Следовательно, и само
имяславие здесь в каком-то смысле противопоставляется символизму.
Символ отождествлялся в своей идее с именем, и хотя речь, конечно, не шла в имяславии об их полном или сколь бы то ни было просто понимаемом тождестве (
имяславие имело разветвлённую и даже разнствующую по версиям интеллектуальную структуру платонического образца, ко многим ответвлениям которой безболезненно могли подключиться многие другие ивановские идеи), тенденция была именно такова: истолковать саму связь сущности и явления, трансцендентного и имманентного, идеального и реального, символизируемого и символа как именование.
Ивановский символизм и
имяславие близки в том смысле, что по своему «лингвистическому пафосу» они являлись апологией референции, причём в обеих концепциях референция понималась в её модифицированно-расширенном, вбирающем в себя предикативность смысле (в то время, как большинство вновь формировавшихся тогда концепций были нацелены на саму предикативность или прагматику и склонялись к почти полной дискредитации имён из-за, по большей части, маячивших за ними и нуждающихся, с этой точки зрения, в ниспровержении «метафизических сущностей», а – в перспективе – и к дискредитации референции в целом, то есть двигались по направлению к абсолютной конвенциональности).
Пока региональная пресса работала над имиджем власти, в кругах интеллигенции и духовенства двух столиц
имяславие находило всё большее число сторонников.