Главное, о чём напоминает современная теория
мимесиса, – это то, что степень реалистичности текста считывается в первую очередь читателем, иногда вне зависимости от авторской установки на правдоподобие.
На самом же деле различие между живым/мёртвым в натюрморте проходит не по правилам аристотелевского
мимесиса.
В цивилизациях
мимесис ориентирован на творческих личностей, которые оказываются первооткрывателями на пути к общечеловеческой цели.
В обществе, где
мимесис направлен в прошлое, господствует обычай, поэтому такое общество статично.
В обществе, где
мимесис направлен в будущее, обычай увядает и общество динамично устремляется по пути изменений и роста.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: пахучка — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Итак, предприняв первую попытку проверки, мы увидели, что сходные естественные условия определяли и сходство социального существования, причём не в силу
мимесиса, а в силу единства природы.
Без такого особого
мимесиса искусство может казаться сколь угодно доброкачественным, но оно будет солью, потерявшей силу.
Это тип
мимесиса не менее удачно противостоит воздействиям со стороны общей конвенции реального, скорее укрепляет, чем ослабляет внутренние связи и оригинальность произведения.
В этом состоит принцип
мимесиса (от др.-греч. μίμησις – «подобие, воспроизведение, подражание») в дизайне.
Такая дисперсность терминологии теории метапрозы в русском языке, органичность её использования для анализа модернистских и постмодернистских текстов, наряду с характерным для классической теории метапрозы пониманием
мимесиса и саморефлексии как взаимоисключающих повествовательных техник, фактически препятствовали широкому обращению к исследованиям метаэлементов в прозе русского реализма.
Раздел между «литературами» симптоматичен, он указывает на конфликт между двумя доминирующими формами
мимесиса (а шире, между двумя видениями мира).
Лесков противопоставляет жуткую реальность, в которой живут его персонажи, создаваемой ими на сцене художественной иллюзии, что даёт авторам статьи возможность описать его метод литературного
мимесиса в контексте теоретических подходов к типам репрезентации, характерным для русского реализма.
Если в изобразительных искусствах в процессе
мимесиса готовые культурные формы, копируя действительность первой (естественной, нерукотворной) природы, часто заимствуются, то в дизайне культурные формы создаются посредством семантического (смыслового) кодирования действительности.
Теория
мимесиса становится для исследователя неким общим знаменателем, к которому сводятся разные, но часто ключевые для реалистических текстов нарративные приёмы: экфрасис, невербальная коммуникация (жесты), кенозис и др.
Инструментарий современной теории
мимесиса позволяет, таким образом, рассматривать метаэлементы в поэтике литературных текстов 1860‐х годов как попытку осмыслить в пространстве литературного текста эту противоречивую установку.
Внимание к парадоксу
мимесиса – неизбежному искажению изначальной действительности в процессе её изображения – органично приводит к рассмотрению моментов рефлексии этого процесса, интегрированного в сами литературные тексты.
Другой важнейшей характеристикой
мимесиса является превращение действия или модуса существования в событие.
Двум типам знания соответствуют в новелле два способа творчества, два вида художественного
мимесиса.
Согласно сети понятий, которые как раз в это время формировали совокупность связанных друг с другом топосов, произведение искусства не ритуальный
мимесис реальности, а выражение внутренней жизни автора.
Если было достаточно обратиться к теории и доказать, что, даже говоря от первого лица, можно заниматься подражанием, куда сложнее было примирить современное представление о лирике с теорией поэзии как
мимесиса действий – опорным элементом системы понятий, унаследованной от греческой и латинской культуры.
Кардинальным сдвигом, привёдшим к формированию и утверждению искусства модернизма, стал, как известно, отказ художников-авангардистов от принципа классического
мимесиса («подражания» природе и т. п.).
Когда философ пишет, что в архаическом искусстве имело место «отсутствие традиции», то под этим следует понимать отсутствие традиции
мимесиса, а не вообще традиции.
Этим ставится предел власти космоса и соответствующей эстетики
мимесиса: теперь человек имеет право на посильное изображение неприродной реальности, другими словами – на создание мира, незапланированного природой.
Растительная субстанция вовсе не переходит в субстанцию земли, первая, во-первых, является объектом внутреннего
мимесиса, во-вторых, речь должна идти о целостности двух субстанций в одном теле, то есть изобразительной композиции на блюде.
В современной эстетике и в нашем читательском опыте «автобиография», «самовыражение», «субъективность» – общеизвестные понятия; однако в такой поэтике, как античная, держащейся за представление, что поэзия – это
мимесис действительности, осуществляемый согласно определённому ритуалу, а не свободное творение «я», высказывание того, кто рассказывает об объективном в его объективности, и высказывание того, кто, рассказывая о внешнем мире, на самом деле пытается подарить голос собственному внутреннему миру, практически неразличимы.
Так на подмостках мира воцарился перформанс, который ознаменовал собой переход от логоцентричной книжной культуры к современной видеоцивилизации, основанной на синтетическом языке
мимесиса – наследнике древних дионисийских мистерий.
Тем самым идея
мимесиса, торжествуя, соединяет начало и конец христианской эры.
Следует уточнить и концепцию
мимесиса как отражения действительности и уподобления идеям.
Последние просто не способны осуществить в своём творчестве тотальный аристотелевский
мимесис действия, будучи со всех сторон – и политически, и чувственно-телесно – ограничены в способностях его осуществления.
Если рассматривать революцию как вид социального
мимесиса, что заложено уже в самом его понятии, т. е. как возвращение к утраченному состоянию справедливости, братства между людьми, отсутствию эксплуатации и свободному труду, то можно выделить два его подвида.
Даже в отношении отмечаемого им преимущественно бессознательного характера
мимесиса он делал ту существенную оговорку, что природные соответствия и бессознательные миметические процессы имеют значение, только если стимулируют определённые способности человека, т. е. находят у него отклик.
Последний с помощью
мимесиса добился немалого во многих сферах координированной коллективной деятельности – охоте, собирательстве, изготовлении орудий.
Даже мелкое разночтение «конфета/конфеты» не совершенно пустяково для задач
мимесиса: редакция автографа позволяет зримее представить, что дворцовая, «царская» конфета, здесь в единственном числе выпадающая из каски вослед груше, была довольно массивным кондитерским изделием.
Размышлявшие об искусстве и помнившие об аристотелевском
мимесисе нередко (и почему-то не опасаясь прямолинейности) уподобляли искусство отражающему действительность зеркалу.
Для
мимесиса создатель изображаемого мира может черпать элементы из разных миров.
Действие его можно наблюдать как в примитивных обществах, так и в цивилизациях, однако в разных видах обществ
мимесис действует в различных направлениях.
Возвращаясь к ранее введённому разделу двух литературных традиций, надо принять во внимание, что подобная тройственная структура
мимесиса сохраняет силу и для них.
Другое дело, что значения отдельного
мимесиса для каждой из традиций варьируются.
Но присутствует в самой литературе, поскольку представляет собой превращённую форму избранной стратегии
мимесиса.
Через жест текст передаётся в речь – однако это происходит в такой звуковой и ритмической организации, что в акте чтения тело производит особого вида мимический
мимесис.
Разнообразие
мимесисов (внутренних) соотносимо с разнообразием литературных миров, поэтому так очевидны отличия одной литературы от другой.
Для литературы другой, экспериментирующей, определяющую роль начинает играть внутрипроизведенческий
мимесис: нет иной реальности, кроме той, доступ к которой предоставляет повседневный миметизм языка.
Такая система взаимоотношений, ключевая для функционирования
мимесиса в целом, особенно актуальна в контексте современной переоценки списка канонических текстов русского реализма с точки зрения их соответствия «фантомной» литературной традиции.
Парадокс сосуществования
мимесиса и реализма кажется неразрешимым: абсолютно верное воспроизведение действительности невозможно, так как сам процесс изображения (через характеристики используемого способа передачи, фокусировку изображающего и т. п.) в той или иной мере искажает предмет изображения.
Но в первую очередь мыслить классицистски означает мыслить в рамках категории образца и образцовости – мы не будем здесь пытаться подробно разбирать её содержание, тот парадоксальный
мимесис, который она предполагает, сочетание исключительности и требования повторения, её двойную связь с ненормальным и нормой; отметим лишь, что в этой книге многочисленные термины «парадигма (образец)», «модель», «пример» являются столь же техническими, сколь и идеологическими, а кроме того, они подспудно противопоставляются антропологическим типам.
Но если музыка и способна нервировать, причём порой даже сильнее, чем полотна абстрактных экспрессионистов, то едва ли подобное раздражение будет вызвано несовершенством
мимесиса, несоответствием изображаемому явлению.
Наконец, в античных поэтиках утверждалось, что тема вербального
мимесиса – прежде всего видимые глазу поступки, действия, разворачивающиеся в публичном пространстве, а не скрываемые мысли и страсти.
Данный же текст предлагает альтернативный ход, помещая в центр внимания
мимесис не пародийный, а возвышенный.
Автор статьи анализирует
мимесис с точки зрения поведения, которое не направлено на выражение и утверждение самости, а только притворяется таковым.
Взрыв смеха, вызываемый у зрителя или свидетеля комическим в миметическом поведении, участвует в освобождающем и умиротворяющем эффекте
мимесиса.