю.

Согласно нашему плану за обедом Иаков заявил, что хотел бы созвать назавтра рано утром большую охоту, на которой он велел собрать самых лучших гончих и затребовал присутствия многих именитых дворян Файфа. Словом, король всё делал так, как будто собирался отлично развлечься. Он велел подать ужин в свои покои в четыре часа пополудни и сказал, что рано ляжет спать. Поужинав в своей комнате, Иаков забрался в постель и велел своему двуличному пажу тоже идти спать, дабы тот мог утром присоединиться к охоте. Жизнь в замке в этот день замерла рано, так как все полагали, что король уснул, и не хотели тревожить его сон.

Были уже сумерки, когда окно королевской комнаты отворилось и оттуда вниз была сброшена верёвочная лестница. На счастье ночь была ветреная, и за шумом листвы в дворцовом парке трудно было различить звуки открывающегося окна. Ветер кидал лёгкую лесенку из стороны в сторону, и мне пришлось придержать её нижний конец, пока юный король спускался. Я быстро оглядел Иакова, упрятал его роскошные волосы под шапку, нахлобучил её пониже и натёр грязью нежные щёки юноши. Надо сказать, он смирено выносил такое глумление над своей внешностью. После этого мы прокрались в конюшню, вывели под уздцы двух лошадей и направились к воротам замка, которые были давно уж закрыты. Наступил самый важный и опасный момент нашего плана. На удивлённый окрик стражников, я спокойным голосом отвечал, что назавтра утром назначена большая королевская охота, а у этих двух лошадок болтаются подковы, и вот мы их и ведём к деревенскому кузнецу. Стража поначалу отказывалась нас выпускать, ссылаясь на строжайший приказ никого не впускать и не выпускать после захода солнца. Тогда я пригрозил, что если по этой причине назавтра сорвётся королевская охота, то господам привратникам будет несдобровать. В общем, угрозами и увещеваниями мне удалось добиться того, чтобы нас выпустили. Минуя портал замковых ворот, я крикнул стражникам, что мы не хотим их более беспокоить этой ночью, а потому заночуем на сеновале у кузнеца. Дабы не вызывать подозрений мы спокойно направились в селение, но как только миновали последний дом, я достал припрятанные шпоры, мы вскочили на коней и, когда уже стук копыт был не слышен замковым стражам, Иаков пустил коня галопом. Свежий ночной ветер обдувал нас. Невообразимая радость обуяла юношу, вырвавшегося на свободу, он смеялся, кричал как безумный… Под утро мы уже были около ворот Стёрлинга. Что было после, вы все прекрасно знаете… Конечно, в некотором смысле нам повезло или, вернее, на то была воля божья. Ибо позже мы узнали, что покидая с королём Фолклендский замок, мы едва разминулись с братом Ангуса, возвращавшимся из Сент-Эндрюса. Когда он спросил о короле, ему ответили, что Иаков давно уже мирно почивает в своей спальне. И Джордж Дуглас спокойно пошёл спать. Можно только представить, какой переполох творился утром в Фолклендском замке! О-хо-хо!

Воспоминания, казалось, выгнали из головы барона весь хмель и сэр Роберт, закончив рассказ, снова освежил пересохшее горло добрым вином.

— А не приводилось ли вам бывать после в Фолкленде, сэр Роберт? — полюбопытствовал Напьер. — Как никак, это ведь место ваших геройских свершений!

— Как же, довелось мне побывать там ещё разок. За год или два до своей безвременной кончины пригласил меня король посетить его в этом замке. Он устраивал там большое празднество, на котором хотел собрать лучших своих друзей. Помнится, он предложил мне сыграть с ним в кайх {caigh — так в те времена в Шотландии назывался теннис}. Не видал я более странного и нелепого развлечения. Около замка построили огороженный дворик, где через середину на верёвке висела сеть наподобие рыбачьей, а двое игроков с помощью так называемых ракеток перекидывают мячик через эту сеть. Я, конечно, любезно отказался и просил извинения у короля, рассудив, что мне привычней размахивать стальным мечом, нежели деревянной лопаткой, а на этом кайхпуйле, как они дворик для игры звали, я буду выглядеть смешно и неловко.

— Интересно, а что же стало с тем поварёнком Томасом, а, сэр Роберт? — снова спросил дотошный Напьер, который ещё долго находился под впечатлением фееричной истории побега.

— Увы, более его я никогда не видел, — ответил барон. — Но знаешь, как-то раз много лет спустя, как рассказывают, по пути из Эдинбурга в Фолклендский замок к Иакову Пятому подошёл некий молодой человек и попросил дать ему возможность сказать что-то очень важное, касающееся жизни суверена. Король милостиво выслушал поведанную ему историю, снял с пальца перстень и передал юноше, велев ему идти к управляющему королевским двором и рассказать тому ещё раз эту историю. Вскоре после этого случая Джеймс Гамильтон, один из тех четырёх, злоумышлявших против молодого короля, был схвачен и брошен в темницу. Остальные же трое были в изгнании, как и все Дугласы. А иначе их бы ждала та же участь, что и Гамильтона. А его, как только королевский суд нашёл, что он вместе с пособниками замышлял убиение соверена в Фолклендском замке, немедленно казнили. Говорят, что перед судьями свидетельствовал родственник этого самого Джеймса Гамильтона, некий шериф из Линлитгоу, жаждавший отомстить своему коварному родственничку за одно из многочисленных его злодеяний, а именно за то, что он отправил на костёр брата этого шерифа, вменяя ему в вину, что тот был якобы протестантом, а сам захватил его земли. Ну, а кто был тот юноша, подошедший к королю и рассказавший ему эту старую историю, которая-то и легла в основу обвинения шерифа, мне не ведомо. Возможно, это и был мой старинный знакомец Том, а может быть и кто другой: столько врагов себе нажил этот арранский бастард своими злодействами.

На этом самая интересная часть пиршества закончилась. Отец Филипп ушёл в свою опочивальню, где он до рассвета записывал услышанные им этим вечером истории. Молодые люди, договорившись устроить рано утром охоту, пошли спать. А барон со своими старыми соратниками ещё долго продолжали отдавать почести великому богу Бахусу.

Глава XIII

Снова Фулартон

Утро после пиршества было пасмурным и серым, лёгкая пелена измороси окутывала воздух. Это, впрочем, не нарушило планов молодых людей, которые с удовольствием погонялись за дичью в окрестных лесах. После сытного обеда, который уже не отличался тем разнообразием блюд как накануне, гости сердечно попрощались с хозяином замка и его сыном и довольные проведённым временем разъехались по домам.

Напьер и Бьюкэнан пригласили Ронана посетить свои именья и при этом едва было не поссорились между собой по поводу того, чей черёд будет первым принимать молодого Бакьюхейда. Любознательный Напьер хотел непременно узнать, как Ронан издали определит высоту его дома, а коли повезёт с погодой, то и расстояние до вершины Бен-Ломонда. А бравый лэрд Арнприора обещал пригласить тех из своих соседей, коих могли бы сопровождать молоденькие незамужние дочки, понимая как его новый друг должно быть истосковался по женскому обществу.

Вечером за ужином барон Бакьюхейда расспрашивал сына, как тому пришлись гости и оправдались ли его ожидания от знакомства с Напьером и Бьюкэнаном.

— Эти молодые джентльмены — как вы их и описывали, отец. Напьер — умён и любознателен, но обременён заботами, налагаемыми на него его владениями. А лэрд Арнприора чем-то напоминает его отца, судя по тому забавному рассказу о короле Киппена…

Неожиданно в зал, где отец с сыном принимали вечернюю трапезу, прервав мирную беседу, подобно пуле из аркебузы влетел вездесущий Эндри.

— Тревога! Тревога! — пронзительно вопил мальчишка, и весь его вид как будто подтверждал это беспокойство: округлённые глаза на вытянувшейся физиономии, призывающее протянутые вперёд руки и неспособные устоять на одном месте ноги.

Отец с сыном переглянулись, и взгляд их, казалось, говорил: «Опять сорванец захотел нас какой-то шуткой позабавить».

Бакьюхейд усмехнулся и сказал:

— Я бы хотел знать, как ты, сэр шут, заголосишь, когда я велю Гилберту не давать тебе сегодня ужина в наказание за то, что ты помешал нашей мирной трапезе.

— Ей-ей, как моя матушка говорит: и шут может умному человеку хороший совет дать, — бесцеремонно заявил юный грум. — Да мне и не до шуток, мой господин! Вы разве не слышите шум у ворот? Недаром у меня пятка давеча чесалась, а это, ей-ей, всегда к беде.

Все притихли, прислушиваясь. Действительно, со двора доносились невнятные крики. Барон и Ронан вопросительно посмотрели на слугу.

— Какие-то всадники стоят у ворот и требуют впустить их в замок, — пояснил тот.

— А это случаем не наши недавние гости, — спросил барон, — вздумавшие вернуться и продлить весёлое празднество?

— Не, ей-ей. Сверху-то я разглядел, хоть и темно уже: их там не меньше дюжины, и все в кирасах, шишаках и с копьями да алебардами. У наших-то гостей обличие не такое воинственное было. А эти кричат, что ежели их тут же не впустят, они наш дом возьмут приступом, — выпалил Эндри.

Бакьюхейд нахмурился и тут же по-военному стал отдавать приказы:

— Ронан, дорогой, беги и вели всем слугам живо собраться во дворе, да пусть прихватят оружие, у кого какое есть, а ежели никакого нет, пусть в этом зале со стены снимут. А ты, Эндри, поможешь мне облачиться в приличествующие случаю одеяния. Клянусь пречистой, никому ещё не удавалось замок Бакьюхейдов взять штурмом!

А тем временем перед въездом в замок некоторые всадники уже спешились и пробовали ворота на прочность тяжёлыми секирами. Но крепкий дуб, из которого были сделаны ворота в Крейдоке, заставил бы их работать так всю ночь. Среди осаждавших раздавались крики:

— Поджечь, да и дело с концом!

— Не спеши, Джон, может, сами откроют.

— А может через стену перелезть?

— Как же ты перелезешь? Она, поди, в три человеческих роста!

— А, и то верно… А по лестнице если?

— Где же ты ночью, дурья башка, лестницу раздобудешь?

— Отставьте ворота в покое, безмозглые болваны! — надо всеми раздался властный оклик, по-видимому, их командира. — Клянусь небом и землёй, вы так будете осаждать их до второго пришествия.

Ворча и чертыхаясь, ратники отступили от ворот и собрались вокруг своего центуриона, который им сказал негромко:

— Вы чересчур рьяно взялись за дело, мои воители. Так можно и пташку вспугнуть. Без моей команды — ни одного движения!

А с другой стороны ворот обитатели замка, уже собравшиеся во дворе, понимали, что, кто бы то ни были эти воины, цели у них не были похожи на дружеские.

Через некоторое время в амбразуре башенки над воротами показался сам барон. В нём трудно было узнать того гостеприимного добродушного хозяина, которого мы видели накануне за столом в пиршественном зале. Стальной шлем без забрала закрывал от света факелов черты лица рыцаря и придавал фигуре ещё больше суровой величественности. На стальной воротник падала чёрная с проседью борода, полностью прятавшая нижнюю часть лица. Остальную часть его одеяния составлял плащ из буйволиной кожи, когда-то расшитый шёлком, а ныне покрытый паутиной трещин и порезов, полученных в боях. Он приоткрывал кое-где стальные отполированные латы, когда-то красиво отделанные позолотой, а сейчас покрытые налётом ржавчины. Огромный двуручный меч устаревшего образца висел на перевязи на могучей шее; он был настолько длинным, что пересекал всё тело — его большая рукоятка высилась из-за левого плеча, а конец спрятанного в ножны лезвия, опускался к правому сапогу и стучал при каждом шаге по непонятно зачем пристегнутым шпорам. У Ронана, увидавшего отца в таком бравом виде, на губах проскользнула лёгкая улыбка.

— Почтенные странники, по какому праву вы нарушаете покой этого мирного дома в столь неподходящий час, когда многие добрые шотландцы видят уже не первый сон? — с высоты башни прозвучал грозный бас старого рыцаря.

В ответ он услышал беззастенчивое заявление:

— Именем управителя шотландского королевства лорда Джеймса Гамильтона я требую, чтобы мой отряд был впущен в замок, а иначе мы возьмём его силой.

— И кто же смеет так дерзостно со мной говорить, прикрываясь именем регента? — барона Бакьюхейда не смутили ни упоминание Гамильтона ни угрозы приступа.

— Я, капитан этого отряда, сэр Фулартон из Дрегхорна! — напрягая голосовые связки прокричал наш старый знакомец.

— О-хо-хо! — нарочито рассмеялся барон. — Признаюсь честно, сэр капитан, похоже, что я не очень силён в современной генеалогии, ибо, клянусь мессой, не могу припомнить оного имени среди благородных шотландских фамилий, по крайней мере, среди тех, с коими мне доводилось воевать бок о бок.

О! Такого удара по своему честолюбию приспешник регента никогда ещё не получал за всю свою жизнь. Он буквально задохнулся от гнева. И если бы не ночная темнота, его перекошенное лицо, пунцовое от злости стало бы прекрасным образчиком для изучения физиономиста.

— Как! Вам не ведома эта древнейшая и благороднейшая фамилия? — с гневным изумлением воскликнул Фулартон. — Да сам Роберт Первый назначил нас потомственными королевскими ловчими в Ангусшире.

— Ну, может Фулартоны и ловили тетеревов да куропаток в Ангусшире, но на моей памяти ни один человек с такой фамилией никогда не участвовал в охоте за более крупной дичью — за английскими стервятниками.

— Проклятые паписты, ну я тебе покажу, Бакьюхейд, — прошипел Фулартон себе под нос, скрежеща зубами, а затем, чуть поостыв, надменно крикнул хозяину замка: — Я так разумею, что разговариваю с сэром Робертом Бакьюхейдом?

— Возможно, сэр Фулартон, ежели вы таковой, за кого себя выдаёте, — ответил барон.

— Сэр Фулартон из Дрегхорна, к вашим услугам! Так вот, сэр Бакьюхейд! У меня письменное повеления управителя государства, скреплённое личной печатью шотландского регента, доставить к нему в Стёрлинг некоего Ронана, именуемого себя Лангдэйлом, хотя он есть Бакьюхейд, ваш родной сын.

— Что! Ронана к регенту! — удивлёно воскликнул барон, а тем временем правая рука рыцаря потянулась к левому плечу, над которым поднимался длинный эфес. — Право слово, сэр капитан, к чему такая честь моему мальчишке?

— Мне это не ведомо, мой лорд. Но полагаю, намерения у герцога Шательро самые что ни наесть благие, и клянусь честью, вам нечего опасаться за судьбу вашего сына.

Позади барона на ступеньку ниже его стоял пострел Эндри, который не отходил от своего хозяина ни на шаг, готовый быстро выполнить любой его приказ. Он слышал весь разговор. А после последних слов Фулартона, в которых детская интуиция уловила ту фальшь и неискренность, коя как правило бывает недоступна слуху взрослого, мальчишка стал дергать барона за подол плаща. Старый рыцарь раздражённо оглянулся и увидел Эндри, со всей силы мотавшего головой из стороны в сторону. Он снова повернулся к ратникам и произнёс:

— Прошу простить нашу неприветливость, сэр капитан. Мой гарнизон очень мал, а по дорогам нынче шастает много лихих людей, для которых такая тёмная ночь как эта — удобное время творить свои разбойничьи дела. К сожалению, я не могу в целях предосторожности приказать слугам открыть немедля ворота — уж слишком подозрительно вы выглядите. Я бы советовал вам отправиться в деревню Хилгай, что находится совсем рядом, вон за тем леском. Там вы почти сможете найти кров на ночь и хорошо подкрепиться на постоялом дворе. А назавтра при свете дня вы вернетесь и, ежели вы действительно посланцы регента, как утверждаете, то предъявите бумаги, подтверждающие ваши полномочия, и тогда — клянусь святым причастием! — я впущу вас в замок.

— Но сэр Бакьюхейд! Это дело государственной важности и не терпит отлагательства. Регент желает приватной беседы с вашим сыном.

— Ага! — вскричал барон. — А вы, сэр, утверждали, что не знаете, зачем регент желает видеть моего сына!

— Но поверьте мне, сэр Роберт, юноше действительно ничто не угрожает!

В этот момент Бакьюхейд почувствовал, как Эндри снова дёргает его за плащ.

— Сэр Фулартон, мне не остаётся ничего другого как пожелать вам спокойной ночи и вашему отряду благополучно добраться до Хилгай.

Барон Бакьюхейда продолжал стоять на стене до тех пор, пока всадники, посовещавшись между собой, не развернули лошадей и не исчезли в темноте на уходящей в лес дороге, ведшей в селение.

Затем хозяин Крейдока спустился во двор, оглядел всех собравшихся там, как будто подсчитывая силы защитников замка, и стал держать совет с Ронаном, отведя его в сторону.

— Знаешь ли ты, сын мой, что это регентское охвостье приехало по твою душу. Я их покуда отослал в Хилгай, но назавтра при свете дня они вернутся, ежели ещё ночью не дерзнут атаку предпринять. А командует ими некий Фулартон, который утверждает, что регент немедля желает приватной беседы с тобой. Меня это безмерно удивляет, но ещё боле настораживает. Откуда вообще Джеймс Гамильтон знает о твоём существовании? Клянусь святым Андреем, не нравится мне всё это!

— Отец, я нахожусь в таком же недоумении, что и вы… А впрочем, есть у меня некие догадки, но всё надо бы тщательно обдумать.

— Ну, вот и ступай покуда поразмышляй, а я здесь распоряжусь о защите замка на случай неожиданного нападения. Эти прихвостни регента ничем не лучше обыкновенных разбойников.

Барон подозвал Эндри.

— Ты что, проказник, меня дёргал на стене, покуда я важную речь держал со странниками?

— Ваша милость, так ведь врал он всё, этот Фулартон. Ей богу, брехал, как коробейник на ярмарке, который что угодно скажет, лишь бы товар распродать, и бога не побоится. А знатно, ей-ей, вы их прочь отослали. На постоялый двор в Хилгай! Вот умора-то! Да там не то что постоялого двора, а даже таверны-то справной нету! Ей-ей, ведь верно говорят, что словечки «совсем рядом» и «почти» есть великие лгуны, ха-ха.

— Однако же не уверен я, что в Хилгай они уехали. А посему придётся тебе этой ночью на страже постоять. Укройся в этой башне, погаси факел и следи за подступами к стене — у тебя глаза молодые и зоркие. В случае тревоги труби в горн. Часа через четыре тебя Питер сменит. А покуда пойди и укрепи зажжённые факелы в угловых башенках, дабы снаружи казалось, будто замок надёжно охраняется. Тогда никому и в голову не придёт, что в Крэйдоке осталось-то всего раз, два,… семь мужчин, не считая старого дворецкого Джаспера, который не то что меч, а ложку и то уже с трудом поднимает, да отца Филиппа, могущего врагов разить разве только словом божьим.

После этого Бакьюхейд как настоящий полководец назначил каждому из слуг его пост и время дежурства. Даже повару Гилберту поручено было вместо топора для разделки туш вооружиться алебардой и ходить по периметру стены с полуночи и до первых жаворонков.

Отдав такие распоряжения, сэр Роберт поспешил в залу, где в сосредоточенной задумчивости сидел Ронан.

— Какие думы у тебя, сын мой, о причине этого визита? Я так просто теряюсь в догадках, зачем ты мог понадобиться Джеймсу Гамильтону, этому перевёртышу, лисе хитрой. Да и откуда ему вообще ведомо, что на свете есть такой юнец как Ронан Лангдэйл?

— Мнится мне, здесь сокрыта какая-то тайна. И клянусь мессой, её мог бы объяснить не кто иной, как мой учитель отец Лазариус.

— Лазариус? Но причём здесь он? И что заставляет тебя так думать, Ронан?

— Я пытаюсь размышлять логически, как меня учил учёный старец… Вот смотрите, батюшка! Накануне моего отъезда из Пейсли туда прибыл сам архиепископ Сент-Эндрюс, брат регента. На следующее утро отец Лазариус был очень опечален и встревожен. Он поведал мне лишь, что слышал некий разговор, полный богопротивных слов и помыслов. Я хотел выведать у него более обстоятельные сведения, так его встревожившие. Но он наотрез отказывался упоминать какие-либо подробности. Упомянул лишь, что знания эти опасны, и хотел, чтобы я быстрей покинул аббатство. Ну, что вы об этом скажете, отец?

Бакьюхейд задумался. Но, похоже, никакие догадки не посетили головы бравого вояки, но никудышного мыслителя, ибо он лишь ответил:

— Чертовщина какая-то творится в монастыре оном, клянусь небесами!.. И в самом деле хорошо, что ты уже дома.

— А я вот что думаю, — продолжил Ронан. — Пойдём от обратного. Регент посылает людей за мной: верно, чтобы меня как-то изолировать или даже бросить в темницу. Значит он полагает, что я представляю какую-то опасность для него, иначе к чему такие хлопоты. Отец Лазариус также говорил, что ежели я узнаю то, что услышал он, то мне будет угрожать опасность. Связывая последние два факта, я прихожу к заключению, что регент полагает, что мне известно то, о чём никак не хотел мне рассказывать отец Лазариус. Вот я и говорю, что только этот святой отец может раскрыть тайну. Очень даже вероятно, что это связано с архиепископом Сент-Эндрюсом, а может и со всем кланом Гамильтонов во главе с Шательро.

— Ах вот оно что! — воскликнул барон. — Не зря я всё же тебя обучаться посылал. Вот ты мне и растолковал всё как есть.

— Я, правда, не в состоянии понять, почему регент считает, что мне ведома тайна, услышанная отцом Лазариусом. Я ведь так ничего от праведного старца и не узнал.

— Эх, Ронан! По юности лет не знаешь ты ещё людского коварства. Верно, кто-то внушил Джеймсу Гамильтону или шепнул ему на ушко, что ты якобы всё знаешь.

— Но зачем, отец?! Кто же может хотеть погубить меня?

— Хотел бы я это знать, Ронан! Долго его голова красовалась бы над нашими вратами! — вскричал в сердцах барон и вдруг запнулся, охваченный старинными воспоминаниями. Когда мрачное туча сошла с его лика, Бакьюхейд продолжил: — Одному богу только всё ведомо, сын мой! А мне ж, право слово, невдомёк, где и когда ты себе смертельных врагов нажить успел. Порыщи-ка в своей памяти, авось, что и вспомнишь.

— Что же нам делать, отец?

— А вот что. Поди-ка спустись в комнату Питера, вели ему сменить Эндри пораньше, а мальчишка пусть сюда придёт…

Паренёк, крайне удивлённый такой быстрой сменой с поста, через пару минут позевывая предстал перед бароном. Он ещё больше удивился, когда его надежды на сон не сбылись, а вместо этого он получил указание седлать коня.

— Эндри, сынок, хочу я тебе важное задание поручить. Бери Идальго, он дорогу хорошо знает, да скачи в монастырь Пейсли. Завтра днём тебе надобно быть у его ворот и спросить отца Лазариуса. Если он выйдет, то передай ему моё приглашение посетить нас с Ронаном в Крейдоке, когда ему будет удобно и как позволит отец-настоятель. Передай, что мы за ним можем даже носилки прислать. А ежели нет его в аббатстве, то поинтересуйся осторожно где его можно разыскать. И сразу назад, только лошадь до смерти не загони. И будь внимателен, нигде не останавливайся и ни с кем не разговаривай. А когда выедешь из Крейдока, возьми коня под уздцы, сверни с дороги и пробирайся зарослями и пустошью. Полагаю, тебе ведомы здесь все тропки. А то я подозреваю, что эти солдаты, или разбойники, могут стеречь дорогу из замка.

— Отец, — сказал Ронан, — думаю, будет лучше, коли мальчишка сперва вздремнёт чуть-чуть. Только представьте, какой путь ему за день с небольшим предстоит проделать!

А Эндри добавил:

— Ей-ей! А коли вы, господин, меня тотчас в путь отправите, то очень даже возможно, что я засну прямо на коне и не пробужусь даже, ежели свалюсь с него, как было когда один монах возвращался в камбускенетский монастырь после отпевания почившего купца в Стёрлинге. Этот августинец с таким усердием весь обряд выполнил, что у него не осталось сил противиться предложенной ему кружке вина. И с каждой последующей кружкой сил к сопротивлению у него всё убавлялось и убавлялось. Ему бы проспаться, но он был очень уж благочестивый и не хотел пропустить заутреню. А посему он упросил родственников и друзей почившего, чтоб его водрузили на мула, и поехал в монастырь. А по дороге уснул и свалился. Когда мул посреди ночи прибрёл в монастырь без хозяина, монахи переполошились и отправились на поиски брата и скоро обнаружили благого монаха. Тот мирно возлежал посреди моста через Форт и громко храпел Ave Maria под убаюкивающее журчание воды.

— Ну ты мастер басни рассказывать! — добродушно сказал барон.

— Ей богу! То в самом деле было! Мы когда ездили с Гилбертом на майскую ярмарку в Стёрлинг, я собственными ушами слышал эту историю.

— Ну что ж, ладно, два часа тебе на сон и в путь. Мастер Ронан расскажет тебе дорогу и снабдит всем необходимым. Ну, иди с богом!.. Эх, вы, молодняк! Помню, мы с Джоном Бьюкэнаном сутками могли с седла не слезать.

Бакьюхейд остался наедине с сыном.

— Ежели нынче на нас не нападут, — с хмурым видом молвил барон, — то ведомо, пожалуют утром гости непрошенные. Покажут грамотку с печатью регента, и у меня не будет причины не впустить их в замок. А тогда силы будут неравны, и они увезут тебя с собой… Клянусь мессой, не бывать тому!

— Да почему собственно я должен бояться этого Шательро? — горячо воскликнул юноша. — Ведь совесть моя чиста и мне нечего скрывать! Я отдамся в руки ратников регента и поеду с ними хоть в Стёрлинг, хоть в Кэдхоу или даже в Эдинбург, — простосердечно добавил он. — Поклянусь Гамильтону святым распятием и скажу прямо и честно, что ничего мне не ведомо, и что я всего-то простой школяр и хочу остаться в стороне от всех этих интриг.

— О-хо-хо! Какой же ты наивный, Ронан! Э-эх, не ведомо тебе ещё коварство людское. А уж этому-то арранскому отродью и подавно верить нельзя. Помнишь, я упоминал давеча про бастарда Джеймса Гамильтона, каковой вместе с Дугласами замышлял убить молодого короля Иакова в фолклендском замке, про того самого, который в конце концов понёс заслуженную кару на плахе? К его многим злодействам можно причесть и подлое убиение благородного Леннокса. После нашего поражения в битве у Линлитгоу граф Леннокс сдался Аррану, уверенный в его благородстве, бросил свой меч и безоружный был злодейски умерщвлён братцем Аррана Джеймсом Гамильтоном… Так вот, по крови-то наш теперешний регент Шательро приходится племянником тому нечестивому злодею, и тоже ведь Джеймс. Да тебя верная смерть ждёт, ежели ты им в руки отдашься! Нет, не допущу я сего!

— Но что же делать, отец?

— Мы сделаем хитрый манёвр и обведём регентского клеврета и его подручников вокруг пальца. Правда, тебе, Ронан, придётся испытать временные стеснения в удобствах. Это как в шахматах, когда мы с Джаспером играем. Я своего короля увожу в самый угол и окружаю плотно разными фигурами, и он как в крепкой цитадели пребывает, недосягаемый для врагов… А пока что пойди вздремни часок другой на мягкой постели. Кто знает, когда ты ещё сможешь понежиться на чистых простынях в своей опочивальне?..

Бакьюхейд помолчал ещё немного и сказал со злой искоркой в глазах:

— Ну что ж, добро пожаловать в Крейдок, «птицелов» Фулартон!

Глава XIV

Возвращение гвардейцев

Едва только небо окрасилось в светло-серые краски в преддверии наступающего дня, как у ворот Крейдока уже стоял отряд конников. Это были вчерашние ночные гости. Лица у ратников были неприветливые и даже злые, то ли из-за невесёлой погоды, то ли из-за плохо проведённой ночи, голодной и холодной.

Одетый как и ночью только без старомодного шлема и шпор, Роберт Бакьюхейд приказал приоткрыть ворота и впустить того всадника, который называл себя сэром Фулартоном. Внешний вид у него был бравый, но во взгляде сквозила надменность и недовольство. Приспешник регента вытащил из висевшей на перевязи сумки свиток и вручил хозяину замка.

Барон, развязал шёлковый шнурок, расправил грамоту и прочитал, что сей документ уполномочивает сэра Фулартона из Дрегхорна доставить к регенту герцогу Шательро дворянина по имени Ронан Лангдэйл, сына барона Бакьюхейда, для приватной беседы с регентом. Ниже была приписка, что в случае отказа добровольно сопровождать капитана гвардейцев, последний имел право использовать все имевшиеся в его распоряжении средства. Барон ещё раз перечитал свиток — да, внизу действительно стояла печать регента. Он спросил:

— Чем же заслужил мой сын такой чести: быть принятым самим регентом?

— К сожалению, мой барон, я не могу удовлетворить ваше любопытство.

— Ну, хотя бы намекните, сэр Фулартон!

— Фулартон из Дрегхорна, сэр!

— Да-да, конечно из Дрегхорна, сэр Фулартон!.. Вы же разумеете, что Ронан всего лишь школяр и мы все просто удивлены этим приглашением, написанном, ей богу, в тоне приказа на арест. И как родителя Ронана меня это не может не беспокоить.

— Боюсь, что даже если бы я и желал ответить на ваш вопрос, уважаемый барон Бакьюхейда, — надменно отвечал регентский клеврет, чувствуя за собой власть, — то не смог бы этого сделать. И даже не из-за вчерашней вашей «гостеприимности», оставившей моих людей холодными и голодными. Дело в том, что я стараюсь всего-навсего не совать свой нос в дела герцогов и графов, королей и регентов… Так где же молодой человек? Надеюсь, у него не много займёт время на сборы?

— Извините, сэр капитан, но теперь в свою очередь я должен огорчить посланника Джеймса Гамильтона, которого теперь зовут герцогом Шательро. Я бы мог сообщить об этом и давеча ночью, когда вы так нежданно предстали перед вратами моего замка, ежели бы я был уверен, что вы это вы. Однако наступательные действия вашего войска внушали моему гарнизону большие опасения, и мои советники и ординарцы призвали меня перейти к глухой обороне. Как полководец и военачальник вы должны признать наши действия вполне разумными и обоснованными с позиции военной стратегии. Вы согласны со мной, сэр Фулартон… из Дрегхорна?

— Хм. Мне кажется, вы надо мной издеваетесь, сэр Бакьюхейд! — начинал уже злиться приспешник регента, брезгливо оглядывая собравшийся вокруг «гарнизон» из нескольких слуг, девушки-прислужницы и двух-трёх любопытных поварят: из всей этой армии только три или четыре человека в состоянии были владеть оружием. — Я требую немедленного отъезда вашего сына к шотландскому регенту. Можете не сомневаться: я составлю ему отличную компанию в этой поездке.

— Эх, не люблю я разочаровывать своих гостей, — с ухмылкой вздохнул барон, а его челядинцы пытались безуспешно спрятать улыбки. — Однако, думается мне, что это известие расстроит вас, сэр Фулартон из… из Дрегхорна. Ежели вы и готовы составить отличную компанию Ронану, то он не совсем расположен к вашему обществу, ибо после весёлого пиршества запрошлой ночью, когда наш стол ломился от яств, таких как, хотя бы…, — и барон пустился перечислять все известные ему блюда, в то время, как оголодавший Фулартон исходил слюной. — Так вот, после того замечательного пира, выспавшись в мягкой и тёплой постели, — продолжал барон, дразня клеврета регента, — вслед за гостями ускакал и мой сын, задумавший проведать своего деда МакАлдониха, коему уже на восьмой десяток, а он крепок как самый старый дуб в нашем парке. Вот, челядинцы подтвердят искренность моих слов.

— Да-да, ускакал давеча мастер Ронан, — сказала кокетливо девушка-служанка и покраснела, смутившись своей смелости.

— Уехал он, сэр, взял у меня сыра головку да кусок окорока, сел на Идальго, да уехал, — угрюмо пробурчал невыспавшийся повар Гилберт.

Другие же слуги были никак не в состоянии подтвердить слов своего господина: всё, что они могли бы сделать в тот момент, так это упасть на землю и схватиться за животы, чтобы не лопнуть от смеха — так их позабавила насмешливая речь хозяина замка.

Конечно же, Фулартон был не такой дурак, чтобы не понять, что над ним насмехаются. Но вступать в препирательства со старым рыцарем не входило в его планы. Ему нужно было во что бы то ни стало заполучить Ронана и сделать так, чтобы по дороге в Стёрлинг с юношей случилось фатальное несчастье. Поэтому-то он, хотя и готов был взорваться от ярости, сделал вид, что не понял ехидных шуток Бакьюхейда и, желая проверить свои подозрения, надменно молвил:

— Сэр Роберт Бакьюхейд! Данными мне полномочиями я должен убедиться в искренности ваших утверждений.

— Каких именно, уважаемый сэр? Что на нашем пиршестве мы вкушали именно те яства, кои я перечислил, или что постели в нашем замке мягкие и тёплые? Скажите же, как мне доказать, что я не обманываю вас? — барон не мог отказать себе в удовольствии ещё немного покуражиться над несчастным Фулартоном, мстя тому за преследование сына.

Ординарцу Шательро стоило большого труда сдержать свой гнев. Он скрежетал зубами, а глаза метали молнии.

— Сэр, я хочу увериться, что молодой человек не скрывается в замке, — зло произнёс Фулартон.

— Вы что же, не верите моим заверениям? — с наигранным удивлением спросил барон.

— Нет, клянусь всем святым! — ответ прозвучал как вызов на бой.

— Ну, хорошо, мой лорд, — после некоторого раздумья рассудил Бакьюхейд. — Коли у вас хватает наглости считать, что я не есть хозяин в собственном доме, я вынужден отступить перед численным превосходством противника, пойти на переговоры и заключить перемирие, даже при условии досмотра моей цитадели. Что ж, я вам дозволяю взять одного из ваших спутников и обыскать моё скромное жилище. Прошу искренне меня простить, но всю вашу армию я впустить не могу — сейчас в замке мало слуг, чтоб мы могли защититься в случае чего… Хотя я вас честно предупреждаю, что вы зря потратите время.

— Как вам угодно, сэр, — сказал капитан регентских гвардейцев и крикнул сквозь решётку в воротах: — Эй, Джон! Зайди-ка сюда.

В ворота впустили помощника капитана, ратника по имени Джон. У него был пристальный сверлящий взгляд и огромные подкрученные кверху рыжие усы. В сопровождении этого солдата и при его помощи Фулартон обошёл все помещения «дворца», заглянул под все висящие на стенах гобелены — не скрыта ли где потайная дверь, нагнулся и посмотрел под все кровати — не прячется ли под ними разыскиваемый, открыл дверки всех шкафов и крышки всех сундуков, проверил все большие бочки на кухне, сунул свой нос во все тёмные углы, порой давно уж затянутые паутиной. Не остались без внимания и постройки в пределах замковой стены: часовенка отца Филиппа, амбар с подвалом, конюшня, псарня и прочие хозяйственные сооружения. Фулартон залез на окружавшую замок стену и обошёл её по периметру, зорко вглядываясь во внутренние строения и пытаясь понять, куда бы мог спрятаться Ронан, если бы у него возникло такое намерение. В общем, упрекнуть ординарца в отсутствии рвения и добросовестности было нельзя.

Не поленился он спуститься и в тёмный и холодный подвал под амбаром. Но и там ничего не было, кроме огромных бочек с вином и старой рухляди. Приуставший и взмокший от этой работёнки — а на нём ведь была боевая амуниция — Фулартон присел на пустую бочку и вздохнул: на упорные поиски было убито полдня, а в результате эдакие усилия были потрачены впустую.

Помимо сподручника Джона его всюду сопровождал также и Питер, ловчий барона Бакьюхейда. Хозяин наказал ему ходить и присматривать за регентскими холуями, пока те рыскали по замку в поисках мастера Ронана.

— А скажи, мужлан, — обратился к Питеру Фулартон, — правда ли, что уехал вчера Ронан?

— Это ж верно как и то, что в бочке под вами не осталось и капли вина, сэр, — ответил слуга.

— Послушай, приятель, — вдруг неожиданно приветливым голосом сказал ординарец, — мне же ведомо, что молодчик прячется где-то здесь рядом. Но видимо скрывается так умело, что быстро его и не сыщешь. Мы поставим дозор около замка и рано или поздно все равно поймаем этого каналью. Но чтобы сберечь время я готов заплатить тебе десять крон золотом, если ты мне скажешь, где он прячется.

— Эге-ге! Какие вы речи-то ведёте, сэр! Удивительно, однако ж, что вы такой непонятливый. Вам же все говорят, что ускакал мастер Ронан… Да ежели б и не уехал, то не такой я иуда, чтоб своих-то благодетелей за десять монет продавать.

— Отлично! Кажется, я тебя понял, приятель, — с воодушевлением воскликнул Фулартон. — Ты верно, хочешь сказать, что десять крон тебя не устраивают, так? А если я дам тебе в пять раз больше? Это ведь огромные деньги! Ты смог бы купить большой участок земли и сам стать лэрдом!

Ловчий Питер, преданный слуга и добродушный малый с наивным удивлением посмотрел на сэра Фулартона из Дрегхорна и сделал шаг назад, будто боясь запачкаться. Факел в руках вояки Джона хорошо освещал их обоих. По поведению и взгляду ловчего ординарец понял, что многого из этого плебея не вытянуть, и лишь подумал про себя: «Ну и глупые же эти простолюдины!»

Когда Фулартон со своим сподручником Джоном наконец-то покидали замок, неунывающий барон зычно крикнул ему:

— Эй, сэр Фулартон из э… Дрегхорна! А не желаете ли отведать вкуснейших блюд, кои у нас остались ещё со вчерашнего пиршества, и запить их живительным вином?

Регентский клеврет бросил гневный взгляд на Бакьюхейда, зло пробурчал: «Объедками не питаюсь!» и вышел вон за ворота, которые тут же за ним и захлопнулись…

Вечером в замке рано всё утихло и Крейдок погрузился в сон. Его обитатели, утомлённые беспокойной прошлой ночью, вздохнули свободно, и, казалось, жизнь потекла как прежде.

Бакьюхейд позвал к себе Питера, который пришёл и простосердечно поведал своему господину о попытке сэра Фулартона подкупить его.

— Что ж нам теперь делать? — в раздумье спросил барон, обращаясь скорее к самому себе. — Они, похоже, очень сильно желают заполучить Ронана. Конечно, в горы к МакАлдониху они не сунутся. Да и Фулартон, этот прихвостень Гамильтона видать не уверен доподлинно, уехал ли мой сын в самом деле или прячется где. А потому и Крейдок кордонами окружил: один — в лесу выставил, чтоб на дороге можно было путников перехватывать и допрос им учинять; а ещё с севера и запада дозорных расположил, дабы замок на виду держать. Только со стороны озера никого не поставил: то ли людей у него мало для тотальной блокады, то ли считает ненужным этот крутой склон стеречь. Ну, нам это и лучше.

Присутствовавший при разговоре отец Филипп осторожно спросил у барона:

— А где же всё-таки Ронан, сэр Роберт? Он ведь не уезжал никуда, не так ли?

— О-хо-хо! Друг мой! Ну, конечно же, ни к какому МакАлдониху он и подавно не отправлялся, а сидит тихо-тихо как мышка-полёвка в своей норке. Завтра многое разъяснится, ибо под утро жду я возвращения Эндри. Посмотрим, какие известия наш юный гонец привезёт.

Ожидая возвращения посланца и опасаясь, что его могут перехватить солдаты регента, Роберт Бакьюхейд поднялся за несколько часов до рассвета. Он привёл в готовность свой маленький отряд, состоявший из ловчего Питера, молодого конюшего и старого привратника, к коим присоединился также и вечно невыспавшийся повар Гилберт. Не поднимая шума, они собрались около ворот, готовые выскочить на помощь пареньку по первому сигналу тревоги.

Но старый рыцарь недооценил молодого слугу, который за пару миль до замка свернул с дороги в тёмный лес и, ведя под уздцы коня, пробрался в непроглядной мгле одному ему известными тропками среди кустов и деревьев до Крейдока и неожиданно явился перед самыми воротами. Его быстро впустили. Мальчишка буквально валился с ног: настолько он был уставшим. Он безропотно позволил заботливому Питеру отвести себя в комнатку с кроватью, рядом с которой тут же появилась миска с дымящейся жирной похлёбкой и кружка эля. Не меньший почёт получил и Идальго, которому судя по осунувшимся бокам, утыканным репейником и колючками хвосту и гриве, и спотыкающимся ногам тоже пришлось несладко. Коню насыпали отменного овса, а уже с утра почистили и расчесали.

Барон зашёл к пареньку, когда тот допивал эль в предвкушении долгожданного отдыха.

— Эндри, сынок, всё ли у тебя получилось и какие же вести ты привёз?

— Ей-ей, господин, я всё сделал, как вы и велели, — отвечал с гордостью за оправданное доверие молодой слуга. — Похоже, я правильно сделал, что повёл Идальго лесом потому как, приближаясь к воротам, я заметил какое-то движение на опушке…

— Да уж, расставили они тут вокруг дозорных, будто это не крохотное поместье Бакьюхейд, а обширные земли Гамильтонов в Ланаркшире… Ну, так что же в Пейсли, Эндри? Видел ли ты отца Лазариуса?

— К монастырю-то я прибыл уж после обедни, и монах-привратник сказал, что вот уже как три дня не видал благого старца, и говорят, что будто бы тот уехал к епископу в Глазго. Ну, как вы и наказывали, я сразу же обратно и поехал.

— Уехал, говоришь, в Глазго? — помрачнел старый рыцарь и надолго задумался.

Эндри показалось, что его господин рассержен тем, как он выполнил поручение, а потому он сразу погрустнел и скис, и даже глаза стали влажными от подступавших слёз обиды.

Бакьюхейд снова пришёл в себя, бросил взгляд на юного слугу и воскликнул:

— О-хо-хо! Что ты нос-то повесил, Эндри? Поручение моё ты исполнил справно. Хвалю, слуга верный. Был бы я королём, ей богу, рыцарским званием бы тебя одарил, ибо более всего ценю верность долгу и преданность.

— Ей-ей, ваша милость, чтоб рыцарем стал слуга, божественная нужна рука, — прибауткой ответил враз повеселевший паренёк и не успел ещё сэр Роберт выйти из комнатушки своего слуги, как тот уже мирно посапывал.

А Бакьюхейд тем временем в сопровождении Гилберта отправился в амбар. Все слуги уже разошлись досыпать по своим каморкам, и в замке было тихо и темно.

Хозяин и слуга спустились в подвал под амбаром — тот самый, где накануне сэр Фулартон пытался подкупить ловчего Питера. Гилберт не без труда откатил от стены одну из винных бочек. Повернув огромный камень в стене вокруг оси, барон закричал зычным голосом в открывшийся в стене тёмный узкий лаз:

— А ну-ка, крот, вылезай из норы! Улетели пока что хищные ястребы.

Через некоторое время из дыры на корточках выполз Ронан. Он стряхнул с себя пыль, сбросил с себя тряпьё, в которое был закутан, чтобы не окоченеть, и начал разминать затёкшие мышцы.

— Ну и темень же там, отец, и воздух ужасно спёртый, пахнет сырой землей, мхом и плесенью, а чувствуешь себя будто в склепе погребальном. Мне пришлось всё время провести около противоположного выхода. Там хоть немного тянуло свежим воздухом с озера.

Гилберт поставил перед юношей корзинку с едой, оставил фонарь и ушёл караулить у входа в амбар, почтительно оставив отца наедине с сыном.

— Ронан, мальчик мой, этот подземный ход был вырыт ещё во время сооружения самого замка. И никто кроме Бакьюхейдов и самых преданных из их слуг не ведал никогда о его существовании. А те работные люди, строители, что его делали, говорят, даже не понимали по-шотландски и вернулись вместе с зодчим во Фландрию. С позиции фортификации это очень удачный лаз. Наружный вход в него закрыт тяжёлой дверью, запертой на засов изнутри, и прикрыт густым кустарником на крутом косогоре над озером. Я был ещё совсем юным, много моложе чем Эндри, когда твой дед показал мне этот потайной ход. Вот теперь он и пригодился и, верно, ещё не раз нам придётся им воспользоваться.

— Почему же, батюшка? А уехали ли регентские ратники? И вернулся ли мальчишка из Пейсли? В добром ли здравии отец Лазариус? — спрашивал юноша, с волнением глядя на отца.

— Из Пейсли-то паж твой вернулся, только вот Лазариуса там уже, похоже, нет, и никто толком не знает где он. Говорят, будто в Глазго поехал к епископу тамошнему. Только мне отъезд его уж чересчур подозрительным кажется.

— Вот уж действительно! Он два года уже, как и на полмили от монастыря не отходил! — воскликнул удивлённо Ронан. — А тут вдруг в Глазго уехал… Да святой отец и в седле-то уже, наверное, держаться не сможет. Ох, боюсь я за него, отец. Припоминаю я, как он говорил про недоброе предчувствие и роковую опасность, когда мы с ним прощались.

— Ну, поскольку ты у меня теперь учённый, мастер Ронан, вот и рассуди что к чему.

— Эх, да что тут мыслить-то? Отец Лазариус услышал невзначай чей-то секретный разговор, о чём он мне сам и говорил. Также из слов старца я уразумел, что то были знатные особы и обсуждали они какие-то злокозненные замыслы… Думается мне, отец, что те злоумышляющие интриганы прознали каким-то образом про Лазариуса, про то, что он слышал их разговор, и… что-то сделали со святым отцом. Мне даже страшно подумать, что они могли сделать.

— А теперь, сынок, подумай, кто бы могли быть те знатные особы, интриганы, кои устраивают встречи под покровом ночи в монастыре Пейсли, в котором в это время, как ты давеча говорил, находился архиепископ Сент-Эндрюс, родной брат регента.

— Похоже, вы и сами уже обо всём догадались, батюшка, и назвали их имена. Мне только неясно, как шотландский управитель очутился в монастыре, да так что никто про то и не прознал.

— Может статься, кто-то и знал, но помалкивал. Это ты у меня ещё наивный и простодушный юноша, а искушённые люди говорят: «Язык храни в темнице, а сам будешь на свободе». А иной раз можно даже и приврать немного.

— Чуждо мне врать и лицемерить, отец. Мои уста говорят то, что лежит у меня на сердце. Ведь Христос велел нам: «non falsum testimonium dices» {не лжесвидетельствуй (лат.)}.

— О-хо-хо! Я гляжу, ты умным стал, математику выучил, астрономию, языки всякие. А вот Эндри, к примеру, не учил всего этого, а сказал бы тебе, что тот много ведает, кто знает, когда можно речь вести, но ещё больше ведает тот, кто знает, когда надо язык за зубами спрятать… А ежели с врагом дело имеешь, то обмануть его есть не прегрешение пред богом, а военная хитрость. Это как, к примеру сказать, фальшивое отступление: противник полагает, что ты пустился бежать, покидает свои укрепления и бросается в погоню, дабы добить тебя окончательно, а ты в нужный момент разворачиваешь своё войско, нападаешь на преследующих тебя и изничтожаешь врага. Не одно сражение так было и ещё будет выиграно. Да взять хотя бы знаменитую битву при Гастингсе, когда норманны англичан побили.

— Да кого же мне обманывать, отец, если нет врагов у меня, — сказал бесхитростный юноша и запнулся, вспомнив о последних событиях.

— Вот-вот, — молвил старый рыцарь. — Не всегда знаешь, кто есть друг твой, а кто враг. Э-эх, с такой честностью как у тебя редко кто до старости доживает. Наукам-то ты у учёных мужей выучишься, а вот кто тебя жизни научит кроме родителя твоего да самой этой жизни… Впрочем, не о том у нас разговор пошёл. Ибо надо решать, какую стратагему мы применим, чтобы отвести опасность от тебя. Ты же не сможешь в этой норе всё время сидеть, и рано или поздно Фулартон, этот лис регентский пронюхает, что ты в Крейдоке прячешься. Стоит будет только нос из замка высунуть, как тебя тут же и схватят.

— Да это же наша земля отец! Разве не мы здесь хозяева?

— Господином всегда является тот, у кого больше силы. А с могучими Гамильтонами мы тягаться не сможем: у них и власть, и деньги, и войска. Не такой уж и дурак этот Фулартон чтоб поверить, будто уехал ты. Считает, похоже, что ты прячешься в замке. Окружил Крейдок постами так, что без его ведома ни мышь не пробежит, ни ворона не пролетит.

— Что же нам в таком случае делать, отец? — спросил Ронан с надеждой на опыт старого воина.

Бакьюхейд стоял некоторое время молча, нахмурив брови в глубокой задумчивости. Ведь он так хотел уберечь своего единственного сына от того, чего старался избежать сам всю жизнь — от грязных интриг и заговоров, лжи и предательства. Не получилось.

— Отец, а что если я расскажу всё королеве-матери, а вы приложите ваше влияние и я буду свидетельствовать перед Тайным Советом? — простодушно предложил юноша.

— О-хо-хо! Свидетельствовать о чём? Что тебе на что-то намекнул старый монах из аббатства Пейсли? Даже ежели и сможешь добраться до Её величества, то что ей скажешь? Нет, этим мы ничего не добьёмся, разве что подпишем тебе смертный приговор и будет тебя ждать та же участь, что, видимо, постигла и Лазариуса.

— Эх, бедный старец, — вздохнул Ронан, у которого при мысли о его учителе стало страшно тяжело на сердце, а к горлу подступил горький комок. Потом его мысли вернулись к собственной судьбе и он воскликнул: — Но неужели у меня нет иного пути, как скрываться неизвестно как долго в этой дыре подобно полёвке, которая всю жизнь прячется в своей норе от хищных птиц?! Да лучше уж смерть с мечом в руках, чем такое существование!

Глава XV

Старый друг

Ещё полчаса прошло в тишине после отчаянного восклицания Ронана. Его отец продолжал сосредоточенно размышлять, но вдруг черты лица барона расправились, будто по нему пробежала искра озарения. Потом его лик снова окутало облако задумчивости. Наконец Бакьюхейд нарушил тягостное молчание:

— Я вижу только один выход, Ронан… Тебе надо отправиться туда, где тебя не достанут руки Гамильтонов…

— Куда же это, отец?

— В Англию!

— В Англию? — удивился юноша, никак не ожидавший такого ответа: ведь это южное королевство было извечным врагом Шотландии, и с воинами оного много раз скрещивал мечи и копья отец Ронана. — Но почему именно в Англию, отец?

— Где бы ты ни укрылся севернее Твида, тебя везде достанут длинные руки Гамильтонов, — рассудил барон Бакьюхейд. — Нигде ты не сможешь чувствовать себя в безопасности. Даже ежели удастся сесть на корабль, касаемо чего у меня очень уж большие сомнения, и уплыть во Фландрию, то и там полно шпионов нашего регента. Повсюду тебе будет грозить опасность. А вот в английское королевство ради такой мелкой рыбёшки как ты регент не сунется… Я так полагаю, что когда здесь всё уляжется, ты сможешь вернуться на родину. Уж больно я сомневаюсь, что Гамильтоны будут вечно у власти. Через несколько лет подрастёт королева Мария и, надеюсь, возьмёт бразды правления в свои руки. Да, впрочем, не исключено, что ещё раньше королева-мать отберёт у Джеймса Гамильтона регентство, всё к тому идёт. Вот тогда-то ты сможешь без опаски возвратиться домой.

— Но, батюшка, куда же мне податься в Англии? Она такая обширная и у меня там нет друзей и знакомых.

— Твои опасения понятны, ты полагаешь, разумеется, что в чужой земле тебе придётся устраивать жизнь самостоятельно. Вот об этом я как раз сейчас и размышлял и, похоже, могу тебя успокоить.

Барон кликнул Гилберта, дал ему какие-то указания, после чего рассказал сыну следующую историю:

— После того, как шотландцы расторгли Гринвичский договор с англичанами, между нашими странами начались ожесточённые военные действия, поскольку английский король Генрих Восьмой был разгневан и отправил свои войска карать нашу непокорную страну. Англичане приплыли на кораблях, коих было более сотни, разорили Лейт и подступили к самому Эдинбургу, но это был слишком крепкий орешек для их гнилых зубов. Английские войска ушли в пограничную область, где принялись разорять шотландские города и земли, убивать жителей, угонять скот, захватывать крепости. Эти еретики жгли и грабили монастыри, оскверняли святыни. Больше года английские легионы бесчинствовала на юге Шотландии. Многие наши проанглийски настроенные дворяне отвернулись от них. А пуще всех негодовал граф Ангус, ибо его владениям досталось более всего. И этот вот клеврет Генриха Восьмого вдруг снова поменял расцветку и стал его врагом и шотландским патриотом. Он решил отомстить англичанам за разорённые владения Дугласов и взялся собрать армию. С тремя сотнями всадников он выступил из Эдинбурга и двинулся на юг. По пути к нему присоединялись подкрепления. Я аккурат в то время со своим небольшим отрядом маневрировал по тем местам, пытаясь хоть как-то защитить своих соотечественников — простых шотландских крестьян и ремесленников, да побить отставшие, да увлёкшиеся мародёрством вражеские отряды. Когда ж дошла до меня весть, что шотландское войско движется на англичан, хотел я сразу к нему присоединиться. Одно меня останавливало поначалу: что им командует граф Ангус, мой старинный недруг, из лап которого не без моего скромного участия был спасён молодой король Иаков. За это-то Дугласы меня и возненавидели и, верно, много лет назад именно Ангус посоветовал Генриху Восьмому несоразмерно высокий выкуп за меня затребовать, когда я в английском плену в лондонском Тауэре очутился… Но ненависть к врагам нашей страны в моём сердце была сильнее и я в итоге примкнул к оному шотландскому войску. Две армии встретились в местечке Анкрум-мур, что недалеко от джедбургского монастыря. И вновь нам помогла военная хитрость, что является не обманом и ложью, Ронан, а есть искусство ведения боя. Наше войско было в два-три раза меньше английской армии, а потому сражаться в открытом поле было чистым безумием. И мы пустили ложный слух, что в нашей армии происходят массовые дезертирства. Это молва дошла до английских командиров, для уш коих она и была предназначена, и они решили атаковать. Увидев наступающего врага, мы притворно развернулись и ускакали прочь по старинному, построенному ещё римлянами тракту, как будто спасаясь бегством. Англичане тут же бросились за нами в погоню по петлявшей меж холмов дороге. И вот, очутившись на возвышенности, английские всадники неожиданно оказались перед лицом ощетинившего пиками шотландского войска. Ослеплённые ярко светившим из-за спины нашей маленькой армии солнцем, английские кавалеристы, не поняв что к чему, ринулись вперёд, и многие из них тут же оказались либо проткнутыми пиками, либо сброшенными на землю. Те, кто уцелели и не увязли в торфянике, поскакали назад и врезались в подходившую сзади свою же пехоту. В рядах противника началась неразбериха. Тут наши аркебузиры открыли огонь, а затем во фланг английской армии ударила наша конница… Англичане и их наёмники бросились спасаться бегством, многие сдавались в плен, а иные переходили на нашу сторону.

Пока старый рыцарь так увлечённо вспоминал о былых ратных делах, Ронан успел подкрепиться провиантом из корзинки, принесённым Гилбертом, запив хорошим глотком эля, вытер рукавом рот и нетерпеливо стал смотреть на родителя. В конце концов, он не выдержал и, пока его отец, барон Бакьюхейд переводил дух, перебил его рассказ:

— Прошу прощения, мой высокочтимый родитель, но мы ведь разговаривали о моём побеге в Англию и том, как я там обустроюсь без друзей, без знакомых и чем буду там заниматься. А вы предаётесь старинным воспоминаниям. Уместны ли они в эту минуту?

— Эх, молодёжь неопытная и пороха не нюхавшая, — посетовал барон. — Ты нетерпелив подобно тому больному, кто не желает долго, изо дня в день принимать предписанные лекарем средства, а хочет враз на ноги подняться. Да вот только не бывает так! Лучше ждать поваров, чем докторов, как говорит Эндри. О-хо-хо! Я уже мальчишку цитировать начал. Так его прибаутки и поговорки порой мудрей изречений древних оказываются… Да я, впрочем, уже и к самому главному подошёл. Полегло на той пустоши множество врагов, некоторые сдались нам в плен, а иные решили спасаться бегством. А в одном месте завязалась жестокая схватка. Небольшая горстка английских воинов, потерявших своих боевых коней, но ещё не лишившихся жизней, окружили своего командира сэра Брайана Лейтона и ожесточенно отбивались от напиравших на них со всех сторон шотландских ратников. Но силы, очевидно, были не равны, и англичане один за другим падали, сражённые ударами боевых топоров и длинных пик шотландских солдат. Вскоре исчез и белый плюмаж сэра Лейтона, потому как один горец лохаберским топором раскроил череп английскому командиру. По иронии судьбы свирепые горцы, так яро атаковавшие горстку английских рыцарей, были из числа тех самых шотландцев, которые поначалу присоединились к английскому войску, но видя, что дело принимает для южан худой оборот, посрывали английские эмблемы святого Георгия и напали на своих же бывших сотоварищей. Англичан оставалось всё меньше и меньше. Должен честно признаться, что меня поразила их отвага и отчаянная смелость, а также мужество, с которым они принимали смерть, ибо они предпочитали умереть с оружием в руках, нежели сдаться в плен. Мне искренне было жаль, что им всем суждено было погибнуть. В конце концов, наступил момент, когда в живых или ещё живых остался один единственный англичанин, бравый рыцарь. Силы уж покидали его, хотя он и продолжал размахивать мечом и отбивать удары шотландских ратников и горцев, которые, похоже, просто тешились и продлевали себе удовольствие, потому как могли уж давно бы проткнуть его пикой или разрубить топором. Лицо английского рыцаря было залито кровью, он уже еле держался на ногах. Незнамо отчего я вспомнил про тебя и почему-то в моей душе появилось интуитивное желание спасти этого храброго воина. Верно, то было провидение господне. И вот, истекая кровью, в окружении шотландских горцев и ратников, обессиленный он просто упал на колени, направив лицо к небу и прося у господа прощения в ожидании смерти. «Остановитесь!» — крикнул я, когда занесённый над головой рыцаря топор горца готов был опуститься на жертву. — «Этот англичанин будет моим пленником!» Безжалостные горцы отступили. Наверное, они не смели перечить шотландскому рыцарю, который так доблестно дрался в том сражении, ибо именно я выбил из седла некоторых из тех англичан, которые стали драться пешими и в итоге были изрублены. А может, они продолжали опасаться за своё недавнее предательство. Как бы то ни было, они опустили оружие и расступились. Я спешился и подошёл к английскому воину, чтобы попросить его отдать мне меч. В таком случае по законам рыцарства он мог бы считаться моим пленником. Но тот уже распростёрся на земле без сил, обескровленный и без сознания. Я взял его меч и приказал моим людям унести англичанина с поля битвы и найти какого-нибудь лекаря, который тотчас позаботился бы о его ранах. Но времена истинного рыцарства, увы, давно минули. Ангус, узнав, что я взял в плен благородного англичанина и сокрыл его, потребовал от меня отдать ему пленника, ибо согласно нынешним понятиям все пленённые вражеские воины принадлежат короне или же управителю королевства. Мне ничего не оставалось делать, как поклясться словом рыцаря, что я вручу пленника власти регента графа Аррана (который нынче стал герцогом Шательро), как только у раненого затянутся раны, ежели он вообще выживет. Если бы я в тот момент отдал англичанина мстительному Ангусу, то пленник, несомненно, был бы жестоко умерщвлён, чего я никак не мог допустить. Мои воины отнесли англичанина в полуразрушенный джедбургский монастырь, который хотя и был уже разграблен и наполовину разрушен, но жизнь в обители продолжала теплиться. Монахи аббатства, находящегося в пограничной области, там, где постоянно происходили военные действия, оказались искусными врачевателями боевых ран. Я остановил свой отряд в селении около монастыря и ежедневно навещал англичанина. Как только он пришёл в себя, первым его чувством было удивление, что он жив. От монахов он узнал, что господь избрал меня своим посланником, дабы я спас его жизнь. При моём появлении, англичанин даже попытался подняться, хотя и безуспешно, с целью выразить свою благодарность. Я узнал, что храброго воина зовут сэр Хью Уилаби и он принадлежит к знатной английской семье. Он честно поведал мне, что желает обрести славу на ратном поприще во имя великой Англии, или же погибнуть во имя своего короля, ежели так будет угодно богу. Несмотря на то, что я считал англичан своими врагами, я не мог не отдать должное благородству поведения этого рыцаря, его храбрости и искренности. Ведь он также был предан своей родине, Англии, как я — Шотландии. Им тоже управляли не тщеславие и корысть, а возвышенные устремления, которые побуждали его совершать героические поступки. Я не мог не испытывать уважения к Уилаби. В моей душе зародилась неосознанная симпатия к английскому рыцарю. И почему-то часто, беседуя с ним, перед моим взором как живой вставал твой образ, как будто между вами была некая загадочная связь. Я очень дивился такому мистицизму, то было для меня непостижимо — ведь вы были совершенно разные: и по возрасту, и по роду занятий. И лишь ныне я разумею, что та невольная встреча не явилась случайностью, а была ниспослана свыше…

— Так что же случилось с тем английским рыцарем дальше? — в вопросе Ронана уже не было предыдущей нетерпеливости, поскольку он, видимо, так увлёкся рассказом отца, что на миг даже забыл о своём трудном положении.

Барон отхлебнул вина из лежавшей в корзине бутылки и продолжил:

— За те несколько дней, что мой отряд провёл подле джедбургского монастыря, я много общался с сэром Хью. Он с охотой рассказывал о себе, много и подробно, ничего не тая, чтобы я ни спросил. Поведал он мне про всех своих предков и родственников. Знаешь — как в именитых семьях любят своей родословной кичиться. Но не так он был тщеславен, этот Уилаби, как иные наши дворяне, кои свою трусость и малодушие прикрывают подвигами и добродетелями, явными и мнимыми, своих предков. Впрочем, всего я уже и не припомню из того, что он про своё родословие рассказывал. По большей части Уилаби описывал военные подвиги своих предков… Про себя лично он говорил мало, и ежели я бы не спрашивал, то и не узнал бы ничего. Оказалось, что мы чуть было ни встретились с ним на ратном поле подле Лейта, когда туда английская армия прибыла на многих судах, которые как саранча весь залив Форта заполонили. Но не судьба нам была, видимо, мечи скрестить. Мы вынуждены были к Эдинбургу отступить, дабы столицу защитить, а англичане тем временем Лейт заняли. И, видать, Уилаби так доблестно сражался в те жаркие денёчки, что английский командующий граф Гертфорд произвёл его в рыцари. После этого он обрёл репутацию отважного воина и даровитого командира и стал занимать важные посты в английской армии, стоявшей в граничном районе. Уилаби стал доверенным лицом и военным советником сэра Брайена Лейтона, губернатора этой области с английской стороны границы, а потому и сражался с ним плечо к плечу в той битве при Анкрум-мур. Иногда мы с Уилаби и спорили, ибо я не мог смириться с жестокостью английских войск по отношению к шотландскому населению, а он упрекал рейдеров Пограничья в набегах на английские поместья на севере Камбрии и Нортумберленда. А в итоге мы сошлись во мнении, что мучительные тяготы простонародья и разоренья дворянских поместий есть, увы, неизбежные спутники военных действий. Не побоюсь сказать, что за те несколько недель нашего знакомства мы стали хорошими друзьями, поскольку воззрения наши на жизнь и смерть, на войну и мир, на благородство и низменность были весьма близки… А после того как на моём пленнике все раны зажили, мне с большой неохотой пришлось его препроводить в Эдинбург и сдать коменданту тамошней крепости. Вот так вот.

— Как, отец! Неужели вы отдали в руки тюремщиков того, кто стал вашим другом?! — изумлённо воскликнул Ронан.

— Я и не мог поступить иначе! Ведь я поклялся Ангусу. И сэр Хью прекрасно понимал, что я связан рыцарской клятвой и не смогу отпустить его на свободу, как бы того мне ни хотелось. А посему он даже и не помышлял уговорить меня поступиться честью. Мы тепло попрощались и пожелали, чтобы в дальнейшем не пришлось нам повстречаться друг против друга с оружием в руках. После этого мы никогда более уже не виделись. Я узнал, однако, что через два-три месяца после заключения в эдинбургскую крепость за Уилаби был получен выкуп и пленник смог вернуться в Англию. Через пару лет произошла фатальная битва у Пинки, после которой я сподобился уцелеть, но оказался хромым калекой, неспособным даже в седле сидеть… Однажды, покуда ты в Пейсли наукам обучался, прибрёл в Крейдок один странствующий торговец и сказал, что есть у него некая грамотка для барона Бакьюхейда. Поначалу я очень удивился, но затем обрадовался, ибо обнаружил, что то было письмо от сэра Хью Уилаби… Эгей, Гилберт, старина, — позвал слугу Бакьюхейд, — ты принёс то, за чем я тебя посылал?

Доблестный кулинар, позевывая, приблизился и вручил Бакьюхейду сложенный вчетверо пожелтевший лист.

— Полагаю, будет лучше, Ронан, ежели ты сам прочтёшь это письмо, — барон передал Ронану документ.

Юноша развернул бумагу и прочитал следующий текст:

«Роберту Бакьюхейду от Хью Уилаби. Составлено 24 февраля года 1551 от Рождества Христова в крепости Лаудер. Уважаемый Сэр и мой дорогой друг, примите мои сердечные приветствия. Невзирая на то, что война между двумя британскими королевствами разделила наше общение на многие лета, а может даже и на всю жизнь, я часто вспоминаю моего великодушного спасителя и возношу всевышнему богу молитвы за его благоденствие. После нашего невесёлого расставания в шотландской столице я ещё три месяца бесцельно расточал время в каземате эдинбургского замка, пока не пришёл долгожданный выкуп, собранный моей леди Джэйн, моим сыном Джорджем и не без помощи иных наших родственников, да благословит их господь. По возвращению на английскую территорию после краткого визита в Дербишир я присоединился к гарнизону крепости Норхэм и участвовал в двух рейдах на юге Шотландии. Я молил бога, чтобы он не свёл нас в бою, ибо это было бы совершенно несправедливо, если кто-то из нас пострадал бы от руки другого. Вседержитель услышал мои молитвы и не допустил мне присутствовать в сражении около Пинки-клюх — так, кажется, звалось то место, рядом с которым английское оружие торжествовало свою победу на пиру, устроенном Её Высочеством Смертью. В это время я оставался в Норхэме и изо всей шотландской армии меня беспокоила судьба только одного человека. Долгое время я пытался узнать о вашей участи через наших агентов пока, наконец, до меня не дошла весть о том, что благородный сэр Бакьюхейд был тяжело ранен в сражении и удалился в своё имение, оставив ратную службу. Слава богу, что вы не погибли. Вскоре после этого я был поставлен командовать гарнизоном форта Лодер и являюсь таковым до сей поры, ибо наиболее вероятно, что вскоре смерть избавит меня от этой должности. Наши запасы иссякли, а новые не поступают потому, как вокруг крепости стоят шотландские отряды, которые отрезали все пути к Лодеру. Всю оловянную посуду мы переплавили на пули для аркебуз. Голод и болезни удушают нас, и тем, что гарнизон ещё жив и оказывает сопротивление, мы обязаны человеческому корыстолюбию, ибо только по этим мотивам некоторые окрестные шотландские торговцы тайно переправляют нам провиант. Если мы сдадимся на милость врага, то на пощаду рассчитывать не приходится, ибо до нас дошла весть о том, как шотландские солдаты поступили с пленниками, когда в прошлом году взяли замок Броути. Такая же участь ждёт и нас, если мы сдадимся. А посему все английские воины нашего гарнизона, от простых ратников до командиров, готовы драться до последнего вздоха. У меня почти нет надежды остаться в живых, но если мне суждено умереть здесь, то я желаю, чтобы вы знали, что были одним из лучших моих друзей. Прощайте, мой спаситель и друг, и пусть благоденствие и помощь всевышнего не покидают вас. Посылаем свой сердечный привет и остаёмся вашим преданным другом к вашим услугам. Хью Уилаби.»

— Вот благородный и храбрый человек! — воскликнул Ронан, когда прочитал письмо до конца. — Хотя, впрочем, и англичанин…

— Среди англичан, сынок, тоже, оказывается, существуют великодушные и честные люди. В любом народе есть добро и зло, ибо бог и дьявол борются за души человеческие.

— Так что же стало с защитниками Лодера, отец? Ведь это послание было написано, как я понял, полтора года назад, а сейчас у нас с англичанами, насколько мне ведомо, соглашение о мире.

— Ныне — да. Но только за год до написания Уилаби сего письма Англия заключила мирный договор с Францией, давней союзницей нашей страны. И среди людей стали витать мысли о том, что вскоре также установится мир и между Шотландией и Англией потому как обе страны устали от бесплодных и опустошительных войн. И не дожидаясь заключения этого мира, шотландцы, так и не сумевшие взять форт, предложили английскому гарнизону Лодера сдать крепость, а взамен им дозволялось покинуть форт, не сдавая оружие. Как только это известие до меня дошло, я тотчас послал Питера в Лодер узнать про судьбу сэра Хью. Питер прискакал туда, когда английский гарнизон уж как неделю оставил крепость. Местные жители рассказывали, что англичане вышли из форта с оружием в руках и стяги и вымпелы развевались над их головами. Но вид самих людей вызывал жалость, ибо состояние их было ужасное: измождённые и осунувшиеся, многие из них еле держались на ногах и опирались на плечи своих товарищей; самые крепкие несли носилки с раненными и больными; при них не было ни лошади, ни мула, ни одного вьючного животного — всё давно было съедено. Впереди всех с высокоподнятой головой шёл их командир, он передал ключи от крепостных ворот шотландскому офицеру, встал рядом с ним и смотрел, как мимо бредёт его изнурённое тяготами многомесячной осады войско. Когда все английские солдаты миновали его, их командир повернулся к молча созерцавшим этот исход шотландским отрядам, отдал им салют и присоединился к своим воинам. Это был сэр Хью Уилаби.

— Так значит, он не погиб! — радостно воскликнул Ронан.

— Выжил… хотя, впрочем, и англичанин, — улыбнулся Бакьюхейд, передразнивая сына. — Вот под его покровительство ты и отправишься.

— Неужели мне предстоит встретиться с этим доблестным рыцарем?.. Но как мне разыскать его в огромной Англии, отец?

— Упомнил я, когда Уилаби мне про свою семью рассказывал, что его леди и сын его проживали в то время в имении Рисли, что в Дербишире. Верно, там-то тебе и нужно его искать.

И отец с сыном стали обдумывать, как Ронану выбраться незамеченным из обложенного регентскими кордонами и постами замка, дабы отправиться в путь в далёкое английское графство Дербишир.

Глава XVI

Дичь ускользнула

Наступивший день в замке прошёл как обычно. Ничто не выдавало обеспокоенности его обитателей последними событиями. Расставленные Фулартоном посты вокруг замка присылали ему доклады, что ничего необычного не замечено. Сам же ординарец регента велел поставить себе шатёр на опушке, рядом с дорогой ведущей из замка.

Прошла ещё одна ночь и наступило воскресенье. День выдался пасмурным и дождливым, осенний лес был сумрачный и неприветливый. По дороге в сторону Крейдока тянулась вереница людей из Хилгай с целью посетить обедню в замковой церкви и послушать сакральные речи отца Филиппа. Казалось, ничто не могло потревожить апатичность и сонность сельского пейзажа, и Фулартон, взглянув на смачно поднимавшийся дымок над замком, взял одного из своих солдат и отправился в харчевню в Хилгай.

— Глядите в оба, — гаркнул капитан прятавшимся под ветками большого тиса около дороги постовым.

— Да мы уж стараемся, ваша милость, — ответил один из них, в котором можно было бы узнать ратника Джона, того самого, который давеча помогал Фулартону обыскивать замок.

Ординарец регента со своим спутником поскакал в сторону деревни вдоль идущих в замок прихожан.

— И что они здесь разъездились, соседка? Прямо как хозяева себя ведут, — проворчала одна из женщин.

— Говорят, ищут они мастера Ронана, — ответила её приятельница, которая обычно носила куриные яйца в Крейдок и потому была в курсе некоторых событий, там происходивших.

— Бог ты мой! Да зачем же им молодой Бакьюхейд понадобился-то? Он же, я слыхала, на днях только и вернулся.

— Вернуться-то вернулся, только, похоже, снова соколок улетел куда-то. Иначе б не искали его.

— Видать, здорово он набедокурить успел, раз за ним целое войско шлют.

— Верно толкуешь, кума, армия настоящая. У нашего барона и раньше-то никогда такого большого отряда не бывало. А после Пинки так вообще ни одного ратника-то не осталось. Почти все с той битвы не вернулись, а новые покамест не народились.

— А вон там под деревом двое стоят. У одного усы ух какие длиннющие. Смотри, как высматривает-то.

— Да они, говорят, со всех сторон дозоры расставили, чтобы сынка нашего лэрда словить, ежели он вдруг объявится. Ходят слухи, будто никуда он даже и не уехал, а прячется где-то поблизости.

— Помоги ему господи. Сколько уж бед на барона-то выпало. Теперь ещё и за единственным наследником как за олешком охотятся.

Вздыхая и охая закутанные в шерстяные платки кумушки миновали солдат и направились в ворота Крейдока, которые в этот день были приветливо открыты для всех добрых католиков.

Однако же не все стремились попасть в замковую часовню, дабы послушать обедню да обменяться новостями, поскольку некоторые имели ровно противоположное намерение, а именно покинуть замок, потому как вскоре из ворот выехал всадник на вороном коне, которого под уздцы вёл другой человек. Они неспешно направились по дороге к деревне. Их появление вызвало явную тревогу на постах, которые враз оживились: Джон со своим напарником ощетинились пиками и встали поперёк дороги, преграждая путь; на посту со стороны пустоши дозорные вскочили на лошадей, готовые ринуться на подмогу своим товарищам.

Все внимательно следили за всадником, закутанным, вероятно, по случаю непогоды с ног до головы и пригнувшемуся к шее коня. Неужели это тот, кого они ищут? Возможно, по юности и безрассудству своему он решил прорваться сквозь кордон. Так думали солдаты Фулартона в то время как пара приближалась к дозору. Те ратники, что были на посту на пустоши, не смогли удержать себя на месте и поскакали к своим сотоварищам на помощь. А всадник и его провожатый уже приблизились к кордону. Привлечённые этой сценой, шедшие в часовню люди сошли на обочину, остановись и с любопытством глазели на происходящее.

— Стойте! — рявкнул стражник Джон, угрожающе направляя пику на всадника. Не менее угрожающе топорщились и его длинные рыжеватые усы. — Кто такие?

Тут кто-то из кучки любопытных сельчан выкрикнул:

— Да это же Питер, ловчий нашего барона Бакьюхейда!

Действительно, коня под уздцы вёл ни кто иной, как наш знакомец Питер, преданный слуга и добродушный малый. Он остановился, уставился на стражников, похлопал глазами, погладил свою бородку и ответил с важным видом:

— Мы-то? Хм. Мы есть слуги его милости барона Бакьюхейда, дай бог ему доброго здравия и долгих лет, и находимся на его земле. А вот вы-то сами кто будете, воители? Хотя твои усы, дружище, мне что-то уж больно знакомы. Не ты ли давеча со своим командиром по замку рыскал?

— Тебя это не должно касаться, смерд. Скажи-ка лучше, кто это там, на коне у тебя восседает?

— Да это молодой грум барона, — как ни в чём ни бывало ответствовал Питер.

— Грум, говоришь. А почему он закутан до головы и шапка по самый подбородок напялена? — подозрительно спросил стражник.

— Так погода нынче какая ж? То дождь мелет, то ветер кроет. А парнишка он молодой, неокрепший, к суровостям бытия ещё не привыкший. Не приведи господь, захворает, сляжет да отдаст богу душу. А нашему господину нужны хорошие работники, а не добрые покойники.

— Ты много болтаешь, каналья. С каких это пор лэрды так о своей челяди пекутся?

В это время подъехали конники с поста на пустоши. Они окружили Питера и таинственного всадника со всех сторон, дабы те не могли вырваться из круга, вознамерься они это сделать. У бравого Джона уже не оставалось сомнений, что это был сын барона, Ронан Бакьюхейд. Солдат уже предвкушал, как сэр капитан вручит ему крону, обещанную тому, кто задержит юношу. Увидев прибывшее подкрепление и поняв, что всаднику никуда не деться, Джон скомандовал:

— А ну, чёртов молодчик, слазь с коня, да покажи нам свою физиономию.

Седок молчал и не двигался. А ловчий возопил:

— Эй, люди, только посмотрите, как это солдатьё над простыми слугами вашего барона изгаляется!

Стоявшие на обочине сельчане зароптали и засетовали. А некоторые особенно бойкие на язычок прихожанки вместо того, чтобы благоговейно смирять свои души перед обедней, осыпали гвардейцев непристойными проклятиями.

Всё это ещё больше разозлило Джона. Под ободряющие выкрики своих товарищей он подошёл к всаднику, схватил его за ногу, вытащил её из стремени и со всей силой потянул вниз. Но тут наездник резко дернул ногой, брыкнул ей, и получилось так, что угодил прямо по физиономии Джона, который потеряв равновесие и получив такую затрещину, не устоял на ногах и свалился на землю. Все солдаты тут же схватились за оружие.

А всадник тем временем как ни в чём ни бывало спрыгнул с жеребца и встал рядом с Питером. Он оказался совсем невысокого роста и был по плечо ловчему барона. Накидка упала и открыла его весёлое веснушчатое лицо.

— Эндри, сынок мой, — вскрикнула одна из селянок и поспешила обнять своего отпрыска. — Да что же это делается-то? Здоровые солдаты над детьми издеваются и гнева господня не бояться.

Все враз заулыбались: кто-то смеялся над бедным Джоном, попавшим впросак; кто-то радовался тому, что это был и в самом деле слуга их лэрда, а не его сын; даже гвардейцы из отряда Фулартона не могли скрыть усмешки над своим незадачливым товарищем.

Джон тем временем поднялся на ноги и встал с грозным видом перед Питером и Эндрю.

— А отчего ты сразу, юнец, по моему приказу с коня не спустился, а брыкаться начал, как необъезженный жеребец?

— Ей-ей, а ради чего жаворонок должен ворону слушаться?

— Что! — взревел Джон и ринулся на мальчишку. — Сейчас ворона из жаворонка жаркое сделает.

Сельчане охнули, а мать Эндри запричитала. Все их опасения, однако ж, были напрасны, ибо не успел ратник сделать и пару шагов, как пострел был уже в дюжине ярдов от него, а ещё через пару мгновений он достиг края леса и там остановился, дразня вояку неприличными жестами. Джон побагровел от ярости и хотел было ринуться вслед за мальчишкой. Но более хладнокровные товарищи удержали его, не дав гвардейцу регента окончательно стать посмешищем местных поселян, которые к этому времени успели уже позабыть про мессу, а весело глядели на разыгрывающее представление. Джон чуть поостыл и насел на Питера:

— А тебя я теперь припоминаю, мужлан. Это ведь ты давеча всё вокруг нас с капитаном крутился, пока мы ваш вонючий замок проверяли.

— Не ведомо мне, какой вонючий замок вы проверяли, — ответил Питер, — а в доме моего господина может пахнуть лишь аппетитными ароматами от яств Гилберта, да благоуханиями в нашем садике от роз и камелий. А впрочем, ты прав, воитель, потому как иногда у нас от непрошенных гостей случаются неприятные зловония.

— Да что б весь ваш замок к дьяволу провалился! Скажи мне только куда вы с этим юнцом направлялись и с какой целью. Да можешь проваливать.

— Так бы сразу и спрашивал, солдат, заместо того, чтоб парнишку с коня стаскивать, — отвечал Питер. — А идём мы в Хилгай к ковалю Николасу, дабы Идальго подковать. Хоть и воскресный день нынче, а все равно скакун всегда хорош должен быть. И коли не задержали бы нас, мы уж давно бы там были… Ну пошли, Идальго, пошли. — Питер помахал рукой сельчанам и побрёл дальше по дороге, ведя за собой коня.

Когда дозорные скрылись из виду, к ловчему присоединился и мальчишка.

— Эге-ге, Эндри, как полагаешь, справились мы с поручением его милости?

— Питер, дружище, дела пошли к лучшему, как говаривал один лекарь, когда число его пациентов стало резко расти по причине мора.

— Вот ты всё балагуришь, парень, а мастеру Ронану сейчас, наверно, не до смеху. Любопытно, где ж он скрывается-то. А мы, как его милость просил, так и сделали: ты в плащ укатался и к шее коня пригнулся, чтоб рост твой нельзя было со стороны определить, а потом ещё мы представление им устроили, так что регентские гвардейцы все сбежались. Только не уразумею я, для чего ж это всё надобно было нашему господину.

— Ей-ей, какой ты бестолковый, Питер. Его милости нужно было, чтобы мы внимание дозорных на себя отвлекли.

— Ну-ну, ты малой, старших не дразни, — обиделся ловчий. — Скажи-ка лучше, для чего же ему понадобилось-то внимание солдат отвлекать?

— Для чего, да для чего! Так я тебе и скажу! Как говорит отец Филипп, праздное и бесцельное любопытство есть согрешение перед лицом божьим. Хоть и мудрёная фраза, но мне запомнилась.

Болтая таким образом, добрели они втроём — ибо третьим был Идальго — до Хилгай.

Деревня эта мало чем отличалась от поселений равнинной Шотландии того времени: одна улица, если её можно так назвать, в пять сотен ярдов длиной, вдоль одной стороны которой беспорядочно расположились сложенные из камней и торфа приземистые хижины с покрытыми соломой крышами, грязная с огромными лужами. Около каждого домика был огород, отделённый от соседей или изгородью из ивняка или маленьким заборчиком из сложенных друг на друга камней песчаника. Никакого порядка или геометрии в расположении этих ограждений не было. Основной достопримечательностью на таких клочках земли были насаждения огромной капусты, между которыми кое-где высились колючие стебли чертополоха с венчавшими их фиолетовыми соцветиями размером с куриное яйцо. Там и здесь между хибарами сновали колли, то в одиночку, то целыми сворами. На пустоши позади домов можно было видеть пасущихся косматых рыжих коров, глаза которых скрывали пряди длиной шерсти. По другую сторону улицы простиралось большое поле, разделённое межами на наделы. Длинные полоски ржи, овса, ячменя и гороха располагались хотя и правильно геометрически, но абсолютно беспорядочно по выращиваемым на них растениям…

Кузнец Николас был здоровенный детина, как и большинство его собратьев по ремеслу — с широкими плечами и мускулистыми руками. Слуги барона передали ему жеребца и велели проверить все ли подковы хорошо держатся, а Эндри ещё что-то шепнул ему на ухо. После этого приятели направились в деревенскую харчевню пропустить по кружке эля.

Заведению этому было далеко до процветания, ибо Хилгай лежал в стороне от больших дорог, и лишь редкие путники останавливались здесь чтобы отдохнуть и утолить голод, да сельчане собирались иногда по большим праздникам. Тем не менее, последние денёчки выдались жаркими для семьи трактирщика, ибо регентские гвардейцы, ставшие дозором вокруг замка, за неимением лучшего повадились сюда харчевничать. И трактирщик был, пожалуй, единственным человеком в селении, коего можно было назвать довольным прибытием в окрестности отряда Фулартона.

Стряхивая капли дождя с одежды, довольные выполненным поручением улыбающиеся Питер с Эндри вошли в харчевню. Но при первом же взгляде на посетителей им пришлось умерить свою весёлость, ибо за ближайшем к очагу столом сидел сам Фулартон из Дрегхорна, наслаждаясь теплом от огня и хотя и простой, но вкусной едой. За другим длинным столом поглощали обед несколько из его солдат, сменившиеся с дежурства час-другой назад. Других столов в харчевне не было и нашим приятелям пришлось примоститься за дальним краем длинного стола. Хозяин принёс им кружки с элем и развёл руками. Питер понимающе улыбнулся, а Эндри весело подмигнул трактирщику.

Поначалу стражники подозрительно поглядывали на них, затем спросив у хозяина о личности тех двоих и получив ответ, казалось, забыли об их существовании и продолжили свою трапезу. Около получаса приятели наслаждались теплом и элем, вполголоса разговаривая о том о сём и готовясь двинуться обратно в Крейдок.

Вдруг во дворе раздался топот копыт и в харчевню ввалился усатый Джон. Под глазом у него уже красовался здоровенный синяк. Сразу увидев Эндри, поскольку тот сидел ближе всех к двери, он зловеще воскликнул:

— Ага, ты здесь, чёртов зверёныш! Ну, теперь тебе от меня никуда не деться, — и вояка, расставляя руки в разные стороны, двинулся на паренька, намереваясь схватить его и отомстить за все свои унижения. Как бы вторя рукам, растопырились и его усы.

Эндри быстро соображал, придумывая как бы ускользнуть от рассвирепевшего солдата, но после двух пинт эля ничего путного в его молодую голову не приходило. Впрочем, помощь пришла оттуда, откуда её можно было менее всего ожидать.

— Джон! Что ты здесь делаешь, чёрт возьми? — резко окрикнул Фулартон. — Разве я не велел тебе усилить бдительность?

Только тут разгорячённый гневом гвардеец заметил своего капитана. На лице Джона отобразилось смущение. Усы его тут же малость поникли, а руки опустились вдоль тела.

— Сэр капитан, я прибыл с докладом. Согласно вашему приказу в случае каких-либо особых событий о сём необходимо вам докладывать.

— И что же у вас произошло за время моего отсутствия, лентяи? Надеюсь, вы поймали молодчика?.. Впрочем, по твоей физиономии этого не скажешь, — сказал Фулартон, разглядывая побитое лицо солдата.

— Это всё он, каналья! — воскликнул Джон, тряся кулаком в сторону мальчишки и снова делая движение в его сторону.

— Ты можешь спокойно поведать, что у тебя произошло? — спросил капитан.

— Я затем и приехал, сэр. А всё дело в том, что вскорости после вашего отъезда из ворот замка вышли вот эти двое, причём мальчишка сидел на коне, весь закутанный. На мои приказы спуститься и показать, кто он такой есть, этот юнец никак не реагировал. Я попытался силой заставить его спуститься со скакуна. А поскольку чертёнок был в более выгодной позиции, то он нанёс мне предательский удар и тут же удрал так, что его бы и ветер не догнал.

— Так-так! И ты прибыл, чтобы сообщить мне, что тебя безнаказанно побил какой-то мальчишка? Признаться, я был лучшего мнения о твоей доблести, Джон.

Солдат смущённо потупил взор, рыжеватые усы его свисали уже почти отвесно. А ординарец Шательро продолжил:

— И ты, наверное, даже не поинтересовался у этих смердов, куда и по какой надобности они направляются?

— Как же не спросил, ваша милость? Спросил…

— Ну и что ты замолк, солдат, чёрт тебя побери? — раздражённо спросил Фулартон. — Что тебе ответили эти двое?

— Клянусь моими усами, что это такой пустяк, который не заслуживает вашего внимания, сэр, — неохотно ответил Джон и продолжил: — Вот этот маленький ублюдок издалека нам скабрезные жесты показывал…

— Ты сам ублюдок, Джон вояка! — вдруг выкрикнул Эндри, который до того сидел молча, думая как бы улизнуть. — Мой отец доблестно сражался под командованием сэра Бакьюхейда и геройски пал в битве при Пинки, а вот ты только с детьми и можешь воевать!

Ратник ринулся было в сторону дерзкого мальчишки, но его остановил окрик Фулартона.

— Стой-ка, Джон. А парень, похоже, и прав… Подойди сюда, юнец, я желаю перекинуться с тобой парой слов… а впрочем, нет, обойдёмся.

У Фулартона возникла было идея подкупить мальчишку и сделать своим соглядатаем, но вспомнив про давешнюю неудачную попытку с сидевшим здесь же Питером, он отказался от этой мысли и снова стал расспрашивать своего незадачливого гвардейца:

— Так что же выходит, Джон, ты от них ничего не добился кроме лиловой отметины под глазом и неприличных жестов?

— Да нет же, ваша милость. Ещё вон тот малый, который, ежели вы помните, нас сопровождал, покуда мы замок обыскивали, сказал, что они ведут то ли Николаса к Идальго, то ли Идальго к Николасу, чтобы кого-то из них подковать.

— Ты совершенный болван, Джон! Николас это мужское имя, а hidalgo по-испански означает благородного человека. Скорее всего, так звался тот скакун, коего Николасу надо было подковать.

— Ваша правда, сэр. Точно так, вспомнил! Они вели жеребца Идальго к кузнецу по имени Николас… Уу, мерзавцы! — Джон потряс кулаком в сторону тихо сидевших слуг барона Бакьюхейда.

— Погоди-ка, погоди, — Фулартон неожиданно замолк, как будто копаясь в своей памяти, и через минуту ликующе вскрикнул: — Ага! Так и есть! Вспомнил, где я недавно слышал это имя — Идальго. Давеча кто-то из замковых лакеев при мне обмолвился, что этот самый Ронан уехал на Идальго.

При этих словах Эндри стало не по себе и он беспокойно заёрзал на скамейке. Эта его нервозность не ускользнула от хищного взгляда Фулартона, который кивнул своим гвардейцам и двое из них тут же встали около дверей, преграждая выход. Только Питер продолжал попивать свой эль как ни в чём не бывало.

— Эй ты, юнец, как так получается, — грозно спросил Фулартон, — что Ронан уехал на Идальго два дня назад, а сегодня вы ведёте этого коня к кузнецу. Знаешь ли, что за обман управителя королевства бывает? — кливрет регента красноречиво возвёл очи горе.

Эндри поглядел простодушными невинными очами на регентского ординарца, потом повернулся к своему товарищу и сказал тому сострадательным голосом:

— Эх, бедняга Питер, что теперь с тобой станется за то, что ты регентским гвардейцам наврал-то?

— Как наврал! Я? — непритворно изумился Питер, чуть не поперхнувшись элем, и ещё более ловчий удивился и ничего не понял, когда почувствовал, как под столом мальчишеская нога наступает на его ногу.

— Ей-ей, как ты смог-то старого мула именем благородно жеребца назвать, дурья твоя голова?

— Не могу, право, смекнуть, как такое со мной случилось, — ловчий, у которого при чрезвычайных обстоятельствах случались вспышки сообразительности, интуитивно почувствовал, что надо подыграть парнишке. — Верно, от вида грозных вояк помутнение на меня какое-то нашло. Вот я и обмолвился… А ты снова, Эндри, меня плохими словами называешь? Я ведь тебе в отцы гожусь.

— Как же тебя не обзывать, дружище Питер, коли ты гвардейцев самого регента обманул!

Фулартон пристально смотрел то на одного, то на другого. У него снова появилось давешнее ощущение, что над ним издеваются. Да и кто? Какие-то простолюдины! Он почувствовал, как негодование опять начинает закипать в нём, но затем вспомнил про своего патрона герцога Шательро, про то, что так и не смог избавить его от паршивца Ронана, и это вмиг отрезвило его мысли и заставило соображать более спокойно. И таковое остужание рассудка вскоре принесло его хозяину свои плоды. Ибо по натуре Фулартон был человеком умным и хитрым, умевшим добиваться своих целей, и тут его как молния осенила внезапная мысль, которая, казалось, всё объясняла. Капитан гвардейцев прокричал:

— По коням, чёрт возьми! Джон, хватай мальчишку, сажай на свою кобылу, да пусть он дорогу к кузнецу Николасу указывает. А будет противиться, ты знаешь, как его вразумить. Да смотри, не упусти юнца, чересчур он прыткий. И вперёд!

— А с этим как же? — спросил Джон, показывая на Питера.

— Оставь дьяволу этого безмозглого и упрямого мужлана. Скорей к кузнецу!

Эндри вмиг очутился переброшенным поперёк кобылы Джона, удерживаемый его жёсткой хваткой, и мальчишке ничего не оставалось, как указать путь до кузницы Николаса, докуда было всего-то пара сотен шагов. Но сорванец, разумея, что каждая выигранная минута может решить судьбу его молодого хозяина — ибо Бакьюхейд частично посвятил его в план побега Ронана, — сумел-таки удлинить этот путь аж в несколько раз!

Когда они доехали по грязной улице безмала до самого конца селения, солдат ещё сильнее сжал плечо лежавшего вниз лицом мальчишки и вопросил:

— Ну, змеёныш, где эта чёртова кузница? Мы уже всю деревню проехали!

Эндри встрепенулся:

— Да как же я могу по лужам-то определить, где мы находимся? Вот ты меня посади вверх головой, а не ягодицами, тогда я скажу.

Джон выругался и посадил мальчишку перед собой:

— Ну, где твой Николас?

— Ей-ей, Джон-вояка, да ты же не туда повернул! Я тебе молвил налево поворачивать, как мы от харчевни выехали. А ты куда лошадь поворотил?

— Так я и повернул налево!

— От меня налево! А я по твоей милости болтался поперёк лошади и даже чуточку вперёд ногами. Вот и получилось, что то, что от меня было налево, от тебя было направо! Потому-то ты и повернул не в ту сторону.

— Дьявол! — выругался Джон и крикнул своему капитану: — Сэр, этот мошенник опять нас обманул!

— Врёшь ты! — воскликнул паренёк сидевшему позади него ратнику. — Я-то сказал сущую правду, а вот ты своими куриными мозгами перевернул всё вверх тормашками, да и меня в том числе.

Эндри тут же получил сильный и болезненный тычок в спину рукояткой меча, но молча стерпел…

План же бегства Ронана от регентских гвардейцев, который придумал барон, был предельно прост. Питеру с Эндри предстояло выйти из замка и отвлечь на себя внимание дозорных, с чем, как мы уже видели, они прекрасно справились. Воспользовавшись этим моментом, Ронан должен был открыть спрятанную в кустах дверь, выскользнуть из потайного хода на крутой склон над озером, добраться по косогору до леса — это была самая опасная часть задумки — и далее, укрываясь под плотными кронами дерев и за густым подлеском, добраться до Хилгай, забрать Идальго у деревенского кузнеца, снова лесом убраться как можно дальше от замка и деревни, и затем уже выйти на дорогу и пуститься прочь верхом.

Фулартон догадывался верно, с какой целью Идальго вывели из замка. «Где конь, там должен быть и хозяин», — размышлял он, а потому и велел ехать к кузнецу Николасу. К тому самому моменту, когда капитан со своими ратниками вываливались из харчевни и садились на лошадей, Ронан едва только успел добраться до кузницы, поскольку ему пришлось сделать большой крюк по лесу, чтобы не попасться на глаза дозорным. Николас вывел ему жеребца. Но в это время на деревенской улице со стороны харчевни послышался гам, звон уздечек, ржанье лошадей.

— Скорее прячьтесь в сеннике, мастер Ронан! — посоветовал коваль.

— Ну уж нет! — ответил юноша, вытаскивая меч. — Давно мне драться не приходилось. А прятаться мне уже порядком надоело.

— Эй, господин, да они, кажись, в другую сторону подались, — удивился Николас. — Берите-ка Идальго и идите скорей через пустошь к лесу.

Ронан пожал крепкую руку доброму ковалю, с которым не раз дрался на дубинках в детстве, выскользнул за забор и быстро повёл коня через пустошь. Ехать верхом было опасно, ибо гвардейцы были недалеко и могли его заметить. Ярдах в пятистах виднелся спасительный лес, а на пути к нему косматые коровы пощипывали еще зелёную траву…

А тем временем доблестные гвардейцы, поехавшие поначалу в противную сторону благодаря хитрости Эндри и бестолковости Джона, развернулись и, в конце концов, прибыли к дому Николаса, позади которого стояла его кузня.

— Эй, кузнец! — крикнул сходу Фулартон. — Где та лошадь, которую тебе вот этот мальчишка с одним мужланом привели?

— Какая лошадь, ваша милость? — удивлённо ответил кузнец. — Сегодня же воскресный день и все благочестивые христиане по мере своей возможности посвящают этот день всевышнему, а не работе.

— Ах, так! Обыскать эту лачугу! — крикнул капитан своим солдатам. И пока они разбежались по двору, ворвались в куницу, переворачивая всё подряд, он сам выхватил меч, подошёл к сеннику и стал ожесточённо вонзать своё оружие в скирды сухой травы, надеясь, что там прячется Ронан.

— Эй, сэр, да по какому праву вы такой беспорядок бедному ковалю учиняете? — закричал Николас. — Что я свой жёнушке скажу, когда она с обедни вернётся?

— Заткнись, смерд! — ответил Фулартон, продолжая неистово сражаться с сеном.

Оставшийся без присмотра Эндри подошёл к кузнецу и беспокойно взглянул тому в лицо. Николас быстро подмигнул одним глазом и продолжал шумно выражать своё недовольство действиями солдат.

Если бы регентские гвардейцы были бы более наблюдательными, они приметили бы меж бурых тёлок на пастбище мелькавшую вороную гриву жеребца, ибо Ронан не успел добраться до леса и предпочёл спрятаться с Идальго меж деревенского стада.

В это время к кузнице подошёл движимый любопытством Питер и присоединился к Эндри и Николасу. Так они и стояли втроём, с тревогой наблюдая за действиями солдат, ибо от зоркого взгляда ловчего не укрылось мелькавшее чёрное пятно среди стада коров. На счастье Ронана и его верных помощников ни сам Фулартон, ни кто из его отряда не стал всматриваться в пасущийся на пустоши скот.

Перевернув всё к верху дном на кузнице и в доме и не найдя ни Ронана — как на то надеялся Фулартон, — ни его жеребца, гвардейцы столпились в нерешительности около своего капитана. А тот зло смотрел на троицу простолюдинов. Он уже понимал, что юноша ускользнул от него, хотя и неведомо коим образом, а его — самого умнейшего из приверженцев регента и хитрейшего из его советников — смогли обвести вокруг пальца, да и кто? — какие-то неграмотные смерды. «Эх, не мешало бы повесить всю троицу! — думал ординарец. — Вот только шум от этого лишний будет, я про этого Роберта Бакьюхейда наслышан, да и повстречаться теперь уже пришлось. А дельце-то должно остаться в тайне, чтобы на регента подозрение не упало. Шательро — уж очень важная фигура в нашей игре, и потерять её никак нельзя».

Фулартон сел на коня и дал знак своим подчинённым следовать его примеру. И вскоре кузнец и слуги барона Бакьюхейда остались одни. Они ещё некоторое время краем глаза поглядывали на пустошь, до тех пор, пока Ронан и Идальго не скрылись под кровом леса…

Часть 3 Путешествие по Англии

Глава XVII

Конец начала

Хотя эту главу логически стоило бы поместить в конец предыдущей части, но мы предпочли поставить её здесь, ибо она не только завершает вторую часть, но и даёт начало дальнейшему повествованию.

––

Архиепископ Джон Гамильтон из окна своего Сент-Эндрюсского замка глядел на бушующее тёмное море с плывущими над самыми волнами мрачными облаками. Он с содроганием вспоминал, какие смутные времена пережила совсем недавно эта обитель шотландской церкви, как его предместник и благодетель кардинал Битон был варварски умерщвлён здесь ненавистными протестантами, как была осквернена замковая часовня еретическими проповедями одиозного Нокса и как замок превратился в вертеп разбойников-протестантов. И что стало бы с этой цитаделью истинной веры, если бы не долгожданная помощь французского флота! Интересно, как это ненавистному Ноксу удалось сбежать с французских галер и найти прибежище в Англии? Вероятно, не обошлось без его пособников на континенте, а может даже и некоторых вельмож среди французской знати. Да, глубоко проникла реформистская ересь в души людей.

Затем мысли архиепископа вернулись к нынешним временам. Он прекрасно понимал, что церковь нужно изменить, и так, чтобы ублажить ропщущий народ, который в своём недовольстве всё более склонял ухо к проповедям еретиков-протестантов. Но, конечно же, эти изменения не должны стать такими радикальными, как того жаждут реформисты, даже не такими половинными, как это вышло в Англии при прежнем его монархе Генрихе Восьмом. Незыблемыми должны остаться главные догмы и принципы католической веры, месса, почитание святых образов, верховенство папы надо всеми христианами и монашество как оплот духовной жизни. Но чем-то надо будет и поступиться. Уже написан новый катехизис. Архиепископ подготовил его с помощью сподручных секретарей и священников-вспомогателей. Все молитвы, проповеди и наставления изложены в книге на шотландском диалекте, чтобы даже самый неграмотный мирянин услышал слово божие. Теперь люди перестанут роптать, что не знают латинского языка, а потому не ведают, о чём с амвона говорит священник. Но самые трудности ждали ещё впереди: нужно было сохранить монастыри и аббатства, на богатства которых многие бароны и сановники давно уже алчно посматривали, пряча свою жадность под видом реформаторства. Увы, чем-то придётся и пожертвовать во спасение главного — истинной веры. Но спешить с этим, естественно, не стоит. Время покажет, когда жадным псам Вельзевула нужно будет кинуть новую подачку…

В покои архиепископа неслышно проскользнул патер Фушье.

— Monseigneur, — по-французски обратился к своему патрону секретарь и продолжил на том же языке, — прибыл посыльный из монастыря Пейсли с письмом для вашего высокопреосвященства.

Погружённый в свои мысли архиепископ вздрогнул от неожиданности.

— Из Пейсли?

Патер поклонился и передал послание Сент-Эндрюсу. Тот живо схватил свиток, взглянул на печать настоятеля монастыря, но затем замер на несколько мгновений, не решаясь открыть письмо. Наконец он развернул пергамент и стал внимательно читать.

— Видимо, приор хочет выслужиться и получить повышение по службе! — недовольно воскликнул примас, прочитав большую часть документа. — Это послание более похоже на подробный рапорт офицера командующему войском, а в некоторых местах даже на отчёт казначея о состоянии финансов. Я не удивлюсь, ежели отец-настоятель добросовестно привёл здесь выписки из монастырской матрикулы. Вместо того, чтобы беспокоиться о благочестии братии, он обременяет нас чтением деталей повседневного монастырского бытия. Надо подумать о том, чтобы подыскать другого приора для нашего монастыря, а нынешнему настоятелю более подойдёт место аббатского казначея или ризничего. Как вы полагаете, патер?

— Ваша мудрость, монсеньор видит людей насквозь, — почтительно ответствовал французский клирик.

Несмотря на своё недовольство, архиепископ продолжал внимательно читать письмо, как будто пытался обнаружить в нём нечто важное. Наконец он дошёл до самого конца этой эпистолы, так старательно составленной приором Пейсли, где как бы невзначай, как нечто несущественное и маловажное, было дописано:

«…Также с большой печалью и прискорбием я должен сообщить, что благочестивый старец покинул нашу скромную обитель и пребывает ныне при вратах господних, дабы обресть жизнь вечную среди ангелов небесных».

Это известие поразило архиепископ словно гром. Несколько мгновений он стоял, пытаясь осознать происшедшее. Затем отвернулся от патера, приложил кружевной вышитый платок к влажным глазам и промолвил дрожащим голосом:

— Патер Фушье, друг мой, оставьте меня, прошу вас.

Секретарь почтительно удалился, недоумевая, с какой стати так резко изменилось настроение его повелителя. А Сент-Эндрюс предался грустным размышлениям:

«Бедный Лазариус, ты покинул этот мир подобно Господу нашему Иисусу Христу, преданному в руки палачей Иудой Искариотом, ибо не вынесла твоя святая душа вероотступничества ученика. Господи, спаси и помилуй! А мысль о том, что на застывающих устах твоих застыли слова упрёков, выжигает мне сердце. Как мне простить себя за то, что я стал причиной твоих душевных мук, которых ты был уже не в силах перенести? И что заставило тебя оказаться той роковой ночью в аббатской библиотеке? Верно, Господь привёл тебя туда и дал мне после знать об этом, дабы я раскаялся, что стал было прислушиваться к словам моего брата, вложенных в его уста, надо полагать, самим дьяволом. Ах, как жаль, что ты не узнал об угрызениях совести, мучивших и терзавших меня, и о глубоком раскаянии, посетившем мою душу. Как мне будет недоставать твоего тихого, но твёрдого голоса, изрекающего мудрые советы, твоих благочестивых наставлений и даже твоих нечастых упрёков, резких, но справедливых. Как жаль, что за много лет в круговерти государственных забот я не нашёл времени дабы посетить тебя, мой старый наставник. И вот когда я вознамерился вновь встретить тебя, перед нами разверзлась пропасть, каковая навечно разделяет живых и мёртвых».

Сокрушаясь и раскаиваясь таким образом, архиепископ преклонился перед позолоченным распятием в алькове комнаты и некоторое время предавался страстным покаянным молитвам. Надо сказать, что общение с господом не прошло даром для кающегося, ибо когда пик душевных переживаний прошёл и эмоции успокоились, рассудок архиепископа взял верх над его чувствами — всё же он был политик и государственный деятель, — и примас стал рассуждать более здраво.

«А так ли уж я повинен в том, за что пытаюсь корить себя? Ведь то был разговор повелителей нашей державы, мирского и духовного, в коем мы спорили, доводы приводили и пытались выбрать менее тернистый путь для нашего несчастного королевства. А ведь как тяжела наша ноша властителей государства! Только профан может думать, что государственный деятель способен быть безгрешным. Какую дорогу ни избрать, куда на развилке ни повернуть, везде появляются неминуемые угрозы зла, насилия, притеснений и грабежей. Как же здесь остаться праведником? Видит Господь, как пытаюсь я избежать большего зла малым, как стремлюсь бороться на нашу праведную и единственно истинную веру и святую римскую церковь, но не хочу и кровопролития напрасного в народе творить. И так, сколько наша страдальческая нация претерпела в последней войне с англичанами, не говоря уже про междоусобицы меж сановниками и баронами. К тому же, ежели рассуждать благоразумно, то, что привело Лазариуса в монастырскую библиотеку в столь неурочный час как не стремление к суетным познаниям, проистекающему лишь от человеческого любопытства? А разве проникновение в чужые тайны не сродни воровству? Да, впрочем, и возраст у старца был уже почтенный; никто ведь не живёт вечно. Может быть, вовсе и не наша беседа с братом послужила причиной кончины старого монаха, а именно природа взяла своё и закончился срок, отпущенный Лазариусу всевышним Господом нашим. Contra vim mortis nоn est medicamen in hortis. {Против смерти нет лекарств в садах (лат.)} — закончил ход своих противоречивых рассуждений Сент-Эндрюс, после чего позвал верного своего помощника патера Фушье и велел приготовить выходное облачение, дабы посетить поле для гольфа, где развлекались в тот день некоторые важные сановники…

––

На юге страны, в долине реки Аннан в окружении нескольких маленьких озерков стоял город Лохмейбен, достаточно большой по тем меркам и процветающий своей торговлей и ремёслами. Рядом высился старинный лохмейбенский замок. Именно в нём, за несколько дней до злополучного сражения у Солвей-мосс собиралось шотландское войско, в котором был и Роберт Бакьюхейд со своим отрядом. То было за десять лет до начала нашего рассказа. Ныне же с Англией уже второй год как заключён был мир, и потому с притоком торговцев и покупателей из английской провинции Камбрии городской рынок стал ещё более оживлённым. Хотя и не всё ещё было спокойно в Пограничье, и дерзкие бароны не оставили свои разбойничьи рейды. Даже в мирном договоре, заключённом между двумя королевствами годом ранее, прописано было, дабы шотландцы и англичане, обитатели граничной области не пересекали границу ни ради торговли, ни с иными целями без специальных разрешительных грамот, во избежание ссор и неурядиц. Но разномастные торговцы и коробейники были народ рисковый и ради барышей всячески обходили подобные запретительные указы. Да поди уследи за сотнями дорожек и тропинок, ведущими с юга на север через запутанные лабиринты холмов и ущелий. Как бы то ни было, несмотря на все опасности и запреты, торговля между двумя странами велась… Лохмейбен был одним из таких городков, на рыночной площади которого можно было встретить и бойких коробейников с юга, торгующих нарядным тканями, платьем и убранством, и грубых скототорговцев с севера, предлагающих отменных телят из Ланаркшира и Ангуса. Тут же находилось несколько таверн и постоялых дворов, а их хозяева готовы были предложить путешествующим ночлег и трапезу в соответствии с их чином и средствами.

Через несколько дней после событий, описанных в предыдущей главе, с одного из таких постоялых дворов неспешно выехали два всадника. Один из них был чуть старше своего совсем юного компаньона. Правда, кроме возраста и масти лошадей нельзя было найти больших различий между двумя товарищами. Старший из спутников, на перевязи у которого грозно висел палаш, ехал на вороном коне, по бокам которого слегка похлопывали свисавшие с хребта дорожные сумки из бычьей кожи. Его младший сотоварищ, вооружённый кинжалом и дубинкой, управлял рыжеватой кобылой, которая тоже не избежала участи быть увешанной багажом. По неброской одежде, состоявшей из тёмных курток без какой-либо отделки, надетых поверх сорочек из грубой ткани, небрежно наброшенных шерстяных шапок, низких сапог со стальными шпорами можно было предположить, что это слуги какого-то зажиточного лэрда или богатого торговца, направлявшиеся куда-то по поручению своего хозяина. Не проехав и нескольких ярдов, младший из путников живо соскочил с лошади и сообщил другому:

— Ей-ей, господин, ежели я не подтяну ремни вашего багажа, то у бедного Идальго скоро бока будут болеть, как спина у того несчастного, которого давеча на площади у креста кнутищами хлестали за то, что он в харчевне платить за съеденное и выпитое отказался — деньги у него якобы из карманов воры вытащили. Ну и плут же!

— Так может у бедняги и в самом деле украли выторгованные им на рынке за свой товар монеты, да и одежда-то на нём вроде пристойная была — не как у попрошаек и прочих мошенников, — возразил старший товарищ, тоже спустившись на землю и помогая укрепить кладь на своём коне.

— Ха-ха, как бы ни так! Богатый плюмаж на шляпе ещё не делает дворянином, а ежели на ком-то сутана напялена, это не значит, что он монах. А тот тип к тому же, покуда его к центру площади тащили, поначалу вопил как корова перед забоем, указывая на свою куртку, что, дескать, там его денежки лежали, а как с него куртку-то с рубахой сорвали, чтоб отхлестать, стал хвататься за штаны и причитать, что воришки оттуда, мол, монеты вытащили. Ясное дело — брехал он. Ей-ей, вот ведь взаправду говорят, что у заядлого вруна память должна быть отменная.

Укрепив кладь и проверив подпругу, молодые люди продолжили путь. Так далеко на юг они никогда дотоле не заезжала, а потому всё здесь для них было непривычно. Холмы не казались такими высокими. Меньше было лесов и густой растительности, зато больше пашен, пастбищ и пустошей. Селения были населённей и стояли чаще. Дороги были непривычно многолюдны: крестьяне, ремесленники, торговцы, посыльные спешили по своим делам.

Читатель, конечно же, догадался, кто были эти два молодых путника. На следующее утро после того, как Ронан улизнул из под самого носа Фулартона и гвардейцев регента, бойкий мальчишка беспрепятственно покинул замок, ибо посты были уже сняты и солдаты со своим капитаном вынуждены были ретироваться несолоно хлебавши. По наставлению, полученному от барона Бакьюхейда, мальчишка добрался до Лохмейбена, где и разыскал на одном из тамошних постоялых дворов поджидавшего его там Ронана, которому он должен был составить компанию в путешествии в английское графство Дербишир. Обо всём этом было наперёд договорено той ночью в подвале под замковым амбаром, когда отец и сын обсуждали план избавления Ронана от преследований регента. И вот теперь, после удачного осуществления этой задумки молодой господин и его слуга были на пути в северные английские области.

Не сладко было на душе у Ронана. Чело его было омрачено беспокойством и он с горечью размышлял, как лишь за несколько дней всё переменилось в его жизни. Из школяра и наследника баронства он превратился в изгнанника, преследуемого управителем королевства. А его добросердечный и мудрый наставник бесследно исчез и, может статься, сгинул в темнице, умерщвлённый по велению Гамильтонов. Чувство жалости к благочестивому старцу пересиливало у юноши тревогу за свою собственную судьбу. А опасаться было чего, ибо покуда он находится в земле, где властвует регент, над ним довлела смертельная угроза. Ежели поначалу он простодушно надеялся отдаться во власть регента и поклясться ему в своём неведении, то исчезновение Лазариуса и доводы отца заставили юношу понять серьёзность своего положения. И вот сейчас, гонимый опасностью, он вынуждён был искать укрытие и спасение в чужой незнакомой стране.

В отличие от своего господина настроение у Эндри было отменное. Ещё бы, ведь ему предстояло интересное и увлекательное путешествие в южное государство, где, рассказывают, текут реки с кисельными берегами, а на сочных лугах пасутся тучные стада и все живут в довольствии и беспечально. «Врут, небось, — думал мальчишка. — Кабы всё у этих англичашек было бы так славненько и хорошо, они б не польстились на наши бесплодные торфяники и дикие горы. Вот любопытно-то будет поглядеть, как у них на самом деле всё обстоит».

— Мастер Ронан, а правду говорят, что в Англии есть такая диковинная башня, на которой крутится стрелка и указывает время? — спросил Эндри.

— Что ты говоришь? — очнулся от беспокойных дум Ронан. — Ах, стрелка, время… Про то, есть ли такая башня в Англии, мне не ведомо — может есть, а может и нету, — но вот Лазариус упоминал, что в некоторых немецких и фламандских городах такие башенные часы действительно украшают фасады дворцов и ратушей. А в Париже даже иные чопорные вельможи подобные часы на золотых цепях на груди носят.

— Как! Башенные часы да на груди носят? Ей-ей, вы, верно, шутить изволите, хозяин! Да как такое может быть-то? Они ж, поди, тяжеленные!

— Ну, я полагаю, те часовые механизмы, что на себя кичливые господа напяливают, будут не тяжелее кирасы. Лазариус рассказывал, будто главное назначение таких наперсных часов для чванливых щеголей это себя разукрасить и повыше нос задрать. Часы те ведь изготовляют в форме всяких красивых зверей, книг да ангелочков.

— Ха-ха! Вот умора-то! — развеселился Эндри. — Представляю этих неуклюжих расфуфыренных хлыщей с огромными изваяниями на груди!

Ронан тоже улыбнулся, хотя упоминание о Лазариусе вызывало печальные мысли. Но мальчишка тут же сообразил и рассказал несколько забавных историй: одни были взаправдашние, другие услышанные им среди людей, а иные вовсе придуманные, дабы развеселить своего хозяина. У паренька в запасе находился целый арсенал всевозможных анекдотов и баек — на все случаи жизни, и пересказ только тех из них, которые прозвучали в тот день, занял бы у нас не одну главу.

Было бы неправильно полагать, что от меланхолии Ронана не осталось и следа. Однако же, благодаря весёлому балагуру Эндри на сердце его мало-помалу стало легче и он продолжил путь в более радужном настроении. И лишь изредка затенявшее его лик облако задумчивости говорило о том, что грусть и тоска не исчезли до конца, а лишь сокрылись в потаённых глубинах его души…

––

И снова на протяжении одной главы мы должны перенести повествование в другое место. Да и как иначе, раз все эти действия происходили в одни и те же часы?

Другой человек в это же самое время трусил на низкорослой гэллоуэйской лошадке и приближался к Стёрлингу. На его рябом лице читались следы озабоченности, но никак не страха и неуверенности. Хотя на нём была всего лишь скромная монашеская ряса, он уверенно держал путь к королевскому замку. И здесь, как и выше, читателю не представляет трудности узнать этого седока, ибо, разумеется, то был наш старый знакомец Фергал, который по велению регента возвращался к тому с последними вестями о событиях в аббатстве. А новость у него была только одна — исчезновение отца Лазариуса. И известие это Фергалу надобно было преподнести таким манером, чтобы не встревожить регента, и вместе с тем не обмануть его ожиданий. Но, по-видимому, он уже знал, как этого добиться, ибо держался спокойно и уверенно.

Самоуверенность молодого бенедиктинца чуть поослабла под влиянием величественности возвышавшегося на массивной скале королевского замка. Покуда монах поднимался к нему по длинной эспланаде, непривычное для Фергала ощущение собственной ничтожности начинало овладевать им. От ощетинившихся огромными зубцами каменных стен и башен веяло враждебным холодком. Ему казалось, будто вот-вот сверху выглянет укрывающийся там стражник и пустит в него стрелу или пальнёт из аркебузы. Из амбразур зловеще выглядывали жерла пушек. Высившиеся над стеной массивные врата с королевским гербом над опущенной решёткой ворот презрительно глядели свысока на приближающегося путника. А стоявшие по бокам ворот полукруглые башни с уходившими в небо конусообразными сводами напоминали дежуривших на страже грозных великанов-часовых. Монаху пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы сбросить оцепенение, вызванное надменным величием главнейшего из королевских замков.

Приблизившись к воротам, Фергал уже хорошо знал, как нужно разговаривать с привратниками, а потому не прошло и получаса, как он предстал перед самим герцогом Шательро, управителем королевства.

Конец ознакомительного фрагмента.