И только когда гасли зори, и дни, отшумев, молкли, осторожно отрывался он, сначала краешком, потом наружным завитком, а там и всем ухом от земли и, блаженно запрокинувшись, подставлял
звездящемуся небу свою чудесную чуть, вслушиваясь в то, что лишь ему было внятно.